Валерий Михайлович Геллер выражал свое горе суетой вокруг жены: «Вы уж постарайтесь ее не волновать, вы же понимаете, такое потрясение…» Кажется, психологи называют это «проекцией». На самом деле Альбина Вадимовна вовсе не производила впечатления потрясенной особы. Очень сдержанная дама, только и проронила:
— Кажется, нас Бог за что-то наказывает…
Чулок, конечно, не сохранился. Альбина Вадимовна выбросила его сразу же: «хотелось побыстрее забыть этот кошмар». Она его сначала даже и не заметила. Добежала до подъезда, отдышалась — чтобы ничего не говорить домашним, как будто не было. Это Валерий Михайлович, встретивший супругу в прихожей, обратил внимание на чрезмерно экстравагантное дополнение ее строгого костюма. Он же настоял на том, чтобы обратиться в милицию. Хотя «настоял» — это сильно сказано. Достаточно было пообщаться с Альбиной Вадимовной пять минут, чтобы понять, что никто и никогда не сможет настоять на чем-то, противоречащем ее желаниям. Впрочем, умные женщины часто делают вид, что «все решает Он».
— Но вы хоть помните, как тот чулок выглядел?
— Ну… в общем, да, — Альбина Вадимовна пожала плечами.
— Похож на этот? — Ильин жестом фокусника вытащил из кармана нечто ажурно-воздушное. Да, изящная штучка, на ноге должна смотреться просто обалденно: по почти прозрачному полю вьются растительные мотивы, слегка подчеркнутые серебряной нитью. Листья, побеги, бутоны. Верхняя эластичная кайма, которая позволяет обходиться без пояса, вся целиком составлена из распустившихся цветов.
— Неужели вы совсем-совсем ничего не запомнили? Рост, какую-то деталь одежды, обувь, запах…
— Я испугалась, — она задумчиво, слегка, постукала изящным ноготком по не менее изящным зубкам. Ноготки у нее были короткие, но маникюр идеальный. Да и вся она была… безукоризненная: стрижка — волосок к волоску, легчайший макияж, негромкий, но твердый голос. Что-то не верится, чтобы такая могла вообще хоть чего-нибудь испугаться. Худощавая, спортивная, точная. Гибка, как хорошая шпага и так же самодостаточна.
Какие мысли бродят за этим высоким лбом? Не удивлюсь, если она размышляет о беспомощности закона — мне ведь это пришло в голову? — и строит планы в соответствии с собственными представлениями о справедливости. А ведь, пожалуй, вдвоем, мы могли бы достичь успеха… и быстро. Вот только вряд ли она меня к себе подпустит. Если что-то и предпримет — только одна. Если бы не руки, не их мелкие, нежные, как бы замирающие жесты, можно было бы решить, что смерть падчерицы ее совершенно не коснулась…
— Понимаете, я до сих пор — это банально, но я все еще не могу поверить, принять, что это все-таки случилось. На самом деле случилось, не во сне, не по телевизору… Это… я не знала, что бывает так страшно. А самое страшное — что я ничего не могу вам сказать. Там было так темно… Как я могла что-то увидеть? Если бы… — она замолчала, сжала губы, как бы останавливая себя.
Если бы — что? Если бы отнеслась к нападению по-другому, и падчерица могла бы быть сейчас жива? Или… Если бы репутация наших доблестных органов была хоть чуть-чуть получше, чтобы можно было рассчитывать на то, что убийцу поймают, тогда имело бы смысл делиться информацией — так? Потому что информация — какая-то — у нее была. Что-то она заметила, запомнила или вычислила, но предпочитает держать это при себе. Или… Если бы я не знала этого человека…
Она совершенно определенно что-то знала, и знала, какое значение это имеет. Потому что все ее реплики были как бы спросонья, как бы возвращаясь… А, да, мы ведь беседуем, извините, я задумалась. И размышляла она при этом очень сосредоточенно, так что разговор становился как бы вторым планом, внешним и не очень важным.
— Мне и в голову не пришло, что она может пойти через площадку. Даже если ее некому было проводить — у Костика, кажется, мама болеет, а может быть, она и не у Костика была — ведь так просто было предупредить, мы бы с Гердой ее встретили… У нее, правда, тоже баллончик был, такой же, как у меня…
— Этот? — вот уже второй раз за сегодняшний вечер Ильин повторял «жест фокусника».
— Да, такой же, наверное, этот.
— Если она на него и рассчитывала, мы этого уже не узнаем. — Ильин вздохнул. — Баллончик мы нашли у входа на площадку, метрах в двадцати от тела.
Альбина Вадимовна долго молчала, вертя в руках баллончик. Я тоже не сразу переварила услышанное. Надо же такому случиться — потерять единственное средство защиты как раз тогда, когда оно необходимо! Действительно, ирония судьбы.
— Наверное, в ваших глазах это выглядит ужасной беспечностью, — произнесла наконец Альбина Вадимовна. — Так поздно девочка возвращается одна… Но они в этом возрасте так не любят, когда их «пасут». Тем более, не родная мать. Приходится изобретать какие-то логичные поводы, знаете… У меня даже мелькнула мысль, не выгулять ли Герду еще раз. А она уже заснула, и я пожалела будить. Она ведь старенькая уже, одиннадцать лет.
Герда, кудрявая, как и положено спаниелю, подняла голову и обвела всех грустными-прегрустными глазами. У меня на языке вертелся один вопрос, но душка Ильин успел меня опередить. То ли принял телепатический посыл, то ли его тоже зацепила та же самая деталь. Правильно, пусть спрашивают официальные органы, к ним отношение другое.
— Вы хорошо разбираетесь в молодежной психологии? На такие тонкости обыкновенно внимания не обращают, даже родные…
— Я педагог. Пять лет в здешней школе проработала, и в основном со старшими классами.
— А с отцом Марина тоже за самостоятельность воевала? Валерий Михайлович не мог бы ее встретить? — автоматически поинтересовался герр майор. Альбина Вадимовна ненадолго задумалась.
— Там немного по-другому все складывалось, это верно. Но Валерий Михайлович был в отъезде.
— У него работа связана с командировками?
— Вообще-то нет, но бывает, — она пожала плечами и вновь погрузилась в какие-то свои размышления.
10
Две головы — хорошо. Но безопасный атом — лучше.
— Ну, что скажешь, проницательная моя? — спросил Никита, когда мы вернулись от Геллеров в мою квартиру.
— Я раньше думала, что такие совпадения только в кино бывают…
— Ты о чем?
— Потерять баллончик в тот самый момент, когда…
— Можешь продолжать верить в законы жанра, — усмехнулся Ильин. — Вряд ли она его потеряла. На баллончике небольшая царапина, его бросили, он стукнулся о забор у входа на площадку. Никто ничего не ронял, баллончик бросили, и бросили с достаточной силой. Отпечатков, конечно, нет, есть микроследы тех же волокон, что и на чулках. От садовых перчаток. А как тебе хозяйка?
— А никак. Того, что она знает, ты из нее клещами не вытянешь.
— А она что-то знает?
— Наверняка, — фыркнула я. — Либо узнала нападавшего, либо запомнила что-то характерное… Но в любом случае… Она ни на грош не верит милиции и ничего тебе не расскажет. Хоть деревянной пилой пили.
— А тебе?
— И мне не расскажет. Вообще никому. Кремень-дама. Мне бы десятую долю ее выдержки…
— Не кокетничай. И так хороша. Болтаешь, конечно, много, но терпимо.
Вот и пойми — не то тебя по голове погладили, не то по носу щелкнули.
— Слушай, Ильин, тебе никогда не говорили, что от зависти волосы выпадают? Будешь лысый, как глобус, а?
— Язва ты, Маргарита Львовна, как только тебя начальство терпит, а? — Ильин точно передразнил мою интонацию.
— Начальство, дорогой мой милиционер, любит меня именно за эти качества. За общую вредность и частные завиральные идеи. Да и ты, по-моему, тоже. Скажешь, не так?
— Так, солнышко мое ядовитое, не переживай. — Ильин никогда не забывает о деле. — С психиатрами я поговорил. С четырьмя. Чуть сам не свихнулся. Они, как водится, мнутся, мол, можно по-разному обстоятельства истолковывать, но в целом, готовы согласиться и с твоей версией.
— С какой из них?
— Насчет нормального человека. Относительно нормального. То есть определенно ни один не высказался, но склоняются к тому, что подобного рода тип вряд ли стоит на учете.
— А пол?
— Как обычно, паркетный. То есть, опять же не наверняка, но вполне возможна женщина. Так что, давай свои идеи, генератор, — он улыбнулся.
— Погоди… А Костик, была у него Марина или не была?
— А, приятель ее. Возвышенные страсти, — герр майор явно злился, и всерьез. Вот только по какому поводу, непонятно. Так же, как непонятно, почему он начал рассказывать о взаимоотношениях Костика и Марины, вместо того, чтобы ответить на простейший вопрос. Что-то нервный стал господин Ильин, не к добру. — Она балерина, он пианист — р-романтика. Он, кстати, готовился на какой-то там международный конкурс. Через месяц. В Бельгии. Представляешь, какая это публика? — Никита тяжко вздохнул. — Парню сейчас несладко, а алиби железное, как и в предыдущих случаях. Марина действительно была у него, проводить он не мог, мама болеет. Через полчаса после ухода Марины приходила медсестра делать укол. Давняя знакомая семьи, так что после укола этот Костик ее еще чаем угощал. От его дома до вас около часа езды. На машине минут двадцать. Так что, если он не обладает фантастической способностью находиться одновременно в двух местах…
— Он тебе чем-то не нравится? — не выдержала я.
— Да нет, — он поморщился. — Просто эти все, люди искусства, они ведь немного сдвинутые. Но тут время не позволяет.
— Ну, тогда остаются только знакомые Альбины. Что-то ведь она знает, кого-то покрывает…
— Знакомые… Значит, и коллеги по школе, и однокашники по институту, и бывшие ученики…
— Не все же, — возразила я. — С кем-то она была ближе, правильно? Вряд ли человек станет защищать кого-то, совершенно чужого, нет? Даже среди учеников кто-то обычно выделяется…
— Конечно, конечно, — согласился Ильин. — А если тебе показалось?
— Ну, значит, не судьба. Но от чего-то все равно надо отталкиваться? Другие варианты есть?
Никита покачал головой и надолго замолчал. Полез в холодильник, влил в себя едва не полбутылки минералки, умылся из-под крана, сел на место, вздохнул тяжело…
— У первой из жертв полтора года назад подруга вышла замуж в Австрию. До этого у нее была любовь с одноклассником, и в школе, и позже. Кстати, школу они заканчивали как раз вот эту, здешнюю. — Ильин показал на видневшуюся среди деревьев крышу, по которой лазили трое подростков. Что же это из всех так на высоту тянет… — Типичная школьная любовь. А потом девушке попался этот австриец. То есть, собственно, француз, а живет в Австрии. Тут же случился абсолютно скоропостижный роман. Ты будешь смеяться — на почве изучения французского.
— Да, это говорят, очень способствует погружению в иностранный язык.
— Ну вот, и допогружались. Лямур, тужур, мон шер, погаси абажур. Мальчик-одноклассник сильно переживал, родители рассказали, что он месяц пролежал носом в стену, острые предметы от него прятали, одного не оставляли.
— О-ля-ля! И где тот брошенный и обиженный?
— Брошенного и обиженного мы, к сожалению, пока разыскать не можем. Родители ничего о нем не знают, он прописан здесь, но давно с ними не живет. Ушел из дому и из университета, как отрезал.
— А как же армия? Военкоматы ведь своих «пациентов» из-под земли достать могут.
— Белый билет у него, что-то там с сердцем.
— Тоже неплохо. А что за мальчик, чем занимался?
— Тихий домашний мальчик, занимался — и серьезно — историей.
— Какой? — поинтересовалась я.
— Средневековье вроде, точнее не скажу. Саша Жильцов, — предупредил Ильин вопрос, готовый уже сорваться с моего языка. — Только, как ты сама понимаешь, сейчас он может быть и не Саша, и не Жильцов. И вообще может выглядеть неизвестно как, и находиться где угодно, от Чечни до Японии. Тем более, что внешность как раз подходящая: черненький, смуглый, и тип лица ближе к монголоидному. Но сколько таких, — Ильин махнул рукой и усмехнулся. — Единственная примета, если это считать приметой — характерный шрам на левом предплечье. Даже не один шрам, а несколько. Семь круглых пятен, одно за другим, цепочкой. У запястья самое крупное, к локтю помельче.
— Ожоги?
— Ожоги, — подтвердил Никита. — Только я тебя умоляю: не пытайся разыскивать его сама.
— Да? А зачем же ты мне все это рассказал? — поинтересовалась я, а сама подумала: где же можно разыскать мальчика, всерьез увлеченного историей средневековья и склонного к театральным трагедиям? В читалке? Он ушел из универа. В архиве? В какой-нибудь экспедиции? Вообще-то…
— Честно говоря, в расчете на твои завиральные идеи. Но сделай одолжение, сообщи их мне, а сама не рыпайся. Пожалуйста. Если это он… Я не собираюсь тебя пугать, но это в самом деле опасно.
— Знаешь, Ильин, ищи лучше сам своего маньяка…
Никита поперхнулся кофе.
— Воистину, от тебя всего можно ожидать… Но чтобы такого! Будешь сидеть смирно и никуда не полезешь? Обещаешь?
— Обещать не буду, не люблю. Но вряд ли полезу.
Никита долго думал, потом вздохнул и высказался — как от сердца оторвал:
— Кстати, мы чулки нашли. То есть, определили.
— Покупателя?! — вскинулась я.
— Ну вот, а говоришь, что никуда не полезешь, — Никита засмеялся и потрепал меня по макушке. Вот интересно, откуда появляется ощущение, что он старше меня лет на двадцать? Я мотнула головой, как лошадь, и сбросила его руку.
— Да не полезу, сказала уже. Что, правда нашли?
— Не подпрыгивай так, не покупателя нашли, определили с некоторой долей вероятности места покупки. В городе таких точек около пятнадцати, но возможно, какие-то мы пропустили. Те, в которых таких чулок уже нет, — он выделил слово «уже». — Кто их знает, когда они покупались.
— Так мало?!
— Да чулки уж очень… на любителя. Причем на любителя, который в состоянии заплатить семьдесят долларов за пару.
— Сколько?!! — не поверила я своим ушам. — За эти деньги очень приличные джинсы можно купить.
— Семьдесят за пару. В Европе, думаю, несколько дешевле. Англия, натуральный шелк, модель, между прочим, называется «Маргарита»…
— Ешкин корень! Вот это да!
11
Носорог плохо видит, но, при его весе, это не его проблема…
Похоже, ономасты — за компанию с нумерологами — не такие уж шарлатаны, как это иногда кажется. Народная мудрость «как вы лодку назовете, так она и поплывет» родилась не на пустом месте. Конечно, вряд ли в самом деле все Елены такие уж экстравагантные, а Александры такие уж мужественные. И тем не менее развитие личности хоть немного, но зависит от того, как эту личность обозвали родители. А может быть, новорожденный сам телепатирует папе с мамой желательное имя? Лежит в кроватке и излучает: «Коля я, Коля, ясно вам, бестолковые?!»
Шутки шутками, но буквально за несколько дней стало ясно, что мой «ангел» — хотя какой он мой — проявляет постоянство, которое иначе как влиянием имени объяснить нельзя. Возвращаясь домой, я неизменно видела Костика, сидящего на лестнице в своей излюбленной позе: свернулся в клубок и пристроил подбородок на острых коленках. Эти визиты, конечно, не очень вписывались в данное Ильину обещание ни во что не лезть — но что я могла поделать? Я не лезла, но не гнать же!
О Марине мы с тех пор не говорили. Да, по чести сказать, мы вообще редко о чем-то говорили. Костик устраивался на скамеечке в углу кухни, сворачивался в клубок и молчал. Редко-редко и совершенно вне какой бы то ни было логики он вдруг произносил одну-две фразы, как правило, совершенно неожиданные, и снова погружался в молчание. На прямые вопросы он, однако, отвечал, хотя я не особенно пыталась его разговорить: мальчику и так досталось, грех добавлять. Спокойнее и легче ему молчать — пусть молчит. Не беспомощный кутенок, в конце концов, знает, что делает. Сил у этого «кутенка» наверняка хватит на дюжину суперменов — это я поняла еще в первый его визит.
На третий день я впервые увидела, как он улыбается.
— Герда вчера Альбину Вадимовну укусила, — ничего смешного в этом сообщении не было, однако по губам Костика скользнула слабая не то улыбка, не то усмешка, после чего он вновь замолчал, видимо, считая, что сказал все, достойное быть сказанным.
А интересно, он весь день на моей лестнице сидит, или все-таки какую-то жизненную активность проявляет?
— Костик, а почему у Геллеров машины нет? Судя по обстановке, они вполне могут себе это позволить.
— Могут. Валерий Михайлович не признает.
— Почему? — изумилась я.
— Не любит, — кратко ответил Костик и после непродолжительного молчания разрешил себе пояснить, — У Марины мама на трассе разбилась. Пятнадцать лет назад.
— Ты ее знал?