Цезарь

Победы над Лепидом, Серторием и Спартаком превратили его в «карающий меч» Республики. Красс же оказался недостойным стать даже его легатом. Бедняга Красс, он был слишком богат, чтобы восторжествовала справедливость.

Больше всего страдали от пиратов всадники. Вся торговля в Италии находилась в их руках. И если бы торговля прекратилась, они непременно разорились бы. Так что все их надежды сосредоточились теперь на Помпее.

Против воли Сената они сделали его хозяином моря от Киликии до Геркулесовых Столбов[175], а также прибрежной полосы на пятьдесят миль в глубину. На этой территории он распоряжался жизнью и смертью. К тому же он мог взять у квесторов и граждан любую сумму по своему усмотрению на постройку пятисот кораблей.

Он имел право когда и как ему угодно набирать солдат, моряков, штурманов, гребцов, но все эти полномочия были отданы с одним условием: уничтожить кроме пиратов еще и Митридата.

Все это происходило за 67 лет до нашей эры. Цезарю тогда было тридцать три года.

Благодаря огромным возможностям и ресурсам, предоставленным ему, Помпей разбил пиратов за три месяца. По правде говоря, этот акт уничтожения был осуществлен скорее не с помощью силы, но убеждением.

Оставался еще Митридат.

Митридат удружил ему тем, что покончил с собой по приказу собственного сына Фарнака в тот момент, когда после захвата Иудеи Помпей начал войну против арабов, одну из самых сомнительных своих военных авантюр.

Вот каков был Помпей. Поговорим же теперь о Красе.

VIII

Марк Луций Красс по прозвищу Dives, или Красс Богатый, — и в наше время иногда называют богатого человека Крассом — имел еще одну особенность: со времен римской античности его считали как бы прародителем скупердяйства и скряжничества.

Он родился за 115 лет до нашей эры и был, таким образом, старше Цезаря на пятнадцать лет.

За 85 лет до нашей эры Марию[176] донесли на него; конечно же, основная причина крылась в богатстве Красса, и ему пришлось бежать в Испанию. Но через два года после смерти Мария и победы Суллы Красс вернулся Рим.

Под давлением Цицерона и молодого Мария Сулла решил использовать Красса, чтобы набрать войско из племени марсов[177]. Марсы — это швейцарцы античности.

— Но чтобы проникнуть на вражескую территорию и пройти по ней, мне нужен эскорт, — сказал Красс.

— Даю тебе в сопровождение тень твоего отца, тень твоего брата, а также родных и друзей, убитых Марием, — ответил Сулла.

Красс пошел.

И поскольку прошел сам, в одиночестве, подумал, что прежде всего следует из этого извлечь пользу для себя, и с наскоро собранной армией он дочиста ограбил целый город в Умбрии[178]. После этой экспедиции его и без того немалое богатство приумножилось на семь или восемь миллионов.

Сам же Красс, упоминая о величине своего состояния, откровенно высказывался, к чему стремится:

— Никто не может похвастаться, что богат, если он не богат настолько, чтобы содержать собственную армию.

Слухи о грабежах и насилии дошли до Суллы, который не любил вникать в подробности, к тому же он уже немного охладел к Крассу и отдавал предпочтение Помпею.

С этого момента Помпей и Красс стали врагами.

Но, несмотря на это, Красс оказал Сулле важную услугу, большую, чем все заслуги Помпея, вместе взятые.

Самниты под предводительством Телесиния подошли к воротам Рима; на всем своем пути по Италии они оставляли за собой огненный и кровавый след. Сулла немедля отправился им навстречу, но в жестоком столкновении с этими грозными пастухами левое крыло его армии было смято, и он приказал отступить к Пренесту. В своей палатке он оказался в том же положении, что и Эдуард III[179] перед битвой при Креси[180]: он считал его катастрофическим и уже подумывал, как бы уцелеть самому, когда вдруг доложили, что к нему прибыл посыльный от Красса.

Сулла впустил его, но мыслями был далеко. Однако после первых же слов посыльного невнимательность сменилась неподдельным интересом. Красс напал на самнитскую армию, опьяненную успехом, убил Телесиния, взял в плен двух его легатов, Эдуктия и Ценсория, и преследовал остатки разбитой армии, бежавшей в сторону Антемны[181].

Вот каковы были услуги, о которых забыл Сулла, но которыми сам Красс гордился перед Римом. Так обстояли дела, когда с учетом его особых заслуг, а также таланта в выступлениях — мы ведь уже говорили, что римляне были искусными ораторами — он получил наконец должность претора, затем ему поручили вести войну против Спартака, впрочем, мы уже упоминали, чем кончилась эта война.

Развязка не помирила его с Помпеем. Помпей позволил себе высказать одно соображение, чего Красс так и не смог ему никогда простить.

— Красс победил восставших, — сказал он. — Я же победил восстание.

Затем последовали триумф Помпея и овации Крассу. Народ был несправедлив к этому молодому человеку, к этому республиканцу и богачу, впрочем, похоже, для этого были основания. Алчность его не знала границ. Тогда широко ходил анекдот, который Плутарх, знаменитый коллекционер анекдотов, передал нам. Итак, все рассказывали анекдот про соломенную шляпу.

У Красса была соломенная шляпа, она висела в прихожей. И поскольку он очень любил беседовать с греком Александром, то, отправляясь с ним в деревню, одалживал ему эту шляпу, но тут же отбирал, как только они возвращались в Рим.

Может, именно благодаря этому Цицерон высказывался о Крассе более справедливо, нежели о Цезаре:

— Такой человек никогда не сможет стать властелином мира.

Поговорим же теперь о Цицероне, на время ставшем властелином мира в силу того, что мать его, Гельвия, происходила из хорошей семьи, старинной и знатной; что же касается отца, то никто никогда не знал, чем он занимался. Самые достоверные сведения гласят, что прославленный оратор, рожденный в Арпине, на родине Мария, был сыном гладильщика, другие же полагали, что он был сыном огородника. Сам он, кажется, утверждал, что род его тянется от Туллия Аттика[182], бывшего вождем вольсков, впрочем, ни он сам, ни его друзья не были слишком настойчивы в этом.

Его звали Марк Туллий Цицерон: Марк было личным именем, которым римляне нарекали детей на шестой день после рождения, Туллий — нечто вроде фамилии, которая в переводе с древнеримского означала «река», и, наконец, Цицерон было прозвищем одного из его предков, имевшего приплюснутый нос с бородавкой, напоминавшей горошину или боб — по латыни cicer. Отсюда и Цицерон.

«Возможно, — размышляет Мидлтон[183], — имя Цицерон берет свое начало от какого-либо предка, известного тем, что он выращивал горох».

Это мнение противоречит точке зрения Плутарха, который писал: «Как бы там ни было, первый в роду, назвавшийся Цицероном, был, по-видимому, лицом, достойным упоминания, почему и потомки решили сохранить это имя».

В любом случае Цицерон не пожелал менять это имя, а друзьям, настаивавшим на этом, говорил:

— И думать не хочу! Останусь Цицероном и сделаю это имя более знаменитым и славным, чем Скавр[184] или Катул.

И сдержал свое слово.

Спросите наугад любого среднеобразованного человека, кто такие были Скавр и Катул, и он вряд ли ответит вам. Но стоит спросить, кто же был Цицерон, вам тут же ответят: «Самый великий оратор Рима, прозванный Цицероном оттого, что на носу у него была бородавка-горошина». И не ошибется, говоря о его таланте, но ошибется, упоминая о горошине, так как вовсе не он, а один из его предков был награжден такой бородавкой. К тому же Мидлтон сомневается, что она вообще походила на горошину и недвусмысленно утверждает, что больше смахивала на боб. Цицерону же больше нравилось слово «горошина».

Будучи квестором в Сицилии, он пожертвовал богам серебряный сосуд, на котором выгравировали первые два его имени — Марк и Туллии, а вместо третьего поместили изображение горошины, причем именно по его просьбе. Похоже, это был первый ребус в истории.

Цицерон родился за 106 лет до нашей эры в третий день января, был одногодком с Помпеем и, как и он, был на шесть лет старше Цезаря. Поговаривали, будто бы няне его явился призрак, обещавший, что настанет день — и этот ребенок принесет великую пользу всем римлянам. Может, именно это и придавало ему такую уверенность в себе?

Еще ребенком он сочинил небольшую поэму «Понтий Главк», но, как и все великие прозаики, оказался поэтом средней руки в отличие от великих поэтов, которые почти всегда являются и прекрасными прозаиками.

Закончив школу, изучал красноречие с Филоном[185] и право с Муцием Сцеволой[186], выдающимся юристом и одним из первых людей в Сенате, и, хотя не был по природе воинственен, служил Сулле во время войны с марсами.

Тогда и прославился он одним довольно отважным гражданским поступком — не следует путать воинскую доблесть с гражданской.

Некий вольноотпущенник Суллы по имени Хрисогон, выставивший во время проскрипций по приказу диктатора на продажу имущество убитого гражданина, купил все сам по низкой цене, всего за две тысячи драхм. Росций, сын и наследник убитого, собрал доказательства, что имущество стоит двести пятьдесят талантов. Сулла был убежден, что его любимчик Хрисогон виновен, но не придавал этому большого значения. Зато взял и обвинил молодого человека в отцеубийстве, утверждая, что тот лично убил своего отца или это сделали другие по его наущению. От обвиненного Суллой Росция все отвернулись.

Тогда друзья Цицерона уговорили его взяться за защиту Росция. Если он выиграет процесс, то, безусловно, тут же обретет известность и славу и репутация его утвердится в высоких сферах.

Цицерон защищает Росция и выигрывает процесс. Только не следует путать этого Росция с актером Росцием, его современником, которого Цицерон тоже защищал, но в другом процессе — против Фанния Хэрса. Речь шла о наследстве, и звали того актера Росций Америй. Речь Цицерона в его защиту сохранилась, она так и называется: «Про Росция Америя».

Выиграв процесс, Цицерон в тот же день уехал в Грецию, объясняя это тем, что телесные его недуги требуют врачевания. И в самом деле, телом он был слаб и худ, походил на призрак, явившийся его няне в детстве, ибо по причине болезни желудка ел очень мало и лишь в поздние часы. Зато голос у него был необыкновенно сильный и звонкий, доходивший в разгар пылкой патетической речи до самых высоких тонов, что заставляло опять же опасаться за его здоровье. И действительно, порой после выступления он буквально падал от усталости.

Добравшись до Афин, он начал брать уроки у Антиоха Аскалонского[187], затем перебрался на остров Родос, где, как мы уже знаем, встретил Цезаря.

После смерти Суллы состояние его здоровья улучшилось, и по просьбе друзей он возвратился в Рим, нанеся предварительно визит в Азию, где также прошел курс обучения у таких знаменитых риторов, как Ксенокл из Адрамиттия[188], Дионисий из Магнессии[189] и Менипп из Карии[190].

На Родосе он имел оглушительный успех. Аполлоний Молон, у которого он учился, совсем не знал латыни, Цицерон же знал греческий. Захотев при первой встрече с учеником узнать, что же представляет собой этот римлянин, Молон дал ему текст и попросил выступить с речью на греческом. Цицерон сделал это с удовольствием, так как предоставилась возможность углубить знание языка, который не был ему родным. Он начал с того, что попросил Молона и других слушателей замечать его ошибки, чтобы затем поправить его.

Когда он закончил, присутствующие разразились рукоплесканиями.

Только Аполлоний Молон на протяжении всего выступления Цицерона не сделал ни одного жеста и хранил задумчивое молчание. Когда же Цицерон, немного напуганный этим равнодушием, захотел узнать, какое впечатление произвел, ритор сказал:

— Поздравляю тебя и восхищаюсь тобой, молодой человек, но больно становится мне за Грецию, когда вижу, что единственное и прекрасное ее достояние и последняя оставшаяся у нас гордость — образованность и красноречие — уходят в Рим по твоей вине.

Вернувшись в Рим, Цицерон брал уроки у комического актера Росция и у трагика Эзопа, каждый из них был гением в своем деле. Эти мастера помогли отшлифовать его способности и приумножить, безусловно, заслуженную славу.

