На росстанях

— Ну, как же вам, паничок, гостилось? — спрашивала Лобановича сторожиха.

— Ой, бабка, хорошо гостилось! "Было што піты і есты, але прынукі ны было" ["Было что пить и есть, но понуждения не было", то есть всего было вдоволь, но недостаточно настойчиво приглашали есть и пить], — ответил учитель поговоркой полешуков.

— У меня, паничок, щи от обеда остались, может, вы похлебали бы немного?

— Нет, бабка, есть я не хочу.

— Так, должно быть, вас тот панич хорошо угощал?

— А как же! Угостил на славу.

— Ну вот и хорошо, паничок.

К бабке кто-то пришел. Она тотчас же вышла в кухню, а Лобанович сел за ученические тетради. Просмотрел, положил их на место и несколько раз прошелся по комнате. Все это время он чувствовал, что ему чего-то не хватает. Чего? Известное дело, ему нужно повидать панну Ядвисю. Нет, это не так. Ему просто хочется повидать ее. Какая же тут нужда? Разве он хочет сказать ей что-нибудь? А почему же нет? Разве это будет неправда, если он придет к ней и скажет: "Я пришел к тебе потому, что хочу видеть тебя, хочу слышать твой голос: он звучит для меня, как весна; хочу услышать твой смех, потому что он, как луч солнца, освещает мне душу. Я пришел к тебе потому, что привело меня сердце".

"Нет, дудки, брат, ты этого не посмеешь сказать ей. Так может сказать Суховаров, потому что у него слова не от сердца и ни к чему не обязывают его, — говорил себе Лобанович. — Чем меньше думать, тем лучше. Просто захотел пойти и пойду".

Минуту или две спустя Лобанович быстро перескочил через невысокий забор, отделявший школьный двор от двора подловчего, и постучал в дверь. Никто не шел открывать: то ли не слыхали стука, то ли никого не было дома.

Он постучал сильнее. Послышались чьи-то шаги. Дверь стукнула и открылась.

— Есть кто дома? — спросил учитель служанку подловчего.

— Пан с панею поехали в Хатовичи, дома паненки и Чэсь.

— Просим, просим! — подбежала Габрынька и пригласила Лобановича заходить.

Маленькая смуглянка, казалось, была очень рада гостю. Живые глазки ее так и светились радостью.

— Пожалуйста, прошу в комнату!

Габрынька взяла лампу и повела гостя в просторную комнату.

— Садитесь, пожалуйста.

— Я, возможно, не вовремя пришел и помешал вам работать? — спросил Лобанович.

— Помилуй боже! Какая у нас работа! Вы так редко к нам заходите…

— …что имею право иногда и прервать вашу работу, особенно если она неприятная.

— Всей работы, пане учитель, никогда не переделаешь.

— Это верно.

— Нельзя ли узнать, что верно? — раздался веселый голос Ядвиси. — Добрый вечер, пане Лобанович!

Ядвися протянула руку, вскинула на учителя свои чистые темные глаза и задержала на нем взгляд, будто читая что-то на его лице.

— Что это вас не видно нигде? — проговорила она. — И к нам не заходите…

— Если бы я к вам часто заходил, то, вероятно, не заметил бы, как вы похорошели, — засмеялся в ответ Лобанович.

Ядвися на мгновение опустила глаза.

— Теперь я вас понимаю, — сказала она. — Вы ждали, пока я похорошею, потому что такую, какой вы знали меня до сих пор, вам неприятно было видеть? Правда?

— А панна Габрыня за это время постарела, — не отвечая на вопрос панны Ядвиси, проговорил Лобанович.

— Ну, что это вы! Будто сговорились! — запротестовала маленькая Габрынька. — И папка называет меня старенькой, и вы то же говорите.

— А вы мне не ответили, — стояла на своем Ядвися. — Я от вас не отстану, пока не ответите.

— Ну, в таком случае я никогда не отвечу вам: ведь мне будет очень тяжело, если вы отстанете от меня.

Ядвися притворилась рассерженной и нетерпеливо топнула ножкой.

— От вас никак нельзя правды добиться. А вот же я отстану: хочу посмотреть, как вам будет тяжело.

Ядвися отошла в сторонку и села на диван.

Лобанович забился в темный угол комнаты.

— Куда же вы спрятались? — спросила Габрынька.

— Я не хочу, чтобы ваша сестра видела, как мне тяжело.

Девушки залились веселым смехом. Ядвися сняла с лампы абажур и подошла к Лобановичу.

— Дайте посмотреть, как вам тяжело.

— А теперь мне совсем легко! — засмеялся Лобанович.

— У вас семь пятниц на неделе! — сказала Ядвися и попросила его ближе к лампе.

Учитель и девушки сели возле стола.

— Где же вы были и кого видели, пока мы здесь старели и хорошели? — не выдержала панна Ядвися, чтобы не засмеяться.

Лобанович смотрел на ее веселое и действительно похорошевшее лицо, на тонкие, красиво изогнутые брови. Ему так приятно было в компании этих двух милых девушек.

— Прежде всего прошу прощения, что не передал вам поклонов от Суховарова и Турсевича.

— Ну, как живет пан Турсевич?

— А почему вы сначала не спросили, как живет Суховаров? — спросил Лобанович и внимательно посмотрел на Ядвисю.

Ядвися и Габрыня переглянулись, и лица их осветились улыбками. Как видно, у них был разговор о Суховарове, и они нашли в нем что-то такое, над чем теперь смеялись.

— Вы не слыхали, как пан Суховаров играет на гитаре? — спросила Габрыня, не выдержала и залилась смехом.

Ядвися сдерживалась, поглядывая на учителя, а потом и она засмеялась, да так заразительно, что и Лобанович хохотал, глядя на нее, даже маленький Чэсь, который все время сидел молча возле печи, не мог не засмеяться.

— Если разрешите, я скажу причину вашего смеха.

Сестры сразу перестали смеяться.

— Ну, скажите! — разом проговорили они.

— У вас шел разговор о Суховарове. Вы представили себе, какой вид имели бы губы пана Суховарова, если бы он начал играть на гитаре и сам себе подпевать.

Ядвися опустила голову. Однако, взглянув затем на Габрыньку, она не могла удержаться от смеха и дала ему полную волю.

Лобанович догадался, что правильно понял причину их смеха.

— Что, правда?

— Вы не мастер отгадывать, — ответила Ядвися. — Все это вы сами выдумали.

— Панна Габрыня, наверно, скажет правду.

Габрыня взглянула на Лобановича, потом на Ядвисю. Девушки снова засмеялись.

— Вы правдивы или нет? — неожиданно спросила учителя Ядвися.

— Почему вы об этом спрашиваете? — слегка удивился Лобанович, глядя ей в глаза.

— Просто мне интересно знать.

— Что бы я вам ни ответил, все равно не поверите.

— Почему вы думаете, что я вам не поверю?

— Если бы вы мне верили, то, я думаю, не стали бы спрашивать у меня о правдивости.

— Но вы не знаете, верю ли я вам или нет, не знаете, считаю ли вас правдивым. Мне просто хочется от вас услышать, что вы думаете о себе.

— Значит, вы сами обо мне уже думали? — усмехнувшись, спросил учитель.

Ядвися немного смутилась, и едва заметный румянец выступил на ее щеках.

— Если вы встречаете человека, то не можете о нем не подумать, — серьезно проговорила она.

Лобанович на минуту задумался.

— Признаться, я никогда не интересовался этим вопросом. Здесь, на Полесье, где людей встречаешь мало, может быть, и подумаешь о каждом человеке, который пройдет перед твоими глазами. Но в городе, где не успеваешь более или менее основательно заметить лицо каждого встречного, я думаю, это просто невозможно. Может, где-нибудь в мозгу подобный процесс и происходит, но в нашем сознании он по-настоящему не отражается.

— Я в городах не была, — ответила Ядвися, слегка нахмурившись.

— Ах, Ядвиська! Что же это мы, и не поблагодарили пана учителя за книги?

— Простите, я и забыла. Очень благодарны вам, — проговорила Ядвися.

— А вы прочитали их?

— Давно прочитали, — ответили девушки.

— Я еще принесу, если книги понравились.

Служанка принесла самовар. Сели пить чай.

— Ну, а как все же вам понравились книги? — спросил Лобанович девушек за чаем.

— Очень интересные книги! — сказала Габрынька. — Мы их читали целыми вечерами.

— Действительно ли все это было в жизни, что там написано? — спросила Ядвися.

— Каждый самый правдивый рассказ, разумеется, не есть фотография, но в его основе лежит правда. И каждое обыкновенное явление жизни, если облечь его в красивую форму и осветить тем или иным мировоззрением, да к тому же еще показать внутренние, часто незаметные, скрытые пружины, движущие поступками человека, может стать темою очень интересного рассказа. Взять хотя бы для примера вас. Можно было бы, — если, разумеется, нашелся бы настоящий художник, — интересно написать, как в глухом Полесье воспитывались и росли две красуни сестры. Эти девушки хотят вырваться на широкий простор жизни, потому что их убивает и губит гнилой воздух полесских болот и грязь разных подонков "культуры". Вот вам основа рассказа, драмы или чего хотите… Для писателя здесь открываются широкие возможности.

— Хоть бы вы не смеялись над нами, пане Лобанович, — грустно ответила Ядвися.

Лобанович почувствовал, что он затронул какие-то больные струны в душе девушки.

— А вы взяли бы да и написали повесть о двух сестрах, — лукаво улыбнувшись, сказала Габрыня. — Написали бы о том, что у них был старый пес Негрусь, у которого всегда текла изо рта слюна…

Габрыня не могла продолжать из-за смеха. Этот смех заразил и Ядвисю и Лобановича: ведь Негрусь считал своей обязанностью полаять на него и вообще был смешным псом.

— А я вам чего-то не сказала, — говорила Ядвися на прощание учителю.

— Ну, скажите!

— Нет, скажу в другой раз.

XVIII

Этот вечер прошел очень быстро.

В ту минуту, когда Лобанович возвратился от пана подловчего, часы, пошумев и поскрипев, сколько им нужно было, пробили ровно полночь. Учитель зажег лампу, взял книгу, — он любил читать перед тем, как уснуть. Но с каждой строчки на него смотрела Ядвися, и потому он читал совершенно машинально, не вникая в прочитанное, просто переводил глаза со строчки на строчку, от слова к слову и думал о Ядвисе.

"Нет, из этого чтения ничего не выходит", — спохватился Лобанович.

Он закрыл глаза и несколько минут лежал неподвижно. Чувство радости наполняло его: в этот вечер он заметил, что панна Ядвися им очень интересуется. Взгляд ее темных глаз задерживался на нем часто и долго, то радостный, ясно-спокойный, то немного как бы опечаленный, глубоко западал ему в сердце. Все сказанное ею в этот вечер приобретало теперь особенное значение, делало образ девушки еще более привлекательным в глазах молодого учителя…