Три сердца

— Очень печальная новость, тетя, умерла Михалина.

— Боже мой! Умерла?

— Я сделала четыре укола, но это не помогло. Она при мне умерла…

— Бедная. Упокой, Господи, душу ее. Думаю, легкая смерть пришла к ней, ведь Михалина была такая добропорядочная женщина. Для нас это действительно большая утрата. Надо же такому случиться именно сейчас! Ты, Кейт, золотце мое, должно быть, потрясена этим. Испугалась, да?

— Нет, тетя.

Пани Матильда всматривалась в глаза племянницы, но прочесть в них ничего не могла. Кейт, несмотря на долгие годы пребывания рядом, оставалась для нее неразгаданной. Всегда спокойная, всегда милая и сердечная, хотя неизменно отделенная от всех какой-то стеклянной стеной, какой-то неуловимой, неприкасаемой преградой, через которую невозможно было проникнуть в глубину души, прочесть мысли, узнать настоящие чувства. Кейт делилась лишь тем, чем поделиться хотела, то есть тем, что считала необходимым, и кому-нибудь менее проницательному, чем пани Матильда, могло бы показаться, что искренность этой обаятельной панны можно назвать самой непосредственной откровенностью. Однако пани Матильда хорошо понимала, что вся внутренняя жизнь Кейт останется для всех недоступной всегда, что никто эту девушку не сможет вывести из ее чудесного, почти нечеловеческого, а потому поразительного равновесия.

Бывали минуты, когда пани Матильда, общаясь с племянницей, чувствовала что-то похожее на страх, а в душе всегда признавала превосходство Кейт над собой, так как знала, что ее голубые глаза прочитывают ее саму, старую и опытную женщину, до самых потаенных закутков души. И сейчас, пораженная спокойствием племянницы, сказала:

— Это хорошо, дорогая девочка. Ведь смерть всегда потрясает. Хорошо, что ты восприняла это спокойно… Да, этим нужно заняться, поставить свечи в изголовье… И закрыть глаза…

— Все уже сделано, тетя.

— Как это?.. Ты… ты сама?

— Нет, тетя. Там была Герта.

— Ну, слава Богу. Но я боюсь одного: известие о смерти слуги разнесут и испугают наших гостей.

— Никто не знает о случившемся, кроме Герты, а она поклялась, что не проронит ни слова, и ей можно верить. Это надежная и обязательная девушка.

— Ты всегда обо всем подумаешь! Спасибо тебе, Кейт!

На этот раз «Ке-е-йт» прозвучало в голосе пани Тынецкой еще теплее, чем всегда. Она наклонила голову племянницы к себе и поцеловала в лоб.

— Ты — настоящее сокровище.

— Ах, тетя, — пожав плечами, сказала Кейт с улыбкой, которую вызвали благодарность и смущение. — Но мне кажется, что нужно сообщить о смерти пану Зудре.

— Кому? — удивилась пани Матильда.

— Пану Матею.

— Ах, Матюсю! Действительно. Я совершенно забыла, что его фамилия Зудра. Почему вдруг пришло тебе в голову так его назвать? Павел! — обратилась она к одному из слуг. — Поищи-ка пана Матея и скажи, что его зовет паненка. Так ты справишься с этим, Кейт. Бедный парень. Не просто это… лишиться матери…

Лицо пани Тынецкой вдруг стало мрачным, брови сдвинулись, и так она неподвижно стояла с минуту, глядя прямо перед собой. Только пальцы ее руки, опирающейся на трость, двигались, сжимая золотой набалдашник.

— А ведь Михалинка была моложе меня, — прозвучало тихо и задумчиво, точно эхо ее мыслей. — Да-да… Я иду к гостям. К покойной загляну позже…

И ни на кого не взглянув, она ушла, высокомерная, слегка ссутулившаяся и в то же время почтенная в своем черном наряде и с серебристой сединой в волосах. Кейт уважала ее и любила.

Вскоре появился Матей. В руках у него была папка с бумагами. Почти по-армейски вытянувшись перед Кейт, он спросил:

— Паненка звала меня?

— Да, — ответила Кейт. — У меня для вас печальная весть. Пойдемте со мной.

Они вошли в соседнюю комнату, где никого не было. Кейт умышленно остановилась рядом с люстрой, чтобы получше разглядеть этого человека. Высокий, стройный, с правильными чертами лица, темно-русый и сероглазый, он стоял от нее в трех шагах. Годами она встречалась с ним по нескольку раз в день, но только сейчас заметила, какой он, как выглядит «граф Роджер Тынецкий»…

— Пан Матей, — начала Кейт, — вы знаете, что болезнь вашей… мамы очень опасная.

— Да, я знаю. Скажите, маме стало хуже?

— Нет, пан Матей, ваша мама… умерла.

Ни один мускул не дрогнул на лице молодого человека, только он побледнел так, что его загорелое лицо стало серым.

— Она умерла полчаса назад, — мягко говорила Кейт. — Не мучилась. Я была рядом. Поверьте, пан Матей, я сделала все, что могла, чтобы продлить ей жизнь…

— Я не сомневаюсь, панна Кася… Я знаю… спасибо…

Взволнованный до слез, он схватил ее руку и, низко наклонившись, поцеловал кончики пальцев дважды. Потом выпрямился, отошел и пробормотал:

— Извините, паненка. Я уж и не знаю, как выразить вам мою благодарность… Вы столько сделали для моей мамы, подарили ей так много душевного тепла, окружили заботой.

— На моем месте это сделал бы каждый, и не стоит об этом говорить, пан Матей. Все мы очень любили светлой памяти Михалинку. Тетя с глубокой горечью восприняла ее смерть.

— А… а… умирая, мама не хотела меня видеть?

— Знаете, пан Матей, смерть наступила так быстро, но… еще за минуту, как уйти в мир иной, она говорила о вас… Оставьте это все сейчас и пойдите к ней наверх.

— Спасибо вам. А здесь все уже устроено, и вина из подвала выданы. Только вот одна проблема: лакеи пана графа Адлерфельда и пана Стемпиньского, которые должны были помогать прислуживать за ужином, напились, и я не знаю, что…

Кейт жестом прервала его:

— Вы об этом не беспокойтесь. Я позабочусь сама, и прошу вас принять мои самые искренние соболезнования. Я вижу, что вы очень любили… покойную.

В глазах Матея блестели слезы.

— О да, очень, — произнес он, как бы подтверждая собственные чувства, — ведь она никогда не была счастлива… Я один чувствовал, что ее угнетает какая-то печаль…

Он неожиданно поклонился и быстро вышел.

Кейт долго стояла, задумавшись. Этот не очень образованный конторщик, этот писарь уже скоро станет хозяином Прудов, графом, великим паном. Не захочет ли он тогда, как многие, кто волею судьбы и по стечению обстоятельств поднялся высоко, отомстить всем тем, кому до сих пор должен был низко кланяться?.. Спадет с него эта униформа слуги, эта ливрея почтения — и что покажется? Грубый деспотизм, самоуверенность, желание унижать других?..

Нет, Кейт в эти минуты не думала о себе: она хорошо знала, что с его стороны по отношению к ней недоброжелательности не будет, потому что она интуитивно улавливала симпатию, которую он не осмеливался показывать ей, а также расположение, которое не умел скрывать. Если он всегда выказывал ей глубокое уважение, то не потому, что она из дворца. Ее любили все, и Кейт была бы удивлена и даже несчастна, если бы нашелся кто-нибудь, питающий к ней неприязненные чувства. Восторженные взгляды, сердечные улыбки и теплые слова создавали вокруг нее безгранично солнечную атмосферу, без которой она не смогла бы жить.

Но как этот человек отнесется к своей настоящей матери и к Гого? Не захочет ли он отомстить за его невольное узурпаторство, что отнял у него то, что принадлежало ему, настоящему хозяину Прудов?

В детстве, правда, они были друзьями в совместных играх, называли друг друга по имени и, похоже, их связывала большая дружба, пока Гого не отправили в гимназию. Когда он приезжал на каникулы, по словам тети Матильды, они по-прежнему озорничали вместе. Но с течением времени дистанция между ними расширялась, должна была расширяться. А сейчас Гого вернулся, и его встречал весь персонал Прудов, администратор и директор сахарного завода и, конечно, Матей Зудра. Гого, Кейт видела это, подал ему кончики пальцев, рассмеялся, ласково похлопал по плечу и воскликнул:

— Хо-хо! Не Матей ли это? Как дела, Матек? И чем ты тут занимаешься, какие обязанности выполняешь?..

Матей поклонился, смутившись и покраснев, сказал:

— Спасибо, пан граф. У меня все хорошо, я приказчик в имении.

Не затаил ли он ненависть к Гого за то приветствие и тон, с которым тот обратился к своему другу детства после возвращения? В этом неприятном тоне скрывалась насмешка. Зачастую в присутствии матери и Кейт Гого бесцеремонно напоминал Матею о совместных проказах, откровениях и планах. Это смущало Матея, он краснел, в душе возмущался, понимая, что воспоминания, над которыми они все смеялись, в действительности не касались графа, а лишь выставляли на посмешище более слабого партнера.

На неделе произошел и вовсе неприятный случай. Гого, постепенно знакомясь с хозяйством, заглянул как-то в так называемую малую канцелярию, владение управляющего пана Бартоломейчика и писаря Зудры. Кейт сопровождала кузена. Управляющий был в поле, а писаря застали в маленькой выбеленной комнатке. Он сидел, склонившись над столом, и что-то писал.

— День добрый, Матек, — бросил Гого. — Пан уже на работе?

— Мое почтение, пан граф, мое почтение, паненка, — вскочил Матей и поспешно закрыл тетрадь.

— А что это ты там пишешь? — Гого наконечником стека[1] показал на стол.

— Это… пан граф… так… мои личные дела…

Он был явно смущен, а Гого рассмеялся.

— Э-э… я думал, ты избавился от давнего увлечения. Неужели стихи? А?..

Матей покраснел, а Кейт, которая органически не переносила неловких ситуаций, спросила:

— Пан Матей, куропаток после вчерашней охоты уже повезли в город?

— Да-да, паненка, еще в пять утра. Осталось только двадцать штук для дворцовой кухни и три пан администратор Зембиньский взял для себя. Всего отправлено сто девяносто шесть штук.

Гого похлопал себя по карманам и сказал:

— Я забыл папиросы. Хорошо, что пан здесь. Сбегай в мой кабинет. Портсигар должен лежать там, или я его оставил в винокурне.

— Сию минуту, пан граф.

Поручение не выглядело надуманным, и Матею пришлось выполнять, стараясь скрыть подозрение о его причине.

И действительно, графу хотелось лишь заглянуть в тетрадь. Он был уверен, что найдет там стихи, а их чтением он собирался развлечь Кейт. Гого не ошибся. Толстая тетрадь была заполнена стихами. Расхохотавшись, он начал читать. Возможно, довольно нескладные строки не казались бы столь наивными и смешными, если бы Гого не акцентировал некоторых слов и не подкреплял отдельных оборотов патетическими жестами.

— Перестань, Гого, — попросила Кейт.

— Подожди-подожди, так здесь есть еще и проза! — воскликнул он. — «О, Пруды, неосознанное счастье мое! Вы даже не представляете, что станете когда-нибудь известны, как вещая колыбель!»

— Смотри, да тут целая поэма.

— Нет, Гого, не нужно, — она прикрыла тетрадь ладонью. — Это неделикатно. Оставь. Подумай, ведь Матей может появиться в любую минуту, ему будет больно.

Замечание прозвучало слишком поздно. Матей как раз возвращался и, проходя мимо окна, возле которого они стояли, должен был заметить веселое лицо Гого с открытой тетрадью в руке. Он вошел и, не глядя на них, доложил, что портсигара не нашел.

— Наверное, я оставил его в спальне, — небрежно бросил Гого.

Они откланялись и вышли.

Этот инцидент нисколько внешне не изменил отношение Матея ко дворцу. Однако Кейт чувствовала, что в душу этого человека глубоко закралась обида на Гого, а возможно, он стал более робким. Кейт заметила, что с того дня Матей уже не приходил в библиотеку за книгами, хотя никто не запрещал ему, и он прежде всегда пользовался этой возможностью.

«Да, — думала Кейт, — он не терпит Гого. Может быть, и не в его характере мстительность, но в такой ситуации… С какой легкостью и без единого усилия он сможет унизить Гого, даже не проявляя недобрых желаний. Милостью с его стороны будет даже, если он позволит узурпатору забрать личные вещи…»

Из салона снова доносились звуки вальса. В длинной анфиладе комнат раз за разом появлялись не танцующие, а увлеченные флиртом пары.

— О, Кейт! Наконец я нашел тебя, — услышала она за спиной голос Гого. — Где ты пряталась?! Счастье мое!

Глаза его горели, слегка разгоряченный танцем, возбужденный выпитым вином, он хорошо выглядел в своем новом фраке. Он был немного ниже и худее Матея, но во всей его фигуре угадывалась та элегантность, та непринужденная свобода, которая наблюдается у людей высшего общества.

Гого остановился подле Кейт и сказал:

— Я, наверное, лопну от счастья или меня захлестнет его волна! Кейт! Разве ты не видишь, как я искрюсь, полыхаю от счастья? Боже, какая ты красивая, моя пани, королева моя!.. Если бы весь мир рухнул, а ты осталась у меня одна, мое счастье заменило бы мне весь мир. Касенька, Кася, Кейт! Я должен стоять на коленях у твоих ножек и так провести всю жизнь. И так умереть!..

Он говорил, а Кейт думала: «Бедный Гого, бедный парень, знаешь ли ты, что тебя ждет?.. Знаешь ли ты, что на тебя обрушится?».

Еще никогда и ни от кого она не слышала таких пламенных, таких восторженных и внезапных признаний в любви. Не слышала, потому что обладала даром создания дистанции и всегда вовремя умела парализовать смелость своих поклонников.

А сейчас ей хотелось вслушиваться в эти фразы, в их эхо в собственной душе, узнать, что они пробудили в ней, смогли ли распалить более сильные, горячие чувства, понять, проверить, познать себя.

Однако она не была готова сделать это под тяжестью своих мыслей, своих опасений, своего беспокойства. С трудом сохраняя безмятежное выражение лица, она пыталась улыбаться.

И все-таки любовь этого привлекательного парня доставляла ей удовольствие. Ведь она ничего не сделала, чтобы разбудить в нем ее, то есть не больше, чем по отношению к любому другому человеку, начиная от старичка, генерала Недецкого, и кончая горничной Гертой. Однако там, на террасе, когда Гого просил ее руки, она чувствовала и понимала, что ее добиваются, что она осознанно и с удовлетворением выбирает свое будущее. Теперь она не уверена ни в чем.

Но сейчас Кейт огорчало, что Гого ни разу не поинтересовался ее чувствами. Хотя в глубине души она была рада этому. По правде говоря, она приняла решение, последовал краткий ответ: «Да, я люблю тебя, Гого», но ей не хотелось бы, чтобы ее вынуждали говорить что-то, что если и не было враньем, то не было и правдой. Она ненавидела ложь не только с моральной точки зрения, а и инстинктивно, так, как у нее вызывали брезгливость грязные вещи или человеческая подлость, то есть она бы унизилась в собственных глазах.

«И все-таки почему же он не спросил, люблю ли его я? Неужели был так уверен в себе, а может, боялся услышать уклончивый или отрицательный ответ?» — размышляла Кейт.

Она знала, что свои амурные успехи Гого считал дюжинами. От нескольких знакомых, с которыми он встречался за границей, Кейт слышала, что Гого любил хвастаться своими победами. Но не могла она ошибаться, что к ней он относится совсем по-другому, не могла сомневаться, что таких пламенных слов он никому еще не дарил. Словом, знала Кейт, что его любовь искренняя и безграничная. Неужели он считал, что на нее нельзя ответить таким же сильным чувством?

— Пойдем, Гого, потанцуем, — обратилась к нему Кейт, чтобы прервать его признания.

— Я боюсь, — прошептал он, оказавшись среди танцующих пар, — что могу споткнуться. Я опьянен тобой и своим счастьем.

Они танцевали недолго, потому что в это время пригласили к столу. Оркестр заиграл марш, и все направились в столовую во главе с архиепископом и пани Матильдой.

Кейт удивилась, что ей поменяли место за столом. Она раскладывала карточки и положила свою между профессором Зимовицким и графом Чапским. Теперь же она сидела рядом с Гого. Это, должно быть, его работа, хотя неудачная, так как сидевшая по другую руку от Гого графиня Хотомская за весь ужин не услышала от своего соседа ни единого слова. Открыто и демонстративно Гого обращался только к Кейт и разговаривал только с Кейт.

Когда подали шампанское, пани Матильда Тынецкая неожиданно для всех попросила внимания и встала. В полной тишине отчетливо прозвучал ее голос:

— Князь архиепископ, дамы и господа! Я хочу и должна поделиться с вами, дорогие гости, счастливой для меня новостью. Мой сын Роджер обручился сегодня с панной Катажиной Помянувной. Дай им Боже столько счастья, сколько я им желаю, и столько, сколько они оба заслуживают. Пусть будут счастливы!

Волна возгласов захлестнула столовую. Мужчины вскочили с мест и подняли свои бокалы.

— Виват!!!

— Счастья им!!!

Оркестр в соседней комнате, видимо предупрежденный заранее, заиграл туш. Лакеи с блюдами на подносах замерли. Кейт видела радостные лица, все взоры были обращены на нее.

В первую минуту Кейт почувствовала, как кровь приливает к сердцу. Она не была готова к такому тосту, тем более к публичному оглашению ее помолвки, которой, впрочем, и не было, ведь они не обменивались кольцами. Восторженные возгласы не прекращались, оркестр не умолкал, но Кейт быстро взяла себя в руки. С улыбкой она кланялась во все стороны и даже замечала выражение лиц некоторых гостей. На одних она читала доброжелательность, на других — недовольство и даже зависть. Среди гостей было много девушек, которые в своих планах на замужество рассчитывали на Роджера; многие отцы и матери с жадностью поглядывали на имение Пруды. Кейт же с усмешкой смотрела на них и в душе говорила: «Не отчаивайтесь, не переживайте. Скоро вы убедитесь, что не о чем было сожалеть».