Цицерона избрали квестором и направили на Сицилию. Это было в голодный год. С тех пор, как Италию превратили в пастбище, — мы скоро об этом тоже поговорим — Сицилия стала ее житницей.

Цицерон заставил сицилийцев отправлять пшеницу в Италию. Из-за этого насилия на него стали косо смотреть многие его клиенты. Их раздражало, что он много работал, был справедлив ко всем, человечен, никогда не допускал ошибок, не соблюдал своей выгоды, чем заслужил самое уважительное отношение со стороны простого народа.

Он возвращается с Сицилии гордый и довольный собой, сделав немало добрых дел, выступив с защитительной речью в трех-четырех процессах, полагая, что молва о его деяниях на Сицилии распространилась повсюду и что он найдет весь Сенат поджидающим его у врат Рима.

Пересекая Кампанию[191] на пути домой, он встретил одного из друзей, который, узнав его, тут же направился ему навстречу с улыбкой на устах и распростертыми объятиями.

После первых приветствий Цицерон спросил:

— Хорошо, ну а что говорят в Риме о моем красноречии и что ты сам думаешь о моих деяниях на протяжении тех двух лет, что я отсутствовал?

— А где ты был все это время? — спросил его друг. — Я и не знал, что ты уезжал из Рима.

Этот ответ излечил бы Цицерона от тщеславия, будь тщеславие той болезнью, которую можно лечить. Но оно неизлечимо.

Ему представляется еще один случай подпитать свое тщеславие.

Он выступает в процессе по делу Верреса, собрав все необходимые доказательства для того, чтобы подсудимого приговорили к штрафу в семьсот пятьдесят тысяч драхм и изгнанию. Штраф был пустячным, а вот изгнание — это серьезно, плюс к тому же множились различные слухи, покрывая преступившего закон несмываемым позором. Успех поднял Цицерона на новые высоты, он начал входить в моду благодаря своему таланту. По словам Плутарха, Цицерона почитали не меньше, чем Красса за богатство и Помпея за воинскую доблесть.

И в это время общество возбудили слухи о заговоре Катилины.

Итак, мы увидели, кто такие Красс, Помпей и Цицерон. Посмотрим теперь, что за человек Катилина. Кто был Цезарь, мы уже знаем.

Луций Сергий Каталина был выходцем из самого знатного и древнего рода. В связи с этим он считал, что не может уступить никому пальму первенства, даже самому Цезарю, и, безусловно, у него были веские основания, так как род его якобы брал начало от Сергия, друга Энея.

Ну а в действительности среди его предков был некто Сергий Силий, который, будучи двадцать три раза ранен в пунических войнах, закончил тем, что приделал к своей культе металлическую руку и продолжал воевать. Этот случай напоминает нам о Геце фон Берлихингене[192], немецком рыцаре, ставшем во главе крестьянского восстания.

По словам Саллюстия[193], Катилина был адвокатом-демократом и прославился тем, что на месте разрушенных им дворцов разбил такие красивые сады, что они и по сей день носят его имя.

Катилина был человеком одаренным и необычайно крепкого телосложения, мог легко переносить голод, жажду; стужу, недосыпание, был хитер, коварен, энергичен и неукротим духом, мог притвориться кем угодно и на кого угодно повлиять, возжелать чужое добро и пустить по ветру свое, был бесконечно тщеславен, нерасчетлив, постоянно строил планы, в том числе самые недостойные и неосуществимые.

Вот и весь его моральный облик. Как видите, Саллюстий не приукрашивал его.

Что же касается внешности, то он был вечно бледен и неспокоен, глаза налиты кровью, поступь то ленивая и медленная, то четкая и быстрая; и наконец, в строении лба читалось что-то фатальное, как писали, например, Эсхил[194] об Оресте[195], а Байрон о Манфреде[196].

Никто не знал точно, когда он родился, но полагали, что он был примерно на пять-шесть лет старше Цезаря.

Во времена правления Суллы он купался в крови; о нем рассказывали невероятные истории, но с трудом верится в их реальность. Так, например, его обвиняли в том, что он был любовником собственной дочери и убийцей своего родного брата; еще говорили, что, не желая, чтобы ему вменяли это убийство, он вписал уже погибшего брата в проскрипции задним числом. У него были причины ненавидеть Марка Гратидия. Поговаривали, что Катилина силой привел его к могиле Лутация, где сперва выколол ему глаза, затем отрезал язык, руки и ноги, потом обезглавил и, подняв в окровавленных руках голову несчастного, показал ее народу. Утверждали также, что он нес ее с холма Яникул[197] до Карментальных ворот[198], где находился Сулла.

И наконец, другие, уже совсем немыслимые обвинения в злодеяниях посыпались ему на голову, в частности, его обвиняли в том, что он убил собственного сына только затем, чтобы тот не препятствовал ему жениться на одной из жриц Весты[199], не желавшей иметь приемного сына; что, будучи главой одного тайного общества, где давали клятву на верность кровью, он приказал совершить целый ряд бессмысленных убийств только с той целью, чтобы не разучиться убивать; что члены этой секты пили кровь убитых и хотели перерезать всех сенаторов; наконец, — и это больше всего возмутило римских граждан — он будто бы собирался поджечь Рим с четырех сторон.

Все это, конечно, совершенный абсурд. Мне кажется, Катилина был просто избран козлом отпущения своей эпохи. Примерно то же думал об этом и Наполеон. Откроем «Воспоминания с острова Святой Елены» от 22 марта 1816 года.

«Сегодня император читал в римской истории о заговоре Катилины. И со многим, что написано там, не мог согласиться. Каким бы ни был злодеем Катилина, говорил он, у него все же должна была быть цель; и эта цель не могла сводиться лишь к обладанию Римом, особенно, если учесть, что он якобы собирался поджечь его с четырех сторон. Императору показалось, что речь прежде всего шла о новой конфронтации, подобной той, что существовала между Марием и Суллой, и которая, потерпев провал, позволила свалить на бедную голову ее предводителя все возможные обвинения, которыми принято награждать в подобных случаях».

Мне кажется, что своим орлиным взором император отчетливо видел все, как в свое время четко видел все сквозь дым на полях сражений.

Безусловно, ситуация сложилась самая благоприятная для революционного взрыва. Рим был разделен на богачей и нищих, миллионеров и должников, проценты ростовщиков душили, было принято брать до четырех процентов в месяц. Все покупалось и продавалось: от голоса Курия до любви Сервилии. Древнеримский плебс, наследники солдат и пахарей, хребет Рима, был сломлен. В городе — три или четыре тысячи сенаторов, всадники, а также ростовщики, спекулянты, разжигатели бунтов и вольноотпущенники на каждом шагу. За чертой города Рима уже не существовало землепашцев, жили одни лишь рабы; не существовало посевов, были одни лишь пашни; стало известно, что проще заработать, вскармливая свиней, чем кормить людей — Порций Катон сколотил на этом огромное состояние. На каждом шагу попадались фракийцы, африканцы, испанцы с цепями на ногах, со следами побоев бичом, с рабским клеймом на лбу. Рим разбавлялся чужой кровью, чтобы завоевать мир, поменял национальное золотое состояние на медную монету рабства. В Неаполе, славящемся свежим морским воздухом, возводились виллы, на Тибре, где был знаменитый каскад, — тоже, пышные дворцы строились в Альбане[200] в тени вековых деревьев. Фермой или, точнее говоря, главной житницей Италии стала Сицилия. Только у одного Катона было три тысячи рабов. Подумайте, сколько их могло быть у других.

Состояния сколачивались самые что ни на есть невероятные. Только одной земли Красс имел на двести миллионов сестерциев, то есть на сорок миллионов франков. Веррес, будучи префектом, за три года обчистил Сицилию на двенадцать миллионов, Цецилий Исидор потерпел полный крах во время гражданских войн — у него сохранилось лишь несколько жалких миллионов. А находясь на волоске от смерти, он завещал своим наследникам три тысячи шестьсот пар быков, двадцать семь тысяч пятьсот коров и шестьдесят миллионов сестерциев. Помпей ежемесячно получал от Ариобарзана[201] тридцать три талера, что составляло около ста восьмидесяти тысяч франков.

Цари свергались с тронов, чтобы разбогатели военачальники, их легаты и проконсулы Республики. Дейотар[202] докатился до того, что просил милостыню, Саламина был не в состоянии заплатить Бруту, своему кредитору. Брут окружил Сенат и запер его, пятеро сенаторов умерли там с голоду, остальные расплатились.

Долги стали равнозначны состояниям, необходимо же, в конце концов, хоть какое-то равновесие.

Направляясь претором[203] в Испанию, Цезарь одолжил у Красса пять миллионов, хотя уже был должен ему в десять раз больше. Когда осудили Мелона, долг того составлял четырнадцать миллионов. Курий продается Цезарю, которому должен, за двенадцать миллионов, Антоний — за восемь.

По нашему мнению, заговор Катилины назван так ошибочно, это не заговор, а скорее безысходный случай. Это — вечная и непрекращающаяся вражда между богатыми и бедными, битва между теми, у кого нет ничего, и теми, у кого есть все. Эта проблема — основа всех прочих, в том числе и политических проблем, с которыми столкнулась Франция в 1792 и 1848 годах. Бабеф[204] и Прудон[205] тоже своего рода Катилины, но лишь теоретически.

Итак, кто же был за Каталину, кто входил в его окружение, кто стоял в его охране? Все эти люди были элегантны, отличались развязными манерами, происходили из семей разорившейся знати, все до единого были озлоблены, надуты и носили пурпурные туники, все игроки и пьяницы, содержатели женщин, — мы уже упоминали, что и Цезарь принадлежал к их числу, — но, кроме того, были там и бравые гладиаторы, и бывшие воины Суллы и Мария, и, кто знает, может, еще и народ. Кто знает…

Всадники, ростовщики и новые богачи держат, что называется, нос по ветру и потому вводят в консулат Цицерона — нового человека. У Цицерона определенная цель и обязанность: он должен уничтожить Каталину, чтобы все владеющие виллами, дворцами, стадами, полями, сундуками, набитыми золотом, могли спать спокойно. Катилина непременно должен быть уничтожен.

Цицерон начинает атаку, представляя Сенату, — а Катилина был сенатором, запомните это хорошенько, — представляя Сенату закон, осуждающий на ссылку сроком до десяти лет всех, кто участвует в заговорах.

Катилина чувствует опасность. Он пытается поставить закон на обсуждение, случайно проронив при этом одно слово, компрометирующее его. Цицерон только этого и ждал.

— На что надеешься? — сказал он Каталине. — На новые таблицы? На упразднение долгов? И я тоже развешу таблицы, но только это будут таблицы на продажу!

Катилина разгневался:

— Кто ты такой, чтобы сметь так говорить со мной? Переселенец из Арпина, возомнивший, что Рим — его дом?

Тут Сенат зашумел, и люди стали переходить на сторону Цицерона.

— Ах! — закричал Катилина. — Натравливаешь на меня людей! Разжигаешь их! Ничего, я похороню этот костер под развалинами!

Эти слова и погубили Каталину.

Цицерон обращается к мелким торговцам. Посланцы галльского племени аллоборгов[206], которых Катилина заманил обещаниями, передали защитнику аристократии Цицерону план заговора. Кассий[207] должен был поджечь Рим, Цетег[208] — перебить сенаторов, Катилина со своими легатами — встать у ворот и убивать каждого, кто попытается бежать. Костры уже готовятся. Возможно, завтра перекроют водопроводы. Подобные действия отталкивают людей от Сената.

Катон держит долгую речь, он понимает, что теперь не время для патриотических возгласов. Патриотизм! Да ему бы тут же рассмеялись в лицо и наверняка обозвали каким-нибудь древним словом, аналогичным нашему «шовинист».

Нет, нет, Катон — истинный представитель своей эпохи.

— Во имя бессмертных богов, — говорит он, — призываю вас всех, для кого их дома, статуи, земли, картины всегда были дороже Республики. Если вы хотите сохранить то, чем дорожите, если хотите наслаждаться на досуге созерцанием ваших сокровищ, выходите наконец из оцепенения, пробудитесь и возьмитесь за дела государственные!