Помоги проекту - поделись книгой:
— Думаю, о тебе. Только о тебе.
Новое молчание.
— Я жалею, что не сделал того, что сделала ты, — зашептал он. — Жалею, что не полюбил кого-то больше себя. Себя, которого со временем перестал отличать от своей печали. Как будто я весь состоял из печали, и с этим ничего нельзя было поделать, поэтому я к ней привык. Научился ее лелеять. Повиноваться ей, как госпоже. Я шел, куда она меня вела. Я думал, мой долг — беречь прошлое. Любой ценой поддерживать огонь. Огонь под дождем. Если не считать Флори, этой чудесной передышки, моя жизнь состояла из чужих жизней. Хотел бы я поступить как ты, овладеть ею самому. Вот почему я настаиваю, чтобы ты берегла свою, формировала и направляла ее с той же отвагой, с какой покинула Венецию. Не привыкай к комфорту, Чу! Ты помнишь, какая опасность кроется в комфорте?
Думаю, тогда это и началось — тогда мы с Фернандо всерьез заговорили об отъезде из Сан-Кассиано. Конечно, то один, то другой из нас поднимал эту тему и до Барлоццо. Наш новехонький доморощенный бизнес — экскурсии для англоговорящих туристов, приходивших в восторг от обедов и вин в городках на холмах — понемногу налаживался. Однако сам Сан-Кассиано, во всяком случае до открытия курорта, ничем не привлекал путешественников, мечтавших о Тоскане. Им мало было камней средневековой деревушки под ногами современных крестьян. Так что базу для наших туров приходилось располагать в более притягательных городках, устраивая гостей в красивых палаццо или на пригородных виллах. Наши гости желали побывать в Монтепульчано, в Монтальчино, Пьенце, Сиене, Сан-Джиминьяно, Вольтерре, в винодельческих поселках Кьянти, а все это располагалось довольно далеко от Сан-Кассиано. Мы понимали, что лучше бы жить и работать в одном месте, что устроившись так, мы могли бы предложить гостям более уютную обстановку, почти как если бы приглашали их к себе домой. А выходило, что мы сами стали путешественниками, хотя бы и на пятьдесят километров по горным дорогам.
Но если работа давала причину уехать, то Князь был причиной остаться. Так было до того утреннего разговора о мостах, обожженных солнцем женщинах, естественности окончания и о странной паре на холме. О последнем доме. О следующем доме. Может, и правда настала пора уезжать.
Обратившись к Князю с просьбой помочь нам в поисках, мы могли проводить с ним больше времени, наладить отношения. И потому наши субботы стали не только поисками, но и приманкой.
Мы, как встарь, завтракали в баре на площади, набирали про запас белых пицц из forno, due etti di prosciutto, ломоть свежего пекорино, и отбывали. Одну субботу в Монтальчино, другую в Монтепульчано. Всюду повторялось одно и то же. Мы стучались в контору агента по недвижимости, заводили сердечные разговоры с баристой, у которого непременно находилась невестка или кузина, которая подумывала сдать квартиру. И с продавцом фруктов, который знал крестьянина, сдающего чудесный дом у самого города. Если только его сын не задумал жениться. Три недели подряд мы ездили в Пьенцу, поверив агенту, каждый раз убеждавшему нас, что только сегодня давшая объявление la padrona не может нас принять. Она ужасно сожалеет, terribilemente dispiaciuta, — уверял он нас. А в одну субботу мы совсем было решили, что нашли идеальное место в Сиене.
