По пути Синдбада

В Бейпоре наш экипаж покинули Роберт Мур, Джон Харвуд, Дейв Таттл, Трондур Патурссон и Мухаммед Исмаил. Первым троим следовало вернуться на службу, Трондуру предстояло готовиться к выставке своих живописных произведений, а Мухаммед после годового отсутствия решил вернуться к семье, проживавшей близ Каликута. Вместе с тем в Бейпоре наш экипаж пополнили Питер Ханнем, морской биолог, и моя девятилетняя дочь Ида, которой в школе предоставили отпуск, дав ей возможности принять участие в сказочном путешествии. Ида приехала вместе с Питером. Они встретились в Лондоне, а оттуда добирались до Бейпора сначала на самолете, потом на поезде и, наконец, на такси, проведя в дороге четверо суток.

Но еще не отправившись в путешествие, Ида уже попала в сказочный мир, с которым раньше могла ознакомиться только по иллюстрациям в книжках. От реки отходили узкие улочки, почти сразу же вливавшиеся в настоящий лабиринт переулков. На берегу у лодочного причала постоянно сновали люди. Наиболее колоритно выглядели носильщики, которые, устроив на голове большие корзины с рыбой, шли, сгибаясь под тяжестью, не забывая отметиться зычным криком, когда проходили мимо неказистого домика, в котором сидели учетчики пойманной рыбы. К берегу, к выкрашенным в зеленый цвет лодкам, на которых можно было переправиться через реку, сходились пассажиры: мужчины с велосипедами, женщины с тяжелыми сумками, дети с ранцами.

Вдоль улочек Бейпора тянулись лавки, представлявшие собой неказистые палатки с открытыми прилавками и навешанными над ними тентами. Здесь продавали овощи, фрукты, прохладительные напитки, одежду, мыло, галантерею. За подобным прилавком можно было увидеть даже портного, гладившего только что сшитую им рубашку старинным утюгом, наполненным раскаленными углями. А на редком свободном месте можно было увидеть мастерового, сушившего на земле ядра кокосов, идущих на изготовление копры. Женщины занимались своими делами: одни стирали, другие кормили коз, третьи в ступках толкли маниоку, а иные расчесывали длинные черные волосы своих дочерей, терпеливо стоявших рядом. Другие женщины сучили кокосовые волокна, после чего мужчины собирали свитые пряди в огромный клубок, поперечником, пожалуй, фута в четыре. Готовые клубки уносили на голове, и постороннему глазу казалось, что над толпой, заполнившей улицу, плывут огромные таинственные шары. Европейцу мог показаться странным и повстречавшийся человек в черной набедренной повязке, с выведенной на лбу темной полоской и бархатцем за ухом, — это паломник, побывавший в мусульманском святилище и совершивший обряд очищения, о чем свидетельствовали необычные атрибуты. В одном месте на окраине города слышался металлический звон. Там находилась кузница. Заглянув в кузницу, можно было увидеть, как подмастерье щипцами вытаскивает из горна раскаленную полоску металла и кладет ее осторожно на наковальню, после чего два кузнеца, орудуя специальными молотами, получают из этой полоски десятидюймовые корабельные гвозди[46].

Ранние арабские географы, рассказывая об Индии и называя ее Аль-Хинд, упоминали о сказочных богатствах этой страны, полной чудес. По их словам, Индия делилась в те времена по крайней мере на тридцать царств. Самым большим называлось царство, которым управлял царь царей из династии Баллахара, а самым маленьким полагался Текин, женщины которого считались самыми красивыми в Индии, и, когда царю из династии Баллахара приходила пора жениться, он брал себе в жены красавицу из Текина. Рассказывая о несметных богатствах Индии, арабские географы приводили такой пример: если в Гуджарате (одном из царств Индии) на проезжей дороге, на самом виду, лежал кусок золота, его ленились поднять. Индия вела оживленную торговлю с арабскими странами, и неудивительно, что в рассказах о Синдбаде-мореходе нередко фигурируют индийские купцы и торговцы. У арабов индийцы покупали породистых лошадей и лучшие в мире финики. Арабы покупали в Индии строительный лес, одежду, ткани и специи. Лучший индийский хлопок был настолько хорош, что пропускался через кольцо. Что касается специй, то арабы покупали эти товары главным образом в Каликуте или в Кулам Мали (городе близ Кочина), где грузили на корабли перец, имбирь, кардамон, корицу, гвоздику. К слову сказать, Васко да Гама, задавшись целью закупить специи, привел свои корабли в Каликут, воспользовавшись советом нанятого им в Восточной Африке штурмана.

Индия и поныне торгует лесом, одеждой, тканями, специями. К этим традиционным товарам экспорта постепенно добавились каучук, кофе, чай. И как в прежние времена, арабские торговые гости попивают по вечерам чай на верандах в компании своих индийских агентов, наблюдая, как солнце садится в воды Аравийского моря.

После того как мы закончили кренгование и заново покрыли подводную часть «Сохара» составом, успешно отражающим нашествие древоточцев, мы привели корабль к отведенному нам причалу. Здесь мы вернули в трюм выгруженный на время балласт и поставили новые паруса. На корабле к тому времени появился новый бушприт, а грота-рей был частично стесан, чтобы уменьшить его вес. Пока мы ставили паруса и готовились к продолжению плавания, плотники сколотили шесть больших ящиков, куда я намеревался сложить загромождавшие палубу вещи не первой необходимости. Эти плотницкие работы выполняли мои давнишние знакомые — «зеленые рубашки», принимавшие участие в строительстве корабля. Услышав, что «Сохар» пришел в Бейпор, шесть «зеленых рубашек», оставив свои дела, приехали к нам взглянуть на корабль, в строительство которого они вложили свой труд. Я с удовольствием поручил им плотницкую работу, но вскоре с грустью отметил перемены в их поведении и настроении. В Омане они работали с огоньком, непринужденно вели себя, здесь же они трудились с оглядкой, а когда на причале появлялись портовые власти, «зеленые рубашки» спешно оставляли работу, чтобы скрыться в подпалубном помещении. Я поинтересовался, в чем дело — разве местным жителям воспрещается работать на иностранных судах? Мне ответили, что не возбраняется, но, если власти заметят их за этой работой, то с ними придется делиться заработком.

Памятуя о трудностях, сопровождавших наше прибытие, и резонно предположив, что и выйти из порта будет непросто, я стал заранее «подмазывать» местные власти. После того как я сделал небольшие подарки таможенникам и чинушам Специальной службы, мне вернули корабельные документы, паспорта экипажа и выдали разрешение на отплытие. Правда, не обошлось без заминки: некий службист попытался запретить моей дочери отплыть на «Сохаре», мотивируя тем, что она прилетела в Индию, а не приехала морем. Однако, встретив мой взгляд, суливший вымогателю мало приятного, он отступил без боя. Казалось, все вопросы улажены и ничто не помешает «Сохару» продолжить плавание. Однако не тут-то было. Таможня арестовала закупленные нами и хранившиеся на местном складе товары (продукты питания, древесный уголь и тросы), объяснив арест тем, что торговец, продавший нам тросы, не заплатил пошлину. Мне предложили или самому заплатить эту пошлину (равную, к моему изумлению, стоимости товара), или ждать, когда вопрос разрешится, на что уйдет по меньшей мере неделя. Ждать неделю, а то и больше, я, конечно, не мог хотя бы по той причине, что срок, позволявший моей команде сходить на берег, как раз истек к тому времени, когда портовые власти преподнесли мне неприятный сюрприз. Дальнейшее пребывание в Бейпоре означало незапланированный расход продуктов питания, а в будущем — неприятную экономию на еде. Взвесив все «за» и «против», я пошел на уступку, сообщив портовым властям, что готов с ними встретиться и полюбовно уладить возникший вопрос.

В тот же вечер я сошел с корабля на берег, где меня уже ждали. Собравшиеся представляли собой любопытное зрелище. Они выстроились в шеренгу по старшинству. Я начал, как генерал, обходить этот строй и, пожав каждому руку, выдавать заранее обговоренную мзду: от нескольких рупий нижним чинам до нескольких сот рупий начальству. Тем временем члены моего экипажа при свете луны, словно контрабандисты, переносили из открытого склада закупленные нами товары на судно. Последним в шеренге стоял сотрудник каликутской таможни, невесть как здесь оказавшийся. Не выразив удивления, я заплатил и ему, но этим дело не ограничилось. Он сообщил мне, что с тыльной стороны склада меня, сидя в такси, ждет заместитель начальника каликутской таможни, изъявивший желание со мной по-дружески попрощаться и получить в память о нашей встрече бутылку шотландского виски. «У этого чинуши губа не дура», — подумал я. На Малабарском берегу Индии шотландский виски стоил крайне дорого, если его вообще можно было достать. На арабских судах горячительные напитки не держат, но я на всякий случай припас несколько бутылок спиртного, был у меня и шотландский виски. Предчувствуя, что этот напиток понадобится, я захватил одну бутылку с собой. Подойдя к притаившемуся за складом такси, я вынул из портфеля бутылку, и она тотчас исчезла в открытом окне машины. Однако вместо обещанного дружеского прощания меня попросили заплатить за такси.

Морская змея

В час ночи во время отлива «Сохар» тронулся в путь. Если в Суре во время отплытия нам устроили эффектную прощальную церемонию, то здесь ее не было и в помине. Наше судно медленно двигалось к морю мимо призрачных очертаний пришвартованных к пристани кораблей, экипажи которых спали сном праведников. Должно быть, и «Сохар» походил на призрак или на судно былых времен, крадущееся в ночи с грузом контрабандного опиума, перевозившегося в Китай. Впрочем, совсем без провожатых не обошлось. Нас сопровождали нанятые мною две рыбацкие лодки, в каждой из которых один из лодочников держал на вытянутой руке штормовой фонарь. Лодки шли впереди «Сохара», одна слева, другая справа от нас, обозначая фарватер. Наконец наш корабль вышел из устья Бейпора и вновь закачался на волнах Аравийского моря. К корме «Сохара» подошли обе лодки, и я с планширя протянул рыбакам причитавшиеся им деньги. Вскоре лодки скрылись во мраке ночи, а «Сохар» продолжил свой путь.

Глава 8. Серендибское царство

В Каликуте оманцы обзавелись музыкальными инструментами — тарелками и двумя барабанами, — и теперь на баке по вечерам устраивались концерты: под грохот барабанов и звон тарелок пели и танцевали. В этом веселье участвовала и Ида: к ее удовольствию, ей поручили звенеть тарелками. Обстановка на судне, оставаясь рабочей, стала непринужденной. Матросы набрались опыта и теперь со сноровкой выполняли свои вахтенные обязанности. Новые паруса лучше ловили ветер, и «Сохар» шел быстрее. Приподнятой обстановке на корабле способствовала и хорошая еда, казавшаяся особенно вкусной после ужасной стряпни прежнего кока. Оманцы, оставив в Индии своих жен, по этому поводу нисколько не горевали. Наоборот, вспоминая о женах, они добродушно поддразнивали друг друга и, насколько я понял, с оптимизмом смотрели в будущее, предвещавшее новые амурные встречи на берегу.

Иде на судне нравилось. Этот интерес не угас даже после того, как она умудрилась свалиться в кормовой люк, упав с восьмифутовой высоты. К счастью, она отделалась синяками, которые вскоре обесцветил загар. Особое удовольствие Иде доставляло купание. Когда судно шло медленно, ее сажали в беседку[47], обвязывали страховочными ремнями и опускали беседку в воду с помощью троса, пропущенного через топ бизань-мачты, после чего один из матросов то поднимал беседку, то опускал, приводя Иду в восторг. В то же время другой матрос зорко следил, не покажется ли акула.

Ида интересовалась и работой наших ученых. Так, она могла часами сидеть на планшире вместе с Эндрю да еще указывать нашему морскому биологу, что именно выловить сачком из воды, а потом с интересом разглядывала пойманные диковины. По вечерам ей доставляло немалое удовольствие взбалтывать в ведрах слитый туда планктон, вызывая фосфоресценцию. Ида облюбовала на палубе в носу корабля небольшой закуток, где ей никто не мешал, и, принеся туда подушку и одеяло, по ночам спала там и только в дождь делила со мной каюту. Правда, в первую дождливую ночь, проведенную Идой вместе со мной в каюте, дождь и здесь помешал ей спать: закапало с рассохшегося на солнце палубного настила, служившего потолком. Положение спасла парусина, которую я прикрепил над койкой Иды.

Погода была переменной. Днем обычно дул свежий попутный ветер и скорость «Сохара» достигала пяти узлов, а ночью, случалось, с континента налетал шквал. В штормовую погоду работы хватало всем, и еще до того, как ветер достигал угрожающей силы, на палубу по сигналу дежурной вахты, успевшей убрать бизань, высыпал весь экипаж, спеша к бегучему такелажу. Матрос, стоявший у румпеля (обычно это был Абдулла, опытный рулевой), всматривался во тьму, стараясь определить, откуда идет опасность: найти между низкими облаками и седыми гребнями волн зловещую темную полосу — переднюю кромку шквала. В то же время три-четыре матроса, подбежав к грота-шкоту[48], разматывали шлаги[49] на кнехте[50], чтобы шестидюймовый трос не заело, и при возникшей необходимости его можно было как потравить, так и выбрать.

Но вот шквал наносил первый удар. Яростный порыв ветра завывал в рангоуте и снастях, отзывавшихся громким скрипом. Затем шквал наносил основной удар, стремясь положить судно набок. Рулевой начинал разворачивать судно, приводя его к ветру. В то же время матросы, занявшие место у грота-шкота, начинали отдавать трос, травя его на два фута. От напряжения сквозь кокосовые волокна, словно капли пота, просачивалась вода.

— Lesim shwai! Еще немного! — следовала команда. Трос травили еще на фут. — Bus! Хорош!

Судно выпрямлялось и ложилось на заданный курс, устремляясь в темноту ночи.

Обычно в такое время по палубе яростно барабанил тропический дождь. Он поливал шкоты, гасил угольки в жаровне, отзывавшиеся недовольным шипением, а на шкафуте[51] образовывал огромную лужу, но потоки воды, встретив на пути комингс[52] грот-люка, стекали в шпигаты[53]. Но вот ветер стихал. Приходило время выбирать грота-шкот, потравленый на три фута при шквале. Несколько человек, скользя босыми ногами по мокрой палубе, подбежав к грота-шкоту, хватались за трос. Затем, откинувшись всем телом назад и упершись в планширь ногами, они начинали выбирать трос, стараясь изо всех сил. К тому времени рулевой успевал привести судно к ветру, что облегчало работу. Наконец убедившись, что трос выбран, как надо, я командовал: «Mawa! Крепи!», и грота-шкот закрепляли.

Иногда ветер неожиданно менял направление, и тогда наш корабль шел на опасное сближение с берегом. В этих случаях звонил корабельный колокол, и весь экипаж высыпал на палубу, чтобы занять место согласно аварийному расписанию. «Khai-or! Поворот через фордевинд!» — подавал я команду. Чтобы выполнить этот сложный маневр, следовало переместить грот вместе с огромным реем (общим весом более тонны) с одной стороны грот-мачты на другую, обратную. Если при этом перемещении тросы захлестнут парус, то плавное перемещение рея сразу нарушится, что может вызвать как разрыв паруса, так и поломку рея. Подобная операция опасна и днем, а ночью она требует предельной внимательности. Но каждый участник этой рискованной операции был хорошо знаком со своими обязанностями, знал, к какому тросу приложить руки и когда следует увернуться от тяжелого комля рея при его перемещении вокруг мачты. После того как матросы занимали свои места, рулевой разворачивал корабль по ветру. Собравшиеся на баке матросы наваливались на низ грота-рея, чтобы придать ему вертикальное положение, после чего восьмидесятифутовый рей нависал над палубой, как копье, свисая с блоков грот-мачты.

После этого один из матросов (чаще всего Салех) подавал конец тяжелого троса, служившего для управления фотом. Этот трос перемещали на другой борт корабля и там закрепляли. Удостоверившись, что проблесковый огонь на топе фот-мачты показывает, что тросы бегучего такелажа занимают свои места, матросы начинали потравливать тросы, контролировавшие угол наклона рея, в результате чего рей снова принимал наклонное положение, но только по другую сторону мачты. После того как рей принимал нужный угол наклона, матросы бросались к шкоту и ставили фот в нужное положение. В то же время другие матросы укрепляли тросы бегучего такелажа, перемещая бизань в противоположное направление и подымали кливер. На всю операцию уходило около получаса. Но приходило время, и ветер снова менял направление на обратное, и тогда приходилось снова менять положение фота-рея.

Плавание на традиционных арабских судах представляет нешуточную опасность. Некоторые снасти «Сохара» были такими массивными, что при случае могли покалечить. Например, каждый блок, сделанный из цельного куска дерева, весил около десяти фунтов. Блоки крепились на топах мачт, но если бы блок сорвался с крепления, он стал бы, снижаясь, раскачиваться на тросе, как маятник, круша все на своем пути. Когда мы меняли положение рея, то этот массивный брус, принимая вертикальное положение, под воздействием качки елозил по палубе, как коса, и мог прижать поскользнувшегося матроса к планширю. Конечно, положение рея по мере возможности контролировалось, и все же работа была сопряжена с риском: по крайней мере на долю секунды в опасной зоне оказывался любой. Но каждый надеялся на товарищей, на их слаженную работу.

Только в штиль плавание на «Сохаре» не представляло опасности. В любую другую погоду даже трос, болтавшийся на ветру, мог нанести серьезную травму. Даже кливер — носовой платок в сравнении с фотом — и тот, когда судно шло круто к ветру, норовил, полощась, издать хлопок, «волна» от которого доходила до фока-шкота, ударявшего в этом случае по планширю со звуком пистолетного выстрела. Однажды, когда фока-шкот был недостаточно закреплен, он выскочил из крепительной утки, разметав, словно спички, полуторадюймовые нагели, а саму массивную утку бросил на палубу, уподобив ее грозному книппелю[54].

Но как ни осторожны были наши матросы, без травмы не обошлось. Однажды при перемещении фота-рея Джумаил не сумел вовремя увернуться, и его ногу прижало комлем к планширю, в результате пострадало бедро. Джумаила вылечили оманцы. Они приготовили на огне месиво из соли и фиников, наполнили этой массой тряпицу и наложили припарку на покалеченное бедро. Через неделю Джумаил ходил не хромая.

При сильном ветре на кораблях арабской постройки заменяют фот маленьким парусом, а не подтягивают паруса к реям, как это делают на европейских судах. Замена фота на другой парус представляет собой сложную операцию, особенно при сильной килевой качке. Впервые мы ее провели, когда обогнули мыс Коморин, южную оконечность полуострова Индостан. Дул шестибалльный ветер, корабль кренился, нос зарывался в воду, короткая волна, детище Уэджской банки, мимо которой мы проходили, захлестывала шкафут. Я счел разумным заменить грот.

Опустить грота-рей было не очень сложно: он опускался своим собственным весом. Поэтому только два человека занялись этой работой. Они мало-помалу травили толстенный фал, чтобы рей не грохнулся, как гильотина, на палубу. А вот для того чтобы опустить и снять фот, да еще так, чтобы он не порвался, требовались усилия почти всего экипажа, большая часть которого и расположилась вдоль леера на подветренной стороне. Огромный парус постепенно опускался вместе с рангоутным деревом, как шатер нависая над головами. Но вот этот «шатер» оказалось возможным достать руками, и матросы повисли на нем, опуская парус все ниже и ниже. Время от времени ветер надувал парусину, и тогда людей отрывало от палубы. Но в конце концов парус все-таки опустился, его отвязали и унесли в трюм.

После того как к рею привязали маленький парус, несколько самых дюжих матросов уселись на палубе, как гребцы на восьмерке, и по сигналу Эйда, хлопнувшего в ладоши, завели хоровую песню и под это помогавшее в работе сопровождение стали выбирать фал, поднимая рей к топу грот-мачты. Тем временем Джумах, заняв место на баке, контролировал перемещение комля рея, который во время подъема высоченного бруса опасно елозил по палубе. Работе помогали Камис-полицейский и Абдулла. Они взобрались на нижний блок и, ухватившись за фал, способствовали его движению вниз. В конце концов рей и новый — маленький — грот заняли отведенные им места, и грота-фал закрепили. Свободные от вахты матросы, смертельно усталые, но довольные, отправились спать.

Жизнь арабских моряков сопряжена со смертельным риском. Половина оманцев — членов моего экипажа попадала в кораблекрушения. Корабли, на которых ходил Джумах, бывало, тонули; Салех провел в море два дня после кораблекрушения, уцепившись за обломок судна — ему повезло: его подобрал другой корабль. Едва не погиб и Камис-полицейский, когда его рыболовное судно пошло ко дну; его спасли, а вот брат его утонул. Камис-флотский пережил потрясение еще в детстве. Он был вместе с братом (тоже ребенком) на борту небольшого дау прибрежного плавания, когда судно попало в жестокий шторм. Опасаясь за жизнь детей, моряки сумели их высадить на безлюдный песчаный берег, укрыв от ветра между барханами, а сами вернулись на дау, надеясь его спасти. Попытка успехом не увенчалась — дау пошел ко дну. А вот детям все-таки повезло: их нашли бедуины и вернули домой.

Когда арабские мореходы шли от Малабарского берега Индии на юго-восток, первой землей, открывавшейся им на линии горизонта, являлся Адамов пик на острове Шри-Ланка (который арабы называли островом Серендиб). Своим названием этот пик обязан мифу, бытовавшему на Востоке: Адам, после того как его изгнали из Рая, сделав свой первый шаг, ступил на высокую гору, оставив на ней свой след. Следующий отпечаток ноги Адама до потомков дойти не мог, ибо шаг его был настолько широк, что с горы изгнанник из Рая шагнул прямо в море. «Наши моряки могут видеть Адамов пик еще на расстоянии девятидневного перехода до острова, — писал арабский хронист IX века, — и пик этот служит прекрасным ориентиром».

Шел второй день после того, как «Сохар» обогнул мыс Коморин, южную оконечность полуострова Индостан, держа курс на юго-восток. Поверхность моря и здесь оказалась достаточно загрязненной: повсюду виднелись разливы нефти — видно, многие корабли промывали здесь танки. В этот день 21 января мы дружно глазели вдаль, стараясь увидеть Адамов пик, священную гору, где, как говорят, над ее остроконечной вершиной мерцают призрачные огни, свидетельствуя о святости места. Однако над морем стояла дымка, и пик нам увидеть не довелось. А затем «Сохар» отклонился от курса, и берег острова нам открылся высоким холмом — Стогом сена, как зовут его моряки. «Сохар» прошел вдоль берегов Шри-Ланки и на следующий день бросил якорь в гавани Галле.

Серендиб (так арабы называли Цейлон, получивший с недавних пор название Шри-Ланка) послужил образованию в английском языке слова «serendipity», что значит «дар счастливых открытий», и остров Шри-Ланка действительно стал для нас счастливым открытием. Мы провели здесь почти месяц, и это было время, которое я впоследствии с удовольствием вспоминал.

Оказавшись на Шри-Ланке, наши морские биологи задались целью определить, какое число дюгоней осталось в водах у северо-восточного побережья этого острова. Дюгони (или морские коровы, как их еще называют) — крупные водные млекопитающие, которые в прежние времена водились в немалом количестве во многих южных морях. Еще тридцать лет назад большие стада дюгоней наблюдались в Полкском проливе[55], представлявшем собой для них идеальное пастбище, богатое водяными растениями, идущими в пищу этим животным. Но, как установили наши ученые, популяция дюгоней в Полкском проливе значительно сократилась. Биологам попались на глаза всего лишь две морские коровы, но и те, заметив людей, тотчас ушли под воду, проявив несвойственную им ранее осторожность. Число дюгоней значительно сократилось, прежде всего по причине того, что в ареале их обитания теперь процветает рыболовный промысел, в результате чего эти животные стали гибнуть, ибо запутывались в сетях и в скором времени задыхались. К истреблению дюгоней привела и охота. На этих животных охотятся из-за мяса, кожи и жира. Если еще недавно популяция безобидных дюгоней, обитавших в проливе между Индией и островом Шри-Ланка, достигала нескольких тысяч особей, то теперь в этом районе, как определили наши ученые, этих животных от силы две сотни.

Сокращается на Шри-Ланке и численность черепах, которых, несмотря на запрет правительства, ловят из-за мяса и панциря, идущего на различные украшения и поделки. Торговцы черепахами, занимаясь своим прибыльным бизнесом, пользуются весьма удобной лазейкой: на Мальдивских островах все еще разрешен отлов этих животных, и торговцы при необходимости уверяют, что приобрели черепах на Мальдивах.

Незавидна и участь тропических рыб. Жители прибрежных поселков их бесконтрольно вылавливают и сбывают нечистым на руку скупщикам, которые отправляют этих экзотических рыбок самолетами в Европу и Северную Америку, где рыбки эти пополняют аквариумы.

Бесконтрольно истребляются и кораллы, своего рода строительный материал береговых рифов. Благородные кораллы ценятся как драгоценные камни, а обычные (которые варварски откалывают от рифа подручными инструментами) идут на изготовление извести. Однако массовая добыча кораллов приводит к уничтожению рифов, естественных молов, защищающих побережье от морских волн, и в конечном счете ведет к разрушению берега. Питер Ханнем, морской биолог, нашел тому подтверждение, обратив внимание на типичную непривлекательную картину: стволы деревьев, когда-то росших по берегу, теперь в полузатопленном состоянии гниют, лежа в воде.

Но меня, поскольку я оказался на Шри-Ланке, интересовал и другой вопрос: где умирают дикие слоны? Вопрос этот был не праздным. В одном из вариантов рассказов о седьмом путешествии Синдбада-морехода говорится о том, что Синдбад попал в плен к пиратам, а те продали его в рабство островитянину, жившему, вероятно, на Серендибе. Хозяин Синдбада обязал его охотиться на слонов и приносить ему слоновую кость. Синдбад каждый день ходил на охоту в лес, залезал на высокое дерево и поджидал стадо слонов. Убив одного слона, он приносил слоновую кость хозяину. Но однажды слоны окружили дерево, на котором сидел Синдбад, и один из слонов стал это дерево подрывать. Синдбад уже распрощался с жизнью, но, к его великому удивлению, когда слон до него добрался, животное обхватило Синдбада хоботом и, не причиняя ему вреда, отнесло к тому месту, куда приходят слоны в последний час своей жизни. На том кладбище лежало огромное число бивней, и Синдбад понял, что его не просто туда принесли: теперь он мог добывать слоновую кость, не убивая животных. Вернувшись к хозяину, Синдбад рассказал ему о местонахождении слонового кладбища, и за это был отпущен хозяином на свободу.

Огромный слон подрывает дерево, на котором сидит Синдбад (рисунок из «Книги тысячи и одной ночи», опубликованной в 1877 г. в переводе Эдварда Уильяма Лейна)

Слон фигурирует и в рассказе о четвертом путешествии Синдбада-морехода. Синдбад, оказавшись на Серендибе, стал свидетелем шествия, возглавлявшегося царем, который ехал на огромном слоне ростом в восемь локтей[56]. Что касается кладбища этих животных, то о нем говорится не только в арабских сказках, но и в повествованиях подобного рода других стран и народов. Есть ли в этих историях для истины? Я решил это выяснить. Сведущими людьми в этом вопросе могли оказаться ведды, живущие в еще сохранившихся (хотя и незначительной площадью) девственных лесах острова. Могли помочь мне и служители местного заповедника.

Ведды — древнейшие обитатели Шри-Ланки. В антропологическом отношении они принадлежат к негритосам и, вероятно, родственны жителям Андаманских островов. Ведды селились в пещерах или устраивали жилища на вершинах деревьев, живя охотой и собирательством. В настоящее время веддов сохранилось не много.

Они и поныне живут в лесах, пребывая, по существу, в каменном веке. В деревнях, где они изредка появляются, они приобретают лишь ножи и табак. Но в местах обитания веддов до сих пор водятся и слоны, хотя и в малом количестве. Однако, встретившись с веддами, я толком ничего не узнал. Мне сказали, что за последние десять лет они видели мертвыми не более двух слонов. Где находят смерть остальные, ведды не знали. Один человек мне рассказал, что видел однажды, как слон нес слоновый скелет, но на вопрос, куда тот слон направлялся, мне не ответил.

Не добившись успеха у веддов, я обратился к служителям заповедника, в котором насчитывалось около двух тысяч слонов. Насколько я рассудил, в год должны умирать двадцать-тридцать слонов. Однако, как мне сообщили, скелеты слонов встречаются крайне редко. Гораздо чаще попадаются на глаза скелеты более мелких животных, хотя, казалось бы, их труднее заметить. Куда же деваются умершие слоны? Я получил возможный, но не категоричный ответ. Служители заповедника свели меня к небольшому горному озерку, окруженному кустарником и мелкорослыми деревцами. Озеро простиралось в длину примерно на сорок ярдов, а ширина его варьировалась от четырех до девяти ярдов. В озеро впадал ручеек, медленно кативший в него свои темные воды. По словам служителей заповедника, склоны озера, скрытые под водой, обрывисты, а где и отвесны, что обнаруживается в засушливую погоду, когда уровень воды в озере значительно падает. Тем не менее даже в засуху, когда почти все близлежащие водоемы пересыхают, в этом озере вода сохраняется, и животные сюда приходят на водопой. А затем я услышал самое интересное. Три года назад, когда озеро обмелело больше обычного, администрация заповедника решила почистить дно. В ходе этих работ неожиданно обнаружилось, что дно озерка устлано толстым слоем костей слонов. Их вес составил несколько тонн, и понадобилось четыре грузовика, чтобы их увезти для переработки на удобрение.

Я задумался. Почему такое большое число слонов нашло смерть в этом озере? Может, они случайно падали в воду, когда в сильную засуху сюда приходили на водопой? В засуху уровень воды в озере значительно падает, обнажая крутые склоны, один неосмотрительный шаг, и слон мог свалиться в воду, а обратно ему было не вылезти. А может, это место было прибежищем старых, дряхлых слонов, которые приходили сюда, чтобы провести у воды свои последние дни, не утруждая себя ее поиском? Но тогда почему они считали за лучшее броситься в озеро, а не умереть поблизости от него? На эти вопросы мне никто не ответил. Тайна странного кладбища осталась невыясненной.

Зато достоверное подтверждение другой истории, произошедшей с Синдбадом и описанной в рассказе о его втором путешествии, я нашел, пребывая на Шри-Ланке. А история эта следующая. Синдбад волей случая оказался на необитаемом острове, где наткнулся на яйцо огромных размеров, снесенное сказочной птицей Рух, которая была столь велика, что закрывала крыльями небо. Когда Рух вернулась к себе в гнездо, Синдбад свил из своего тюрбана веревку и привязал себя к ноге чудовищной птицы. В скором времени птица снялась с яйца и взлетела вместе с Синдбадом. Рух опустилась в долине, кишевшей змеями. Синдбад отвязался от птицы, которая затем улетела, схватив большую змею. Оставшись один, Синдбад осмотрелся и, к своему удивлению, увидал, что долина, на которой он оказался, сплошь покрыта алмазами, а по алмазам этим ползают змеи. Тем временем солнце начало клониться к закату, и Синдбад стал высматривать место, где заночевать. Наконец он увидел пещеру, куда и вошел, загородив вход большим камнем. Однако там оказалась чудовищная змея, лежавшая посреди пещеры на яйцах. Синдбад провел ночь без сна, а едва наступило утро, он отвалил загораживавший вход камень и выбрался из пещеры. Неожиданно он увидел, как с высокой горы, окаймлявшей долину, упал большой кусок мяса. И тут Синдбад вспомнил историю, которую слышал в давние времена от купцов. Купцы эти рассказывали, что существует долина, усыпанная алмазами, но попасть в нее невозможно, ибо ее окружают высокие горы с отвесными склонами. Чтобы добыть алмазы, купцы применяют хитрость: бросают с горы в долину большой кусок мяса, к которому прилипают алмазы, а мясо это хватает прилетевший орел и подымается с ним на вершину горы, где его встречают купцы, подымая ужасный крик. Испуганный орел улетает, и алмазы достаются купцам. Вспомнив эту историю, Синдбад, наполнив свои карманы алмазами, лег на землю и привязал брошенное с горы мясо себе на грудь. Как он и рассчитывал, прилетевший орел схватил мясо когтями и вместе с Синдбадом поднял его на вершину горы, где орла поджидали находчивые купцы.

Арабский писатель X века аль-Казвини, собиратель легенд, сказок и небылиц, рассказывая о долине алмазов, поместил ее на острове Серендиб. На Шри-Ланке и сейчас добывают драгоценные камни, а способ их добывания в какой-то мере напоминает прием, позволявший купцам из повествования о Синдбаде обзаводиться алмазами. Правда, алмазов на Шри-Ланке нет, зато остров богат другими драгоценными и полудрагоценными камнями. Здесь добывают рубины, кошачий глаз, сердолик и знаменитые голубые сапфиры. Камни эти добывают в узких горных долинах с крутыми склонами, ведя разработку осыпи (смеси грязи и гравия) и производя разработку эту уступами, как в обычных карьерах. Искатели драгоценных камней спускаются в долину по лестнице, наполняют осыпью принесенные с собой емкости и на веревке подымают эти емкости на поверхность, после чего направляются к ближайшему водоему, где сырье промывают, напоминая старателей, промывающих золотоносный песок. Местонахождение драгоценных камней в труднодоступных горных долинах, сложность добычи этих камней, да и змеи, как говорят, встречающиеся в этих местах, — все это схоже с историей, приключившейся с легендарным Синдбадом. Продавцы драгоценных камней тех времен, должно быть, сами и распространяли эту историю, ибо она способствовала спросу на драгоценные камни на рынке, повышению их цены и в то же время скрывала реальный источник сказочного богатства купцов.

В настоящее время на Шри-Ланке торговцами драгоценных камней, как и в прежние времена, являются главным образом мусульмане, по большей части — арабы. Когда арабские купцы впервые появились на Серендибе, установить затруднительно, однако известно, что португальцы, высадившись на остров в XV веке, вели торговлю с арабами, а первые арабские усыпальницы относятся к VII столетию. Гробницы эти расположены на юго-востоке острова, где обычно бросают якорь пришедшие из Индии корабли. «Сохар» стал на якорь в гавани Галле, откуда хорошо видна полуразрушенная мечеть, рядом с которой, как говорят, похоронен магометанин, первым из мусульман почивший на Шри-Ланке. Он был одним из восьми мореходов, доставивших на Серендиб послание Магомета.

Оманцы, члены моего экипажа, посетили гробницы единоверцев, почивших на Серендибе, а молиться стали в местных мечетях. После того как мы закупили новую партию продовольствия, у экипажа появилось свободное время, а с ним и возможность познакомиться с островом, чему способствовали солнечная погода, доброжелательность местных жителей и приемлемые средства передвижения. Поистине остров стал для нас «счастливым открытием», и я легко согласился с арабскими хронистами, называвшими царя Серендиба одним из самых богатых правителей на земле. Он правил страной, опираясь на шестнадцать министров: четырех индусов, четырех христиан, четырех иудеев и четырех мусульман. Этот царь жил в непомерной роскоши, что было неудивительно. В многочисленных ручьях Серендиба отыскивались драгоценные камни, а богатые жемчужницами[57] прибрежные воды острова давали лучшие сорта жемчуга. Даже живший в чрезмерной роскоши багдадский халиф Гарун аль-Рашид не мог сравниться богатством с царем Серендиба. Согласно рассказу из «Тысячи и одной ночи», Синдбад-мореход, побывав в очередном путешествии и вернувшись в Багдад, привез Гарун аль-Рашиду подарки от царя Серендиба: рубиновую чашу высотой с пядь, ложе, покрытое кожей гигантской змеи, «проглотившей слона», обладающее чудодейственным свойством: всяк, кто на него ляжет, вовеки не занедужит, а также сто тысяч мискалей[58] алойного дерева[59] и рабыню удивительной красоты. Получив подарки, Гарун аль-Рашид попросил Синдбада поведать, как выглядит выезд царя Серендиба во время праздничных церемоний. Синдбад рассказал халифу, что царь Серендиба выезжает из дворца на огромном слоне высотой в одиннадцать саженей в сопровождении пышной свиты. Впереди царя шествует копьеносец с копьем чистого золота, а сзади идет служитель с булавой тоже чистого золота, шар которой выточен из цельного изумруда. Царя сопровождает тысяча всадников, одетых в парчу и шелк.

Голубая рыба-хирург

Яркие шествия, происходившие в Серендибе, и ныне имеют место на острове, приобретя новое содержание. Теперь здесь ежемесячно в полнолуние проводится перехера[60], торжественный праздник, организуемый буддийскими монахами Шри-Ланки. За два дня до отплытия нашего корабля мы побывали на этом празднике, представлявшем собой грандиозное шествие вокруг города, собравшее толпы зрителей. Процессию возглавляли люди с двадцатифутовыми хлыстами, которые согласно сложившемуся обычаю расчищали дорогу участникам церемонии. В праздничном шествии принимали участие музыканты (главным образом, барабанщики), акробаты и многочисленные танцоры, среди которых выделялись танцоры с факелами. Большинство участников церемонии были в ритуальных фантастических масках, на других — людях с оголенными торсами — были тюрбаны или остроконечные шапки, напоминавшие колпаки. Иные были одеты раджпутами[61], но — странное дело — их лица были набелены, и люди эти, как куклы, покачивали время от времени головой и медленно поводили руками. Кое-кто шел на ходулях. Процессия грохотала, шумела, зажигательно танцевала и потрясала горящими факелами, перемещавшимися в ночи. Между группами музыкантов, танцоров и акробатов чинно шествовали монахи. На каждом было длинное одеяние, оставлявшее оголенной правую руку, в которой монах держал шафрановый веер. В процессии участвовало около восьмидесяти слонов, возвышавшихся над толпой. Разделенные на несколько групп, они важно ступали по трое в ряд, щеголяя красочными помпонами. На шеях животных сидели погонщики в белоснежных одеждах. Шествие представляло собой феерическое, колоритное зрелище, несомненно, напоминавшее арабское прошлое Серендиба.

Глава 9. Экваториальная штилевая полоса

«Сохар» ушел в дальнейшее плавание с новым фотографом на борту — Ричардом Гринхиллом. Он прилетел из Лондона, чтобы сменить Брюса Фостера, которому пришло время возвратиться домой, к семье, с которой он не виделся год. Покинула нас и Ида, улетевшая в Англию, чтобы продолжить учебу в школе.

Когда я впервые увидел Ричарда Гринхилла, мне показалось, что вряд ли сыщется человек, менее Ричарда приспособленный к службе на корабле. Высокий, сухощавый и неуклюжий, с круглой головой, торчащей на длинной и тонкой шее, как на шесте, с крючковатым носом и голенастыми ногами, которые он выворачивал при ходьбе, Ричард походил на большую долговязую цаплю. Он интересовался лишь фотографией, знал досконально ее историю и мог перечислить все существовавшие типы фотографических аппаратов. Он мог снимать целый день и со своим аппаратом расставался лишь на ночь. Багаж его состоял главным образом из различных приспособлений для фотосъемки, которые он изготовил собственноручно. Ричард неизменно ходил в тужурке с многочисленными карманами, в которых хранилась всякая всячина: кусок бальзамового дерева, тюбик с клеем, мотки бечевки, английские булавки, часовые пружины, изоляционная лента и даже воздушные шарики (естественно, ненадутые). Что бы Ричард ни делал на корабле, все, кроме фотографирования, заканчивалось конфузом. Передвигаясь по судну, он спотыкался о комингс люка и растягивался на палубе. Стоило ему сесть, болтающийся конец троса сбивал с него шляпу. Если он спускался по трапу, то ударялся головой о палубный бимс. Если он ставил на палубу чашку с чаем (а мы ели на палубе), то стоило ему отвернуться, чашка непременно соскальзывала в шпигат. Правда, при всех своих конфузах он оставался невозмутимым, и это редкое качество даже помогало ему переносить качку. Не обращал он внимания и на насмешки матросов, а может быть, он их просто не замечал. Ричард целыми днями сновал по палубе, делая снимки. Чтобы делать фотографии с разных ракурсов, он то прикреплял свою камеру к мачте, то к бамбуковому шесту, а то поднимал ее вверх на воздушных шариках или с помощью воздушного змея, пользуясь во всех этих случаях длинным тросиком, соединенным с затвором. Чтобы уберечь аппарат от сырости, он помещал его в люльку из бальзамового дерева. Не знал покоя Ричард и ночью, выискивая заманчивые объекты для съемки, и тогда в темноте внезапно сверкал огонь его фотовспышки.

Выйдя из Галле 22 февраля, «Сохар» направился к Суматре, держа курс на Малаккский пролив. От Суматры нас отделяло почти девятьсот миль, и я надеялся пройти этот путь при попутном ветре менее чем за месяц. Однако время перехода до Суматры зависит главным образом от муссонов, о чем знали еще арабские мореходы, которые начиная с восьмого века ходили в Юго-Восточную Азию. В марте в тропическом поясе происходит перестройка воздушных масс: северо-восточные муссоны постепенно сменяются юго-западными. До этой метаморфозы северо-восточные ветры и встречное западное течение делают переход к Суматре на парусных кораблях практически невозможным. Положение меняют юго-западные муссоны, при которых меняется и течение, становясь из западного восточным, и судно, идущее на восток, может быстро идти вперед. Арабские мореходы, перед тем как идти на Суматру, терпеливо ждали, когда задуют юго-западные муссоны.

Однако нам крайне не повезло: юго-западные муссоны запаздывали. Мы вышли со Шри-Ланки, когда северо-восточные ветры, казалось, пошли на убыль, и я надеялся, что юго-западные муссоны ждать себя не заставят. Однако я просчитался: время шло, а встречный ветер не утихал, лишь изредка сменяясь безветрием, которое помочь нам, естественно, не могло. «Сохар» лавировал против ветра, немного продвигаясь вперед, но, когда ветер стихал, корабль сносило назад течением. Карта, на которой я отмечал путь, пройденный кораблем, покрылась зигзагами — Суматра ближе не становилась. Чтобы поймать юго-западный ветер, я повернул корабль на юг, направив его к экватору, но и это не помогло. И ветер, и течение по-прежнему препятствовали «Сохару» идти намеченым курсом., Последнее энергичное проявление северо-восточного ветра доставило нам немало хлопот. В имевшейся у меня лоции я прочел, что смена муссонов представляет нешуточную опасность: направление ветра может меняться самым неожиданным образом, при этом нередки шквалы. 3 марта днем стояла удушающая жара. К вечеру посвежело, небо на горизонте закрыла огромная туча — ее рваные клубящиеся края ясно показывали, какой свирепый ветер гонит ее. Воды моря вокруг «Сохара» приобрели серебристый цвет, а вдали, под надвигавшейся на нас тучей, казались свинцовыми. Огромная клубящаяся масса двигалась на нас с поразительной быстротой, а в воздухе послышалось глухое зловещее бормотание. Первый порыв ветра, обрушившийся на судно, походил на хлопок. «Сохар» вздрогнул: паруса, наполнившись ветром, заполоскались. Затем не то свист, не то звон пронизал воздух, и вслед за ним с ревом налетел шквал. «Сохар» накренился и понесся вперед, увлекаемый ветром. Палуба вздыбилась, и люди стали цепляться за тросы и леера. Под ногами путались разбросанные ветром кастрюли, тарелки, кружки, высыпавшиеся из перевернутых корзин фрукты. Стеной полил дождь.

Однако оманцы не растерялись. Они, к счастью, знали, что делать. Возбужденно крича, они устремились на полуют[62]. Абдулла сменил у румпеля Эндрю и с помощью Мусалама переложил руль, развернув судно против ураганного ветра. Это позволило уменьшить парусность корабля, и воздействие ветра на судно значительно поубавилось. «Сохар» выпрямился, выставив бушприт против ветра, и такелаж сбросил напряжение, как расслабляющий мускулы гимнаст. Однако затем налетел новый шквал, и матросы снова принялись за работу, чтобы вывести судно из-под удара стихии. Казалось, что вызов моря они приняли с удовольствием, хотя паруса могли в любую минуту порваться, тяжелый рангоут сломаться и свалиться на палубу, балласт сместиться, а само судно — перевернуться.

С первыми двумя шквалами мы совладали, но было ясно, что стихия на этом не успокоилась. Наступила ночь. В разрывах темных клубившихся облаков мелькали редкие звезды. Мы напоминали людей, играющих в прятки со своими многочисленными противниками, стремившимися нас изловить и предать наказанию за дерзкий вызов стихии. «Сохар» явно был жертвой, а шквалы — свирепыми, не знающими пощады охотниками. Мы всматривались в темноту ночи, прислушивались, стараясь по облакам, надвигавшимся с горизонта, и по завыванию ветра определить, не ждет ли нас новый удар стихии, но наступила такая тьма, что с бака не видно было конца бушприта, а шум разбушевавшихся волн заглушал звуки ветра. Нашими сенсорами стали носы и кожа. Мы явственно ощутили запах дождя, предшественника нового шквала, а еще раньше — перед дождем — почувствовали озноб, что говорило о том, что температура понизилась, и, значит, шквальный ветер вот-вот снова обрушится на «Сохар». И вот раздался хлопок.

Корабль бросило в сторону. Рангоут и такелаж затряслись, словно протестуя против непомерного напряжения, «Сохар» угрожающе накренился.

«Не перевернется ли судно? — с тревогой спрашивал я себя. — Может, я мало уменьшил парусность? Но не опасно ли при таком волнении моря опускать грота-рей? Рангоут или намокший трос могут кого-нибудь покалечить. Может, лучше отстояться на якоре?»

В течение ночи все оманцы, вне зависимости от вахты, оставались на палубе. На всех были непромокаемые плащи, за исключением Абдуллы, считавшего, что и в дождь футболка и набедренная повязка более подходят палубному матросу. В относительное затишье оманцы, как обычно, шутили и балагурили, ожидая новой атаки ветра. В отличие от них, европейцы, отстояв свою вахту, шли спать, мало заботясь о том, что на них сверху капает, — в дождь сквозь рассохшиеся доски палубного настила просачивалась вода. Оманцы оставались на палубе вовсе не потому, что не полагались на европейцев, не имевших морского опыта, — просто они считали «Сохар» своим кораблем. Своя вахта, чужая — для них это в минуты опасности значения не имело, они были палубными матросами и выполняли свой долг.

Погода не улучшалась, и вскоре налетел новый шквал, принесший первую значительную поломку на судне. Казалось, ничто не предвещало беды — «Сохар» уверенно лавировал против ветра, но тут шальная волна подкатилась под киль, высоко вскинула судно, а затем поднялась с подветренной стороны, бросив «Сохар» во впадину. От сотрясения бизань-рей, потеряв кофель-нагель (свое крепление), грохнулся на палубу вместе с парусом. Это была серьезная, значительная поломка; хуже — только сломанный грота-рей. Бизань-рей вместе с парусом, должно быть, весил три четверти тонны, и эта громада, как гильотина, упала на ют[63], на котором стояли люди. К счастью, в это время на юте находились лишь трое: рулевой, один из матросов и Ибрагим, собиравшийся готовить еду. Им всем повезло. Падая, бизань-рей отклонился чуть в сторону, видимо, по причине того, что ветер наполнил парус, падавший вместе с реем. К тому же ползуны, крепившие рей к бизань-мачте, притормозили его падение. Если бы всего этого не случилось, без жертв, возможно, не обошлось бы. А так люди не пострадали, и лишь сильный удар о палубу потряс весь корабль.

Когда случилось это неприятное происшествие, я находился в своей каюте. Меня поднял на ноги громкий звон сигнального колокола.

Все наверх! Тревога!

Я поспешил на палубу по скользкому трапу. Вокруг путались тросы, валялись блоки, поверх лежал порванный парус, полоскавшийся на ветру. Вскоре на юте собрался весь экипаж. Камис-полицейский и Эйд убрали порванный парус. Камис-флотский, Абдулла и Джумах с помощью тросов закрепили рангоут. Однако опасность не миновала. Высоко над нашими головами, на верху бизань-мачты, раскачивался увесистый блок размером три на два фута, сделанный из цельного куска дерева. Под воздействием блока раскачивалась и мачта, издавая тревожный треск. Представлялось весьма возможным, что, даже если блок не сломает мачту, он расколется сам, чего допускать было нельзя; блок — важная снасть на судне. Взобравшись на планширь, я полез по вантам[64] наверх, намереваясь добраться до блока и обрезать крепления, мешавшие его спуску на палубу. Предприятие было опасным: мачту раскачивало, а вместе с нею и ванты. Сорвешься — и прямиком в море, перспектива не из приятных.

Когда я преодолел две трети пути, то внезапно увидел по другую сторону мачты Джумаха, преодолевшего тот же путь, что и я. Джумах, старший по возрасту среди членов нашего экипажа, отличался степенностью и в свободное время обычно сидел на палубе, пыхтя своей трубкой. При необходимости наверх чаще других лазил Эйд. Однако на этот раз Джумах не стерпел и, опередив всех, даже Эйда, сам стал карабкаться вверх, следуя примеру своего капитана. К моему немалому удивлению, Джумах меня обогнал и быстро добрался до топа мачты, после чего, совершив невероятный прыжок, уселся верхом на блок, уподобившись озорной обезьяне. Мне оставалось еще более подивиться. Преодолев последние три фута, я протянул Джумаху свой нож, после чего благополучно опустился на палубу. Воспользовавшись ножом, Джумах перерезал крепления и, совершив новый прыжок, перебрался на ванты и следом за мной спустился на палубу.

— Shabash! Молодчина, Джумах, — похвалил я его.

Однако ни я, ни Джумах не обладали достаточным весом, чтобы, усевшись на блок, способствовать его движению вниз. Пришел черед действовать Питеру Доббсу, весившему четырнадцать стоунов[65]. Добравшись до блока, он лег поперек махины и пропустил трос через колесики блока. Абдулла, Эйд и Эндрю, воспользовавшись ниралом[66], потянули блок мало-помалу вниз. Это была опасная операция. Опускаясь, блок раскачивался все больше и больше, и Питеру то и дело приходилось отталкиваться от мачты ногами, чтобы громада не придавила его. В конце концов блок отпустился, и Питер спрыгнул на палубу. Я вздохнул с нескрываемым облегчением.

На следующий день сила ветра достигала шести-семи баллов, и бурное море скорее напоминало Северную Атлантику у западного побережья Ирландии, чем воды Индийского океана. Стояла низкая облачность, палубу поливал дождь. Грота-рей беспрестанно раскачивался, теребя парус, в результате чего около галса[67] образовался большой зазор, а передняя шкаторина грота изорвалась в клочья.

Ночью разыгралась гроза, а ветер, переменив направление, стал быстро сносить корабль на юг. Нам пришлось совершить поворот через фордевинд, занявшись опасной и трудоемкой работой: перемещать грот на другую сторону мачты. Когда мы закончили, «Сохар» снова пошел на север, лавируя против ветра. В полдень стихия угомонилась, и мы занялись починкой огромного паруса, опустив грот на палубу. Матросы подшивали края разорванной парусины и приводили в порядок сезени[68]. А до этого, утром, на нас обрушился новый шквал. В то время у руля стоял Терри, инженер звукозаписи. Ни он, ни его компаньон Дэвид Бриджес, оператор, снимавший фильм о нашем экзотическом плавании, ранее никогда не ходили на паруснике. Но оба они сделались заправскими моряками, а когда Терри во время шквала стоял у руля, то и ливень, и волны, что с ревом прокатывались по палубе, он встречал с дерзкой усмешкой и твердой рукой приводил судно к ветру.

— Кто мог три месяца назад допустить, что я во время шторма буду стоять у руля на паруснике! — радостно кричал он под шум ливня.

Начал приспосабливаться к необычным для него условиям жизни и Ричард Гринхилл, фотограф. Правда, он по-прежнему ходил в замшевых туфлях, расстаться с которыми его ничто не могло заставить, но зато он сменил свой костюм на футболку и набедренную повязку и жалел лишь о том, что лишился своей соломенной шляпы, которую сбросил в море «неуправляемый» трос. Когда на нас ночью налетел первый шквал, сопровождавшийся ливнем, Ричард, видно, решив, что разверзлись все морские и небесные хляби, счел за лучшее укрыться в наиболее безопасном, на его взгляд, закутке, где его и нашли матросы, отправившиеся, по моей просьбе, на его поиски, ибо, долго не видя Ричарда, я встревожился: со скользкой накренившейся палубы он мог упасть за борт. Утром он стал у меня допытываться, как спускают на воду спасательный плот. В дальнейшем он подобных вопросов не задавал и работал вместе с командой в любую погоду.

На следующей неделе шквалы чередовались со штилем. В штормовую погоду «Сохар» лавировал против ветра не хуже нынешних яхт и продвигался вперед, но, когда ветер стихал, корабль сносило назад течением.

Через три недели после того, как мы покинули Шри-Ланку, меня стали тревожить уменьшившиеся на судне запасы пресной воды и продуктов питания. Пресную воду мы экономили, используя ее лишь для питья и приготовления пищи, да и то в этом последнем случае ее нередко мешали с морской водой: половина на половину. Пресная вода хранилась в четырех цистернах, установленных рядом с килем и служивших вместе с водой частью балласта. Ежедневно двадцать пять галлонов пресной воды (наш суточный рацион) перекачивались вручную в два бочонка, стоявших на палубе. Когда цистерна опустошалась, ее наполняли морской водой, чтобы сохранить вес балласта. Во время шквалов, сопровождавшихся ливнями, можно было бы запастись дождевой водой, но тогда мы думали о другом: как бы не перевернуло корабль, и работы хватало.

Отправляясь со Шри-Ланки, я рассчитал, что пресной воды хватит на полтора месяца, но теперь я стал опасаться, что мы не уложимся в срок, чтобы добраться до Суматры, где мы намеревались пополнить запасы воды и продуктов питания. Прошло три недели после того, как мы покинули Галле, но Суматра ближе не стала. Хуже того, корабль снесло далеко на юг, и теперь мы находились в четырехстах милях от Шри-Ланки. Вернуться назад, чтобы пополнить запасы пресной воды, — перспектива не из приятных, да и ветер может этого не позволить. Я погрузился в тяжкие размышления. Не лучше ли направиться на Мальдивские острова или идти на Чагос, архипелаг, отстоявший от нас почти что на шестьсот миль? Все зависело от направления ветра. А может быть, идти к Яве и продолжить плавание к Китаю через Зондский пролив, избрав путь, каким шли в конце XIX столетия европейские парусники? Но это не тот маршрут, каким шли в Китай арабские мореходы. К тому же у западных берегов Явы можно заштилевать на долгое время, оказавшись с подветренной стороны острова.

В конце концов я принял решение остаться там, где мы находились, и уменьшить суточный рацион пресной воды. По моей просьбе каждый член экипажа стал запоминать, сколько воды он потребляет за день. Результаты показались мне любопытными. Некоторым членам команды хватало двух с половиной пинт, а другие выпивали в два раза больше. Как я вычислил, потребление воды не обусловливалось комплекцией человека, а зависело от времени, проведенного им в работе на солнцепеке. Я попросил членов команды экономить пресную воду, а сам стал вести учет ежедневного расхода воды.

Однажды я еще больше обеспокоился. Эндрю, в чьи обязанности входило наполнять водой бочонки на палубе, сообщил мне, что вторая цистерна, по-видимому, пуста, ибо помпа воду не подает. Я удивился: согласно моим расчетам, воды в этой цистерне должно было хватить еще на пять дней. Может, я ошибся в расчетах? А что, если цистерна течет? Если она течет, могут течь и другие цистерны, и тогда питьевой воды осталось меньше, чем я считал. Я распорядился осмотреть вторую цистерну. Это значило вскрыть участок настила, под которым она находилась, вначале убрав с него мешки и ящики с продовольствием. Когда настил вскрыли, Питер Доббс открыл крышку цистерны. На дне цистерны оказалась вода — по меньшей мере сорок галлонов. Вода было тепловатой, но вполне пригодной для потребления. Оказалось, что всасывающий шланг помпы был блокирован фланцем и не достигал дна цистерны. Я вздохнул с облегчением. По-моему, то же чувство испытали и члены нашего экипажа. Никто из них не сказал мне ни слова, но, глядя на их лица, я понял, что люди обеспокоены положением дел с пресной водой.

В третью неделю марта северо-восточные ветры сменились стойким безветрием. В легкой ряби виднелось отражение нашего корабля. Паруса «Сохара» повисли, как тряпки, и почти не давали тени, убежища от высоко стоящего солнца, раскаленного шара над нашими головами. Стояла удушающая жара. Палуба так нагрелась, что европейцы, не в силах ступать на нее босыми ногами, надели сандалии, и только оманцы продолжали ходить босиком — их заскорузлым ступням любая жара была нипочем. В подпалубном помещении было не продохнуть.

Работы на судне почти не было. К этому времени мы починили грот, поправили такелаж, перебрали и смазали подвесные моторы обоих динги, прибрали в трюме, навели порядок на палубе.

Неделей раньше мы закрепили разболтавшийся руль. При бортовой качке руль ходил взад и вперед, поскольку тросы, крепившие его к ахтерштевню, снова ослабли, из-за этого увесистый румпель совершал хаотические движения и мог травмировать рулевого. С кормы было видно, как за «Сохаром» тянутся концы тросов, крепивших руль к корпусу корабля ниже его ватерлинии.

Чинить руль я поручил Питеру Ханнему. Питер и два матроса надули резиновый динги, спустили его на воду и прикрепили к корме корабля. Надев маску и ласты, Питер оставил лодку. Он привязал себя к тросу, тянувшемуся за судном, и двигался вместе с ним. С кормы было видно, как он, погрузившись в воду, возится с креплениями руля. Неожиданно Питер вынырнул рядом с динги и закричал:

— Акула! Помогите мне! Быстрее!

После секундного замешательства двое матросов, оставшихся в динги, помогли Питеру залезть в лодку, что сопровождалось суматошными движениями, в результате чего он потерял один ласт. Излив бурный поток ругательств и немного придя в себя, Питер взволнованно произнес:

— Там акула. Я очищал ножом руль от прилипших к нему морских уточек, когда внезапно увидел акулу. Она плывет за нами в кильватере, поедая этих ракообразных. Не знаю, насколько она голодна, но вполне вероятно, одними уточками она бы не обошлась. Мне показалось, что она смотрит на меня с интересом. В этой части Индийского океана есть особенно нечего.

Услышав истошный крик Питера, мы собрались на корме. Действительно, в кильватере нашего корабля плыла примерно пятифутовая акула. То ли она была голодна, то ли любопытна, но только, не испытывая боязни, она не отставала от судна, а иногда даже приближалась к самой корме, проплывая под динги, с которого Питер грозил ей кулаком. Мы оказались в затруднительном положении: Питер успел освободить руль от нижних креплений, и теперь руль просто плыл, увлекаемый кораблем, а лезть в воду было опасно. Джумах попытался поймать акулу, бросив вниз лесу с наживкой, но акула даже не соизволила взглянуть на нее — вероятно, морские уточки ей были больше по вкусу. Тогда я бросил в воду петарду, приладив ее к веревке. Петарда оглушительно взорвалась поблизости от акулы. Рыбина быстро отплыла в сторону, но затем возвратилась, проявляя неуместное любопытство.

Прошло полчаса. Акула по-прежнему плыла следом за кораблем. Потеряв терпение, Питер вызвался вновь полезть в воду и продолжить ремонт руля. Однако это было опасно, и мы пришли к другому решению: Питер продолжит ремонт руля вместе с Диком Дэлли, биологом, присоединившимся к нашему экипажу на Шри-Ланке, а еще один член нашей команды, Тим Ридмэн, будет их охранять, вооружившись этаким четырехфутовым подводным ружьем и плавая между ними и акулой, у которой неизвестно что на уме. Ружье это представляло собой копье с патроном, насаженным на конце. Тиму предстояло, в случае агрессивных действий акулы, изловчиться и ткнуть копьем хищнице в нос. Полагалось, что, встретив препятствие, патрон подается назад, капсюль ударяется о боек, и ружье производит выстрел. Все это мне было известно теоретически, но на практике могло произойти по-иному. Если акуле придет на ум напасть на людей, то, разумеется, нападение это будет стремительным. Попробуй, попади копьем в нос акуле, когда она внезапно ринется на тебя. Видно, и Тим не слишком рассчитывал на копье, и потому, когда Дик и Питер приступили к завершению починки руля, он, решив предупредить нападение, стал громко рычать, походя на сторожевую собаку, чем несомненно привел акулу в недоумение, сбив ее с толку.

С Тимом Ридмэном я познакомился в Суре. Он представлял строительную компанию, возводившую для нас насыпь на выбранном мною месте для стройплощадки. Тим еще тогда выражал желание отправиться со мной в дальнее плавание, но не мог оставить работу и присоединился к нашему экипажу только на Шри-Ланке, став на корабле интендантом. Крепко сбитый, курчавый, в мешковатых штанах, похожих на пижамные, и с неизменной трубкой во рту, он напоминал морячка Папая[69]. На Шри-Ланке к нам присоединились еще два человека: Дик Дэлли, владелец торпеды, в которую, по его разумению, должны были скопом набиваться морские уточки, и Ник Холлис, врач, получивший медицинское образование в Лондоне.

Пациентов у Ника хватало. Раздражения кожи (на Шри-Ланке нас одолевали москиты), порезы об острые уступы кораллов (при плавании под водой) да и обычные ссадины и ушибы были частым явлением. Большая влажность и воздух, пропитанный соленой морской водой, не способствовали быстрому заживлению ран и болячек. Более других (если забыть о ране, полученной Питером Доббсом в самом начале плавания) пострадал Ибрагим. На переходе от Каликута до Шри-Ланки во время сильной бортовой качки, готовя еду, он случайно ударил себя в лодыжку острым ножом. Рана, поначалу казавшаяся пустячной, неожиданно воспалилась, и Ибрагим на долгое время стал пациентом Ника. Ибрагиму было больно ступать на поврежденную ногу, но он никогда не жаловался на боль и продолжал выполнять свои прямые обязанности, готовя нам превосходную пищу.

Когда северо-восточные ветры утихомирились, нам легче не стало: мы оказались в экваториальной штилевой полосе, ибо «Сохар» снесло далеко на юг, почти что к экватору. Мы очутились за сотни миль от земли, в пустынной части Индийского океана. Да и за то время, что нас сносило на юг, мы не встретили ни одного корабля.

Как я уже отмечал, меня стали тревожить убывающие запасы пресной воды и продуктов питания. Мы могли бы запросить помощь по радио, но я не питал никакой надежды на то, что наше обращение примут. Ведь даже в районе оживленного судоходства, когда в связи с ранением Питера мы посылали в эфир сигналы о помощи, ни одно судно нам не ответило, хотя некоторые из них находились в поле нашего зрения. Впрочем, наш экипаж достойно переносил возникшие трудности. Оманцы вообще не обращали на них внимания. Они верили в свой корабль, в своего капитана и считали, что трудности и невзгоды сопутствуют любому океанскому плаванию. Правда, в отличие от оманцев, европейцы, пожалуй, нервничали. Они замечали, что запасы пресной воды уменьшаются, а обеденное меню постепенно оскудевает. Однако изменить ситуацию я не мог. Мы оказались в положении мореходов времен Синдбада, жизнь которых зависела от милостей океана.

Когда «Сохар» штилевал, работы на судне почти не было, и люди зачастую слонялись без дела. Но однажды и в штиль нашему экипажу пришлось попотеть. 18 марта мы заметили, что у кормы корабля крутится большая стая макрелей. Мусалам кинул в воду лесу с наживкой, поклевка не заставила себя ждать, и на палубе затрепыхалась серебристая рыбка весом около фунта. К Мусаламу присоединились несколько человек, и вскоре около десятка макрелей оказались в принесенной корзинке, что обещало разнообразить наш ланч. Очередная поклевка, но у самой воды пойманную макрель внезапно схватила четырехфутовая акула. Леса натянулась и лопнула. Вглядевшись в воду, мы увидали, что поблизости крутится около двух десятков акул (размером с ту, что порвала лесу), устроивших на макрелей разнузданную охоту. Первым сориентировался Камис-полицейский. Найдя толстую лесу с большим крючком и насадив на него кусок одной из пойманных рыб, которую он разрезал на части, он бросил наживку в воду. Одна из акул, учуяв приманку, понеслась к ней стрелой. Оказавшись возле крючка, акула перевернулась на спину, чтобы приманку было удобнее проглотить, и та в один миг исчезла в ее раскрывшейся пасти. Камис-полицейский подсек и стал перебирать лесу, таща ее на себя. Акула судорожно забилась, почувствовав, что ее вытаскивают из родной стихии. Вода вокруг нее бурлила и пенилась. Камису стал помогать Абдулла, взобравшийся на планширь. Вдвоем они вытащили акулу на палубу. Рыбина запрыгала по палубному настилу, изгибаясь дугой и щелкая челюстями. Абдулла, схватив кофель-нагель, стал колотить акулу по голове, а Камис запрыгал вокруг, оберегая босые ноги и норовя ударить акулу ножом.

Примеру Камиса последовали другие оманцы. В море полетели лесы с наживкой, и вскоре палуба наполнилась пойманными акулами, которые изгибались дугой, подпрыгивали и щелкали челюстями, чтобы вцепиться во что придется. Вокруг акул шныряли взбудораженные оманцы, пуская в ход кофель-нагели, ножи и дубинки, но, стоило им утихомирить пойманных рыбин, как на палубе оказывались другие, только что пойманные. Однако в море акул, казалось, меньше не становилось. Они сновали вокруг нашего корабля и не думали уплывать: вероятно, их привлекал запах крови, покрывавшей палубу. Такого числа акул мне разом видеть не приходилось. В течение многих дней мы не видели в море ни одной рыбины, а тут — надо же! — помимо макрели, большая стая акул — откуда только они взялись?

— Bas! Хватит! — наконец крикнул я, стараясь перекрыть возбужденные голоса разгоряченных оманцев.

Мы поймали семнадцать акул, и теперь мяса, рассудил я, хватит надолго. К тому же мне казалось, что оманцы забыли об осторожности. Одна из акул цапнула другую за хвост, а окажись рядом босая нога матроса, цапнула бы и за ногу.

— Bas! Bas! — громко повторил я.

Оманцы смотали лесы. Теперь им предстояло разделать пойманных рыбин и заготовить впрок мясо. Расположившись на палубе, они приступили к этой работе. Однако случилось так, что в тот памятный день мы не только запаслись мясом, но и пополнили запасы пресной воды. Когда оманцы разделывали акул, на нас с линии горизонта стали надвигаться низкие темные облака. Но шквала не ожидалось, и теперь нам ничто не мешало запастись дождевой водой. Я распорядился взять большой кусок парусины и использовать его как резервуар для воды. Матросы бросились выполнять мое поручение.