Острова на горизонте

Под выкрики Петровича матросы выволокли на палубу сброшенные со швартовых тумб тросы и уложили их. Запыхтев, черно-белый портовый катер поволок траулер от берега, и между бортом и пирсом появилась щель.

Прощай, Пурш! Мне будет чертовски недоставать тебя и твоих чудесных песен. Кому-то ты будешь их теперь петь?…

«Маа-а-у-уу!» — донесся вдруг отчаянный вопль.

— Пурш! Пурш! — закричал я, — Эй, на буксире! Стоп машина!

Сопровождаемый черной кошкой, Пурш с бешеной скоростью несся по сырому после обильного дождя пирсу. Он подбежал к его краю, оттолкнулся, пролетел через воду и упал на планшир. Какое-то мгновение казалось, что он сорвется, но кот удержался и, не замечая моих протянутых рук, лихо взбежал на верхний мостик.

Там он сидел до ночи. Тощий, испачканный варом, с глубокой царапиной поперек носа, с заплывшим глазом. Я попытался приласкать его, успокоить, но кот, сердито боднувшись, не принял ласки. Не мигая, он глядел в сторону удаляющегося берега и порой вскрикивал грудным, вибрирующим голосом.

Кот пришел в каюту под утро. Вспрыгнул на койку, улегся в моих ногах и задумчиво запел песню. Теперь он знал, о чем ему перед заходом в Ресифи так хотелось петь. Он пел о разлуке. И еще он пел о том, что, как бы ни были сильны его чувства, он, Пурш, никогда не предаст своих друзей. Ведь он же моряк.

Наш долгий рейс продолжался. Вдоль побережья Южной Америки мы спустились на юг и наконец достигли тех широт, которые еще со времен парусного флота известны у бывалых моряков под названием «ревущие», — такие тут постоянные сильные, «ревущие» ветры.

Было холодно, туманно, и солнце, так утомлявшее нас в тропиках, лишь изредка прорывалось своими лучами к океану сквозь плотные завесы туч, закрывших небо до горизонта. Мы уже не ставили наш океанский перемет, потому что здесь, на юге Атлантики, не водятся красивые и стремительные тунцы. Теперь мы занимались траловыми работами. Каждый день мы по нескольку раз опускали в воду трал, который боцман Петрович именовал авоськой, потому что эта рыболовная снасть действительно напоминает собой громадную, сплетенную из крепчайшей сетчатой ткани хозяйственную сумку-авоську, буксируемую за траулером при помощи крепчайших стальных тросов.

Пурш мерз так же, как и мы, но вскоре привык к прохладе, к тому же мы с Колей больше не подстригали его, как в тропиках, и кот оделся в теплую, пушистую шубу.

Он еще больше вырос и не распевал теперь песни по каждому пустяку, к тому же сильно скучал, надо полагать, и по смешному зверьку хамелеону, и по черной желтоглазой кошечке из бразильского порта Ресифи. Может, поэтому кот старался побольше быть со мной. Однако нельзя сказать, чтобы он стал равнодушным, нет. Пурш с большим интересом наблюдал и за китами, небольшие стада которых время от времени попадались нам в пути, и за дельфинами, весело сопровождавшими траулер по двое-трое суток подряд, и за морскими львами, которые встречались иногда в открытом океане. И еще Пурш с интересом посматривал на молчаливых альбатросов, плавными кругами летающих над траулером. Никогда и мне не приходилось видеть более величественных птиц, чем громадные, с крыльями размахом до трех метров, антарктические альбатросы. После вахты мы вместе с Пуршем отправлялись на корму и любовались птицами. Почти не шевеля крыльями, то стремительно взмывая в вышину, то с резким креном опускаясь до самой воды, альбатросы кружили и кружили над траулером и разглядывали судно, да и меня с котом, сидящим на моих коленях. Птицы были любопытны так же, как и мы… Происходил взаимный и приятный процесс познания: нам интересно было смотреть на птиц, птицам — наблюдать за нами.

Может быть, на этом все бы и закончилось, но в один из ветреных и туманных дней, когда, промокшие и уставшие, мы очищали палубу от выловленной рыбы и мечтали о той счастливой минуте, когда можно будет отправиться в теплые каюты, над нашими головами вдруг раздался глухой удар, послышался гортанный крик, и на палубу, суматошно размахивая крыльями, упала птица. Это был альбатрос. Неосторожно пролетая над траулером, он врезался в радиоантенну и, сломав крыло, рухнул прямо на нас.

В тот день мы с Колей не скоро оказались в каюте: с помощью боцмана делали альбатросу операцию. Альбатрос не вырывался, не хлестал нас здоровым крылом, он только странно урчал и порой вскрикивал от неосторожных движений наших грубых рук. В конце концов мы укрепили легкие дощечки-шины и, отгородив птице закуток в углу палубы, оставили ее там. Во время всей операции Пурш толкался рядом и с большим интересом присматривался к птице, обнюхивая ее. В каюту он не пошел, а устроился на ночь возле альбатроса.

— Чудеса, да и только, — сказал Коля утром, поднявшись раньше меня и сбегав на палубу. — Пурш спит рядом с Тимошкой.

— С каким это Тимошкой? — спросил я, немного досадуя, что Коля не дал мне доспать пятнадцать минут до вахты. — О чем ты?

— Это Петрович прозвал альбатроса Тимошкой. Спят, говорит, рядышком. Ну будто всю жизнь дружили.

Быстро одевшись, я вышел на палубу.

Коля не соврал. Откинув больное крыло, альбатрос спал, привалившись левым боком к фальшборту, а рядом с ним пристроился Пурш. Заслышав мои шаги, он поднял голову и зевнул. И альбатрос встрепенулся, открыл черные, добрые глаза. Я замер. Мне стало страшно за Пурша: если птица стукнет его своим крючковатым клювом, то конец коту! Нет, Тимошка, будучи или по характеру добрым, или находясь еще в шоковом состоянии от всего происшедшего, спокойно оглядел кота, а потом снова закрыл глаза.

Теперь мне понятно, почему испокон веков моряки, оказавшиеся в Антарктике, ловили и приручали альбатросов и почему еще со времен парусного флота убивать их было запрещено под страхом жесточайших наказаний. Эти птицы легко привыкали к людям; веселые и покладистые, они доставляли морякам множество приятных минут.

С появлением Тимошки будто что-то радостное произошло на траулере: мрачные, предельно уставшие от бесконечно долгого пребывания в море моряки нашего проржавевшего, помятого волнами теплоходика вдруг ожили, заулыбались. Снова стал слышен смех, шутки; работа пошла веселее, а по окончании ее никто уже не спешил, как прежде, в каюту. Мы оставались на палубе, курили и хохотали, глядя, как Тимошка играет с Пуршем. Тут следует сказать, что наш морской кот несколько отошел на задний план, но он не обижался, не ревновал, а был так же, как и мы, рад неожиданному появлению на судне альбатроса.

Спали они вместе на палубе. Причем, когда ночи бывали особенно холодными, Пурш забирался Тимошке под крыло и высовывал из-под него лишь голову.

С большим нетерпением, что-то бормоча от возбуждения, Тимошка дожидался первого утреннего трала, видимо считая, что мы ловим рыбу, чтобы накормить лишь его. А ел он много: килограмма три рыбы умять за один присест ему ничего не стоило. Коля выбирал рыбин получше и одну за другой отправлял в широко раскрывающийся клюв птицы. Насытившись, Тимошка отходил в сторонку и на некоторое время впадал как бы в задумчивость: покачиваясь, он погружался в глубокие размышления и слегка дремал, то закрывая, то приоткрывая глаза. В этот момент с ним можно было делать все, что хочешь: таскать за клюв, садиться верхом, раскрывать ему крылья. Тимошка только вздыхал и порой досадливо мотал головой: мол, отстаньте же вы от меня; я слегка переел, дайте передохнуть.

Погода несколько улучшилась. Мы, покидая южные широты, уже начали подниматься к экватору, и солнце все чаще и чаще стало появляться над океаном, пробивая облачность ярко-золотыми, теплыми лучами. А к вечеру оно почти всегда хоть на десять, хоть на пять минут, но показывалось над горизонтом, и небо и океан окрашивались в тревожный, будто струящийся в воздухе ярко-алый цвет.

Это были торжественные и грустные минуты. Мы особенно остро ощущали, как же далеко занесло нас, моряков, от Родины, сколько же еще соленой воды простирается между бортом траулера и пирсом родного порта, сколько впереди штормов, ураганов, плотных туманов до того момента, как руки любимых нами людей, протянутые навстречу, встретятся с нашими огрубевшими руками!..

Что-то странное происходило и с альбатросом. Широко раскрыв крылья, будто пытаясь поймать ими ускользающее за океан солнце, он глядел на него и кричал громким голосом, в котором слышались и мольба, и страх, и надежда. Так он стоял и глядел, как быстро тускнеющий диск опускался за океан. Вот видна только половинка, вот треть; вот на кромке горизонта ярко вспыхивает лишь маленький краешек солнца, похожий на шевелящийся уголек и… Вот и все.

Опустив крылья, Тимошка тотчас отправлялся в свой угол. За ним, уже на ходу запевая песню, брел кот. В углу палубы слышалась возня: птица устраивалась на брезентовую подстилку, а Пурш, торопя альбатроса, покусывал его за жесткие перья. Потом он забирался под крыло и уже во весь голос заводил очередную песню. Склонив голову, Тимошка слушал кота. Наверно, петь песни такой большой, доброй и серьезной птице было куда как приятнее, чем маленькому, смешному хамелеону, и Пурш старался вовсю. Все там было в этих песнях, вся его жизнь: и жесткие ладони сизоносого мужчины, и летучие рыбы, и бабочка с изумрудно-синими крыльями, и противные обезьяны, и приключения в бразильском порту.

Расстались мы с Тимошкой на десятом градусе южной широты. Это была граница, дальше которой альбатросы не залетают. И Тимошка чувствовал, как далеко завезли мы его от родных мест. Он нервничал, все чаще и чаще размахивал крыльями и даже несколько раз пытался взлететь, но не мог этого сделать: альбатросы поднимаются в воздух лишь с воды или с обрывистых скал, как бы бросаясь вниз, в воздушную бездну, и лишь потом раскрывают свои громадные крылья.

Ну что ж, друг, пора тебе возвращаться в свои широты!

Мы уже окончили все наши работы. Тралы были убраны в трюм, палуба вымыта и вычищена, и капитан проложил курс к берегам Родины. А где же твой дом, Тимошка? На каких пустынных скалах появился ты на свет? Где, у берегов каких далеких антарктических островов ждет тебя подруга? Кто-то из команды несмело предложил увезти Тимошку с собой и отдать его в зоопарк, но остальные возмутились: такую птицу — и в зоопарк?

Перед обедом мы собрались на палубе, старший механик надел на лапу альбатросу медное колечко с его именем, и боцман, взяв птицу в жилистые руки, перегнувшись через фальшборт, отпустил в океан. Отплыв немного, Тимошка несколько раз окунулся в воду, потом взмахнул крыльями, приподнялся и, смешно шлепая по ней лапами, побежал. Он бежал очень долго, и Коля с тревогой поглядел на меня: а может, он и не сможет взлететь? Может, летать разучился?..

— Перекормил ты парнишку, — сердито сказал Петрович.

— Да я же хотел как лучше… — пробормотал Коля и крикнул: — Ну что же ты, Тимошка?!

Альбатрос оторвался от воды и, плавно взмахивая крыльями, полетел. Капитан, выглядывавший из рубки, поднял руку и потянул за рычаг тифона. Траулер прогудел раз, второй, третий. Тимошка между тем вначале отлетел от судна, а потом развернулся, сделал над палубой круг и, повернув на юг, быстро исчез из наших глаз.

В ту ночь многие не спали на траулере. Ворочался на верхней койке Коля; слышно было, как бродил по судну, покашливая в кулак, Петрович и все курил, курил свою маленькую самодельную трубку. Не спал, просто не мог найти себе места Пурш. Он то приходил в каюту и, вспрыгнув ко мне на койку, ласкался и начинал что-то петь, то замолкал, чутко прислушивался к чему-то и, спрыгнув на палубу каюты, убегал.

Вышел на палубу и я.

Ночь была странной. Океан весь светился зеленовато-голубым огнем, небольшие огни трепетали на мачтах, планширах и других металлических предметах. Я поднял руку, голубые язычки пламени вспыхнули на концах пальцев, и я ощутил легкие уколы. Пурш подошел, ткнулся мне в ноги носом. Я провел по его спине ладонью и из шерсти кота посыпались голубые потрескивающие искры. У моряков парусного флота это явление особой насыщенности воздушного пространства электричеством называлось огнями святого Эльма. Оно предвещало беду, это голубое пламя, пляшущее на реях мачт. Какую беду могли предвещать электрические огни нам? А может быть, не нам, а альбатросу Тимошке, улетающему в эти минуты все дальше и дальше на юг? Птице предстояло пролететь почти две тысячи миль… Прижимая к себе грустного кота, я от всей души желал птице благополучно совершить трудный перелет.

Вскоре мы расстались и с Пуршем.

С ним произошло что-то странное: чем меньше миль оставалось до берега, тем Пурш вел себя беспокойнее. Он почти не спал, не ел, бродил по судну и кричал тоскливым голосом, будто перекликался с птицами, зовущими его из таинственных глубин ночного неба. Куда звали его птицы? Остаться в океане?

В Бискайском заливе к нам подошел траулер, уже два месяца ведущий там поисковые работы: нас попросили захватить с собой письма на Родину. Был штиль, и траулеры пришвартовались друг к другу. В тот момент, когда суда начали расходиться, Пурш вдруг легко перемахнул с мостика на траулер, остающийся в океане.

— Отдайте кота! — заорал Коля. — Пурш, да ты что?..

— Не трогайте его, — сказал Петрович. — Пурш — морской кот. Ну что он будет делать на суше?..

С тех дней, о которых я рассказал, прошло пять лет.

Это были трудные и радостные пять лет. Где только не довелось побывать нам с Колей за минувшие годы! Океаны Атлантический, Индийский и Тихий; далекие острова, множество новых, незнакомых ранее иностранных портов… Чего мы только не повидали! Все это было, и все это останется в памяти навсегда.

И вот очередной рейс. Второй месяц мы цедим тралом воду, разыскивая косяки сардины. Мы уже пропеклись в лучах жаркого солнца и соскучились по дому, а впереди еще многие месяцы рейса. Об этом мы сообщаем в своих письмах домой: почту обещал забрать отправляющийся на Родину траулер «Терпуг». Ждем встречи с ним, ждем, с нетерпением поглядывая на горизонт.

— Иде-о-от! Ви-ижу-у! — послышался крик с верхнего мостика.

— Да вон же, и я вижу, — говорит мне Коля, щуря светлые, выцветшие на солнце глаза. — Во-он букашечка на горизонте шелохнулась.

Теперь и мои глаза улавливают какое-то движение на самой кромке океана.

Спешит траулер, вспарывает острым форштевнем воду. Мчат впереди несколько дельфинов, они, будто гонцы, плывут к нам, чтобы предупредить: «Эй, готовьте ваши письма! Сейчас мы их заберем!»

Все ближе траулер, все ближе. За его кормой вьется, то падая к воде, то взметаясь вверх, будто клочки бумаги, подхваченные ветром, чайки. И чайки, что прижились возле нашего траулера и сейчас, перед сном, покачиваются в волнах, тоже взлетают и летят навстречу «Терпугу». Наверно, им хочется все-все узнать у подлетающих птиц: какими новостями живет океан и куда направляется этот траулер?

Мелькает в воздухе бросательный конец.

Боцман Петрович переправляет на «Терпуг» мешок с нашими письмами, и капитан командует, чтобы отдали швартовые.

Большой рыжий кот вдруг перепрыгивает с «Терпуга» на верхний мостик нашего траулера. Никто этого и не замечает: парни на палубах судов смеются, желают счастливого возвращения в порт и удачной работы в океане. Прощай, «Терпуг»!

Солнце садится. На судне все стихает. Большая яркая луна поднимается над океаном. Она так велика и близка, что можно ясно разглядеть отпечатки чьих-то ладоней на ее поверхности. Чьи руки лепили и мяли этот холодный желтый шар?..

Неслышной тенью на корме показывается кот-перебежчик. Мы несколько минут разглядываем друг друга, и я улавливаю нечто знакомое в круглой, иссеченной шрамами морде кота, в его неторопливой, полной достоинства походке, спокойном взгляде широко расставленных зеленых глаз. Вот только правое ухо надкушено.

— Это ты, дружище? — неуверенно произношу я.

Кот подходит ближе, и я вижу на его шее медное, мутно посверкивающее кольцо, испещренное надписями. Неужели это Пурш?.. Протягиваю руку, пытаюсь погладить кота, но тот самолюбиво и сердито отталкивает ладонь головой: что он, какой-нибудь розовоносый котенок-молочник, чтобы его гладить?

— Ну, тогда катись, — говорю я. — Иди, иди.

Прислушавшись к моему голосу, кот вспрыгивает на край скамейки и начинает мыть мускулистой, когтистой лапой морду. Наклонившись, я разглядываю кольцо, верчу его вокруг шеи кота и читаю надписи. Ого, на каких только судах не побывал он: РТМ «Касатка», БМРТ «Арктур», «Пингвин», «Кайра», «Мерлуза»… Стоп, стоп. «Марлин»!.. Это название нашего траулера, самая первая надпись, появившаяся на медном кольце.

Уже уверенно я кладу ладонь на шишковатую, видимо, побитую в каком-то из штормов голову Пурша. Тот медлит, еще сопротивляется ласке, но и сомневается уже: а стоит ли от нее отказываться? Оглянувшись, не видит ли кто, как он тут раскис, кот неуклюже, неуверенно устраивается на моих коленях и слегка простуженным голосом заводит длинную песню, название которой — «Песни морских скитаний».

ОДИССЕЯ ВАЛЬКИ ШУБИНА

— Глядите-ка, птицы возвращаются с океана. Спешат, несутся будто угорелые… Эй, поваренок, высунься из рубки, взгляни, сколько птиц!

Валька Шубин, худощавый, глазастый паренек, сердито насупил выцветшие брови и, отодвинув лоцию, вышел из штурманской рубки в ходовую. Еще более грозно нахмурившись, пробурчал:

— Если снова услышу это слово «поваренок», то… — Не закончив угрозы, он поглядел в громадный голубоватый проем лобового иллюминатора и удивленно воскликнул: — Ох ты, сколько птиц!

— Взирай, милый, на это чудо природы, запечатлевай на всю жизнь в своей памяти, — добродушно пробурчал второй помощник капитана, самый «древний», как про него говорил Валька, моряк на танкере, Василий Васильевич Волгин, прозванный все тем же Валькой за миролюбивый, покладистый характер и пушистые отвислые усы «дядей Моржом». — Дома всех удивишь своими рассказами…

— Странно как-то они летят, — пробормотал Валька, прижимаясь носом к холодному стеклу. — Будто гонится кто-то за ними.

— Может, к сильному шторму? — сказал вахтенный матрос и постучал по стеклу анероида: — Давление-то скисает. Вниз валится стрелка.

Тысячи птиц без единого крика, группками и в одиночку, спешили со стороны океана к обрывистым скалам, окружавшим мрачную и тесную бухту Хофпул острова Кергелен.

Над самой водой летели черные бакланы, похожие на общипанных царских орлов со старинных монет. Бакланы летели друг за другом, словно нанизанные, как рыба на кукан. Кажется, схвати вот сейчас первую птицу за вытянутую палкой вперед длинную шею — и вытащишь на палубу всю эту бакланью гирлянду. Немного выше бакланов мчались остроклювые, с узкими крыльями черно-белые птицы, похожие на кайр, а может, это и были антарктические кайры. Валька хоть и неплохо разбирался в природе, но точно знать этого не мог. Кайры летели одиночками. Их полет был столь стремительным, что Валька услышал тонкий свистящий звук — это рубили воздух острые, как ножи, крылья… Валька был такой человек: ему ничего не стоило придумать что-либо, и он тотчас же начинал верить в свою выдумку, — вот честное слово, он слышит посвист птичьих крыльев!

И еще летели большие и маленькие чайки. Маленькие серебристые птички сбились в стайки, похожие издали на то опускающиеся к самой воде, то взмывающие в воздух шары, а крупные чайки летели в красной предзакатной вышине. Большое багровое солнце окрасило их, и птицы пылали, будто искры далекого пожара.

— Быть шторму, — сказал Василий Васильевич, тоже постучав пальцем по стеклу анероида. Но уже не на моей вахте.

— Почитаю еще немножко лоцию, — сказал Валька, убирая бинокль.

— Иди, мальчик, почитай… — пробурчал «дядя Морж».

Был Волгин холостяком и, как многие мужчины, чья жизнь лишена внимания и заботливого глаза женщины, выглядел несколько неряшливо. Брился Василий Васильевич не каждый день, галстук он хоть и надевал, но торчал он у него криво, а узел был засален до блеска. Одна из пуговиц куртки болталась на ниточке, а обшлага рукавов слегка мохнатились.

— Если я еще хоть раз услышу слово «мальчик»!.. — сердито проговорил Валька и, не закончив, оторвал болтающуюся пуговицу с куртки Волгина. Занесите-ка мне сегодня свой парадный мундир. Приведу его немного в порядок.

— Чего еще не хватало! — возразил Василий Васильевич. — Уж как-нибудь я сам.

— Кажется, мы ползем. Якорь не держит грунт! — сказал тут вахтенный матрос Володя Кочемасов, тихий, всегда какой-то задумчивый парень. Вроде бы пеленг смещается.

— «Кажется», «вроде бы»… — проворчал Василий Васильевич и достал бинокль. — В море не может быть приближенных и неточных определений. Ветер не сменился?

— Все тот же дует. С северу-западу, — отозвался матрос с некоторой задержкой. На «колдунчика», наверное, в иллюминатор глядел, на маленький самодельный флюгер.

— «С северу», «с западу»… — передразнил его штурман.

— «В районе островов Кергелен довольно часты сильные штормы от северо-западных и юго-западных направлений! — громко прочитал Валька лоцию. — Наиболее сильными всегда бывают северо-западные штормы». Слышите, Василий Васильевич?

— Ползем! — вдруг испуганно сказал Володя. — Ей-богу, ползем!

— Капитана в рубку! — крикнул в переговорную трубу Волгин, а потом включил судовую трансляцию: — Боцману на бак!

Валька закрыл лоцию: ни старпом, ни капитан не любили, когда в штурманской рубке находились посторонние люди. Дверь капитанской каюты открылась, и в ходовую рубку быстро прошел высокий и какой-то очень громоздкий капитан Фаддей Фаддеевич. Хлопнула дверь, капитан выглянул наружу. В рубку ворвался холодный, остро пахнущий гниющими водорослями воздух. Дверь с грохотом захлопнулась. По трапу прогремели шаги, и теперь уж стукнула дверь, ведущая в рубку из внутренних помещений судна.

— Радиограмма от губернатора острова, — послышался низкий голос начальника радиостанции, хлипкого, очкастого Николая Наумовича. — Губернатор рекомендует нам немедленно покинуть бухту. Вот: «Бухте Хофпул часты шквальные зпт ураганной силы ветры зпт представляющие опасность для судов стоящих бухте…»

— Выходить из бухты в темноте — безумие! И вообще, я вас предупреждал, Фаддей Фаддеевич: не нужно было нам забираться в эту дыру… — Этот громкий, с нервной визгливинкой голос принадлежал старпому Воронову. Он постоянно чего-то опасался и постоянно всех и всегда о чем-нибудь предупреждал.

— Будем выходить, — сказал капитан и крикнул через переговорную трубу в машинное отделение: — Как машина?

— Держим в постоянной готовности! — утробно проурчала труба.

— Боцман, поднимайте якорь. Волгин, самый малый вперед, — распорядился капитан и, быстро войдя в рубку, рывком пододвинул к себе карту.

Валька застыл у иллюминатора. Как-то так получилось, что он замешкался в рубке, а теперь было неудобно выходить через наполненный людьми ходовой мостик. Капитан покосился на него и вдруг улыбнулся:

— Ну как, Шубин? Всю лоцию изучил?

— А что тут делает камбузный матрос? — сердито спросил, входя в штурманскую, старпом. Чем-то он напоминал во́рона. Может, пристальным, по-птичьи цепким взглядом глубоко упрятанных в орбиты глаз? Или крючковатым носом? — Ну-ка марш отсюда! Сколько раз я предупреждал…

— Оставь мальчишку, — прервал его капитан. — Гляди, вот тут, у выхода, риф. Течением нас может потащить к нему…