Дети Есенина. А разве они были?

Сергей Александрович долго и безуспешно пытался разыскать Надежду в Ленинграде. Теперь уже с другой надеждой – увидеть сына. Жена издателя рассказывала молодой маме, что приезжал Есенин, спрашивал адрес.

– Но я не дала. Сказала: сперва спрошу у нее: разрешит ли… А то ведь приедете, а она вас с лестницы спустит. Уж я бы на ее месте спустила!

Подобную перспективу он, видимо, принял за чистую монету и рисковать не стал. Хотя Надежда и мыслей подобных не имела, просила друзей передать Есенину лишь одно: не навещать ее, пока она не отлучит маленького от груди. Чуть позже Сергей Александрович раздобыл-таки искомый адрес.

Прогуливаясь по Гагаринской вместе с няней, которая держала ребенка на руках, Надежда издалека увидела приближавшегося Сергея. Тут же сделала знак няньке перейти на другую сторону улицы. Та удалилась. У распознавшего нехитрые маневры Есенина пробежала судорога. Но Надежда, как ни в чем не бывало, поздоровалась с бывшим возлюбленным, перекинулась двумя-тремя словами. И все.

Позже она говорила людям, осуждавшим ее: «Когда бы сам пришел ко мне домой, с лестницы не спустила бы. Но я не захотела показывать сына при случайной встрече, да еще на этой улице (там жили Сахаровы), где она не могла показаться случайной: подумал бы, конечно, что я сама ее ищу».

Сахаровы рассказывали ей, будто после того мимолетного свидания Есенин якобы ходил на Мойку топиться. Но хмурая река посмотрела на него холодной, неприютной – не успокоит такая! – могилой. Так и отказался от своего черного замысла, отложил на время…

Гладя сына по золотистым волосам, Надежда вздыхала – такую светлую головушку акушеры-неучи намеревались пробить! – и находила в нем отцовские черты. Вспоминала: «С Есениным нередко бывало такое: среди разговора, для него, казалось бы, небезразличного, он вдруг отрешится от всего, уйдет в недоступную даль. И тут появится у него тот особенный взгляд: брови завяжутся на переносье в одну черту, наружные их концы приподнимутся в изгибе. А глаза уставятся отчужденно в далекую точку. Застывший, он сидит так какое-то время – минуту и дольше – и вдруг, встрепенувшись, вернется к собеседнику. Так происходило с ним и наедине со мной, и за столом в общей небольшой компании…» И замечала: «Мой малыш месяцев семи, качаясь в люльке, нет-нет, а уставится вдаль. Тот же взгляд! И я безошибочно узнала, что это не какая-то выработанная манера ухода от окружающих, а нечто прирожденное…»

Надежда радовалась тому, как рано в Алеке стал проявляться характер. «Как-то раз, – вспоминала она, – малыш нарушил какой-то из моих запретов. Я пошлепала ему ручонку, а он сует ее к моим губам: мол, поцелуй. Как если бы он сам ее зашиб. Я отстраняю ручку, не сдаюсь. И завязался многодневный спор. Я упорно несу нудную воспитательную чушь, дескать, мальчик гадкий, негодный, таких не любят. Однако не слышу в ответ обычного: «Прости, я больше не буду». Не вижу и слез в глазах. На третий день Алек убежденно сказал:

– Мама, а ты меня и такого, гадкого, поцелуй.

Но я не отступаю, твержу свое… Но послезавтра его день рождения. Стукнет три годика… Утром слышу слова, которые врезались в память на всю мою жизнь:

– А все-таки, мамочка, придется тебе научиться и гадкого мальчика любить…»

Так, полагала Надежда, трехлетний будущий воитель выиграл первый бой за свои человеческие права. За то же право каждого детеныша на материнскую любовь.

Чистая, книжная из книжных, одухотворенная девушка осенью 1919 года всей душой полюбила человека с неважными манерами, скверным характером и очень сомнительным окружением. Но что поделаешь, если даже спустя десятилетия после ухода поэта она продолжала безоглядно любить, и весной 1986 года написала:

Мой нищий стих! Ты был как дом,

Богатый дружбой и теплом,

Как дом о четырех углах,

Как конь на золотых крылах!

И я в моей крапивной мгле,

Касатка об одном крыле,

Целую стылый смертный прах,

Любимый прах!

Незадолго до своей кончины Надежда Давидовна признавалась: «Я любила Сергея больше света, больше весны, больше жизни – любила и злого, и доброго, нежного и жестокого – каким он был. Или хотел быть».

Она так надеялась, что строки стихов о Шаганэ – «…там, на севере, девушка тоже – на тебя она страшно похожа. Может, думает обо мне…»  – Есенин писал, вспоминая о ней, Надежде Вольпин.

Мама много рассказывала сыну об отце. В конце концов Алек согласился с тем, что Сергей Александрович «ее любил. Это верно. Но он любил не только ее, даже в то же время. Я произошел от непонятно какой, то есть очень даже понятно какой связи…».

Утренний обход. Москва. Психбольница им. Ганнушкина. 1963 год

Ах, у психов жизнь —

Так бы жил любой:

Хочешь – спать ложись,

Хочешь – песни пой!..

Александр Галич.

Белые Столбы

– Доброе утро. Как себя чувствуем, Александр Сергеевич? Как сон? Какое у нас сегодня число?

– Доброе утро. Хорошо. Без сновидений. Шестнадцатое.

– Что шестнадцатое? – переспросил врач.

– Число шестнадцатое. Снов не видел. Самочувствие хорошее. Утро доброе. Это я, доктор, на ваши вопросы отвечаю, но в обратной последовательности.

– Ага, ну да. А сегодня день недели?

– Четверг?

– Может быть, пятница?

– Нет, по-моему, четверг. Календаря, простите, нет, радио молчит, газет тоже нет. Я, честно говоря, уже начал путаться, доктор. А санитары ваши, по-моему, сами не догадываются, какой нынче день недели. Кстати, а как ваша фамилия, доктор?

– Четверг сегодня, – не услышав вопроса, ответил врач. – Ну, а месяц у нас?

– Февраль.

– Ну, ладно. Выздоравливайте.

Профессор сухо кивнул и в сопровождении лечащего врача и санитара покинул палату. Обход отделения продолжался.

Александр Сергеевич молча посмотрел вслед врачам, продолжая сидеть на кровати. На молчаливый вопрос однопалатника шутейно развел руками, улыбнулся и сказал: «Слушаюсь и повинуюсь». – «Что-что?» – мигом среагировала медсестра, которая появилась в палате, держа перед собой блюдечко таблеток. «Да вот я говорю: «Слушаюсь и повинуюсь», – повторил Есенин и погрустнел. «Руку!» – скомандовала очкастая сестричка. Александр Сергеевич покорно раскрыл ладонь и получил свою порцию лекарств. «Теперь глотай. И без разговоров, я все должна видеть». – «А что это?» – «Общеукрепляющее-болеутолящее, – привычно отшутилась сестра. – Глотай давай».

Когда пациенты психбольницы остались одни, сосед спросил: «Сергеич, а чего это наши доктора все какими-то датами интересуются?»

– Пытаются выяснить, псих я или нет.

– А что, по-другому никак нельзя?

– Никак. Понимаешь, Володя, психиатрия, психология – науки неточные, приблизительные, в лучшем случае экспериментальные. Вот им и приходится пользоваться теми дикими, странными методами, вроде этого вопросника, который кто-то когда-то, еще до них, придумал и повелел считать самым простым и точным тестом. Я все это еще в институте Сербского проходил, знаю. Хотя поначалу спрашивал, что вы мне всякой ерундой голову морочите?

– О, так ты и там бывал?

– Дважды. Здесь, в «Ганнушкина», тоже второй раз. Места знакомые, обжитые, можно сказать, родные…

– Выходит, ты у нас псих-старожил? – обрадовался сосед по палате.

Есенин-Вольпин кивнул:

– Ветеран.

– Ну и как там, в Сербского, порядки? Помягче будут? Или лютуют?

– Да нет, все точно так же, как здесь, никакой разницы. Методы лечения тоже одинаковые – стенотерапия. В застенках держат, и все. На стенку же от тоски и лезешь. Но если проявляешь себя, по их мнению, как-то чересчур, тогда уже полагается мокрая укрутка: знаешь, что это такое?

– Слава богу, нет.

– Это просто. Берут мокрую холщовую простыню и связывают. Чем сильнее брыкаешься, стараясь освободиться, тем больнее узлы затягиваются. Поневоле смирным станешь…

– И кто ж тебя так «любит»?

– Комитет любимый. ГБ. Он меня уже четырнадцать лет любит, с 49-го года. Эта любовь, как я понимаю, уже до гроба.

– И за что ж они тебя так?..

– Любят-то? Гэбэ, Володя, как женщина, любит ушами. Значит, за язык мой, скорее всего, и любит. Болтал много, стихи читал. Думал, только друзьям, а оказалось, что и этим тоже.

– Так вы и стихи пишете? – Володя даже обратился к соседу на «вы».

– Писал когда-то. Оказалось, весьма опасное занятие. Лет десять уже поэзией почти не занимаюсь.

– Почитайте, Сергеич. Я стихи люблю.

– Ладно, – легко согласился Есенин-Вольпин. – Только сразу предупреждаю: стихи у меня не слишком-то веселые.

– Да ничего, читайте. Жизнь наша с вами тоже ведь не ах…

Никогда я не брал сохи,

Не касался труда ручного,

Я читаю одни стихи,

Только их – ничего другого…

Но поскольку вожди хотят,

Чтоб слова их всегда звучали,

Каждый слесарь, каждый солдат

Обучает меня морали:

«В нашем обществе все равны

И свободны – так учит Сталин.

В нашем обществе все верны

Коммунизму – так учит Сталин».

………..

Что поделаешь, раз весна —

Неизбежное время года,

И одна только цель ясна,

Неразумная цель – свобода!

– Пойми, Володя. Они же нашли для нас псевдовыход: «Ну разве нормальный человек может такое написать?!» Нет, конечно! Стало быть, место ему в дурдоме…

* * *

«Ноября 1925 дня 25 года. Удостоверение. Контора Психиатрической Клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С.А. находится на излечении в Психиатрической клинике с 26 ноября с.г. и по настоящее время, по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде. Ассистент клиники ГАННУШКИН [12] . Письмоводитель (подпись неразборчива)».

* * *

...

«Пишу тебе из больницы, опять лег. Зачем – не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего, без всяких лекарств…

Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с проблемами совр. психиатров. Карьера не талант и не знание. У кары лечиться – себя злить и еще пуще надрывать… Посылаю тебе «Черного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..»

Сергей Есенин – Петру Чагину

Москва, 27 ноября 1925 г.

«До свиданья, друг мой, до свиданья…». Декабрь 1925 года

– Аня, открой. Это я, Сергей.

– Сейчас.

Анна уже давно привыкла к его неожиданным визитам. Последний раз Есенин появлялся здесь, на Сивцевом Вражке, еще в начале осени, кажется, в сентябре. Пришел рано утром, восьми еще не было, с каким-то с большим бумажным свертком под мышкой. В тот раз он, даже не здороваясь, заглянул в комнату:

– Печь топишь?

– Да нет, до холодов-то еще далековато. А на что тебе печь? Или испечь что-то решил?

– Нет, сжечь.

Анна пожала плечами, принесла обрывок старой газеты, пару поленьев: «Хватит?» Сергей кивнул. Потом он долго стоял у плиты, ворошил кочергой корчившиеся в огне изорванные листы бумаги. Ни слова не говорил, пока не истлел последний листок. Наконец угомонился, сел к столу, попил чаю и ушел…

На этот раз Сергей прямо с порога успокоил Изряднову, что ненадолго, буквально на минутку. Пришел, мол, проститься.

– Что? Почему?

– Уезжаю. Чувствую себя плохо. Наверное, умру.

Анна перекрестилась. Он, не обращая на ее причитания внимания, мимоходом спросил о сыне:

– А Юра где?

– На улице. С ребятами, наверное, играет.

– Вот и молодец. Как учится?

– Хорошо.

– И ладно. Ты не балуй его, Ань. Береги.

…За четыре дня до отъезда в Ленинград Сергей Александрович заглянул и на Новинский бульвар. «Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер, – позже рассказывал Константин. – В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость… Сказал, что пришел проститься с детьми. У меня тогда был детский диатез. Когда он вошел, я сидел, поставив руки под лампочку, горевшую синим цветом, которую держала няня. Отец недолго пробыл в комнате и, как всегда, уединился с Татьяной».

Билет до Ленинграда у него уже был в кармане. Оставалось заехать в Госиздат за гонораром, – и в путь-дорогу. Однако, как всегда в день выплат, бухгалтерия издательства тянула волынку, ссылалась на необходимость еще каких-то согласований, подписей и пр. В тоске и печали Есенин ухватил за рукав проходившего мимо знакомого литератора Тарасова-Родионова:

– Слушай, Саша, мне тут, гляжу, еще ждать и ждать. Пойдем, кацо, посидим где-нибудь пока… Мне хочется о многом поговорить.

Несколько ошарашенный неожиданным приглашением, Тарасов предложил уединиться для разговора у него, в рабочем кабинете.

– Да нет, здесь неудобно, – отмахнулся поэт. – Пойдем, кацо, вниз, на уголок, в пивнушку, там и посидим. Это же рядом.

Разговор в пивной на углу Софийки и Рождественки получился каким-то странным, рваным и сумбурным. О чем только не говорили! О природе дружбы, о литературе, о друзьях-писателях, о женщинах, конечно, тоже.

– …Нет, Дункан я любил, – убеждал спутника Есенин. – И сейчас еще искренне люблю ее… А Софью Андреевну… Нет, ее я не любил… Подумаешь, внучка! Да и Толстого, кацо, ты знаешь, я никогда не любил и не люблю. А происхождение кружило ее тупую голову… Но себя я не продавал… А Дункан я любил, горячо любил. Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные… Нужно было удовлетворять потребность, и удовлетворял… Ты, наверное, сидишь и думаешь, если любил, то почему же разошелся с теми, любимыми?.. В этом-то вся моя трагедия с бабами. Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, – все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка.

Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни на какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство… Ты, кацо, хорошо понимаешь это. Давай поэтому выпьем… Да, кацо, искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? Если им скажешь это – трагедия. А другая сделает вид, что поймет, а сама норовит по-своему… Давай лучше выпьем еще…

* * *

Ночью 28 декабря в квартире Мейерхольдов раздался телефонный звонок из Ленинграда: покончил с собой Есенин. Всеволод Эмильевич сразу не поверил, растерянно переспросил: «Есенин?..» Услышав фамилию, Райх силой вырвала трубку из рук мужа. Заставила далекого собеседника все еще раз повторить. Потом, глядя сквозь Мейерхольда, сказала пустым голосом:

– Я еду к нему.

– Зиночка, подумай.

– Я еду.

– Тогда я с тобой.

Из Ленинграда они вернулась тем же поездом, в котором везли гроб с телом Есенина. Дома с Зинаидой Николаевной случилась совершенно дикая, отчаянная, неконтролируемая, душераздирающая истерика. «Она лежала в спальне, почти утратив способность реального восприятия, – вспоминал Константин. – Мейерхольд размеренным шагом ходил между спальной и ванной, носил воду в кувшинах, мокрые полотенца. Мать пару раз выбегала к нам, порывисто обнимала и говорила, что мы теперь сироты!»

В день похорон она рвалась прощаться. Мейерхольд не пускал, затем сдался, обреченно махнул рукой и поехал с ней. Детей тоже привезли по запруженной народом Москве в Дом печати на Никитском бульваре. У гроба мать обнимала, прижимала к себе детей и во весь голос кричала: «Ушло наше солнце!» Всеволод Эмильевич успокаивал жену, гладил ее по голове и плечам, прятал ее лицо у себя на груди и тихо повторял, напоминая: «Ты обещала, ты обещала…»

Когда на Ваганьковском кладбище гроб опускали в землю, Зинаида опять впала с истерику и закричала, содрогаясь от рыданий: «Прощай, моя сказка!.. Они же ничего не знают!» Опомнилась, только когда бывшая свекровь зло бросила ей в лицо: «Ты во всем виновата!» Зинаида Николаевна как будто оцепенела, хотела что-то сказать, но задохнулась от гнева, и Всеволод Эмильевич силой увел ее подальше от греха, как от края разверзшейся перед ней бездны.

С кладбища увести можно, но только не от воспоминаний. Они преследовали ее, мучили, иногда дарили тихую радость.

Как-то спустя годы Зинаида Николаевна неожиданно решила навестить свою старинную задушевную подружку Зиночку Гейман. Посидели, поболтали о пустяках, и вдруг Райх заспешила, заторопилась и, уходя, уже в передней, вручила хозяйке изящный конверт. Робко попросила: «Потом посмотришь, ладно?» Едва за подругой захлопнулась дверь, Гейман, конечно, тут же вскрыла конверт. Там был замечательный фотопортрет Зиночки Райх со странной надписью: «Накануне печальной годовщины (1925–1935) мои печальные глаза – тебе, Зинуша, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни – о Сергее Есенине. Твоя Зинаида. 1935, 13 декабря».

Многие даже не сомневались в том, что, обращаясь к собаке Качалова, Сергей Александрович только ее, Зинаиду, имел в виду, когда просил все понимающего Джима:

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

В один из дней Зинаида Николаевна, усадив детей перед собой, читала им есенинского «Черного человека». На строчках: