Острова на горизонте

В большой комнате, где лежал капитан Френсис, неярко горела настольная лампа. Я взял ее, подошел к постели. Раскинув руки, капитан спал. Одеяло, обнажая широкую грудь и повязку, сползло на пол. От света лампы тускло сверкнул медальон на тоненькой золотой цепочке. Он был открыт. Может, капитан просыпался и смотрел на то, что находится в нем? Я потрогал лоб спящего, температура была нормальной. Рика стояла рядом, я слышал ее дыхание.

— Хочу поглядеть. — Рика протянула руку к медальону. — Он никому, никогда не показывал.

Она положила медальон на ладонь, а я приблизил лампу. Там, внутри, было две маленькие фотографии: на одной улыбающаяся женщина и очень серьезный глазастый мальчик. Жена и сын, наверное, а на другой фотографии — пароход.

— Это его пароход. «Марта Гросс», — сказала Рика и закрыла крышку медальона. — Пойдем, я замерзла. Ты посиди возле меня, ладно? Расскажи о себе, хорошо? Мне отчего-то сегодня грустно.

— Хорошо. Мне тоже что-то не очень весело. А где моя койка?

— Бери лампу.

Я накрыл капитана одеялом. Поправил подушку.

Свет скользнул по стенам, картинам, модели корабля.

Скрипнули петли двери. Еще одна большая комната, заставленная койками с одинаковыми одеялами. Я взглянул на Рику.

— Это помещение для пострадавших, — сказала она. — А вот это моя комната. А рядом — твоя. Зайдем.

Она потянула ручку. Я поднял лампу и увидел небольшую комнатушку с окном на океан. Стол. Шкаф. Деревянная кровать у стены, мой саквояж на столе.

— Спокойной ночи, да? — спросил я девочку.

— Я, наверно, сегодня не засну, — ответила она.

— Ну вот еще, «не засну»… Послушай-ка, хочешь, я тебе что-нибудь подарю? На память, — сказал я и, подойдя к столу, открыл саквояж.

В одном из его отделений лежала небольшая, но очень красивая раковина каури. Несколько лет назад мне довелось побывать на вулканическом острове Реюньон, и я нашел ее там, на пустынном, каменистом берегу. Протянул раковину Рике:

— Держи.

— Ой, какая она блестящая! — сказала Рика, внимательно разглядывая раковинку, и приложила ее к уху. Прислушалась. Снова принялась разглядывать, сказала удивленно: — Где-то я такую видела, а где — не помню. Или мне кажется так? Проводи меня и посиди со мной, а?

Ее комната была еще меньше, чем моя. Рика нырнула под одеяло, а я сел на край кровати. Ветер стихал. Черные тучи лопнули, расползлись, как старая гнилая материя, показались звезды и луна. В комнате уютно стрекотал сверчок, пахло керосиновым теплом и пряными сухими травами.

Послышались чьи-то шаги… Под окном заскрипел гравий. Кто это? Рика встрепенулась, глянула в темное стекло, натянула одеяло на плечи. Сказала, понизив голос:

— Это мальчик с котенком.

— Какой еще мальчик… с котенком?

— Ну тот. Из океана.

— Спи, глупышка, о чем ты?

— Он часто ходит под окнами дома. Подойдет, привстанет и заглядывает в комнату. Хо-лодный такой, за-амерзший… И котика на руках держит, — спокойно проговорила Рика и зевнула, прикрыв рот ладошкой. — Он всегда после шторма… А после сильной бури они тут все толпами ходят… Все погибшие. И тогда капитан и Джо крепко-крепко запирают двери. Капитан мне говорил, что и жена его ходит. Вся голубая-голубая. И волосы у нее до земли. Отросли за эти годы, но только не черные, как были, а зеленые, словно водоросли. Ну, иди спи.

— Спокойной ночи, Рика.

Неспокойная была ночь. Стонал капитан Френсис, пытался подняться и куда-то уйти. Я успокаивал его, давал пить и поправлял одеяло, которое он сбрасывал на пол. Ветер то утихал, то вновь пытался набрать силы и налетал с океана. Он ударялся в стены, с тонким, щенячьим попискиванием сочился под двери и через стыки не промазанных замазкой оконных стекол. Тучи неслись по небу, и луна то исчезала, то вновь начинала светить ярким, судорожным светом. Кто-то бродил под окнами. Я натягивал одеяло на голову и старался дышать ровно, неторопливо, стискивал веки, но сон не шел. Бедный мальчик с котенком… Ему там холодно! Все ходит и ходит под окнами дома, прижимает к груди мокрого, замерзшего котишку. Пустить его, что ли, в дом, пускай обогреется?.. Кажется, я вставал, отдернув штору, глядел в окно и совершенно явственно видел худого, вихрастого мальчика с рыжим котенком в руках, голубую женщину с зелеными, до земли, волосами. Видел, как вела она мальчишку лет восьми, а тот жался к ней и смотрел на меня своими большущими строгими глазами. А за женщиной протопал, оставляя на песке глубокие следы, высокий мужчина в камзоле с золотыми пуговицами и треуголке. Скуластый, с жестким взглядом прищуренных глаз, он шел и глядел в сторону океана.

Вроде бы я даже постучал в стекло: «Эй, моряк!» И тот повернулся, кивнул мне. И прошел мимо, а волны набежали на песок и всосались в его следы, а потом отхлынули, и следы исчезли. И многие другие где-то и когда-то погибшие моряки шли вдоль по берегу. И одиночки, и группками. Шли легкие, невесомые, прозрачные, будто из стекла или тумана. Сколько их! Я прижимался лбом к стеклу и вглядывался в лица, пытаясь найти знакомые черты: три года назад погиб в океане мой приятель Валя Комков. Может, и он бредет мимо дома, в котором я ночую?

Посреди ночи из комнаты Рики послышался крик. Я открыл глаза. Вытер лоб. Фу, приснилось же!.. Кто-то кричал или мне показалось? Завернувшись в одеяло, я пошел в комнату Рики.

Девочка сидела на постели. В лунном свете лицо ее казалось необыкновенно белым, ярко и четко выделялись широко раскрытые, полные ужаса глаза. Увидев меня, она рванулась, протянула руки.

— Что с тобой, малышка?

Она вся дрожала.

— Приснилось что-нибудь, да? Вот и мне…

— Ра-аковинка, — испуганно проговорила она. — Я вспомнила или мне приснилось?

— Что ты вспомнила?

— Нет-нет… Ничего.

Она заплакала. Я сидел рядом. Потом услышал, как она облегченно вздохнула и стихла. И я ушел к себе.

Ржание лошади. Смех. Чьи-то голоса. Топот ног. Я открыл глаза. В распахнутое окно упруго вливался морской воздух, шевелил занавески. Ярко светило солнце. Шмель летал по комнате и туго гудел, как маленький самолет. Потянулся за часами: уже восьмой час? Проспал такое утро? А как-то мой капитан Френсис? Рика… Что она вспомнила? Мальчик с котенком… Я его видел совершенно отчетливо: коротенькая курточка, руки, вылезшие из рукавов. Если бы у меня был сын, он бы тоже, наверно, любил природу, животных, птиц, котят. Я б воспитал его добрым и смелым. Я рассказывал бы ему про далекие страны, про то, какая зеленая-презеленая вода в Индийском океане, и про Малай-базар в Сингапуре. А если бы девочка, она была бы такой, как Рика. Я бы сам укладывал ее спать, рассказывал ей всякие морские были-небылицы, собирал на далеких островах красивые ракушки, делал из них ожерелья и дарил бы Рике или Катеньке, Анечке…

— Док. Завтракать! — загремел из соседней комнаты толстяк Джо. — Ты проснулся? К тебе можно?

— Входите.

Под мощным ударом ладони дверь распахнулась, и вошел краснолицый, сияющий, пахнущий морем и жареной рыбой Джо. Он опустился на стул, который чуть не рассыпался под ним, и потянул из прожженного кармана рубахи недокуренную сигару. Разжег ее. Задымил. Скрестил на необъятной груди мускулистые ручищи и весело заговорил:

— Все в порядке на рудовозе «Король Георг Четвертый»! Выкарабкались. Не сожрал их океан! Никто не погиб, и с «Сириусом» я переговаривался — спрашивали, как дела. Не стал я тебя тормошить, сказал, что все о’кей! Привет до нового радиосеанса.

— Как капитан?

— Ха! Капитан уже поднялся. Говорит, все у него заросло.

— Что?! Я вот ему поднимусь! Капитан! Немедленно в постель! — закричал я, втаптывая ногу в ботинок. — А, Рика, здравствуй!

— Доброе утро. Идите завтракать. — Девочка заглянула в комнату. Лицо у нее было бледным, под глазами синева. — Все готово.

— Послушай, что с тобой? — спросил ее толстяк Джо и, схватив за руку, потянул к себе. Рика уткнулась ему лицом в шею. — Девочка ты моя. Тебе нездоровится? Доктор, поглядите, может, заболела? Ведь она сегодня еще ни разу не улыбнулась.

— Пусти, — сказала Рика и, вырвавшись из его рук, метнулась из комнаты.

А капитан действительно уже поднялся. Когда я выглянул из комнаты, Френсис вошел в дом. Он опирался на трость и шагал очень медленно и осторожно, но лицо его сияло от счастья.

— Черт бы вас побрал, капитан! — сказал я. — Хотите, чтобы швы разошлись?

— Ложусь, док, ложусь, — смиренно пробормотал капитан и осторожно опустился на койку. — Спасибо тебе, дружище. Это по-морскому, по-братски — прийти вот так, на сигнал бедствия…

— Оставьте, капитан. Ложитесь. Вот так. Дайте-ка я погляжу, как шов…

— Не люблю болтать, док. Да-да, я больше люблю молчать, но сейчас мне хочется говорить добрые слова. Сегодня я открыл глаза и подумал: «Жив!» Солнце светило в окно, трава шуршала, волны гремели, чайки кричали. Я жив! И знаете, о чем я подумал? Вот вы помогли мне в невероятно трудную для меня минуту, и я… А что теперь должен сделать я? Я должен нести людям еще больше добра, чем нес и давал раньше. Ведь это так важно — отозваться на зов терпящего бедствие. И клянусь вам…

— Капитан! Не думал, что вы можете произнести столько слов за один прием.

Толстяк Джо засмеялся, вытащил бутылку из заднего кармана отвислых брюк и протянул мне, но я отстранил его руку. И тогда Джо сказал:

— Капитан, мы пойдем набьем трюма́, а потом я возьму трубу и сыграю! В честь твоего выздоровления. В честь экипажа рудовоза, выдержавшего схватку со штормом. В честь синего неба, солнца и шороха трав!

Завтракали втроем. Алекс и Фернандо отправились в объезд острова, а второй радист спал после ночной вахты.

В просторной кухне на полках стояла разная утварь, висели медные, начищенные до жаркого блеска кастрюли и кастрюльки. В большой печи гудел огонь. Было жарко, Рика распахнула окно и дверь. Теплый, пахнущий морскими водорослями воздух прокатывался по кухне. В окно был виден все еще неспокойный океан, чайки, сидящие на берегу, а в открытую дверь — желтые холмы и зеленая трава у их подножий. Лошадь и жеребенок стояли на склоне одной из дюн, и ветер шевелил золотистую гриву лошади, а у порога кухни толпилось с десяток маленьких черных кур во главе с крупным огненно-красным петухом.

Ели жареную треску с вареной картошкой.

— Чего выпустила птиц из курятника? — спросил толстяк Джо, прямо рукой вытаскивая из сковороды самый большой кусок рыбы.

— А пускай погуляют, — сказала Рика и прикрикнула на Джо: — Опять в сковороду — с руками? Вот же вилка.

— Прости, девочка, — пробормотал Джо и облизал пальцы.

— Отец Джо! — Рика строго свела брови. — Вот же салфетка.

— Да-да, милая. — Джо схватил салфетку, вытер губы, а потом трубно сморкнулся в нее и, видя, как Рика уставилась ему в лицо, поспешно спросил: — Тебе нужно в чем-нибудь помочь?

— Когда я тебя приучу умению сидеть за столом? — сердито сказала Рика. — В приличную компанию тебя не пустишь… И вот — откуда у тебя новая дыра?

Толстяк Джо скосил глаза. Сидел он за столом в одной тельняшке. На боку зияла дыра и светилась кожа, на которой виднелась четкая синяя татуировка.

— Надевал, а ткань — тр-рр-ыы! — сказал Джо. — Рика, что с тобой? Я никогда не видел тебя такой. Ей-ей, ты больна!

— Надоели вы мне все, — сказала Рика. — Вы все как дети! Все на вас рвется, трещит: тр-ры! Пачкаетесь, как поросята. Что ни день — то стирка. Что ни день — то гора белья. А простыни?! — Она повернулась ко мне. В глазах ее стояли слезы. — Стираю-стираю, глажу-глажу… Постелю, а он… — Рика ткнула в сторону Джо пальцем: — Бух! В постель в одежде! В сырой! В грязной!

Покраснев, со смущением на лице, зацепившись за угол и чуть не опрокинув стол, толстяк вылез из-за стола и подошел к Рике. Попытался ее обнять, но она оттолкнула его.

— Отойди! Ну погляди, погляди на себя.

Толстяк Джо оглядел себя. Смущенно улыбаясь, развел руками.

— Ничего не видишь, да?

— Пуговички потерялись… — пробормотал Джо, прикрываясь ладонями, как женщина, выходящая из воды. — Я ее булавкой, а она…

— По-отерялись! Бу-улавкой! У нас что, на острове есть магазин? Можно пойти и купить пуговичку? Вот пришью тебе сегодня пуговицы! Медные. С пушками! Снимай брюки.

— Но, милая моя…

— Снимай, снимай, некогда мне. Сейчас я уйду с Натом на свой участок. — Рика поднялась из-за стола. Глаза ее сверкали. Выкрикнула: — Ну, быстрее же! Мне еще гладить, шить, штопать. Мне еще кормить кур и лошадей.

— Я все сделаю, я помогу. — Толстяк Джо грузно прыгал на одной ноге, пытаясь выпутать вторую из штанины.

Снял наконец-то. Схватив брюки, Рика ушла в комнату. А мы с Джо убрали все, я протер стол тряпкой, Джо топтался рядом, помогал, но как-то все у него плохо получалось. Вилки падали на пол, веником он шаркал с такой яростью, что мусор улетал к противоположной стене кухни. Отобрав у него веник, я сказал:

— Иди покури.

— Пойду, — согласился Джо. А потом воскликнул: — А! Пойдем-ка мы с тобой поиграем на трубе! Пока она там пришивает.

— Вот и порядок в кухне. На какой еще трубе?

— О, у меня самая большая в мире духовая труба. — Толстяк Джо, схватив меня за рукав, потянул к двери. — Когда я играю, то, говорят, звуки слышны в Канаде. А до Канады почти двести миль. — Лицо у Джо сияло. — Не веришь? Пойдем покажу.

— Так без брюк и пойдешь? И куда идти-то?

— А какая разница, в брюках или без? Остров! Куда идти? Да во-он на эту дюну. Там у меня кресло стоит.

Трусы у толстяка Джо были сшиты из старой тельняшки. Весь полосатый, как тигр, в громадных ботинках на босу ногу, с сигарой, которую он уже успел закурить, Джо заспешил к маленькому сарайчику, примыкавшему к дому. Распахнул дверь. Я заглянул и увидел нечто громадное, медное, ярко сверкающее. Геликон? Что-то бормоча, по тону голоса нежное и доброе, Джо вошел в сарайчик, наклонился и, слегка закряхтев, ухватился, поднял и понес, как ребенка, невероятных размеров трубищу.

В жизни я такой не видел. Когда Джо поставил ее на землю, то жерлообразный раструб был еще на полметра выше головы толстяка. Улыбнувшись мне — какая великанша! какая красавица! — Джо нежно обтер сияющее тело трубы рукавом тельняшки, обнял, прижался толстым лицом к металлу. А потом, слегка побагровев, подхватил трубу и зашагал в сторону дюн.

Откос был крутой, осыпающийся. Толстяк шумно дышал, по его лицу и медно-красной шее лился пот, а воздух, нагретый телом, слегка дрожал и колебался над ним. И я подумал о том, что небольшой планер мог бы сейчас кружить и парить в теплых воздушных потоках, согретых громадным горячим телом Джо.

Но вот и вершина. Свежий ветер, более сильный тут, над дюнами, овеял наши лица. Чуть дальше виднелась свинцовая пластина озера и среди дюн одна, самая высокая, золотисто-белая, а за дюнами простирался синий, кое-где расчерченный белыми лентами пены океан.

В долине паслись лошади. Жеребята носились друг за другом, выпрыгивали из высокой травы, брыкались, валялись на берегу озера.

Мы прошли еще с десяток шагов, и с облегченным вздохом Джо опустился в промятое кресло. Оно стояло прямо на песке, и ножки увязли до самого сиденья. Придерживая трубу одной рукой, Джо ухватился за спинку кресла и, рванув, выдернул его из песка. Сел. Поставил трубу на колени. Прикоснулся к мундштуку толстыми губами, побагровел и мощно вдохнул воздух в гигантский медный механизм. Труба оглушительно рявкнула. Лошади в долине подняли головы, прислушались.

Я опустился на песок. Могучие рокочущие звуки расплылись над островом. Что играл Джо, какую мелодию — понять было невозможно. Закрыв глаза, раздувая толстые, лоснящиеся потом щеки, он перебирал короткими пальцами блестящие клавиши. Нет, подобного концерта мне слышать еще не приходилось.

— Гляди, гляди, док, — радостно сказал Джо, оторвавшись на минуту от мундштука, и показал мне рукой в долину: — Идут. О, как они любят мою игру!

Дикие лошади подходили к дюне. Помахивая гривами и хвостами, задирая головы, по-видимому, чтобы увидеть музыканта, они торопились на необыкновенный концерт.

Джо заиграл вновь. Лошади подходили все ближе и ближе. Я с любопытством разглядывал их добрые мохнатые морды, большие глаза, гривы, которые никто никогда не подстригал, и до самой земли хвосты. Остановились метрах в двадцати от нас. Слушают, фыркают, взмахивают хвостами, отгоняя назойливых слепней.

— Сейчас можно подойти к любой, — сказал Джо. — И можно погладить. Сесть верхом. А они — ничего. Они будто гипнотизируются музыкой. И такое состояние у них день-два. И вот, когда надо накосить сено в долине… для наших, одомашненных лошадей, я поднимаюсь и играю на трубе. А потом мы идем и косим.

— Играл когда-то в оркестре? — спросил я.

— Нет. Любитель, — торжественно и серьезно ответил Джо. И улыбнулся печально: — Все мои беды от этой трубы. Это уж точно, док. Было мне лет двадцать, когда я увидел ее в магазине. Купил. Начал учиться играть. Ну и гоняли же меня все! Уж больно звук силен! Жил-то ведь я в большом городе, в большом доме. Пришлось играть в подвале. Играю, а весь дом сотрясается. Играл на чердаке. Погнали и оттуда. «Звуки кровлю разрушают», — заявил домовладелец. Ездил играть на пустырях и свалках. Да какое ездил! Ходил, таскал трубу через весь город — ведь с ней ни в трамвай, ни в автобус! И вот, когда узнал, что на острове Сейбл в спасательной станции есть вакантное место, — поехал… Играю. И сочиняю. Вот послушай, док, концерт называется «Остров в океане».

Джо обхватил трубу руками, прижал ее сияющее тело к своему животу и выдул такие мощные звуки, что мне показалось, будто это ревет супертанкер, расчищающий себе дорогу в узком Малаккском проливе.

— Однажды был сильный туман. А тифон-ревун острова, укрепленный на башне Ист-Флашстаф, вышел из строя. — Толстяк Джо составил трубу с колен на песок и, обнимая ее правой рукой, левой поглаживал по сияющему боку. — Так вот, туман. Три траулера ползают возле острова, а там еще какое-то судно прет из Канады в Европу. И прямо на остров… А ревун молчит! Взял тогда я свою трубу, поднялся на дюну и затрубил. Я трубил восемнадцать часов, док. Я думал, что умру в тот страшный день. Но я знал, что суда могут сбиться в тумане с курса, и трубил, трубил, трубил. Рассеялся туман. Друзья уволокли меня в дом на руках. Я проболел, док, неделю. Я выдул из себя все силы. Радиограмму мы получили с канадского теплохода. «Вышел строя радиолокатор. Сбились с курса. Шли прямо остров Сейбл. Счастью услышали работу вашего тифона. Благодарим вас», — Толстяк Джо засмеялся, поцеловал трубу и вытер это место рукавом тельняшки. — Я уже говорил, что заболел тогда и Вика…

— Рика?