Дом стоял на темной кривой улочке. Сдавался второй этаж большого торжественно-мрачного палаццо из тех, которые выглядят восхитительно одинокими в дождь или при лунном свете. Путаница коридоров и двориков вела к дверям квартиры. Мы вошли прямо в гостиную со стенами, обитыми бледно-зеленой тафтой — и я уже готова была подписать контракт, задушив восторженный вопль при виде черных каменных полов, откликавшихся на мои торопливые шаги, и сводчатых расписных потолков над головой. Каждая комната выглядела величественно законченной, и я не сомневалась, что владелец служил декоратором у Ага-хана. Или сам был маджарским князем. Камин из красного мрамора — на кухне! Я еще раз заглянула в печатный список владений, которые мы должны были посмотреть в то утро, проверяя цену. Месячная плата на 200 ООО лир меньше, чем мы платили за палаццо Барлоццо. «Это наш дом!» — сказала я. Барлоццо и Фернандо молчали.
Я уже готова была запеть, броситься на кашемировую грудь агента и вымаливать у него ручку, когда Князь сказал:
— А окна? Тебя это не беспокоит, Чу? Понимаю, тафта — это твое, и помню, что вы как-то обходились без отопления и электричества, но неужели ты в самом деле могла бы жить в доме без окон?
— Как это, без окон? Конечно, здесь есть…
Окон не было. Вся квартира была искусно устроена во внутренних помещениях, в одном или двух залах. Ни одной наружной стены. Она, как русская матрешка, вставлялась в другую — египетский архитектурный прием, преднамеренный или ошибка строителя. Я принялась расспрашивать агента, но Фернандо повернул меня к выходу и поблагодарил его. Барлоццо был уже на улице.
Потратив на субботние поездки три месяца, Барлоццо стал находить предлоги для отказа, предпочитая целиком отдаться своей империи руин среди виноградных лоз и овец.
— Держите меня в курсе, — сказал он. — Вы наверняка скоро найдете что-нибудь. В Тоскане вы еще не были только на Эльбе. Может, после Наполеона осталось что-то подходящее. С херувимами и линялым шелком. Продолжайте охоту. Когда найдется то, что надо, вы сразу поймете. Кроме того, вы всегда сможете переехать ко мне…
Прошел еще не один месяц, прежде чем мы убедились, что в Тоскане не проверили только Эльбу. Тогда мы распространили поле поисков на соседнюю Умбрию. После Тоди и Рыжебородого с домом без крыши настал черед Перуджи и Сполеты. Потом Губбио, Фолиньо, Беванья, Спелло и Ассизи. Ритм поисков стал заученным как литургия, субботняя служба. Проехать в centro storico, найти агентство недвижимости, рассказать свою историю агенту, даже не притворяющемуся, что слушает, кивать головами на его жалобы, предложить сигарету, в общем унынии выпускать дым из ноздрей, отвергнуть попытки продать нам заброшенную церковь или сдать несколько комнат в замке, который отстроила для себя группа реабилитации наркоманов — государственный проект, нуждающийся в финансировании. Мы отказывались и поворачивались к выходу. Тогда агент неизменно вспоминал вдруг о том или ином «славном местечке», новом или великолепно отреставрированном, шестнадцатого или там семнадцатого века. Все равно, такое сокровище выпадает только раз в жизни бедного агента, и я обязательно позвоню вам сразу как… Ладно, dʼaccordo?
— Dʼaccordo, — соглашались мы, готовясь признать свое поражение.
Судьба подкатила к бару под видом голландца, художника, живущего в Риме. Его спутницей была англичанка, тоже художница, и в то утро они остановились в Сан-Кассиано по дороге в умбрийское селение Кастельвишардо, где только что купили крестьянский дом.
Когда мы признались Яну, что тоже ищем помещение, он надул мускулистую грудь, проглотил остатки утреннего пива и извлек из бумажника огромную визитку.
— Самуэль Уголино. Мой агент в Орвието. Вам надо его повидать. Знает все. Граф Мональдеши, между прочим. Из благородных, — проговорил он, извлекая свое громадное тело из тесного кресла и протягивая на прощанье руку.
Только теперь решила вставить слово его спутница.
— Но в любом случае не вздумайте поселиться на этой скале, — приказала она, глядя исподлобья, так что очки съехали ей на самый кончик носа. — Кстати, я Кэтрин.
— Марлена, очень приятно, — отозвалась я, слегка заинтригованная ее решительным тоном.
— Если уж у вас зашел разговор об Орвието, выпью-ка я еще пива, — объявил Ян, приглашая Фернандо перебраться вместе с ним за стол на веранде. Фернандо оглянулся на меня и закатил глаза.
— Всего минутку, — пообещала я.
— Бывали в Орвието? — осведомилась Кэтрин.
— Да, конечно. Там красиво, правда?
— Пожалуй, самый красивый из городов на холмах. И в Тоскане, и в Умбрии. Плывет на большой плоской вершине, как заколдованный замок. И не только местоположение идеальное, но и количество населения. Достаточно велик, но достаточно мал. И редкая архитектура: остатки римских построек среди дворцов Средневековья и Ренессанса. Вы знаете, что там была вторая столица этрусков? Да-да! В центральной Италии ему нет равных по находкам доримского периода.
Я не понимала, говорит ли в ней художница или ее вдохновило свидание с мэром. После столь грозного предупреждения я никак не ожидала осанны.
— Мы вычеркнули Орвието из списка, — сообщила я ей. — Снова вписали и снова вычеркнули. Он известен не только красотой, но и запредельными ценами.
— Это верно, и это не единственная беда. Городок замкнутый и претенциозный, un isola infelice — несчастный остров. Мы несколько сезонов назад снимали на лето дом в одной из тамошних сельских коммун, потом сняли тот же дом прошлой зимой, когда искали помещение для покупки. Каждый день ездили в город за покупками и просто прогуляться, и, при всем его очаровании, мне никогда не было там комфортно. Ощущала общее пренебрежение, как Эсфирь. Улыбаются только торговцы. И только тем, кто не жалеет денег. Там полно старых состояний. Слишком много старых состояний, и слишком многие пытаются сделать их еще старше, храня деньги под кроватями пятнадцатого века. Говорю вам, даже на рынке завернутые в меха женщины торгуются, как арабки. Представьте себе, женщина в шубе до пят выпрашивает qualcosa in omaggio — что-нибудь даром, у женщины, дрожащей в свитере своего мужа! И живут они тесными кланами за закрытыми дверями, общаются только в барах или на улицах. Странный народ эти орвиетцы. Я жила в разных частях Италии и могу сказать, что они не похожи ни на кого из итальянцев. Ни на южан, ни на северян. Они даже друг друга не любят. Скорее переступят через умирающего, чем протянут руку помощи. В сущности, Орвието — не что иное, как средневековая торговая контора.
Завершив эту речь громким хлопком газетой трехдневной давности по столу, Кэтрин меня покинула.
Если не считать средневековой архитектуры, Орвието в описании Кэтрин напоминал Санта-Барбару. Меня уже не оглушали пылкие обвинительные речи в адрес Италии. Каждый раз, услышав такую, я задумывалась, почему же он или она остается здесь. Возвращались бы в свой Костуолд или Берлин. Возвращались бы в Нью-Йорк. И как это получается, что человек, поселившийся в чужой стране, высмеивает или презирает ее культуру? Завернутые в меха женщины из рассказа Кэтрин напомнили мне об одной знакомой венецианке. Та тоже одевалась богато.
И над ней тоже насмехались крестьяне, от которых она отходила с горсткой подаренных трав, с одной красивой темнокожей грушей на обед, с двумя длинными тонкими усиками порея на суп. Никто не торговался так неуступчиво, как она. И она же — без всякого шума — платила профессору из Падуи за обучение крестьянских детей игре на скрипке или оплачивала поступление в консерваторию Бенедетто Марчелло. В сущности она искренне любила братство рыночных торговцев, и они любили ее, и каждый выказывал свою любовь так, как принято в этой культуре. Венецианка вела себя так, как от нее ожидали, брала и отдавала согласно этикету венецианского общества. Манеры чужой страны шокируют чужака потому, что он подходит к ним с меркой своей культуры — часто идеализированной — как будто его обычаи должны быть универсальными. Как будто новое общество должно приспосабливаться к нему, а не он к обществу. Остатки взглядов колониальных времен, которые все еще разделяют нас. Разным Кэтрин стоило бы об этом помнить.
— Мы встречаемся с синьором Уголино сегодня в шесть. Ян все устроил. Определенно, от разговора с ним хуже не будет. Верно?
— Что ты знаешь о Санта-Барбаре?
— Только, что она покровительствует морякам. Ты собралась поднять парус?
— Туше!
— Это где-то во Франции?
Очередная мраморная лестница к очередным дверям конторы. Шесть часов, мы в Орвието, и мы поднимаемся по ступеням. Глаза за притемненными авиационными очками, руки приглаживают всклокоченные со сна черные волосы, синие ботинки «Конверс» незашнурованы — Самуэль Уголино открывает дверь. У него есть для нас идеальное помещение. Ни малейших сомнений. Мы рта не успели открыть, а он уже сообщил нам об этом. До обмена сигаретами, до жалоб. Самуэль с порога сказал, что у него есть для нас дом.
Что бы там ни было, он несомненно приободрил нас. Насмешил. «Но расскажите же нам о нем, покажите фото, поэтажный план. Где это, какой величины, какого периода? Сколько стоит? Сдается или продается?» На каждый вопрос он отвечал легким потряхиванием вороной шевелюры. Мы явно слишком нетерпеливы. Сохраняйте спокойствие, и все прояснится. Нетерпение — дело дьявола. Все это было сказано хриплым и сиплым голосом, словно он только что спросонья. Вызвав молодого человека из соседней комнаты, Самуэль вручил ему два ключа на черном шнурке — один из них длинный и заржавленный, как ключ от крепостных ворот — и велел проводить нас на несколько метров от своей конторы к дому 34 по Виа дель Дуомо. Сопровождающего звали Никколо. Его светлые карамельные глаза обрамляли густые, как у пони, ресницы, и он, под тучами подступающей грозы, встал между нами, предложив каждому опереться на его руку. Ропот грома звучал, как глас пророка.
Бакалейная лавка, ювелирная мастерская, магазин «пицца на вынос» и траттория выстроились по дороге к палаццо под номером 34.
— Он называется палаццо Убальдини, — пояснил нам Никколо. — Прежде это был летний дом знатного римского семейства.
Мы с Фернандо хранили молчание. Мы остановились, созерцая уютную вечернюю сцену на Виа дель Дуомо. В двух метрах от палаццо Убальдини стояла маленькая часовня, люди входили и выходили из нее. Двери ее были распахнуты, и на улицу лился запах благовоний, смешиваясь с ароматом эспрессо и вина из крошечного бара рядом с ней. Орвиетцы запасались к ужину, несли мешочки с овощами, коробки выпечки, перевязанные бумажными ленточками. Кое-кто присел на скамейке, чтобы пересказать или выслушать новости дня, другие пристроились к стойке бара, запрокидывая высокие стаканчики «Просекко». Каково будет жить среди этой суеты после нашего тихого убежища на холме? Не просто находиться в одном городе или приехать на день, а жить здесь?
Никколо, быстро отчитывая историю палаццо, открыл большие ветхие двери, и мы вошли во двор. Темный и сырой. Я подняла голову, отсчитав четыре этажа до крыши, до римского свода, открытого небу. Дождь падал кованым серебром, расплескивался по камням. Ветхая, осыпающаяся красота. И все же красота. Никколо втолковывал Фернандо что-то об электрических переключателях и maggazini, а я опробовала лестницы, приспособленные для крепких ног. Добравшись до двери квартиры на piano nobile, я окликнула их через перила балюстрады, уговаривая поторопиться.
Никколо извлек длинный железный ключ, поднес к свету, чтобы развернуть нужной стороной, и сунул его в замок.
— Прошу вас на минуту отойти, синьора, — сказал он.
Твердо стоя на ногах, он просунул внутрь верхнюю половину туловища. «Разве там кто-то есть?» — удивилась я. Какого призрака он опасается потревожить? Он распахнул внутрь правую половину двойной двери до самой стены.
— Ессо. Guarda, signora, guarda il tuo salone. Взгляните. Смотрите, смотрите, это ваша гостиная.
Галантным жестом он пригласил меня последовать его примеру. Заглянуть в пустоту. Пола не было, только несколько опорных досок. Мне вспомнился дом без крыши и квартира без окон, но здесь было что-то новое. Невероятный простор. Семьдесят, если не восемьдесят квадратных метров. Стены — голый средневековый кирпич. На месте прежних канделябров с расписанного фресками двадцатифутового купола свисала кованая цепь. Словно веревка висельника. Пылко подсчитав все возможности, я повернулась к Никколо.
— Беру, — сказала я.
Фернандо еще топтался во дворе. Наконец он осилил лестницу. Задыхаясь, побагровев до синевы, зажав в губах сигарету с длинным столбиком пепла, он до пояса просунулся в квартиру. И надолго замер. Выпрямился и оглянулся на меня. Снова сунулся внутрь.
— Добро пожаловать домой! — вот что он сказал.
Тут же, у двери, Никколо достал поэтажный план, развернул его на потрескавшейся коричневой краске створки. Кроме «салона» имелись три спальни, две ванные, кухня, кладовая, studiolo и две маленькие террасы. Огромная квартира. Она заверил нас, что ремонт можно сделать за два, может, за три месяца. Разрешение уже получено, рабочие наняты.
— Е tutta una fesseria, простая работа, — сказал он нам.
Фернандо знал, что это ложь, и я тоже знала. Но Я достаточно долго прожила среди галантных романских кавалеров, чтобы понимать: Никколо говорит это, чтобы порадовать нас. С чего бы ему портить нам настроение, перечисляя неизбежные повороты на долгом пути к завершению ремонта? Глаза цвета карамели говорили: «Perche nо? Почему бы и нет?» И еще его глаза говорили, что только дурак откажется от столь великолепного дома. Я понимала, что желание порадовать нас перевешивает в нем необходимость перечислять оценки и перспективы. И понимала, что он не столько лжет, сколько выкладывает правду по частям. В конце концов, работы могут уложиться в три месяца, а если продлятся дольше, он знает, что к тому времени мы приспособимся к ситуации, как бы она ни сложилась. К тому же, что за радость в предусмотрительности? И в надежности? Даже если надежность существует. В кои-то веки, пусть жизнь течет сама по себе.
Мы промчались назад по Виа дель Дуомо, чтобы сообщить Самуэлю, что он был прав. Как ни странно, он все еще выглядел как будто спросонья. Робко улыбнувшись, он пригласил нас присесть. Он должен нам кое-что сказать, — начал он. Piccoli problemi, маленькие проблемки относительно паллаццо Убальдини. Теперь пришла пора ритуалу обмена сигаретами и выдувания дыма из ноздрей. На сей раз мы дымили не в отчаянии, а в предвкушении. Но Самуэль, окутанный густым дымом «Житана» без фильтра, хранил молчание. Тантал с всклокоченной шевелюрой!
Разумеется, молчание нарушила я.
— Сколько это стоит? И я не поняла, аренда или продажа?
— Полагаю, то и другое верно. Квартира продается. Отчасти. И сдается в аренду. Отчасти.
Может, это какая-то умбрийская игра? Я яростно пыхтела сигаретой, выдувая дым сперва на Самуэля, потом на Фернандо. Да, очевидно так и есть. Прежде, чем Самуэль заговорит, мы должны быть разделены облаками дыма. Я дымила и ждала, напоминая себе, что «все прояснится». Молчание немилосердно затягивалось, и когда Самуэль закурил второй «Житан», я решила, что он, должно быть, обдумывает следующую сделку. Под конец второй сигареты он заговорил о una bega familiare, давней распре между двумя ветвями семьи владельцев. Квартира тридцать лет пустовала. Мать семейства проживала в ней до своей кончины в возрасте 107 лет и завещала палаццо обеим ветвям, неаполитанскому и римскому клану. Неаполитанский клан желает ее продать, римский — сдавать в аренду. И в течение тридцати лет они не уступают друг другу.
— Так какую часть мы должны купить, а какую снять? И кто будет платить за ремонт?
Он впервые снял очки, чтобы явственнее выказать мне неодобрение. Я снова слишком спешила. И была наказана новым молчанием и новыми клубами дыма.
Наконец он заговорил и предложил истинно средневековое решение проблемы. Он набросал весьма своеобразный контракт, архаичный язык которого заверял, что хотя мы не являемся владельцами собственности, означенная собственность законно принадлежит нам и нашим наследникам. Он еще раз задумался. Нет-нет. Лучше написать, что мы являемся владельцами, но что собственность должна числиться на имя воинствующего семейства еще сто лет. Он заверил нас, что все эти сложности чисто формальные, что после того, как будет произведена оплата, мы больше не услышим ни об одном из кланов. Сказал, что на самом деле те и другие хотели бы продать, и те и другие хотели бы сдать в аренду, но любое соглашение между кланами означало бы поражение. А поражение столь же невообразимо, как нетерпение.
Умоляюще прижав руки к груди, я, подражая святой Терезе, осмелилась спросить:
— Сколько стоит эта квартира?
— Мы можем установить такую цену, какая нас устроит.
Мне отчаянно хотелось впиться зубами в ладонь, но вместо этого я сделала новый заход:
— Вы подразумеваете, что у семьи останется закладная?
— Какая закладная? Не будет никакой закладной. Per se. Вы, скажем так, подпишете чек на сумму, который положит начало долгим счастливым отношениям между вами и тем семейством. Семействами. Ежемесячно с этого момента и до своей кончины вы будете подписывать чек на ту же сумму. Называйте его как хотите: рента или закладная. Ежемесячная выплата.
Но что мы покупаем? И сколько это будет стоить? И почему молчит Фернандо? Что за чертовщина эта «сумма»? Все это я проговаривала про себя из страха, что новое проявление нетерпения будет наказано новым молчанием. Я задыхалась от вопросов, когда улыбающийся Фернандо поднялся и, обменявшись с Самуэлем рукопожатием, назначил следующую встречу на завтра. Я встала и протянула руку, позволив пахнущим «Житаном» губам графа коснуться ее. Его взгляд смягчился, советуя мне не беспокоиться. Stai tranquilla, сохраняй спокойствие. Он-то, конечно, сохранит. Пожалуй, снова уляжется в кровать. Но Самуэль — не Рыжебородый. Нет, он не жулик. Скорее, эти несколько часов были составлены из его итальянской утонченности. Что такое жизнь без тайны, без напряженного ожидания? Оставив нас в неведении относительно оставшегося за пределами тщательно отмеренной дозы информации, он подогревал в нас желание узнать остальное. Это вроде ежеутреннего сериала. Самуэль понимал, что мы хотим получить этот дом и, больше того, к завтрашнему дню захотим еще сильнее. Если сегодня мы подобны маслу, завтра превратимся в сливки. Такие у него приемы — не кривые, а извилистые.
— Ты мне объяснишь, что это было?
Мы шагали по Корсо Кавоур, почти бежали, от чего или к чему — уж не знаю. Знаю только, что Фернандо переваривал события этого вечера способом, недоступным мне, иностранке.
Он подвел меня к каменной скамье на Пьяцца делла Репубблика.
— Я думаю, дело обстоит так. Вчера, когда Ян созванивался с Самуэлем, я слышал, как он говорил, что ты — повар и писательница, что я — отставной банкир, что мы раньше жили в Венеции, а последние два года в Сан-Кассиано, что мы время от времени принимаем маленькие группы американцев, интересующихся местной кухней и винами.
— Он все это рассказал?
— Да, конечно. Ян тоже рассчитывает на комиссионные. Он хочет, чтобы Самуэль продал нам квартиру. И знает, что именно в нашей жизненной программе поможет его убедить.
— Так что он предпочел не упоминать о нашей бедности, да?
— Не думаю, что я говорил Яну, насколько мы бедны.
— Так в чем же Ян старался его убедить?
— Что мы, скажем так, достаточно «интересны», чтобы он нами занялся, попробовал что-то для нас подобрать. Каждый, кто покупает или снимает что-то в Италии, становится своего рода разведчиком. Ян ведет разведку для Самуэля. Так вот, после того, как Ян убедил Самуэля, Самуэль берется убедить того, кто представляет Убальдини, и они вместе установят какие-то гибкие рамки. Думаю, обоим кланам нужны наличные на приведение помещения в порядок. После этого они, возможно, удовлетворятся сравнительно малой ежемесячной выплатой. Не забудь, они тридцать лет не получали от этой квартиры никакого дохода. Ясно, что они не могут или не хотят просто продать помещение. И все равно мы не в состоянии были бы его купить. Так что все хорошо. Собственно, если все пойдет, как я думаю, это просто поцелуй фортуны.
— Что ты, собственно, можешь думать, не зная, каковы эти «гибкие рамки»? Сколько уйдет на «приведение в порядок»? В любом случае, больше, чем у нас есть или будет. И что помешает им взять у нас деньги на ремонт, а потом через полгода попросить выехать? Где-то здесь да зарыта собака.
— Ничего подобного. Кроме того с Самуэлем у нас установилось взаимопонимание.
— Какое там взаимопонимание! Стило мне раскрыть рот, меня обрывали, как ребенка, у которого молоко на губах не обсохло.
— Взаимопонимание, соглашение, контракт не обязательно должны быть высказаны или записаны. Самуэль пожал мне руку, и я пожал ему, и я уверен, он устроит все так, чтобы мы могли жить в том доме, пока сами не захотим выехать. Владельцы получат немного денег, чтобы оправдать стоимость работ, а мы получим замечательную квартиру с очень низкой ежемесячной платой или вовсе без платы до тех пор, пока наш — назовем это «вклад» — не истощится. И даже после этого нам не придется платить по реальной рыночной стоимости. Это следует как из сказанного Самуэлем, так и из несказанного. Мы Самуэлю понравились. Я это кожей чувствую. И он мне тоже понравился.
— И ты все это вывел из клубов дыма, молчания и нескольких фраз о враждующих кланах и о сотне лет до перехода собственности?
— Послушай, Италия — самая коррумпированная страна в Европе. Будучи итальянцем, я могу это признать. Но если люди вот так договариваются, это значит куда больше законных контрактов. Больше клятв. Обе стороны вступают в заговор. Играют вместе. Пожалуй, это единственная форма сотрудничества, процветающая в этой стране индивидуалистов. Теперь понимаешь?
— Пока нет. Не совсем. Самое любопытное здесь, что некий голландский художник звонит умбрийскому графу насчет американской поварихи и венецианского экс-банкира, которым вроде бы хочется поселиться в Орвието, и граф вдруг разрабатывает сложный план, чтобы помочь поварихе и экс-банкиру завладеть помещением, пустовавшим тридцать лет. В остальном мне, в общем, ясно. Как ты думаешь, Самуэль уже испытывал свой план раньше?
— Может быть. А может быть, и нет. В его умной голове наверняка десятки таких помещений. Апартаменты, целые дворцы, виллы, даже пара замков, и монастырь, и ветряная мельница: все это требует реставрации, все принадлежит людям, которые не могут ни привести их в порядок, ни продать. Вот они и идут к таким, как Самуэль, и рассказывают свою историю. Самуэль откладывает их истории в папочки и ждет, пока выпадет случай, а потом заключает сделку. Никто никуда не спешит. Если собственность останется в руинах еще лет на пятьдесят или сто, в жизни владельца ничего не изменится. Он передаст наследство следующим поколениям. Для итальянца важнее владеть, чем получать прибыль от продажи или использования своей собственности. Самуэль не столько агент, сколько сваха. По большей части в Италии «ключи передают» через таких, как он. Пусть дело крутится. Успеем решить.
— Но скажи мне вот что: почему Никколо говорит, что разрешение уже получено и рабочие наняты? Значит, этим занимались до того, как мы сегодня поднялись к дверям?
— Это свидетельствует только о неуклюжести Никколо. Он не хотел нас упустить. И знал, что Самуэль может мигом выбить разрешение и нанять рабочих. Графы не стоят в очередях. Ты, может, забыла, что я занимался банковскими сделками не столько в банке, сколько в барах и гостиных? Самуэль это понимает лучше тебя.
После этого мы каждый день встречались с Самуэлем, и каждый раз он, словно крошки для птиц, рассыпал перед нами новые кусочки своего плана. На одной встрече присутствовал архитектор, щеголявший кальками и поэтажными планами и объяснявший, чего хотят и желают Убальдини. Единственной комнатой, нуждавшейся в полной реставрации, была гостиная, в остальных требовался косметический ремонт. Замена оборудования в ванных и кухне. Восстановление проводки. В общем, не слишком много работы, заверил он нас. Убальдини будут совещаться с нами на каждой стадии работ, приглашают нас наблюдать за реставрацией наравне с ними. Дату окончания назначили через шесть месяцев. О деньгах пока никто не упоминал.
К этому времени я уже не требовала пояснений. Все это дело — вроде темной лошадки. И я оседлала ее, не испытывая ни отчаяния и ни твердой уверенности. Я просто ехала. Мне хотелось поговорить с Барлоццо, попросить его совета, заверений, но я боялась, что он только подстегнет лошадь, велев мне держаться крепче. В конце концов, само название Умбрия, вероятно, происходит от ombra. Тень. Кроме того, не я ли говорила, что надо приспосабливаться к новому обществу, а не приспосабливать его к себе?
Однажды Самуэль встретил нас широкой улыбкой, в черном бархатном жилете поверх джинсов, сменив «Конверс» на «Феррагамо». Впервые, сколько я его знала. Мы собираемся на встречу с Убальдини, сообщил он. Aperitivi в баре отеля «Палаццо Пикколомини». Почему же он нам не позвонил, задумалась я. Я бы выбрала другое платье. Точнее, выбрала бы другие обрезки драпировки или штор, скроенные в платье, вместо этого, сшитого из коричневой тафты, отрезанной от венецианского покрывала. И вообще, зачем нам с ними встречаться? Я уже привычно задавала все вопросы только самой себе. Мы торопливо спустились вниз и вышли на corso. Самуэль с Фернандо болтали об американском футболе. Я, следуя в двух шагах за ними, побрякивала шпагой. Мне казалось, что лучше открытая схватка, чем эти аристократические недомолвки. Я думала, что давно выучила уроки итальянского на слащавых, позолоченных уловках венецианцев. Как видно, отдохнув в прозрачной простоте Сан-Кассиано, я запамятовала основные положения. Но Фернандо помнил все до единого. Я была простодушным Кандидом, которого вели по древнему миру. Я забросила за плечо длинные локоны. Забросила и за другое плечо. Я уже устала от этой Умбрии.
Я успела вложить меч в ножны прежде, чем протянуть руку для поцелуя неаполитанцу и римлянину. Обоим за семьдесят и могут сойти за близнецов. Напомаженные волосы благоухали лаймом, кожа прожарилась до цвета миндаля, и я против воли замурлыкала от их любезности. Две крошечные блондинки, беседовавшие с кем-то в вестибюле, направились к нам, протягивая руки, как старой подружке.
Поделиться книгой: