Помоги проекту - поделись книгой:
Бывало, Есенин навещал детей вместе с сестрой Екатериной. Потом однажды заявился в дом со своей очередной сердечной подругой Галиной Бениславской. В тот день он почему-то решил послушать, как Таня читает. Остался недоволен и принялся давать дочери уроки фонетики. При этом все кося глазом на бывшую жену.
Давно угасшая страсть к ней вспыхнула вновь, все закружилось, завертелось. Есенин кинулся покорять некогда уже взятые вершины и, казалось, одержал желанную победу. Зинаида, не в силах противостоять напору, согласилась на тайные встречи. Но вот где? – вот мучительный трагикомичный вопрос, сродни вечному «что делать?». Слава богу, пришла на выручку верная подруга Зиночка Гейман, уступая им для свиданий свою комнату в коммунальной квартире.
Рядом с Сергеем Зинаида Николаевна в полной мере ощущала себя женщиной – не властной и капризной, как со Всеволодом, а жадно желанной, покорной, зависимой, страдающей. Стоило ему только позвать ее, и она тотчас мчалась через весь город, забывая все и всех на свете – и мужа, и детей, и работу, не обращая ни малейшего внимания на шлейф слухов, сплетен, досужую болтовню. Райх разрывалась между мужем в прошлом и мужем в настоящем. Это был заколдованный замкнутый круг. Она понимала, что долго так продолжаться не может.
Добрые люди, естественно, осведомили Мейерхольда об этих секретных встречах, и он, вызвав Гейман на откровенный разговор, заявил ей в надежде найти понимание:
– Простите, но я знаю, что вы помогаете Зинаиде видеться с Есениным. Прошу вас, прекратите это: они снова сойдутся, и она снова будет несчастна. Если вы настоящая подруга и думаете о ней…
Опомнившись, Зинаида Райх сказала Есенину: «Параллели не перекрещиваются».
Вскоре он прислал ей письмо:
С. Есенин».
А сам казнился, как на плахе:
Но ты детей по свету растерял,
Свою жену легко отдал другому,
И без семьи, без дружбы, без причал
Ты с головой ушел в кабацкий омут…
Зинаида Николаевна ограничилась тем, что отказалась от прежней второй фамилии – Есенина – и сделалась просто Райх.
«Вы не против того, чтобы я родила?..»
– Сергей Александрович, мне нужно с вами поговорить.
– Мне кажется, мы и так вроде бы не молчим.
– Сергей Александрович, не будете ли вы против того, чтобы я родила?
– Конечно, я думаю, любому мужчине лестно, когда женщина хочет иметь от него ребенка, – мягко улыбнулся Есенин. Но спохватился: – Постой, ты это серьезно?
Надежда молча кивнула.
– Господи, да что вы со мной делаете?! У меня и так уже трое детей!
– Трое?.. Я знала о двоих…
– Надюш, я забыл тебе сказать. Помнишь, пару недель назад, когда ты читала стихи в «Домино», в зале присутствовал Есенин.
– Марк, ты шутишь.
– Ничуть. – Старший брат даже обиделся. – Он сидел вон за тем столиком, в углу, вместе с Мариенгофом. Ты начала читать, по-моему, после Полонского, и Сергей Александрович даже отставил вино, а потом весьма одобрительно отозвался о твоих стихах.
– А что он сказал?
– Прости, я точно не помню. Но хвалил, кажется, сказал: «Небездарная девочка».
– Так и сказал?
– Клянусь. Кстати, сегодня в кафе поэтов вечер по случаю второй годовщины Октябрьской революции. Он там наверняка тоже будет.
– Откуда ты знаешь?
– В афише указана его фамилия. Сказано, что будет выступать.
В «Домино», что располагалось в оживленном месте, как раз напротив центрального телеграфа, в тот вечер набилось немало публики. Скромная библиотекарша военного госпиталя Наденька Вольпин сумела сагитировать прийти сюда целую ораву своих друзей по молодежной творческой группе «Зеленая мастерская». Да и прочего народа с лихвой хватало.
Но вот Поэт был не в настроении. На приглашение ведущего выступить отмахнулся:
– Да нет, неохота.
– Позволь, ты же на афише.
– А меня спрашивали?.. Так и Пушкина можно поставить в программку.
Услышав легкую перепалку, Надя отважилась и подошла:
– Вы ведь Есенин? Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем, знаем наизусть.
Есенин внимательно посмотрел на девушку, встал, учтиво поклонился: «Для вас – с удовольствием». Стал читать «Иорданскую голубицу».
Вот оно, глупое счастье
С белыми окнами в сад!
По пруду лебедем красным
Плавает тихий закат.
Здравствуй, златое затишье,
С тенью березы в воде!
Галочья стая на крыше
Служит вечерню звезде.
Где-то за садом несмело,
Там, где калина цветет,
Нежная девушка в белом
Нежную песню поет.
Стелется синею рясой
С поля ночной холодок…
Глупое, милое счастье.
Свежая розовость щек!..
Потом еще была «Песнь о собаке».
Его голос завораживал. Да разве только один голос? Надежда не отрывала глаз. Удивительную прелесть всему облику Есенина придавало изящество движений, как ей казалось, «особая, почти сверхчеловеческая грация, какую можно наблюдать у коня или барса. Грация, создаваемая точностью и скупой экономией каждого движения, необходимой в природе».
Однако Надю останавливало и настораживало то не совсем трезвое, а порой отсутствующее состояние далеко ушедшего в себя человека, к которому не только подойти – но и поклониться было боязно. В сознании Есенина, чувствовала девушка, все вокруг резко делилось только на друзей и врагов: «враги» – это некое смутное подозрение. «Друзья» – всегда нечто вполне конкретное, существующее во плоти и крови, хотя порой в их честную рать Есенин зачислял и таких, кто не слишком был ему предан и едва заслуживал именоваться хотя бы приятелем…
Надя умела таить свои чувства и страсти. С головой влюбленная в Есенина, она долго-долго не подпускала его к себе на опасно близкое расстояние. Что еще больше распаляло поэта, редко встречавшего отказ. Зато в девичьем дневничке с завидной регулярностью появлялись записи: «Вчера я отбила еще одну яростную атаку Есенина…», «Смирно – после отбитой атаки – сидим рядышком на тахте. Есенин большим платком отирает лоб…» Затем: «Сегодня изливаюсь я. Жаркая исповедь – и упорное сопротивление ласке.
– Что, сердитесь на меня? Больше никогда не заглянете?
– Нет, почему же. Может быть, так и лучше…
И, помолчав, добавляет:
– В неутоленности тоже есть счастье…»
Она любила Гёте. Уж на что он знал толк в любви, а ведь значит это, что любить большее счастье, чем быть любимым. Ну а Есенин… Он как будто бы даже завидует силе ее чувства.
Конечно, Надя прекрасно понимала, что для него она одна из многих, «курсистка с жалким книжным умишком». Но знала же и другое – то, что Есенин – ее единственная настоящая любовь.
Встретив зеленоглазую девушку у Белостокского госпиталя (может, намеренно поджидал?), Есенин вручил ей только что вышедший сборник «Трехрядица».
– О, спасибо! А я уже успела купить, – простодушно призналась Надя и тут же прикусила язычок.
Сергей смутился, растерялся, но решил не отступать и отправился проводить девушку до Хлебного переулка. И там, у нее дома, все же вручил ей свою «Трехрядицу» с многозначительной дарственной надписью: «Надежде Вольпин – с надеждой. Сергей Есенин».
И снова: «Бурная атака – с ума он сошел!.. Хрупкая с виду, я куда сильнее, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженно и грустно. И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске…»
Когда у Есенина выходит новая книжка «Преображение», он дарит ее Надежде и пишет: «Надежде… с надеждой». Вольпин и тут не удержалась:
– Такие слова вы уже мне написали в прошлый раз.
Есенин поморщился, силой отобрал книгу и лихо дописал: «…с надеждой, что она не будет больше надеждой».
Отношения между ними были странными и мучительными. Прежде всего для нее: «Я была влюблена. А он… Помню, в мастерской у Коненкова… Богемная обстановка. Я вышла на кухню. Сергей вышел за мной, тянется с ласками: «Мы так редко вместе. В этом только моя вина. Да и боюсь я тебя, Надя. Знаю: я могу раскачаться к тебе большой страстью!» Наверное, боялся. Только что расстался с Райх. Хватило с него «глупого счастья с белыми окнами в сад»…»
Сдалась. «Смущенное: «Девушка?!» – и сразу, на одном дыхании: «Как же вы стихи писали?» Если первый возглас я приняла за недоверие (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной?!), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и смешным…»
В ту ночь своей запоздалой победы Есенин сказал ей:
– Только каждый сам за себя отвечает!
На что она тут же бодро ответила:
– Точно я позволю кому другому отвечать за меня?!
Сама же подумала: выходит, все же признаешь в душе свою ответственность – и хочешь спрятаться от нее? В сущности, а чего было ждать другого?
А потом… Вспоминать не хочется. В пьяной компании «барс»-победитель попытался жестом покровителя и властелина положить руку ей на плечо и посметь сказать: «Этот персик я раздавил».
– Раздавить персик недолго, а вы зубами косточку разгрызите, Сергей Александрович! – не выдержала Надежда.
Но Есенин все равно улыбался: «И всегда-то так – ершистая!.. Она очень хорошо защищается!»
Уезжая на Кавказ, он заглянул к Надежде попрощаться. Взял за руки, повернул их ладонями кверху, крепко поцеловал каждую теплую горсточку и пообещал:
– Вернусь, другим буду.
Помолчал и добавил, даже на «ты»:
– Жди.
Долго ждать не пришлось. Чуть не через две недели примчался назад и угодил прямо в объятия Айседоры Дункан. Надя признавалась: «Чудится, с меня живой кожа содрана». Но, повстречавшись с женщиной-разлучницей, утешала себя: «Любовью это не назовешь. К тому же мне, как и многим, все казалось далеко не бескорыстным. Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой-дурачком, покоряющим заморскую царицу. Если и был он влюблен, то не так в нее, как во весь антураж…»
Наивный и доверчивый Сергей Александрович, позабыв о всегдашней Надиной «ершистости», однажды повел ее посмотреть на выступление легендарной танцовщицы. И горько пожалел, когда в ответ на его горделивое: «Ну как?» – Вольпин в свойственной ей манере припечатала: «Это зрелище не для дальнозорких!»
Она дала себе зарок: не возобновлять связь с Есениным. Но Сергей был настойчив – и… все ее зароки оказались смяты. Он сам удивлялся: «Так давно… а я не могу изжить нежность к ней». Иногда сердился, высказывал ей эдакие лирические упреки: «Вам нужно, чтоб я вас через всю жизнь пронес – как Лауру!»
«Бог ты мой, – задохнулась Надежда, – как Лауру! Я, кажется, согласилась бы на самое короткое, но полное счастье – без всякого нарочитого мучительства…»
– …У меня уже трое детей!
– Трое?.. Я знала о двоих. – Надежда знала, что в нагрудном кармане пиджака Есенин постоянно носил фотокарточку «своей троицы» – Зинаиды, дочери Тани и сына Кости.
– Не в этом дело. Я скоро ложусь в санаторную больницу… Где-то в Замоскворечье: то ли Пятницкая, то ли Полянка. Ну, Галя Бениславская будет знать точно… Непременно навести меня.
– Я о другом, Сергей Александрович. Не слишком ли вас угнетает мысль о моем материнстве? Если так, то ребенка не будет. Вряд ли возможно совместить две такие задачи – растить здорового ребенка и отваживать отца от вина… А так ребенок будет… Не ваш, не наш, а мой.
– Надя, мы же с вами целый век знакомы. Когда впервые встретились, не помните?
– Осенью девятнадцатого.
– Тогда вам было двадцать три.
– Нет, девятнадцать. Мои годы легко считать: в двадцатом – двадцать. В феврале двадцать четвертого будет 24. Ровесница века…
– Все-то она девочка! А уж давно на возрасте!
– Дались вам мои годы. Свои не забывайте.
Есенин не мог поверить, что Надежда на самом деле сможет уйти от него, да еще готовясь стать матерью его ребенка. Даже в больнице не решился поговорить «о главном» – о ее решении переехать в Петроград и там уже рожать.
А она, уже сидя в поезде, вспоминала строки своего давнего стихотворения:
К полдню златокудрому
Обернусь я круто:
Ты в путях, возлюбленный,
Жизнь мою запутал.
И как лес безлиственный
Все по лету дрогнет,
Так тобой исписано
Полотно дороги.
И как злыми рельсами
Узел жизни стянут,
Так тобой истерзана
Глупенькая память.
Была уверена: не ее он терзает, а самого себя.
…Роды оказались очень тяжелыми. Малыш очень долго не мог появиться на свет, кесарево сечение делать было уже поздно. Кто-то из врачей, заглянув в документы, уже принял решение: безотцовщина, значит, спасаем одну мать. Какое уж там родовспоможение! Медики-коновалы собирались пробить ребенку головку и вытягивать его из материнской утробы по частям. Лишь пожилая акушерка стала упрашивать: «Нет-нет, ну давайте попробуем, ведь этого ребеночка очень хотят…»
12 мая с великими муками и с великими трудами наконец родился сын Сергея Есенина, которого мама нарекла Александром. Недаром, выходит, последние недели до родов Надежда упрямо не снимала платья, на котором было изображено солнце, и всем говорила, что вот-вот родит Христа.
С обустройством в Ленинграде (так с конца января 1924 года стал именоваться Питер), слава богу, помог давний, верный приятель Есенина, издатель Александр Михайлович Сахаров. Подыскал более-менее пригодное жилье, сосватал няню для ребеночка и даже обеспечил Надю работой на дому. Благо пригодилось ее образование, далеко не последней выпускницы Хвостовской классической гимназии, из которой она вынесла не только интерес к естественным наукам и математике, но главное – блестящее знание французского, немецкого, английского языков, латыни и чуть в меньшей степени греческого. С рождением сына образовалась маленькая, но семья! И окончилась прежняя привольная жизнь, когда можно было часами заниматься расшифровкой загадочных поэтических образов, спорить о рифмах, стихотворных размерах и думать-думать-думать только об одном – Сергее Есенине.
Изловив Сахарова в Москве, молодой отец припер товарища к стене:
– Саша, какой у меня сын? Беленький или черненький?
– Успокойся, беленький. И не просто беленький, а в точности как ты, когда был мальчишкой. Никакой карточки не нужно. Один к одному.
– Так и должно быть, – удовлетворенно улыбнулся Сергей Александрович. – Эта женщина очень меня любила…
А по столице между тем уже бродила заливистая частушка: «Надя бросила Сергея без ребенка на руках!»
Довольно скоро Надежда Давидовна Вольпин стала востребованной переводчицей у книгоиздателей. К гимназическому базовому образованию она добавила новые знания, пройдя углубленный курс обучения в известнейшей «Фонетической школе Баянуса».
А с какими авторами ей доводилось общаться на их же языках! Издатели предлагали, а Надежда подчинялась их выбору и благодарила за Овидия, Гёте, Мериме, Бронте, Конан Дойла, Голсуорси, Вальтера Скотта, Эдгара По, Купера, Филдинга, Томаса Манна… (Много позже, оказавшись во время войны в эвакуации в Средней Азии, Вольпин в совершенстве овладела туркменским и с удовольствием переводила классическую восточную поэзию, фольклор.)
Хотя на первых порах жизнь в Ленинграде складывалась очень непросто. Но Надежда не унывала. Варила варенье из дешевых яблок – в доме был чай, бочковая селедка на всю зиму, мешок картошки – жить можно. Удавалось выкраивать деньги на то, чтобы латаные туфельки непременно были в тон латаной же одежде, – это правило соблюдалось неукоснительно. Но только до поэзии ли?..
Поделиться книгой: