По пути Синдбада

«У нас у всех будет достаточно времени, чтобы познать неизвестное», — подумал я тогда про себя. Следуя по стопам Синдбада и других мореходов древности, мы шли на сшивном паруснике в Китай, куда ходили арабские искатели приключений еще тысячу лет назад.

Глава 5. Аравийское море

В плаваниях, подобных тому, в какое мы отправились, первые дни, как правило, самые трудные, насыщенные неожиданными досадными обстоятельствами. Новые тросы рвутся, узлы развязываются или оказываются излишне затянутыми, элементы бегучего такелажа[31] выходят из строя, и уходят часы на то, чтобы найти нужную вещь, неизвестно куда убранную в спешке перед отплытием. В эти дни и команда судна находится не в лучшей форме, и экипаж «Сохара» не стал исключением. Ощущение приподнятости, вызванное праздничной церемонией проводов корабля, рассеялось, улетучилось, сменившись апатией. А тут еще качка. Люди, к ней не привыкшие, ходили пошатываясь, то и дело подходя к бортовому лееру — их тошнило. В эти первые дни на судне вроде нашего, где команда собрана из людей, в большинстве ранее никогда не встречавшихся, все присматриваются друг к другу, сознавая, что им долгое время придется делить с другими членами экипажа тесное пространство палубы.

Путешествие на «Сохаре» началось с инцидента. На следующее утро после начала плавания я сидел у себя в каюте, находившейся на корме, и заполнял вахтенный журнал. В это время на палубе затарахтел дизель-генератор — Питер Доббс собирался подзарядить батареи. Неожиданно послышались тяжелые удары о палубу, а за ними — истошный крик. Я поспешил наверх. Генератор лежал на боку, его передок был изуродован, а невдалеке валялся кусок искореженного металла. Рядом, прямо на палубе, с перекошенным от боли лицом, сидел Питер Доббс, сжимая себе ступню, из которой лилась кровь. Вокруг него замерли несколько человек. Наконец Питера посадили на палубный ящик, а Брюс Фостер побежал за корабельной аптечкой. Рана оказалась глубокой, до кости. С помощью Камиса-флотского я остановил кровь.

— Что произошло? — спросил я.

Я заводил генератор, — ответил Питер, превозмогая боль. — Когда двигатель запустился, пусковую рукоятку заклинило, и она стала, как бешеная, вращаться. Генератор свалился набок, рукоятка врезалась в палубу, и от генератора оторвался кусок металла, врезавшись мне в ступню.

Врача на «Сохаре» не было, и я опасался, что, если рану не обработать самым тщательным образом, может произойти воспаление. Поэтому я прочистил рану, как мог, вытащив оказавшиеся там металлические осколки, а Брюс наложил на рану повязку. Однако кровь продолжала сочиться. После этого я связался по радио с Нейлом Эдвардсом, руководителем группы радиолюбителей из Маската, вызвавшихся поддерживать с нами связь.

— Говорит «Сохар». На борту раненый. Срочно необходим врач.

Нейл пообещал предпринять все возможное и вскоре сообщил, что через два часа к нам отправится сторожевой катер с врачом на борту. Я назвал Нейлу примерное местонахождение нашего корабля, а затем подсчитал, что катер придет в лучшем случае через восемь часов. За это время состояние Питера могло ухудшиться. Правда, была и другая возможность вызвать врача. Мы находились в районе оживленного судоходства: здесь то и дело ходили танкеры.

— Том! — я подошел к радисту, склонившемуся над рацией. — Перейди на УКВ и попробуй связаться с каким-нибудь танкером. Сообщи, что у нас на борту раненый и нам срочно необходим врач.

На неоднократные вызовы Тома никто не откликнулся. Мы проверили рацию — в полном порядке. Выходило, что на танкерах не несли радиовахту. После полудня два танкера прошли всего в миле от нашего корабля. Видимость была превосходной: на небе ни облачка, ярко светило солнце, и мне казалось, что наши огромные белые паруса не заметить просто нельзя. Я приказал подать сигнал бедствия красными световыми вспышками. Эти огни можно было увидеть и за несколько миль от нас. Однако танкеры шли своим курсом, не замечая «Сохара».

Я получил наглядный пример беспомощности нашего парусника в случае чрезвычайного происшествия на борту. У нас было современное оборудование: рация, световые вспышки, сигнальное зеркало, мы находились в поле зрения других кораблей, однако без двигателя мы были не в состоянии сблизиться с этими кораблями. Казалось, мы находимся в пустынных водах Антарктики.

Сторожевой катер подошел к «Сохару» лишь спустя четырнадцать часов после вызова. Катер развивал скорость в 20 узлов, был оснащен радиолокатором, а его экипаж обладал большим опытом в перехвате судов. Однако «Сохар» представлял собою слишком слабую радиолокационную цель, а я смог определить наше точное местонахождение только вечером при появлении звезд, когда взял высоту светила. В итоге катер подошел к нам лишь на следующий день в 10 часов утра, да и то обнаружив нас не с помощью радиолокатора, а просто увидев наши белые паруса на линии горизонта. Врач, доставленный на «Сохар» на резиновой лодке, тщательно обработал Питеру рану и наложил швы. Питер собирался продолжить плавание, и я спросил у врача, возможно ли это. Врач ответил, что продолжение плавания сопряжено с риском: рана может воспалиться, а в Аравийском море врачебной помощи не дождешься. В то же время врач обнадежил Питера, сообщив, что, если больной станет держать ступню в чистоте и выполнять другие рекомендации, то рана заживет через три недели. Я поговорил с Питером, и мы решили, что он останется на борту. Это было правильное решение. Питер, искусный ныряльщик и физически сильный, исполнительный человек, мог оказаться весьма полезным в критической ситуации.

Одной из задач, которые я поставил себе при планировании своего путешествия, являлось изучение способа, с помощью которого арабские мореходы определяли свое местонахождение в море при плавании в Китай. Я знал, что эту проблему они решали путем тщательных вычислений, что, несомненно, являлось большим достижением — ведь в те времена европейские корабельщики сталкивались с навигационными трудностями даже при переходе через Английский канал. Из древних арабских текстов можно понять, что арабы определяли свое местоположение в море с помощью звезд, при этом в текстах немало ссылок на морские карты и вахтенные журналы, заполнявшиеся опытными штурманами. Но этих документов не сохранилось. Завесу над тайной древнего арабского судовождения приподняла книга, написанная в XV веке Ахмедом ибн-Маджидом, оманцем, штурманом из Сура, известным мореплавателем. К счастью, эта книга переведена на английский язык Джеральдом Тиббеттсом, который снабдил свой перевод пространным комментарием. Книгу эту я захватил с собой, и она послужила мне руководством при определении местоположения нашего корабля с помощью способа, которым пользовались арабские мореходы в стародавние времена.

Однако пользоваться книгой ибн-Маджида оказалось непросто. Она написана стихами, и автор, давая практические рекомендации по управлению судном, старался придать своему творению еще и литературную утонченность. Эта книга — одно из нескольких произведений ибн-Маджида, которые вкупе можно считать справочником по штурманскому делу. В этих произведениях автор отвел много места и основным понятиям астрономии, рассказав о звездном небе, о его делении на созвездия, о том как их находить в различные времена года. Но меня главным образом интересовало одно: как арабские мореходы определяли местоположение корабля. В книге ибн-Маджида, которая попалась мне в руки, описан инструмент для астрономических и навигационных наблюдений. Он представлял собой прямоугольную деревянную дощечку шириной примерно в 3 дюйма с отверстием посередине, через которое пропускался шнурок с узлом. Штурман зажимал этот узел зубами, натягивал шнурок и, закрыв один глаз, совмещал нижний край дощечки с горизонтом и определял положение Полярной звезды относительно верхнего края дощечки.

Изучив описание этого инструмента, я сделал себе такой же и в один из первых дней плавания решил его испытать. Ибн-Маджид советовал перед проведением измерения промыть глаза холодной водой, чтобы обрести ясное зрение, а также во время работы по возможности находиться под ветром, чтобы в глаза не попала влага. Разумеется, требовалась и хорошая видимость горизонта. Когда я вышел на палубу для проведения опыта, ярко светила луна, на горизонте — ни облачка. После того как дощечка попрыгала перед моими глазами, мне удалось ее усмирить, и я понял, что в состоянии определить высоту Полярной звезды. После этого я определил ее высоту с помощью секстанта и полученные данные записал. На следующий день вечером я повторил опыт и обнаружил, что положение Полярной звезды относительно верхнего края моей дощечки несколько изменилось. Затем я сравнил данные, приведенные в руководстве ибн-Маджида, с данными современных навигационных таблиц. Схожесть была очевидной, хотя ибн-Маджид не пользовался при измерении положения Полярной звезды градусами и минутами, а вычислял ее положение шириной пальца — единицей, названной им исба. На следующий день я смог определить высоту Полярной звезды достаточно точно и таким образом определил широту, на которой находился «Сохар», с погрешностью в 30 миль, пользуясь всего лишь деревянной дощечкой и бечевкой с узлом! Хотя раньше я никогда не пользовался подобным приспособлением, я быстро его освоил и мог привести «Сохар» в любую точку индийского побережья, отстоявшего в то время от нашего корабля по меньшей мере на 500 миль. Мне нужно было лишь знать, какова в исбах высота Полярной звезды в той точке индийского побережья, куда я хотел привести «Сохар», и вести корабль на юг до тех пор, пока измерение высоты Полярной звезды, произведенное на борту, не покажет ту же величину, после чего идти на восток до появления на горизонте земли, постоянно сверяя курс с нужной высотой Полярной звезды.

Такой способ ориентирования в море известен как «плавание по широте». Способ этот был значительно развит ибн-Маджидом, который умел определять широту не только по высоте Полярной звезды, но и по высоте других звезд (когда Полярная звезда была не видна) — к примеру, по высоте звезд Южного Креста, что, правда, было не особенно сложно. Однако в отдельных случаях ибн-Маджиду приходилось измерять высоту пары навигационно взаимосвязанных звезд, что заставляло его учитывать и характеристики текущего лунного месяца. В своих трудах ибн-Маджид также поясняет, как учитывать изменения в высоте Полярной звезды, как держать курс при сносе корабля ветром, какие знаки говорят о приближении земли. Он прекрасно знал рельеф побережья, вдоль которого ходил. Ибн-Маджид, правда, не знал, как определять долготу, но это не имело для него большого значения. Он ходил в основном в Китай и обратно — с запада на восток и с востока на запад, и главным для него было придерживаться нужной широты. Кроме того, ибн-Маджиду были известны широты, на которых находятся наиболее крупные азиатские порты, что помогало ему определять местоположение корабля[32].

Не удивительно, что ибн-Маджид считался прекрасным штурманом, он ведь был муаллимом — штурманом высшего ранга. Арабские штурманы делились на три категории. Штурманом низшего ранга считался специалист, способный вести корабль вдоль береговой линии, обходя мели и рифы. Штурман среднего ранга мог успешно вести корабль к определенному порту, временами уходя в открытое море от линии побережья. А вот муаллим мог вести корабль в открытом море, совершая весь переход вне видимости земли, при этом он был способен вести корабль от любого порта к любому порту, ориентируясь лишь по звездам и не сбиваясь с курса даже при самых неблагоприятных условиях плавания. Ахмед ибн-Маджид был муаллимом. Достоверно известно, что он вел корабль Васко да Гамы от Африки к Индии. Когда этот португальский мореплаватель обогнул мыс Доброй Надежды и пристал к побережью Восточной Африки, он нанял оказавшегося там ибн-Маджида, чтобы тот привел его корабль в Каликут на Малабарском берегу Индии. Такой переход для арабских и индийских муаллимов был делом обычным, не представлявшим труда.

Устройство, с помощью которого арабские мореходы определяли местоположение корабля, называется камаль. Изготовив это приспособление, я быстро научился им пользоваться. Но смогут ли им пользоваться другие члены команды? Некоторые из них попытались определить местоположение нашего корабля, определив высоту Полярной звезды. Выяснилось, что правильный результат получают лишь люди одного со мной роста. У других результаты вычисления варьировались с различной погрешностью. Ответ на эту неясность я нашел в труде ибн-Маджида. Он пишет, что в созвездии Капелла есть две яркие звезды, расстояние между которыми составляет четыре исбы. По словам ибн-Маджида, изготовив камаль, следует проверить, соответствует ли расстояние между этими звездами нужной величине. Если соответствует, камалем можно производить измерения.

Меня также интересовало, пользовались ли арабские мореплаватели во времени ибн-Маджида компасом. Я полагал, что в XV веке компас не был в диковину, но в текстах, которые я изучал, о нем не говорилось ни слова. Я побеседовал на эту тему с Салехом, служившим на флоте. Он мне рассказал, что компас используется арабскими моряками, но только этот прибор выглядит иначе, чем компас, которым пользуются европейские моряки. Оказалось, что на арабском компасе румбы носят названия звезд, а арабские моряки, прокладывая путь кораблю, руководствуются путеводными звездами, следя за их перемещениями на небе. Надо сказать, что и некоторые члены моего экипажа могли удерживать корабль на курсе, руководствуясь положением звезд. Днем, естественно, они держались на курсе, наблюдая за солнцем.

Меня также интересовала и скорость хода «Сохара». Я поручил заняться этим вопросом Роберту Муру, Джону Харвуду и Эндрю Прайсу. Измеряя скорость «Сохара», они весело провели время, вооружившись рулеткой, секундомером, калькулятором и дюжиной апельсинов. Для начала они точно измерили длину нашего корабля. Затем Роберт, ходивший в тюрбане, напоминавшем чехол для чайника, уселся на нос и, крикнув «Пошел отсчет!», бросил в море кусочек желтовато-оранжевой кожуры апельсина. Джон включил секундомер. Кожура стала перемещаться к корме. «Стоп!» — подал команду устроившийся на голове руля Эндрю, как только кожура проплыла мимо него. Джон записал показания секундомера. Опыт повторили несколько раз. Затем Джон, произведя вычисление на калькуляторе, доложил:

— Капитан, скорость «Сохара» — 4,38 396 узла. Возможна некоторая погрешность.

— Кому апельсины? — крикнул Роберт. — Прошу! У меня уже очищенные.

Шумы, сопровождавшие движение нашего корабля, о которых я вкратце упомянул в начале повествования, стали обретать отчетливые характеристики. Прежде всего слышался скрип кокосовых тросов, поддерживавших мачты, — тонкий, высокий звук (схожий со звуками, издававшимися другими канатами), который зависел от степени и ритма бортовой качки. Постоянно различался и другой — глухой звук, издававшийся румпелем[33] и штуртросами[34], звук, следовавший за каждой волной, прокатывавшейся под судном. За ним — если рулевой перекладывал румпель — слышался тихий гул блоков. С высоты доносился шепот рангоута, вызывавшийся трением реев об мачты. С нижней палубы доносился скрип досок корпуса. Да и весь корабль, содержавший большое количество деревянных соединений, казалось, бубнил свое. В моей каюте даже слабое изменение ветра или скорости можно было почувствовать, не выходя на верхнюю палубу. Шипение и плеск волн говорили о скорости, а угол крена определялся каплями забортной воды, которая просачивалась сквозь щели в незаконопаченных досках.

В первые дни нашего путешествия на палубе корабля царил жуткий беспорядок. Загромождая проходы, на палубе громоздились разнообразные ящики, коробки, мешки, повсюду вперемешку с кастрюлями и одеждой валялись бухты канатов и связки различных тросов. Арабские дау печально известны царящим на них ужасающим беспорядком, но мне показалось, что «Сохар» их переплюнул. На такелаже сушились набедренные повязки, рубашки и полотенца, на люках лежали сетки с овощами и фруктами, бобины с лесой путались под ногами.

Члены команды взяли с собой на борт по два места багажа (ящики, сумки или коробки, в которых хранили личные вещи). Этот багаж они держали под койками, располагавшимися в подпалубном помещении двумя рядами вдоль бортов корабля. Переборок на судне не было, и трюм был виден по всей длине корабля от боцманской кладовки в форпике до парусиновой загородки, за которой в корме находилась моя каюта. У основания грот-мачты (в месте, где она проходила сквозь палубу) стояли ящики с консервами и всевозможными специями. Дальше, ближе к корме, располагались два других ящика: один с оборудованием для проведения научных работ, другой с киноаппаратурой. Дальше, еще ближе к корме, стояли ящики и бочки с продуктами, окутанные грузовой сеткой, а еще дальше находился стол с рацией. За парусиновой загородкой находилась моя каюта, всю обстановку которой составляли две койки, стол и доставшийся мне по случаю старинный сундук с массивной крышкой, окованной по углам. Этот сундук, в котором я хранил свои вещи, служил еще и скамьей. Когда я на нем сидел, то мог видеть сквозь решетчатый люк босые ноги матроса, стоявшего у руля прямо над моей головой.

Одежда, которую мы носили во время плавания, соответствовала обстановке. Оманцы ходили в легких рубашках, заправленных в набедренные повязки, а дишдаши надевали лишь на ночь. Остальные члены команды вскоре последовали примеру матросов и сменили брюки на набедренные повязки, заодно отказавшись и от обуви — так было несравненно удобнее. Наш день начинался с утренней молитвы оманцев, после чего экипаж принимался за завтрак, на который чаще всего подавали оладьи. Вахту несли посменно два раза в сутки по четыре часа. Впрочем, работы вахтенным выпадало немного: стоять у руля, при необходимости поворачивать паруса, следить за натяжкой тросов, заполнять бочки питьевой водой да откачивать зловонную трюмную воду (этим занималась утром первая вахта). В свободные от вахты часы люди читали, писали письма (чтобы отправить их в ближайшем порту) или просто дремали, устроившись на баке[35] в тени парусов, обдувавших их ветерком.

Постепенно, со временем, я узнал лучше своих людей, их способности и наклонности. Абдулла, широкоплечий, крепкого сложения человек, ходивший неизменно вразвалку, оказался замечательным рулевым, лучшим на корабле. Заступив на вахту, он садился с наветренной стороны на планширь, собирал штуртросы в свои огромные кулаки и так сидел, казалось, совершенно расслабившись. Лишь от случая к случаю он менял натяжение какого-либо штуртроса, корректируя движение корабля. «Сохар» неизменно повиновался ему, идя строго по курсу и оставляя за собой прямую кильватерную струю. Другим рулевым управляться со штуртросами так же ловко не удавалось, и им приходилось то и дело перекладывать руль, чтобы идти по курсу. Естественно, при этом кильватерная струя извивалась, точно змея.

Эйд, обладавший прекрасной координацией движений, стал лучшим верхолазом на судне. Правда, поначалу высота вызывала у него головокружение, но он быстро преодолел эту напасть и бесстрашно залезал на любую мачту. Бывало, он хватался за грота-фал и карабкался по нему, перебирая канат руками (порой повисая вниз головой подобно лемуру), пока не сближался с мачтой на пятидесятифутовой высоте, после чего, изловчившись, перебирался на грота-рей и, обхватив его руками и ногами, лез дальше. Первое время Эйд, по моей настойчивой просьбе, пользовался страховочными ремнями, но вскоре, обретя уверенность в своих силах, от них отказался, и я не раз видел, как он озорно улыбается с головокружительной высоты, скаля белые зубы, сверкавшие на черном лице, а на голове его красуется ярко-оранжевый тюрбан.

В первые дни перехода по Аравийскому морю хороши были ночи. В безоблачную погоду я любовался кроваво-красным восходом луны, поднимавшейся из-за горизонта с той стороны, где лежали покинутые нами пустыни Аравийского полуострова. Ночью царствовали два цвета: серебристый и черный. На чуть пенившихся водах, вблизи, лежали мерцающие серебристые лунные блики, но все остальное пространство тонуло во мраке, и эти тусклые призрачные полосы света как бы перемежались с черными провалами тьмы. Темно-красный герб султаната на парусе окрашивался в цвет запекшейся крови, а сами паруса принимали изящные очертания благодаря игре света и теней. Глядя на такелаж на фоне ночного неба, казалось возможным изучать геометрию. На корме маячил силуэт рулевого. Свободные от вахты члены команды обычно спали на палубе, их очертания сливались с палубными тенями (у тех, кто проводил ночь в подпалубном помещении, утром першило в горле — сероводород все еще давал о себе знать). Бывало, море фосфоресцировало, и тогда «Сохар» оставлял за собой светящийся след. Лунной ночью из душевой, расположенной на корме, нагнувшись и посмотрев в воду, можно было увидеть отливающих серебром диковинных рыбин, привлеченных движением корабля. А принимая душ, набрав ведро забортной воды, подивиться тому, что вода эта светится — это, как светлячки, лучился планктон.

Утро на корабле начиналось с шаркающих шагов нашего кока, которому предстояло развести тесто и поджарить неизменно подававшиеся на завтрак оладьи. Оладьи были еще съедобными, а вся остальная стряпня нашего кока никуда не годилась. С Шенби, так его звали, вышла промашка, которую я отнес на свой счет. Я познакомился с ним на причале накануне отплытия корабля. На нем была поношенная дишдаша и тюбетейка сомнительной чистоты. Это был человек неопределенного возраста с морщинистым, орехового цвета лицом, напоминавшим шимпанзе. Его робкая, казавшаяся помятой улыбка и настороженные глаза, пожалуй, говорили о том, что главное для него в жизни — это самосохранение. Как я выяснил позже, Шенби прослужил тридцать лет в армии рядовым, не претендуя, видно, на повышение, предпочитая покой. Когда он впервые обратился ко мне, я не понял ни слова.

— Что он сказал? — спросил я стоявшего рядом со мной Мусалама.

— Я тоже не понял, — пожав плечами, ответил матрос. — Он, похоже, говорит на белуджи.

Белуджистан, область на стыке Ирана и Пакистана, когда-то, по крайней мере частично, принадлежала Оману, и многие белуджи, насколько я знал, перебрались в эту страну. Меня выручил другой мой матрос, также стоявший рядом со мной.

— Этот человек хочет наняться на ваш корабль. Говорит, что ему приходилось плавать.

— А что он умеет делать?

— По его словам, он — опытный кок.

Кок мне был нужен: кому-то же надо было кормить двадцать человек экипажа, и я уже начинал примиряться с мыслью, что приготовлением пищи придется заняться всем членам моей команды по очереди. Я перевел взгляд на матроса, говорившего на белуджи.

— Скажи этому человеку, пусть тотчас поднимется на корабль и приготовит нам ланч. Если еда нам понравится, я возьму его коком.

Шенби, подобрав полы дишдаши, пошел по сходням на судно. Он приготовил блюдо из риса и овощей под соусом карри, оказавшееся в его исполнении клейким, тягучим месивом. Есть было можно, но не более того. И все же у меня не было достаточных оснований усомниться в кулинарных способностях человека, отрекомендовавшегося опытным коком. Шенби готовил из тех продуктов, которые ему дали, воспользовавшись посудой, оказавшейся под рукой, к тому же, возможно, он никогда не пользовался жаровней, отапливаемой древесным углем, со специфическим температурным режимом. Рассудив таким образом и придя к мысли, что за оставшиеся двадцать четыре часа другого кока мне не найти, я сказал Шенби, что зачисляю его в экипаж, и, обязав его вернуться на судно утром, послал его в город для приобретения специй на его вкус и необходимых ему кухонных принадлежностей. Шенби вернулся за час до отплытия. В тот вечер ему не пришлось готовить: все мы занимались устройством на новом месте и потому обошлись хлебом и фруктами. На следующий день Шенби подал на ланч все тот же тягучий карри из риса и овощей. За ужином мы доедали это, с позволения сказать, кушанье, к этому времени совсем превратившееся в липкое месиво. На следующий день — опять карри, и я пришел к тягостной мысли, что ничего другого наш кок готовить попросту не умеет, и в предстоящие три недели, которые уйдут на переход через Аравийское море, нам придется питаться черт знает чем.

Плохой кок на судне — настоящее бедствие, а Шенби оказался не только отвратительным коком, но и медлительным, нерадивым и неряшливым человеком. На приготовление оладий на завтрак у него уходило чуть ли не два часа, и люди по утрам долгое время ходили голодными. Подготавливая овощи для карри, он почти не срезал с них гниль, а промыть рис ему даже не приходило в голову, и потому в дурно пахнувшем месиве попадались еще и комки, которые можно было лишь выплюнуть. Вечером Шенби кормил нас карри, оставшимся с ланча (не удивительно, что еда оставалась) или консервами, которые он по лености не удосуживался как следует разогреть.

Шенби пытались помочь готовить еду, но помощь эту он понимал по-своему. Как-то раз, когда Терри Харди, любитель вкусно поесть, начал помогать коку готовить ужин, Шенби, видно, решивший, что его освободили от докучной обязанности, тут же ушел и улегся на койку, пролежав на ней до самого ужина, но сумев оказаться первым в очереди за пищей. Делать ему замечания было бессмысленно: такого толстокожего человека мне видеть не приходилось. Однажды Эйд чуть его не прибил, увидев, что Шенби моет ноги в тазу, в котором обычно разводит тесто. Однако на следующий день кок снова мыл ноги в том же тазу, найдя закуток на судне — подальше от глаз оманцев, где я его и застал. Когда Шенби не занимался стряпней, он неизменно стремился не попадаться никому на глаза, чтобы его не загрузили работой. Его обычной одеждой были грязные мешковатые брюки, клетчатая рубашка (случайно забытая одним из посетителей нашего корабля, когда перед отплытием мы стояли в Маскате) и засаленная до крайности тюбетейка, вместо которой он иногда надевал на голову ярко-желтый платок. Таким я его и запомнил, когда он, сидя на корточках у жаровни (поместив рядом миску с водой, в которой лежали вставные челюсти), помешивает свое ужасное варево, в которое сыплется пепел от сигареты.

Я уже отмечал, что, когда разрабатывал свой проект, счел полезным совместить свое путешествие с проведением научных исследований, в результате чего свел знакомство с рядом ученых, трое из которых отправились со мной в плавание из Маската. Один из них, Эндрю Прайс, главным образом интересовался планктоном. Он ежедневно собирал образцы планктона с помощью драги, а также два раза в сутки опускал в воду приспособление, собирающее с поверхности моря нефтепродукты, и это приспособление, похожее на салазки, шло вблизи нашего корабля, исправно выполняя свою работу (к слову сказать, хотя наше судно находилось в районе оживленного движения танкеров, море было мало загрязнено). Кроме того, Эндрю каждое утро в течение часа «охотился» на крабов и насекомых, обитавших на водорослях или нашедших себе пристанище на плавающих предметах, волею случая оказавшихся в море. Было забавно смотреть, как он в плавках и соломенной шляпе сидит на планшире и, вооружившись длинным удилищем с прикрепленным к нему объемистым сачком, занимается своей странной охотой.

Роберт Мур определял концентрацию металлов в морской воде, которые хотя и содержатся в ней в микроскопических дозах, жизненно важны для обитателей моря. «Сохар», судно, построенное из дерева, да еще без использования гвоздей, как нельзя более подходил для этих научных целей. По словам Роберта, на металлическом корабле чистота опытов была бы недостижима: на пробах морской воды сказалось бы стороннее загрязнение. Роберт оборудовал себе рабочее место в подпалубном помещении, где часами сидел один, склонившись над своими бутылями и пробирками, в своем уединении походя на алхимика, корпящего над получением волшебного эликсира.

В отличие от Роберта Мура, Джон Харвуд, тоже морской биолог, занимался работой не в недрах нашего корабля, а на самом его верху, выбрав рабочим местом топ мачты, где он сидел на специальном стуле, поднятом наверх с помощью кливер-троса. Оттуда, вооружившись биноклем, Джон выискивал в море китов и дельфинов, популяции которых он изучал. Впрочем, киты встречались нечасто, а когда все же оказывались в поле нашего зрения, их первыми обычно замечали люди на палубе (в чем более других преуспевали Мухаммед и Трондур), а не Джон, сидевший на верхотуре. Над ним даже стали подтрунивать. Увидевший кита задирал голову вверх и что было мочи кричал: «Эй, Джон, проснись! Разве ты не видишь кита? Он прямо по курсу (слева, справа от нас)». После этого Джон направлял бинокль в нужную сторону.

Джон также вел учет встреченных морских птиц, оказавшись их большим знатоком. Он знал название каждой увиденной нами птицы. Правда, чаще всего нам встречались известные птицы, такие как бакланы и буревестники, но попадались и редкие, о которых нам рассказывал Джон. Так, увидев поморников, он удивился и сообщил, что до сих пор полагалось, что эти птицы в тропическом поясе не встречаются. Он удивился и появлению козодоя, который обитает на суше. У козодоя о преимущественном месте своего обитания, видно, было другое мнение, ибо возвращаться на сушу он не спешил и несколько часов кружил вокруг нашего корабля. В стародавние времена арабские мореходы, как и многие моряки, наблюдая за птицами, встречавшимися в пути, по их виду (породе) определяли местоположение корабля относительно берега, а порой, чтобы достичь земли, следовали за ними. К слову сказать, арабские мореплаватели считали, что буревестники рождаются из морской пены, а летают только над морем, одолевая любые ненастья.

29 ноября ознаменовалось первым уловом, составившим две макрели. Этой рыбой экипаж из двадцати человек было не накормить, и мы, надеясь поймать акулу, разрубили рыбин на части, посчитав, что из них выйдет неплохая наживка. В то время нас сопровождала шестифутовая акула — черная зловещая тень, шедшая следом в кильватере корабля.

Меня также заботил и руль, который, того и гляди, мог отвалиться. Тросы, крепившие руль к ахтерштевню, неожиданно быстро отслужили свой срок: одни ослабли, а другие, находившиеся ниже ватерлинии корабля, порвались, и их обтрепанные концы тянулись за кораблем, словно морские водоросли, прицепившиеся к корме. В конце концов я решил произвести доступный ремонт и заменить верхние тросы. Эту работу выполнили Трондур и Мухаммед. Менять нижние тросы я не рискнул: руль в такт волнению моря то подымался, то опускался и, работая под водой, можно было повредить руку, если бы ее к ахтерштевню прижало перо руля. Кроме того, от нас не отставала акула.

Тропическая птица

«Сохар» проходил за сутки от 70 до 80 миль, в зависимости от направления ветра. Когда ветер дул сзади, корабль двигался под углом к кормовой волне, бортовая качка значительно возрастала, рангоут начинал немилосердно скрипеть, а деревянные блоки — ухать, ибо ванты то обвисали, то снова натягивались. Когда ветер заходил в нос, «Сохар» уверенно шел вперед, но скорость его стесняли малоэффективные паруса. Их нам изготовили еще в Индии, где я познакомился с мастером, имевшим опыт изготовления парусов для маломерных судов. Я ему доверился, и напрасно: покрой парусов оставил желать лучшего. Перед отплытием из Маската мы попытались их переделать, для чего по утрам приходили на плац военно-морской базы, где и располагались, занимая полотнищами чуть ли не всю его территорию, к большому неудовольствию офицера по строевой подготовке, которому приходилось переносить на более позднее время плановые занятия. В море выявился еще один дефект парусов: низкопробная парусина, изготовленная вручную. При сильных порывах ветра парусина растягивалась и вспучивалась, затрудняя управление кораблем, и мне снова пришлось убедиться в том, что при строительстве парусника, сходного с тем, на котором в Средневековье ходили арабские мореходы, надо всему уделять самое пристальное внимание, от выбора лесоматериала до учета стежков в каждом шве паруса. Омраченный этими мыслями, я решил заменить паруса в ближайшем порту, иначе нам не завершить наше плавание до сезона тайфунов в Южно-Китайском море.

Глава 6. Лаккадивские острова

4 декабря мы получили штормовое предупреждение: в Бискайском заливе зародился тропический ураган, который через территорию Индии двигался в нашу сторону. Получив это неприятное сообщение, мы убрали с палубы лишние вещи, чтобы их не смыло за борт, и спешно дошили парусиновую покрышку для грот-люка. Этот люк размером шесть на двенадцать футов обычно закрывался решеткой, позволявшей воздуху поступать в трюм. Перспектива задраить люк и находиться даже короткое время в удушливой атмосфере меня, конечно, не радовала, но выбора не было. К счастью, ураган, не дойдя до нашего местоположения в море, полностью выдохся, и ровный свежий ветер дул с другой стороны. Тем не менее угроза оказаться в разбушевавшемся море принесла известную пользу: готовясь к разгулу стихии, люди с удовольствием взялись за работу, которой обычно на их долю выпадало немного.

Подвернувшаяся работа особенно устроила европейцев. Их можно было понять: непривычная обстановка, усугубленная стесненным пространством, рутинные необременительные обязанности, уйма свободного времени, да еще, видно, неудобоваримая пища приводили к апатии. Это были молодые энергичные люди, и относительное безделье их удручало. Оманцы переносили эти тяготы легче. Их запросы и нужды были непритязательными, и в свободное время оманцы обычно спали на баке, сняв тюрбаны и пристроив их так, чтобы солнечные лучи не падали на лицо. Но это не означало, что они предпочитали бездельничать. Наоборот, выполняя свои обязанности, они работали с огоньком, предпочитая действовать группой и сопровождать работу хоровым пением. Один из них (обычно Абдулла или Эйд) запевал, а другие подхватывали припев. При выполнении сложных, трудоемких работ оманцы выполняли чуть ли не ритуал. К примеру, когда ставили грот, Эйд становился на видное место и запевал. Песню тут же подхватывали, пение становилось все громче и громче, видно, заряжая энергией исполнителей. Затем Эйд во всю силу топал босой ногой по палубному настилу, хлопал в ладоши и, повинуясь такой команде, оманцы хватались за фал и ставили грот, дружно выбирая трос. Действия оманцев были столь привлекательны, а их энтузиазм столь заразителен, что в скором времени европейцы при проведении подобных работ стали им помогать, что, к моей радости, несомненно способствовало сплочению коллектива.

Сплочению коллектива содействовали и различные знаменательные события. Так, когда нам по радио сообщили, что у Мусалама родилась дочь, этому известию радовался не только счастливый отец, но и все члены нашего экипажа. В тот день на баке оманцы устроили импровизированный концерт.

На полпути в Индию, когда мы оставили за кормой шестьсот миль, я провел учение по спасению человека, упавшего за борт. Я понимал, что в случае подобного инцидента операция по спасению пострадавшего займет немалое время. «Сохар», в связи с отсутствием двигателя, не мог развернуться, поэтому следовало лечь в дрейф, надуть и спустить на воду резиновый динги[36] и добраться до человека, пребывавшего к тому времени далеко за кормой. При сильном ветре и большом волнении моря «Сохар» за то время, что ушло бы на спуск спасательной лодки на воду, мог отойти на милю от упавшего за борт. Правда, за кормой корабля постоянно тянулась веревка с петлей на конце, за которую пострадавший при сопутствующей удаче мог ухватиться. Но если бы ему это не удалось, его жизнь почти полностью зависела бы от быстроты наших действий.

Для учения я сформировал две команды, которым предстояло как можно быстрее добраться до брошенной за борт картонной коробки (своего рода муляжа человека, упавшего за борт). Первая команда с заданием справилась. Как только после возгласа «Человек за бортом!» картонную коробку бросили в воду, члены этой команды надули динги и, спустив лодку на воду, завели подвесной мотор и помчались к коробке, которая к тому времени успела затеряться в волнах, отстав от нашего корабля на добрые полмили. Однако коробку нашли и подняли из воды.

Вторая команда допустила серьезные промахи. Питер и Мухаммед, члены этой команды, плохо закрепили в динги деревянный настил, а когда лодку спускали на воду, наклонили ее, и настил упал в воду, после чего быстро отстал от судна.

— За настилом! — воскликнул я. — Выловите его!

Деревянный настил придавал лодке жесткость, без чего запустить подвесной мотор не представлялось возможным. Питер и Мухаммед сели в лодку и, яростно работая веслами (каждый своим) погребли по направлению к оказавшемуся в воде лодочному настилу. Между тем «Сохар», подгонявшийся ветром, продолжал быстро идти вперед, хотя стоявший у руля Трондур предпринимал героические усилия, чтобы застопорить ход. Расстояние между судном и динги стремительно возрастало. Питер и Мухаммед гребли что есть силы, но лодка, рассчитанная на моторную тягу, двигалась медленно. Ко всем бедам прибивалась новая: у Питера сломалось весло, и все же настил выловить удалось.

Все это время мы мало-помалу травили трос, привязанный к лодке, постоянно наращивая его, а чтобы подтащить лодку к судну после извлечения из воды лодочного настила, понадобились усилия двенадцати человек. Проведенные учения наглядно продемонстрировали, что, если член нашего экипажа окажется за бортом, спасти его шансов мало. После того как учения завершились, Джон Харвуд, наблюдавший за ними с марса[37], еще более утвердил меня в мысли, что шансов спасти упавшего за борт крайне немного. Джон сообщил:

— Лодку Мухаммеда и Питера все время сопровождали две большие акулы. Одна — около трех метров длиной.

В тот день произошло и другое событие, к немалому удовольствию Эндрю, морского биолога, который до появления на борту владельца торпеды взялся следить за ее наполнением. Однако морские уточки, видно, были себе на уме, и торпеду избегали. Зато они прицепились к тросу с петлей, тянувшемуся за судном, где их Эндрю и обнаружил. Он пояснил, что до сих пор полагалось, что выводки этих ракообразных встречаются только в заводях, а отнюдь не в открытом море. Видно, он сделал подлинное открытие, ибо целый день ходил именинником. Эндрю оставил уточек на облюбованном ими месте, чтобы наблюдать за их ростом, периодически проводя необходимые измерения. Однако через несколько дней, выбрав трос в очередной раз, чтобы обследовать уточек, он неожиданно пришел в ярость, испустив неистовый крик:

— Скотина! Прожорливая скотина!

Мы поспешили к Эндрю. Он держал в руках мокрый трос и остервенело тыкал в него кофель-нагелем[38]. С троса соскочил краб и, оказавшись на палубе, бросился наутек.

— Он сожрал половину уточек! — Эндрю издал возглас, похожий на грохот взорвавшегося вулкана. — Прожорливая скотина! Я ему покажу! Где он?

Началась охота. Собравшиеся матросы, вооружившись кофель-нагелями, ножами и даже черпаками, позаимствованными у кока, стали искать невесть куда сбежавшего краба. Наконец преступник был пойман.

— Ты ответишь за все! — возбужденно произнес Эндрю, завладев крабом. — Понесешь наказание: послужишь науке. Я тебя заспиртую.

Краб, удобно устроившийся в щели около киля и время от времени делавший вылазки, чтобы позавтракать уточками, разместившимися на тросе, оказался не единственным безбилетником на «Сохаре». Во впадине под планширем обосновались сверчки, на которых обратил внимание Терри, инженер звукозаписи.

— Никто не поверит, услышав стрекот сверчков, что мы снимали фильм в море, — возмущенно говорил он, решив расправиться со сверчками.

В ближайшие ночи можно было видеть на палубе мерцание света, исходившего из фонарика, и слышать крадущиеся шаги, а затем глухие удары, сопровождавшиеся ругательствами, — это Терри воевал со сверчками. Однако одолеть своих заклятых врагов он не сумел: одни сверчки гибли, но им на смену приходили другие — постоянно пополнявшееся потомство, и стрекочущие ночи на корабле, выводившие из себя несчастного Терри, неотвратимо продолжились.

В конце первой недели декабря мы определили по верным признакам, что близко земля. Ловушки биологов набились планктоном, а любители рыбной ловли поймали с десяток великолепных тунцов, составивших небывалый улов. Камис-полицейский пригрозил Шенби расправой, если тот хоть пальцем притронется к рыбе. Выбрав самого толстого тунца, Камис собственноручно зажарил его, а потом, отрезав от него добрый кусок, поднес его мне.

— Капитан должен попробовать рыбу первым, — глубокомысленно сказал он. — Все остальные могут есть рыбу только после него.

Увеличение количества планктона, набившегося в ловушки биологов, и косяки рыб свидетельствовали о том, что глубины Аравийского моря остались за кормой нашего корабля. По моим расчетам, мы находились в те дни невдалеке от рифа Бассас де Педро, расположенного в 250 милях от полуострова Индостан. Мы подходили к опасным водам, и следовало соблюдать предельную осторожность. Если мои вычисления были правильными, перед нами лежали Лаккадивские острова, группа небольших низких коралловых островов, многие из которых не превышают мили в длину и едва выступают над поверхностью моря. К востоку от островов тянется цепь коралловых рифов, но, находясь под водой, они не выдают себя бурунами и потому представляют особенную опасность. Рифы грозили кораблекрушением.

В ночь на 9 декабря мы увидели проблесковые огни маяка, расположенного на северной оконечности Лаккадивов. Я приказал изменить курс на шесть румбов к западу и убавить парусность корабля. «Сохар» значительно сбавил ход и пошел дальше, как бы крадучись во мраке ночи, чтобы не напороться на риф. На рассвете мы увидели землю. Прямо перед нашим бушпритом на линии горизонта виднелся едва различимый зеленый мазок, наложенный на синие воды моря. Это был Четлат, самый северный остров архипелага, первая суша, лежавшая на пути арабских мореплавателей в Китай, путешествия которых легли в основу рассказов о легендарном Синдбаде.

«Арабские мореходы приходили на Лаккадивские острова за кокосами и лесом для новых судов, которые там и строили», — писал Идриси, арабский географ XII столетия. Лаккадивы всего лишь крупинки в просторах Аравийского моря, но они лежат на пути перехода от Аравийского полуострова к западным берегам Индии, и арабские мореходы, как правило, заходили на острова. На островах великое множество кокосовых пальм, плоды которых используются для изготовления тросов; такими тросами пользовались и мы, строя «Сохар», при этом сшивными работами занимались монтажники с Агатти, другого острова Лаккадивов. Арабское влияние на Лаккадивские острова сказывалось веками, и неудивительно, что большинство островитян — мусульмане. По поверью, в магометанство обитатели островов были обращены еще при жизни Магомета мусульманским святым, сумевшим добраться до берега после кораблекрушения.

В настоящее время Лаккадивские острова принадлежат Индии, а во времена владычества англичан в этой стране острова находились под британским протекторатом, при этом самобытной культуре островитян гарантировалась защита от чуждого пагубного влияния. В те времена население каждого острова представляло собой общину, а местное управление осуществлялась советом — народным собранием, состоявшим из всех мужчин острова. Преступлений на островах не было — ни убийств, ни насилия, ни грабежей. Единственным злодеянием, да и то случавшимся крайне редко, являлась кража кокосов с соседских пальм. Если похититель убытки не возмещал, его сажали в угол лицом к стене, как провинившегося ребенка. Этого оказывалось достаточно. Другим проступком, достойным всеобщего осуждения, являлось отлынивание от охоты на крыс, которые, залезая на пальмы, грызли кокосы. Во время такой охоты молодые люди взбирались на пальмы и трясли ветви, сбрасывая на землю вредителей, которых ждала толпа, вооруженная палками. Не участвовавшему в охоте на крыс община выносила предупреждение, грозя посадить его в угол. Однако лентяй мог избежать наказания, если в ближайшие несколько дней демонстрировал землякам пять истребленных им грызунов.

Островитяне обеспечивали себя лишь кокосами и продуктами моря. Все остальное для пропитания — даже рис — ввозилось из Индии. Островитяне обычно делились на четыре сословия, объединенные профессиональными интересами (землевладельцы, судостроители, рыбаки, сборщики кокосов). На Лаккадивах, отделенных от Индии расстоянием в 200 миль, общественные устои не менялись веками. После того как Индия обрела независимость, Лаккадивские острова получили особый статус — союзная территория (административно подчиненная правительству Индии). Въезд иностранцев на Лаккадивы (за исключением одного-двух островов) по-прежнему воспрещен.

Глядя на низкую зеленую береговую линию Четлата, мне казалось, что мы приближаемся к волшебной стране, представляющей собой тропический рай. За ослепительно белым песком высилась полоса кокосовых пальм, среди которых виднелись крыши домов — зеленые из пальмовых лидтьев и красные черепичные. К югу от нас, в отдалении, клокотал небольшой бурун — воды моря, шипя и пенясь, лениво перекатывались через коралловый риф и устремлялись в лагуну. У берега две утлые рыболовные лодки (выдолбленные из бревна челноки) вели свой нехитрый промысел. Должно быть, находившиеся в них люди были немало удивлены, увидев старинный парусник с темно-красным гербом султаната на парусах.

Однако, наблюдая столь идиллическую картину, мне следовало быть предельно внимательным. Я вел корабль на якорную стоянку, не зная ни характера местных течений, ни приливо-отливного режима. Приближаясь к острову, я встревожился: мне показалось, что в месте, где я собирался поставить судно на якорь, располагается линия бурунов. Тревога оказалась напрасной: вооружившись биноклем, я отчетливо разглядел, что буруны находятся позади намеченного мной места стоянки. Перед нами был классический коралловый остров. В полумиле от берега лотлинь, опустившись на 200 футов, дна не достал. «Сохар» стал приближаться к лагуне, и воды моря изменили свой цвет, превратившись из темно-синих в желтовато-зеленые.

— Бизань[39] садить! — приказал я Мухаммеду, руководившему действиями матросов, и парус был взят на гитовы[40] и принайтован[41]. Когда «Сохар» оказался в восьмидесяти ярдах от выбранного мной места стоянки, я подал команду: — Кливер садить!

— Кливер садить! Кливер садить! — повторил Мухаммед.

И оманцы, и европейцы понимали команды и на арабском, и на английском, и кливер (передний парус на корабле) быстро исчез, подобно носовому платку, исчезнувшему в рукаве у фокусника.

— К гроту! — вновь скомандовал я. — Камис, руль на борт!

Камис-полицейский, орудуя румпелем, отозвавшимся визгом, развернул «Сохар» против ветра, после чего матросы обезветрили грот.

— Отдать якорь! — распорядился наконец я, и стоявший на баке Трондур отдал становой якорь, погрузившийся на тридцатифутовую глубину. Корабль остановился и замер.

Появление «Сохара» незамеченным не осталось. От берега отвалили два сторожевых катера и направились к нам, лавируя между рифами. На катерах находились вооруженные полицейские. Вероятно, они были крайне удивлены, увидев наш парусник, который мог показаться им космическим кораблем, прилетевшим с другой планеты. Когда первый катер приблизился, я разглядел на его борту офицера в униформе английской армии допотопного образца. Его люди были одеты куда как эксцентричнее. На них были необычные шляпы с опущенными полями и красной подкладкой, обнаруживавшей себя, когда шляпы эти снимали, чтобы вытереть пот со лба, хорошо отутюженные рубашки с погонами, украшенными эмблемой «LP» («Полиция Лаккадивов»), и странного вида шорты, накрахмаленные до невозможности. Их штанины отстояли от бедер по меньшей мере на восемь дюймов и походили на раструбы церковных колоколов. Конечно, в таких шортах бедра проветривались, но вид штанов был комичен. Ноги ниже колен были укутаны обмотками цвета хаки, доходившими до носков, которые, впрочем, вряд ли можно назвать носками, ибо они прикрывали лишь щиколотки, предоставляя попечение о ступнях одним теннисным туфлям. Было ясно, что полицейские облачились чуть ли не в парадную форму в связи с особым, исключительным случаем — приходом нашего корабля, и, разумеется, мы встретили их с почтением, не опустившись до шуток.

Когда катера пришвартовались под кормой корабля, мы сбросили полицейским веревочный трап. Первым на него ступил офицер. Казалось, что он старается придать своему лицу самое суровое выражение — вероятно, он замыслил арестовать взявшийся неведомо откуда корабль. Но если он и в самом деле намеревался напустить на лицо показную строгость, то эта попытка закончилась неудачно, ибо, ступив на палубу, он попал ногой в коробку с куриными яйцами и, несомненно, упал бы, но оказавшийся рядом Трондур успел его подхватить. За офицером стали подыматься на палубу полицейские, что оказалось довольно трудно: им мешали увесистые винтовки времен Второй мировой войны. На помощь полицейским пришел Питер Доббс. Перегнувшись через низкий гакаборт[42], он стал, к удовлетворению полицейских, одну за другой принимать винтовки, решив непростой вопрос: как подняться по веревочному трапу на палубу с увесистым предметом в руке.

Тем временем офицер, успевший преодолеть замешательство, строго произнес на прекрасном английском:

— Зачем вы пришли на Четлат? Для иностранцев наш остров — запретная территория. Вам следует немедленно уйти.

— У меня на руках официальное разрешение министерства иностранных дел Индии, дающее право заходить на Лаккадивские острова, — с улыбкой возразил я.

Офицер явно смягчился: мой ответ его несомненно устроил. Иностранцы — редкость на Четлате, и приход нашего корабля обещал внести кое-какое разнообразие в привычную жизнь.

— В таком случае я должен проконсультироваться с начальством, — сказал офицер. — Пока же ваши люди должны оставаться на корабле, а вас прошу отправиться со мной в полицейский участок. Там мы рассмотрим вашу бумагу.

В сопровождении полицейских я спустился по трапу в катер, который, сорвавшись с места, а затем лавируя между рифами, направился к берегу. Четлат был необыкновенно красив, и трудно было поверить в то, что остров — не фантастическое видение. Миновав рифы, катер вошел в лагуну со светло-бирюзовыми водами, и мне открылся изогнутый полумесяцем западный берег острова, окаймленный зелеными пальмами, среди которых мелькали крыши домов. На берегу, в том месте, к которому мы приближались, стояло несколько диковинных длинных строений с крышами из пальмовых листьев. Здесь же оказалась и пристань — уложенный на сваи шаткий деревянный настил. Катер пришвартовался, и я в сопровождении офицера сошел на пристань по сходням.

На берегу нас поджидала толпа, впереди стояли мужчины и дети, чуть в отдалении, возле пальм, — женщины. На большинстве мужчин были саронги, доходившие до лодыжек, на остальных — рубашки и шорты. Головы старцев были покрыты одноцветными шарфами, заведенными за уши; концы шарфов свисали, придавая им вид монашеских платов. На женщинах были корсажи и цветистые юбки. Блестящие, черные, доходившие до плеч волосы подхвачены яркими шарфами. Эти женщины казались цветами, разбросанными меж пальмами, чьи листья образовывали полог над островом. Толпа — обычно шумное сборище, но здесь, на пристани, все молчали, явно уставившись на меня.

— Они вас боятся, — пояснил офицер. — Большинство наших людей никогда не видели европейцев. Ваша белая кожа пугает их.

Представлялось невероятным, что в век телевидения и иллюстрированных журналов еще находятся люди, никогда не видевшие европейцев. Однако сопровождавший меня офицер полиции не нашел в этом ничего удивительного. Островитяне живут в изоляции, лишь единицы бывали в Индии, где европейцы не редкость. Не многие видели белого человека. Когда Индия была английской колонией, на Четлат, как правило, раз в год приезжал англичанин (окружной комиссар или его заместитель), но после того, как Индия обрела независимость, на остров не ступала нога белого человека. Теперь он — диковина. Видно, я и впрямь показался островитянам диковинным человеком. Когда мы с офицером пошли по песчаной тропинке, петлявшей меж пальмами, в полицейский участок, впереди нас, умудряясь передвигаться спиной вперед, шли мужчины, не спускавшие с меня глаз. Сопровождали нас и мальчишки. Они перебегали от пальмы к пальме и, выглядывая из-за ствола, с опаской и любопытством глазели на белого человека. Сзади нас шли степенные старцы, не позволявшие себе излишнего любопытства — словом, нас сопровождал целый эскорт.

В полицейском участке оказался радиопередатчик, единственное средство мобильной связи, позволявшее островитянам поддерживать контакты с материком. Другая связь с Индией осуществлялась паромом, раз в две недели доставлявшим на остров различные грузы — главным образом продовольственные товары, — которые перевозились на остров местными лодками. Однако график этот не всегда выполнялся. Когда мы пришли на Четлат, паром к тому времени не приходил в течение трех недель, и островитяне, преодолев свои опасения, стали подходить к «Сохару» на лодках, чтобы обзавестись сигаретами.

Пока один из полицейских по поручению офицера связывался по радио с вышестоящим начальством, находящимся в Индии, я принялся осматривать помещение. Обстановка была невзрачной: обшарпанный письменный стол, четыре истертых стула, картонная коробка, служившая урной, да две полки, приколоченные к стене. Тем временем офицер, порывшись в ящиках письменного стола, извлек оттуда помятый бланк и вопросительно взглянул на сержанта, зашедшего вместе с нами в полицейский участок. Сержант пошарил в карманах и протянул офицеру шариковую ручку, вероятно, единственную в участке.