Помоги проекту - поделись книгой:
Ха!
Проповедник британской гитарной эстетики. Я-то ожидал, что сейчас войдёт некто, похожий на аптекаря Матюшку, что бродил в шестнадцатом веке по ивановской Руси и толкал протестантскую доктрину в инертные и туго восприимчивые славянские массы. Я-то думал встретить очередного рокенрольного юродивого с печатью вечного хронического воодушевления на постной роже…
А встретил Сантима. Умного и насмешливого.
Осень, чёрт…
На полу валялась виниловая пластинка с записью электрических госпелов в исполнении церковного хора под управлением ренегата-регента… Под управлением Кинчева, короче. Ну ничего… Бах тоже был кантором церкви Святого Фомы. Это от творческой зависти. Я слушаю Кинчева. Я ведь тоже — анархонацинаркоурлопанк.
Что делают три поддатых рифмоплёта, обнаружив завершение алкогольных напитков? Нет. В винную лавку они отправляются позже. А сначала они судорожно ищут какой-нибудь, хотя бы самый истёкший источник совместного вдохновения. Какую-нибудь хуйню, магический предмет, способный зафиксировать и подтвердить спонтанно возникшие подозрения в единстве взглядов. В общем, ищут удостоверение в отсутствии каких бы то ни было взглядов вообще. Какую-нибудь духовную зубочистку. Ведь известно, какие у рифмоплета взгляды…
1 стакан: «Я — гений, все — говно».
2 стакан: «И я гений, и ты гений, и все вокруг гении».
3 стакан: «Все гении — я говно».
4 стакан: «И я говно, и ты говно, и все вокруг говно».
Сатори.
Так в книжном свале бэрриной берложки был обнаружен чудовищного содержания манускрипт, озаглавленный «Стихи о Ленине и прочих героях Октября». За одно лишь название эта книжица должна бы занять почётное место в надгробной композиции, которую, я верю, благодарные ублюдки установят на могиле Ваньки Помидорва… И вокруг будет буйно расти лебеда… и ежевика с привкусом всеобщей гибели.
Стихи о Ленине и прочих…
Бэрри уже тогда начал осваивать художественное бренчание на ленинградской шестиструнке. Он же исполнил дебютную арию матроса Железняка: «Я шёл на Адэээссууу, а выыыышел к Херсооонууу…»
Хер-сон. Ну и городишко. Бывал, бля.
Разбившись на автономные творческие единицы, соответствующий настроению материал и, размягчив глотки «Огуречным лосьоном» из Димкиного гигиенического ассортимента, приступили к спонтанной репетиции.
Да и чего ждать? Умирающие самцы, перед тем, как сгинуть в неизвестности, стремятся в последний момент оплодотворить какую-нибудь случайно подвернувшуюся самку. Срабатывает инстинкт продолжения рода. Те же симптомы обнаруживают апокалиптические рокенрольщики. Рассматривая всякую текущую минуту как последний миг собственной жизни, они спешно стремятся надругаться хоть над какими-нибудь общественными святынями, чтоб не предстать с опущенными гривами на том свете, где Сид и Нэнси спрашивают строго.
«Огуречный», уложившись на отлакированный пивом портвейн, подвигал на импровизации. Больше хороводно-костромские, нежели британо-трущобные. Но Бэрри был чрезвычайно оживлён. Чрезвычайно! А когда гитарист в буйстве… И тогда мы в режиме нон-стоп, при посредстве отечественного магнитофона «Электрика» воронежской сборки, записали полноценный шестидесятиминутный альбом-экспромт кондовой героики. Среди прочих шедевров врезался в подкорку душераздирающий блюз «Каховка, Каховка, родная винтовка».
Потом была купленная в таксопарке водка, пропитый сборник киргизских сказок, был проснувшийся Ванька, утомление в метро, снова водка, уже неизвестно где приобретённая, была короткая драчка со скучающей урлой и какая-то жуткая амурная история в староарбатских подворотнях, при активном участии деклассированной барышни по прозвищу Маугля. Осень, чёрт возьми, осень.
Резервация здесь.
А чуть позже состоялся знаменитый концерт «Резервации» в сквоте на Страстном.
Ну есть же абсолютно, блядь, очевидные вещи! Не требующие алгебраических доказательств. Есть коржик, а есть коловорот. Есть творчество, а есть нарезка бутербродов. О, вот же он, прекрасный Феб, отпускающий солнечные стрелы искусства в пульсирующие мишени податливых сердец! О, Апполон! Эстрадный искуситель… Ты не забыл ещё, как безобразный и бесстрашный сатир Марсий переиграл тебя на флейте? И глаз его, как сумеречный александрит, поглядывал в размытую ветрами бесконечность. Мир сверкал тогда подобно бриллиантовой запонке на крахмальном манжете вселенной. Теперь мир похож на войлок, иногда на чёрный карачаевский каракуль.
Схоластика.
Ну есть же абсолютно, блядь, очевидные вещи!
Этот двухэтажный, полуразрушенный, выселенный, разумеется, дом-сквот на Страстном бульваре был бы, наверное, идеальным антуражем для постановки какой-нибудь жуткой расправы в духе телерепортажа «Россия Криминальная». Вышибленные подрамницы окон, облупившиеся стены цвета увядшего алоэ, хрустящие мусором разрухи, и жизненноопасные в провалах ступеней лестничные марши. Скошенная, болтающаяся на одной петле бывшая парадная дверь. Дохлая псина у входа. Окаменевший георгин в треснутой черепице. Десятки втоптанных в пылищу окурков. Вечер. Но ещё светло.
Электрический кабель тянули от ближайшей стройки. Хотя тогда, в девяностом году канувшего в омут века, нельзя было с окончательной достоверностью утверждать, стройка ли то была, или разбор исторических завалов. Но кабель тянули именно оттуда — из будки сторожей. Литр водяры — и вопрос решён. Процессом руководил Лёша Хоббит. В подручных у него состояли трое подонков, безымянные бойцы андеграунда, без участия которых отпетая отечественная контркультура так бы и ковырялась в сопливом ленинградском носу, выуживая оттуда скользкие катыши эпической достоевщины, адаптированной к балалаечному рокенролу. Из-под бушлатов дипломированных дворников так и прёт эта гипертрофированная недосказанность.
Хоббит матерился… или декламировал стихи собственного сочинения. Впрочем, это одно и то же. Подонки затянули-таки электрическую анаконду на второй этаж и приступили к монтажу аппаратуры. Решающим считался вопрос о точке размещения барабанной установки, бас-бочку которой пересекал земляничного цвета росчерк «Резервация здесь», выведенный, кажется, безымянным пальцем.
Чёрт… Всякое оружие, если, конечно, его изготовлением не занимается идиот-созерцатель, конструируется вокруг пули. То есть сначала изобретается убийственный снаряд, а уж потом разрабатывается механизм его доставки к телу жертвы. Чёрт… Сначала в концептуальную пулю группы «Резервация здесь» хотели отлить тексты Сантима. Даже начали отливать… Но никак не изобретался ударный механизм. Нечем было пиздануть эту пулю по капсюлю, чтобы она прошла насквозь партер, срикошетила от чугунных голов критически настроенной галёрки и уж заметалась бы в хаосе, хуяча кого ни попадя! Но что-то не срасталось с бойком. И тогда участники этого подпольного ансамбля решили сместить акцент. Вместо дуэльного маузера индивидуальной сборки был заявлен фугас. Так тонко, тонко: перкуссия, бля. Бас-бочка, касса и два хэта из легированной стали. Всё остальное, включая трудноразличимые публикой тексты, прилагалось в комплекте к ударному мозжечку.
В помещении пахло спиртным и почему-то свежим асфальтом. На помойке, прямо под дырами окон, разрасталась календула.
Итак, представляю вашему вниманию уникальный состав рок-банды «Резервация здесь» образца 1990 года. Нумерация участников — по мере значимости.
Ванька Помидоров — ударные.
Сантим — вокал, тексты.
Димка Бэрри — гитара.
Лёха Плешь — бас-гитара.
Лёша Хоббит — матерно-поэтические врезки.
Литл — второй вокал, тексты.
Помещение, кстати, представляло даже не некоторую, а вполне реальную опасность для жизни и здоровья талантов и их поклонников.
Всё было гнило: деревянные полы, тексты песен, окружающая действительность. Между несколькими комнатами были обрушены стены. И вот это мрачное пространство, с обвисшими ошмётками обоев в мелкий василек, оказалось самой подходящей площадью для зрительного зала, где с первыми ударами басиста примерно двести не вполне трезвых негодяев приступили к исполнению можно сказать ритуальных плясок. Двухвековые напольные доски прогнулись и упреждающе захрустели. Впрочем, хули там упреждать… безумный ансамбль отделяла от зрителей вполне естественная преграда — раскорчёванная дыра в полу, сквозь которую был виден предыдущий этаж и подрагивающие икры обнажённых дамских ног. Странная поза. По крайней мере мужских частей тела не наблюдалось.
Бас-партия прострелила в динамики. Помидоров врубился в установку, и с три минуты длилась дикая увертюра, при которой то бас-гитара насиловала замогильный барабанный бой, то стальные хэты выдавали жёсткие пощёчины импровизирующему басу. Совокупление падших ангелов. Наконец ритм выровнялся, и тяжёлый дуэт слился в единую монотонную линию. Бэрри — Guitar — вступил в бой одновременно с истошным девичьим воплем, прорвавшимся сквозь раскорчёванную дыру. Обнажённые икры конвульсивно дернулись пару раз и усмирились. Единственный медиатор раскрошился к чёрту на третьем же аккорде. Хуйня! Находчивый Бэрри сложил вчетверо сигаретную картонку и снова врезался в нарастающий ритм. О, этот чудный скрежет отечественной электрогитары «Урал»! Малахольным британским панкам остаётся лишь скудно фантазировать на тему самого поганого саунда.
Энергетика грязной московской романтики. Столовое молдавское — алб-де-масэ.
Глоток…
И Сантим.
И п
е
р
е
к
р
е
с
с Литлом
ь
е
Интервенция истолкованных переживаний. Ууу, эти замшевые дьяволы, терзающие ватные мозги людей жестяными сердцами! Ингредиенты бесконечности. Каналья… я и Вольга Нестерова. Сыпучая река презрение стирает в кровь беззащитные водоросли наших трепетных душ. Рука гитариста похожа на обугленную ветвь иерусалимской вишни… Мы давно уже мертвы и заселены бухтами — обреченными духами, врывающимися в брошенные человеческие трупы. Голос. Голос Сантима дезинфицирует отравленное электричеством пространство. Гибель толерантности. Торжество обаятельной ненависти. Самоистребление. Математическая культура рушится под лирическим вандализмом. Болото. Казарма слов. Сумерки.
От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит
От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит
Пауза.
Хоббит витиевато матерится в рифму. Бешеный, неожиданно бешеный Хоббит берет рифму, как спонтанное созвучие, и смачно матерится в неё, наполняя искусством.
И снова — отбойник ударной установки дробит гробовую плиту видимого мира. И снова бультерьер электробаса вгрызается в горло собственной песне… Ещё чуть-чуть, и всё будет завершено. Вообще всё.
Коллективная доминанта рассыпается и крошится. Мы перестаем быть нафантазированными карликами из комиксов про жестоких лавочников. Открывается суть. Запевала Литл душит себя микрофонным шнуром и сквозь его окровавленные белки просачивается персональный демон, недостаточный Бог, несчастный Муравьёв-Апостол болтается на шлиссельбуржской рее. Я жалкая пародия на человека. Литл становится мной.
Алб-де-масэ с грейпфрутом.
Нужно купить сигарет, чтобы было чем сжечь бесконечно долгую искру наступающей ночи.
Сиреневая ветка грохочущей подземки волочит нас на северо-запад столицы. Последние пассажиры устало фиксируют взорами наше пребывание в исчезающих сутках. Сантим молчит. Бэрри молчит. Басист Плешь молчит. Помидоров рассказывает случайной девушке историю создания Микки Мауса. Хоббит мчится в другом составе, в другом направлении и тоже, наверное, молчит. Всё уже сказано. И только Помидоров, предчувствуя, что этот мир ему покидать первым, безжалостно воркует с юной Кипридой о рисованных мышах.
Так давно это было… В прошлом столетии. В прошлой жизни, за которой не оказалось жизни следующей. Лишь бесконечное повторение одного и того же дня, который всё сложнее и сложнее переживать. И не переспать эту жизнь на крымском солнцепёке — взорвётся болью голова. И проснуться, и осоловело смотреть вверх, где в хоре обезумевших чаек и с чёрным нимбом над седой растрёпанной шевелюрой нисходит в юдоль буйный помещик Бакунин.
Нам просто не повезло. Мы выжили в эпоху крушения духа, в эру низвержения мечты. Мы пережили собственное детство. И когда мы повзрослели, мы начали изображать из себя божков. Начали многозначительно кривляться, корчить серьёзные рожи, брать ответственность за самими же собой выдуманный бред. Увлеклись этой пантомимой, этой бессмысленной игрой, забыв, что мы всего лишь расплодившиеся агрессивные млекопитающие — неосознающие свою животную природу зверьки, существа, обученные передавать друг другу свои слабые сигналы посредством определённого набора звуков и закорючек, называемых «речью» и «письмом».
Наиболее восприимчивые из нас, не найдя смысла в каждой отдельно взятой жизни, начали вдруг активно и заразительно беспокоиться о сохранении человеческой популяции в целом. Хотя нахуй нужна эта популяция «в целом», они тоже в принципе не знают. Просто инстинкт самосохранения. Эволюционный процесс.
В центре нашей вселенной торчит большой половой член, соприкасающийся с таким же гигантским влагалищем. А вокруг этой конструкции — триллиарды нюансов, оттенков, доктрин, платформ, обоснований, разногласий, последствий и преступлений. Так сказано в Библии: «В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло». Так сказано во всех рукописях, которыми начиналось человечество.
И тогда, чтобы как-то поприличнее, поизощрённее объяснить себе это беспрерывное и бессистемное совокупление, нашими далёкими, еще сутулыми предками было придумано надчеловеческое понятие — Бог.
И когда мы взрослеем и скрещиваем естественное с надуманным, то начинаем изображать из себя божков. Разум искажается до такой степени, что всё естественное мы воспринимаем как зло, а всё надуманное укладываем в фундамент храма Добродетели — и мучаемся от несоответствия природы и мифа о самих себе. Мы ищем себя, но не находим.
И только в юности мы действительно являлись богами.
Но в том-то и заключается подлость этой поганенькой жизни, что, будучи юными богами, мы не осознаём себя в этом качестве. А когда начинаем осознавать, то перестаём быть и юными, и богами.
Умение проигрывать — это тоже искусство. Это не нравственная капитуляция. Не разложение бунтующего духа, не поза опустившегося аутсайдера. Проигрыш — это состояние. Образ мысли. Это — «четвёртая история Борхеса» о самоубийстве бога.
Мой личный проигрыш начался в день моего появления на свет. Рождение в эпоху гибели Империи, когда вокруг, как предвестники гибели костра, срывались и гасли в кромешной тьме мгновенные, ничего уже не значащие искры. Судьбы.
Поколение моих родителей было воодушевлено победой во Второй Мировой. Они родились с жадным стремлением выжить. Они — созидатели. Мои дети — наследники катастрофы, и им тоже очень нужно выжить, и в них тоже заложен мощнейший потенциал созидания. Но я рождён в эпоху водевильно декорированного краха Империи, в годы её позолоченной агонии — с ядерными шахтами и пустыми прилавками, с пионерскими клятвами и глухонемыми, торгующими в электричках мутными фотографиями порно, с культом Запада и презрением к лицемерному Отечеству, с маразматическими физиономиями вождей, олицетворявших это самое «отечество», и с паскудными анекдотами про русских героев.
Ощущение катастрофы преследует меня всю жизнь, как если бы я всю жизнь был пассажиром падающего из-за отказа двигателей авиалайнера. И что такое моя жизнь по сравнению с катастрофой целых народов, развивающейся прямо у меня на глазах, с первого дня моего появления на свет.
Всё, что произошло со страной на переломе восьмидесятых с девяностыми, — не более чем предание тела покойного земле. По меркам человеческой жизни, Дракон умирал долго и в глубочайшей тайне. Но смертельную болезнь невозможно скрыть от организма. Клеточкам тела не нужно даже знать о болезни, потому что они её чувствуют. И не мы — брежневское поколение — были причиной болезни. Мы стали тем, что умирает. Дракон погибал так скрытно, что многие подумали, будто его смертельно ранили неизвестные враги, отравили проклятые заговорщики… О, как бы я хотел поверить в «заговор против Империи»! Эта Вера подвигла бы меня к действию, к мести…
Но не было никакого заговора с отравлением. Как и не было никакой Империи. А существовал только миф о ней, вера в этот миф и жуткая междоусобная расправа внутри мифа. Битва ни за что. И поколение моих родителей стало последним солдатом этой битвы. А мои дети родились после мифа, и может быть им удастся построить для себя и для своих детей настоящую, пригодную для жизни страну. Но я… Я умираю на руинах мифа о великой и могучей Родине. Распадаюсь на пепелище потухшего костра, в котором я уже погасшая искра.
И погибнуть можно по-разному. У каждого своя судьба. Всякий волен сам избрать себе смерть. Кто-то быстро скончался и занялся мгновенным обогащением, зарабатывая монетку для лодочника Харона. Кто-то механически бубнит из-под крышки гроба о «новом духовном возрождении». Кто-то, уже вернувшийся с того света, из рационального царства деловитых чертей, вернувшийся со спецмиссией, производит необъяснимые простым человеческим умом политтехнологические манипуляции. А некоторые, и я среди них, прилюдно умирают, как актёры театра Нерона — приговорённые драматургом к гибели на сцене, в режиме прямого эфира, на глазах жаждущей крови публики.
Поэтому в наших жизнях отсутствует смысл.
Мы заранее знаем развязку и всего лишь обыгрываем её.
Аплодируйте нам.
Играющие смерть приветствуют вас.
Мы — клоуны вечной осени.
Аплодируйте.
А рукопись… Рукопись похожа на жизнь — её можно оборвать в любую секунду.
Поделиться книгой: