Три сердца

Начались тосты и речи. С первой, длинной и цветистой, украшенной цитатами из латыни, выступил архиепископ. Вторым взял слово старый князь Заславский, известный своим старосветским изысканным, сверхизящным юмором с налетом древности. Третьим говорил генерал Недецкий. Потом все остальные, один за другим.

Кейт не слышала никого из них. Уже первые слова тетушки Матильды обрушились лавиной на ее сознание: она поняла, что судьба Гого, Гого, лишенного фамилии и имения, Гого-нищего, станет и ее судьбой.

Она обещала ему свою руку, обещала стать его женой, когда он был богат, когда был графом в имении. Как же можно вернуть свое согласие, когда станет известно, что он — бедняк, сын холопки, какой-то Матей Зудра, один из миллиона?!

До сих пор ее беспокоила мысль о будущем, о печать-ном и сером будущем Гого. Подсознательно она исключила себя из этого его будущего, не чувствуя связи с ним, не ощущая значения слова «да», произнесенного на террасе несколько часов назад.

Кейт не задумывалась, что этим коротеньким «да» связала свою судьбу и судьбу Гого воедино. Ей всего лишь было жаль милого молодого человека, который должен будет оставить прежнюю беззаботную жизнь, состояние, имение, пани Матильду и… и ее, Кейт…

Да, это так. У нее не родилась мысль исключить и себя из того мира, который должен перестать существовать для Гого. Это казалось ей таким естественным, таким само собой разумеющимся, что перед такой перспективой сама помолвка с Гого становилась чем-то нереальным, а ее согласие — минутной слабостью, ошибкой.

Однако сейчас все сразу изменилось. И не потому, что тетушка Матильда объявила об их помолвке. Просто Кейт осознала свою ответственность, со всей ясностью почувствовала сноп долг, поняла, что нельзя ей бросить Гого, что она не простила бы себе такого эгоизма, такого проявления собственной бездушности. Нет-нет, это было бы безобразно!

И Кейт овладела глубокая печаль. До нее доносились обрывки фраз из речей поздравляющих. Глаза невольно ловили завистливые взгляды, а ведь это она оказалась на развалинах всего того, чего желала, что осознанно и целенаправленно приготовила для себя. Нет, это были не грезы молодой восторженной девушки. Кейт осмысленно и планомерно, последовательно и честно создавала свое будущее. Сознательно, потому что знала, к чему стремится, добросовестно, потому что начала с работы над собой, создавая это будущее внутри себя.

Она не собиралась достигать заоблачных высот, не мечтала ни о королевиче, ни о царствующем князе, хотя с раннего детства ей повторяли, что она родилась принцессой. Нет, она наметила для себя реальные границы. Ей хотелось подняться в своем окружении не только благодаря своей красоте и врожденному обаянию, но еще и интеллекту, образованию, такту, характеру и безупречной морали.

Когда-то, будучи еще подростком, она однажды поняла, что красива. Это было настоящим открытием. Правда, об этом и так все говорили во всеуслышание. Но Кейт с детских лет научилась не придавать значения людским пересудам. Ее светлой памяти мама все воспринимала только в превосходной степени. Отца Кейт запомнила абсолютным пессимистом. «Люди очень поспешны в своих выводах и часто неверно оценивают ситуацию», — поняла она тогда.

В один из вечеров, вернувшись с бала в пансионе, где она сама удивилась выпавшему на ее долю успеху, стоя перед зеркалом, увидела необычность, почти совершенство своей красоты. Именно в эти минуты ее трезвый ум подсказал, что она должна стать столь же совершенной во всем, и тогда она получит все, что пожелает.

И Кейт начала работать над собой. Сравнивая себя с другими, она открывала не только их ошибки, но и собственные, а сильная воля в достижении цели облегчала ей борьбу с самой собой. Если она не могла справиться с какими-то недостатками, то умела укротить их так, что они становились незаметны для окружающих, теряли свою активность. Она знала, что в ней дремлют чудовища в своих коконах, но, несмотря на это, чувствовала внутри обеззараживающую чистоту, чистоту не детской души, а продезинфицированного изнутри санатория. Это рождало в ней чувство собственного достоинства, давало осознанное преимущество над окружающими и не позволяло ни на минуту отказаться от бдительной стражи себя самой с тем, чтобы ни одна пылинка не поразила ее изнутри.

С математической точностью строила она свое будущее, с непоколебимой верой в то, что ничто не сможет испугать, опередить, завлечь в безвыходную ситуацию.

И вот одно-единственное слово, одно коротенькое слово согласия, давно продуманное ею до мелочей, рассчитанное, взвешенное, обрушилось на ее жизнь страшным, непредвиденным и тяжким бременем, разрушая всю конструкцию.

Все время, пока произносились тосты, а позднее пожелания, Кейт находилась в полусознательном состоянии и последним усилием воли держалась, чтобы выстоять до конца.

— Вот и ты не можешь справиться с волнением, — сказала тетушка Матильда, когда они перешли в танцевальный салон. — Я не удивляюсь, дорогое дитя, — это важный день в жизни женщины.

— Да, тетя, очень важный, — наклонилась Кейт.

Старая пани поцеловала ее в лоб и заметила:

— Да у тебя температура?

— Нет, тетя, я чувствую себя хорошо. Спасибо.

Она многое бы отдала, чтобы сейчас убежать к себе, погасить свет и в темноте подумать спокойно обо всем. Но об этом не могло быть и речи. Ее исчезновение вызвало бы бесчисленные пересуды, и она вынуждена была остаться. Кейт много танцевала с Гого и с другими гостями, так как каждому хотелось хоть несколько минут побыть с героиней дня. Она с улыбкой принимала комплименты, воздыхания, иногда лирические или драматические монологи молодых мужчин и танцевала. В перерывах между танцами ее звали слуги. Нужно было по ходу приема вносить в план какие-то изменения, дальше, когда уже утро заглядывало в окна, провожать в гостевые покои старших дам, уставших от шумного веселья.

Праздник, однако, не угасал, а с каждым часом становился более шумным, раскрепощенным и радостным. Уход старшего поколения и отъезд архиепископа вызвал еще большее оживление. В восемь часов утра Эразм Балыньский танцевал куявяк с полным бокалом шампанского на голове, потом уже котильон, промчавшись через все комнаты, буфетную и кухню, среди оторопевшей прислуги совершил несколько кругов на газоне и вернулся в гостиную, чтобы начать огневую мазурку.

В девять Гого, стоя посреди зала на коленях, пил из туфельки невесты, а мужчины через открытые окна палили здравицу из револьверов.

Только сейчас в столовой подали борщ, водку и горячие закуски, а Кейт выполняла функции хозяйки дома, так как тетушка Матильда уже давно ушла отдыхать. Лишь около десяти часов утра разошлись все.

Гого, изрядно выпивший, проводил Кейт до двери ее комнаты и хотел еще поговорить с ней, но она с улыбкой сказала:

— Иди отдыхать, Гого. Я очень устала.

— Тогда спи, моя единственная, спи сладко, мое сокровище, моя королева…

Но Кейт даже и не думала о сне. Она сняла бальное платье, накинула халатик и достала из ящика стола сложенный вдвое листочек бумаги с признанием Михалины. Дважды прочла его внимательно. В нем было все, о чем покойная говорила перед смертью. Для подтверждения своих слов Михалина отправляла к старому камердинеру Александру, к ксендзу — канонику Груды, которому она во всем призналась на последней исповеди, а еще указывала на родимое пятно, которое от нее унаследовал сын.

Все факты были достаточно убедительны и все-таки требовали проверки, и Кейт решила ничего не рассказывать, пока не получит веских доказательств. В душе Кейт искренне верила покойной и уже знала, что в ее руках ключ к тайне, раскрытие которой уничтожит жизнь Гого… Гого и… ее, конечно.

«И сделать это должна именно ты? — прозвучал внутренний голос. — Ты сама должна похоронить свое счастье?..»

И в следующий миг Кейт осознала, что все зависит от нее, что все в ее руках.

Старый Александр из страха перед судом и потерей пожизненного содержания будет молчать как могила; родимое пятно на теле покойной никто не заметит, никто на это не обратит внимания, никому даже в голову не придет проверять, есть ли такое пятно у молодого графа. Остается ксендз. Но он связан тайной исповеди и не скажет ни слова.

Даже она, Кейт, сможет смело смотреть ему в глаза, потому что ксендз не знает, что Михалина перед смертью открыла ей свою тайну и вручила этот листок…

Листок?..

Листок достаточно сжечь. Одна лишь спичка, и, кроме горстки пепла, от него не останется ничего.

Взгляд Кейт остановился на туалетном столике, где лежала красная коробочка со спичками.

«Вот совет, вот спасение», — что-то нашептывало в такт пульса, который стучал в висках точно молот.

Одна коротенькая вспышка, мгновение, единственное неправое решение — и бесповоротно, раз и навсегда исчезнет, рассеется в воздухе угроза, страшная туча.

И никому не будет обидно и больно. Матей, вероятно, доволен своей судьбой. Ему никогда и в голову не приходило мечтать о чем-то ином.

Единственное неправое решение… Этого достаточно, чтобы распрощаться с бурей, чтобы укротить ураган, который уничтожит счастье Гого, да и ее счастье, и разнесется далеким эхом скандала по всей Польше. Во имя чего она должна поступить иначе?

Может ли она вообще проявлять нерешительность?.. Защищая себя, оберегая человека, который собирается стать ее мужем, она должна сделать это… Да-да… Это необходимость, это ее долг!

Неправое решение, а потом все станет на свои места и будет, как прежде: тишина и покой, доброжелательность и умиротворенность на многие годы. Скала, которая может разрушить до основания ее мир, тихо и спокойно погрузится в глубокие воды, даже следа не останется и даже круги по воде не пойдут.

И никто не узнает.

Да, верно… Никто…

Точно загипнотизированная, Кейт встала и приблизилась к туалетному столику. Рука сама потянулась к красной коробочке, и пальцы сжали ее. Внутри тихим шорохом отозвались спички.

Кейт подняла взгляд и увидела в зеркале свое отражение. С бледного, словно лист бумаги, лица на нее спокойно и открыто смотрели глаза и, казалось, говорили: «Нам неведом грех, неведома ложь, поэтому мы смотрим смело прямо, ибо есть в нас лишь доброта и правда, потому что не скрываем ничего дурного».

Глаза были ясные и спокойные, но вдруг в них задрожала искорка сочувствия, а затем они, точно жидким стеклом, наполнились слезами. И Кейт, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— О Боже! Боже! Боже! Почему на меня, ну почему именно на меня обрушилось это бремя… вся тяжесть ответственности и решения…

Упав на кровать, она не могла сдержать рыданий. Нервное напряжение, доведенное до предела, впервые в жизни овладело всем ее существом.

Вокруг царила тишина. Только снизу едва слышно доносилось приглушенное урчание пылесосов. Это слуги убирали в гостиной.

Постепенно она успокаивалась, но в голове невыносимо шумело, руки дрожали. Кейт встала. Ноги двигались будто налитые свинцом. Часы показывали двенадцать. Приняв холодный душ, который взбодрил ее, Кейт привела в порядок волосы и надела черное шерстяное платье. Завтрак должны были подать к двум часам, так что у нее еще оставался час свободного времени. Листок с признанием Михалины она заперла в ящике стола и вышла.

Быстро миновав левое крыло, в котором размещалась кухня, узкой аллейкой Кейт углубилась в парк. Калитка к хозяйственным постройкам была открыта. Огромный квадрат двора, окаймленный тяжелыми хозяйственными строениями, был сейчас пустынным. Кейт, пройдя мимо кузницы, вышла на дорогу, обсаженную сливовыми деревьями, которая вела к селению под названием Пожизненное. Оно предназначалось для заслуженных пенсионеров, жизнь которых прошла на службе в поместьях Тынецких. Каждый из них получал избу, корову и пенсию до скончания века. Некоторые обитали в старых бараках, другие — в специально выстроенных домиках на две семьи. В ближнем имел свой угол Александр Жолонь, в прошлом камердинер покойного графа Тынецкого, старик, которому было уже за восемьдесят.

Кейт нашла его возле дома в огороде. Он что-то мотыжил на грядке.

— День добрый, Александр, — поздоровалась Кейт.

— О, так это вы, паненка Кася, — обрадовался он. — День добрый, паненка, день добрый. Куда это вы? Не к той ли, как это ее, Мартыняковой?

— Нет. У меня, Александр, дело к вам.

— Ко мне? — удивился он. — Ну, если ко мне, я к вашим услугам. Что паненка прикажет? А может, в дом?

— Хорошо, — согласилась Кейт.

Комната была чисто прибранной и даже какой-то праздничной. Пол покрывал линолеум. На окнах висели кокетливые занавесочки, а подоконники украшали вазоны с пеларгонией.

Александр предложил Кейт стул:

— Пожалуйста, на нем вам будет удобно.

Он стоял перед ней, пока Кейт дважды настойчиво не попросила его сесть. Высокий и худой как щепка, усаживаясь, он производил впечатление складывающегося ножа.

— Александр, — начала Кейт, — вчера вечером умерла Михалина.

— Умерла?.. Боже мой, еще такая молодая женщина, — покачал он головой. — Неисповедимы пути Господни… А что с ней было?

— Сердечный приступ.

— Наверное, внезапно?

— Не настолько внезапно, чтобы не успеть перед самой смертью рассказать о том, с чем я и пришла сегодня к вам.

Все морщины на выбритом лице старика, казалось, углубились. В глазах вспыхнули тревожные огоньки. Он начал как бы жевать беззубым ртом, вероятно, взвешивая ситуацию, потому что спросил не сразу:

— Это значит, паненка, что Михалинка вам все рассказала?

— Да, мне.

Старик немного успокоился.

— А что ж она такого могла рассказать? Господи, да святится ее душа, но в жизни она часто молола, что в голову ей взбредет. Эх! А перед смертью в бреду людям всякие видения и фантазии мерещатся, да еще какие! Сколько раз бывало!.. И что же эта несчастная наговорила?

Кейт всматривалась в него и не сомневалась, что старик будет пытаться возражать, и она решила запугать его, выдвинув обвинение.

— Говорила, что двадцать восемь лет назад Александр поменял ее ребенка на ребенка пани графини.

Старик вскочил и просто затрясся от ярости. Щеки покрылись красными пятнами, глаза готовы были выскочить из орбит, а голос стал скрипучим и пискливым:

— Я?!. Я?!. Я заменил? Лжет, мерзавка, лжет! Перед Богом клянусь! Она сама заменила, она, эта чертовка, поплатится за это на том свете. Такая клевета, ой-ой, такая клевета…

Старик весь дрожал, едва переводя дыхание.

Кейт подождала несколько минут, пока он успокоится, хотя и ей самой необходимо было прийти в себя. Правда, шла она к нему, будучи уверенной, что Александр подтвердит признание покойной, но все же тешила себя надеждой, хотела обманываться, что старый слуга все опровергнет. Она очень надеялась на это. Тогда все не имело бы смысла и свелось просто к вымыслу умирающей, к какой-то ее предсмертной фантазии или даже обычному вранью.

Но призрачные ожидания не оправдались. Кейт холодно посмотрела на Александра и сказала:

— Мой Александр, Михалинка не утверждала, что это сделали вы…

— Пусть бы только посмела!

— Но вы были ее сообщником, потому что знали об этом и помешали ей, когда она хотела признаться. Вот и выходит…

— Я отговаривал?.. Мешал?..

— Это неважно. Я пришла сюда не для того, чтобы судить вас или поучать. Мне достаточно того, что вы подтвердили случившееся. Не передо мной вы будете отвечать за свою вину.

Старик расплакался. Слезы струились по обвисшей, сморщенной коже лица, вся нескладная фигура извивалась в немощных, отчаянных и отвратительных движениях. Наконец он упал на колени и нечленораздельным бормотанием, из которого изредка вырывались едва различимые внятные фразы, умолял о пощаде, призывал к жалости, просил простить его грех.

— Свой грех, Александр, вы сможете искупить чистосердечным признанием, когда это потребуется, — сказала Кейт.

Ее слова сразу успокоили старика. В глазах промелькнула искра надежды.

— А когда потребуется? — тихо спросил он, всматриваясь в Кейт.

— Встаньте, Александр.

С трудом поднявшись, он глубоко дышал, но игра морщин на его бледном и мокром от слез лице свидетельствовала о том, что к нему пришла новая мысль. Он стал говорить беспорядочно, лихорадочно подыскивая слова, скрипучим таинственным шепотом, пытаясь убедить Кейт, что лучше умолчать о случившемся, что будет скандал и переполох, что стыд и позор обрушатся на всю семью, что несчастья коснутся Прудов.

— Панночка Кася, вы молоды, неопытны, послушайте совета старика. На коленях умоляю! Зачем все это ворошить, кому это надо? Пусть останется, как было, ведь никто не знает. Михалина умерла. Мне уже мало осталось на этом свете. И никто не узнает. Хорошо так, как есть. Пусть так и останется. Панночка, золотая панночка, дорогая…

Кейт кивнула головой и вышла. Огромная и безнадежная печаль овладела девушкой безраздельно. По всей вероятности, она сама не замечала, что на приветствие встречных отвечала улыбкой, но этот знак вежливости выработался у нее до автоматизма.

Во дворце было заметно оживление. Большинство гостей уже проснулось. В зале, где темные дубовые панели были увешаны большим количеством подносов и тарелок из старинного серебра, мужчины в подобающих обстановке костюмах весело разговаривали о своих охотничьих приключениях; в картинной галерее тетушка Матильда, окруженная роем молодых девушек, оживленно вспоминала роскошные балы, в которых она принимала участие еще до замужества. Рядом в просторном кабинете Гого развлекал общество анекдотами из периода своего пребывания в Бонне, Оксфорде и Нанси. В библиотеке было уже сине от дыма сигар. Там представители старшего поколения, рассевшись в удобные кресла, дискутировали о хозяйстве и политике.

Появились слуги, внося большие подносы с коктейлями, водкой и канапе[2].

Кейт здоровалась, поддерживала разговоры, переходя из зала в зал, от группы к группе.

— Вы сияете от счастья, — сказал ей молодой Лучинский. — Боже мой, что делает любовь!

— А панна Кася всегда светится, как весеннее утро, — добавила пани Тарлова.

Гого, лавируя между гостями, приблизился к невесте. Он выглядел свежим, и трудно было не заметить, как его переполняет радость.

— О, мучительница, — начал Гого, — куда ты исчезла с самого утра? Я искал тебя по всему дворцу и уже отчаялся.

— Глядя на тебя, этого не скажешь, — рассмеялась Кейт.