Жуткие чудо-дети

Мелинда между тем подросла и расцвела, и ее юное очарование не могло не пленять воображения молодых людей. Морис Мевс был самым настойчивым из ее ухажеров, и, разумеется, нисколько не сомневался, что и она питает к нему столь же нежные чувства. Прогуливаясь с ней как-то по парку, он вдруг остановился, признался ей в любви и решительно перешел в наступление. Когда после первого неловкого поцелуя он пожелал узнать, любит ли и она его, Мелинда не могла дольше молчать.

— Я ничего против тебя не имею, — ответила она абсолютно искренне. — Только вот твой писклявый голос, и волосы, которые у тебя из ушей растут, и запах изо рта — я просто не выношу.

Очень скоро перевелись в округе желающие за ней поухаживать. Даже пылкая юношеская любовь не в силах была побороть то страшное проклятие, которое наслала тетушка на Мелинду, когда та была еще совсем ребенком.

Несмотря на все эти неприятности у Мелинды со временем проснулся интерес к тому классу животных, с каким по воле судьбы она оказалась так тесно связана. Ее разрозненные знания об амфибиях, которыми она была обязана скорее жизненным перипетиям, нежели серьезным занятиям, нуждались в научной систематизации и строгой теоретической базе. К радости своего учителя естествознания она делала большие успехи в биологии, и для ее матери не стало неожиданностью, когда Мелинда, поступив учиться в Кембридж, выбрала своей главной специальностью зоологию.

Профессор Мортимер Миффлин, заведующий ее отделением, был ученым до мозга костей. Нечасто встречались ему студенты, кто проявлял бы такой неподдельный интерес к его специфической научной дисциплине — физиология и классификация амфибий, — как Мелинда. Неудивительно, что очень скоро он предложил ей место на своей кафедре. Впервые получила она доступ к более-менее точной информации о поразительном многообразии данного класса живых существ. По разным подсчетам, в зависимости от того, какого научного метода придерживаться, число различных видов лягушек и жаб колебалось от 2632 до 3895. Удивил Мелинду и тот факт, что отличие Bufonidae от Ranidae, то есть жаб от лягушек, определяется довольно расплывчато и основывается главным образом на особенностях внешнего вида, чем на каком-либо более глубоком анализе. В лаборатории ждало ее много новой увлекательной работы, поскольку профессор Миффлин имел хорошие связи с фармацевтической промышленностью. Жабы и лягушки, пояснил он Мелинде, идеальным образом подходили для его научных экспериментов, состоявших в том, чтобы взрезать их и копаться в их внутренностях. К сожалению, особи наиболее интересных видов являлись большой редкостью, и разведение их требовало немалых усилий и времени.

В данном вопросе Мелинда, как ей представлялось, могла оказаться полезной. Она стала задерживаться после работы в институте и по мере сил пополнять лабораторные запасы. Тщательно дозируя каждую отдельную ложь — от самой маленькой до чудовищно огромной — она умудрялась производить жаб, а если нужно, и лягушек самых различных пород и размеров. Мелинда понимала, что лиха беда начало, и поскольку за словом в карман ей лезть не приходилось, то в конце концов она умудрилась вывести экземпляры не только редкостных камышовых, или так называемых вонючих жаб, но и такие виды, которые ранее на Британских островах еще не встречались: к примеру, краснобрюхую жерлянку — обитательницу континента, или травяную лягушку — любимое лакомство французов, а также диковинную жабу-повитуху, привлекающую в брачный сезон внимание чистыми нежными переливами, похожими на звон стеклянного колокольчика. Однако пришлось Мелинде также убедиться, что возможности ее не безграничны. В случае с пресловутой лягушкой-голиафом из Камеруна она вынуждена была капитулировать по двум причинам. С одной стороны, ей никак не удавалось выдумать ложь, размеры которой оправдали бы появление подобной особи. С другой стороны, эта лягушка длиной в 40 сантиметров и весом в три килограмма просто не прошла бы у нее через гортань.

Профессор Миффлин был несказанно рад пополнению лабораторных запасов интересными подопытными экземплярами, а вопроса, откуда они брались, предпочитал не затрагивать. У коллег Мелинды тоже поднялось настроение от всех этих веселых звуков, наполнявших теперь лабораторию. Ведь благодаря невиданному до сих пор обилию всевозможных пресмыкающихся, скачущих и ползающих по полу, можно было, особенно по вечерам, наслаждаться таким концертом, на котором его исполнительницы — жабы и лягушки — не только квакали, но и урчали, визжали, хрюкали, клохтали, свистели, рычали или даже выводили настоящие трели — каждая на свой лад и манер. Досадно только было Мелинде, что она не могла поддержать разговор, когда, раззадоренные зрелищем спаривающихся жаб, ее коллеги пускались рассказывать сногсшибательные истории о своих победах на любовном фронте.

Все, казалась, предвещало Мелинде блестящую карьеру на ниве герпетологии, то есть в той области зоологии, которая, как должно быть известно каждому образованному человеку, занимается изучением земноводных и пресмыкающихся. Однако со временем — возможно в результате многолетних, столь тесных контактов с жабами, головастиками и им подобными — взгляды ее стали меняться. Ей все меньше нравилось, как с этими животными обращаются в институте. Они же не виноваты, рассуждала сама с собой Мелинда, что тело их усеяно бородавками, что кожа у них такая противно скользкая и что в момент опасности они выделяют зловонный секрет. Во всяком случае, это еще не повод убивать их когда заблагорассудится ударами тока и взрезать им брюшки. От профессора Миффлина не укрылось, что энтузиазм Мелинды заметно поубавился, и, когда он потребовал от нее ответа, она не могла дольше, не рискуя спровоцировать крайне нежелательную для себя сцену, скрыть свои сомнения.

— Вы разочаровываете меня, Милфорд, — ответил профессор. — Никогда бы не подумал, что именно вы, моя самая одаренная ученица, способны встать на такую сугубо ненаучную точку зрения!

Так Мелинда потеряла место. Несколько дней она безвылазно просидела дома, забившись в свой угол, точно жаба под камень, но скоро чувство подавленности уступило место ее привычной жажде деятельности. Плевать я хотела на эту лабораторию, сказала она себе. В университетскую библиотеку не пошла, а порылась в интернете и наткнулась там на неизвестную ей до сих пор сферу приложения сил. Каким-то гражданским активистам удалось, по-видимому, установить, что популяции земноводных во многих частях света значительно сократились и что отдельным их видам даже грозит вымирание. И не только Британский фонд защиты животных неустанно бил тревогу. Но и другие организации, такие, как Общество охраны природы, Международный совет по охране окружающей среды и, в первую очередь, Центр по борьбе с сокращением популяции земноводных (Declining Amphibian Population Task Force или сокращенно DAPTF), штаб-квартира которого располагается в Милтон-Кейнсе, также активно включились в борьбу. Они подробно информировали население об опасностях, угрожающих в результате загрязнения окружающей среды промышленными отходами, пестицидами и другими вредными веществами как раз тому семейству животных, которые были Мелинде так хорошо знакомы.

В Германии, как она узнала, поднялся настоящий бунт против строительства автострады, ставившей под угрозу выживание Bombina bombina, полнозвучные крики которых, особенно после грозы или теплого ливня, придавали неповторимый колорит летним вечерам Вестфалии. Чем больше узнавала Мелинда о той угрожающей ситуации, в которой оказались амфибии, тем сильнее разгорался в ней миссионерский пыл. Ей хотелось попробовать себя в каком-то практическом деле, и она вызвалась работать добровольцем в тех регионах, где требовалась неотложная помощь. Впервые продемонстрировать свое умение ей выпало в Германии, на строительстве как раз той самой, вызывавшей столь жаркие споры, автомагистрали. Некоторые активисты хоть и недовольно поморщились поначалу, когда Мелинда объявила, что может работать только ночью и исключительно в полном одиночестве, но председатель орггруппы решил дать ей шанс попробовать, и очень скоро результаты оказались настолько убедительны, что ни у кого больше не вызывало сомнений, что ее вклад в общее дело был не только существенным, но и незаменимым. Точно соразмеряя величину лжи с желаемым результатом, она сумела во время своих одиноких ночных прогулок выплюнуть столько экземпляров краснобрюхих жерлянок, сколько требовалось для обеспечения их выживания. Скоро весть о таком сенсационном успехе разнеслась среди специалистов-экологов, и со всех частей света к ней стали поступать предложения, которые она охотно принимала.

Со временем, однако, отдельные побочные эффекты ее деятельности стали вызывать у нее все большее недовольство. Некоторых из ее питомцев, по-видимому, нисколько не заботило экологическое равновесие, на восстановление которого Мелиндой было потрачено столько сил. Эти жабы, являвшиеся, по большей части, совершенными чужаками в новой среде обитания, начали размножаться ужасающими темпами и расползаться по окрестным лугам, паркам и садам. Крестьяне жаловались на нашествие склизких незваных гостей, неожиданно наводнивших их поля, а родителей раздражало, что у детей их руки были вечно перепачканы ядовитой слизью, которую выделяли бурые их товарищи по играм во время общих веселых забав за домом. Кто-то даже стал поговаривать, что новопришельцы представляют собой национальное бедствие, и требовал, чтобы Мелинда незамедлительно приостановила свою деятельность.

Все это несколько умерило энтузиазм Мелинды и заставило ее призадуматься. Может, лучше было вообще отказаться от этой самоотверженной миссии? Ведь она и взялась-то за это скорее из-за личных неприятностей, чем из здоровых научных амбиций. Кроме того, непомерные физические нагрузки на гортань, нёбо и челюсти все более и более давали о себе знать. Мешала не только некоторая одеревенелость в горле, объяснявшаяся долгими периодами молчания, гораздо хуже было то, что непрерывный поток земноводных во рту плохо сказывался на состоянии слизистой оболочки. Похоже, самое время было обращаться к врачу. Визит к доктору Мэйхему, одному из ведущих специалистов-отоларингологов, не рассеял, однако, ее беспокойства.

— Вам случалось проглотить вещь, непригодную для употребления в пищу? — спросил он после обстоятельного осмотра ее рта и горла.

— Нет, — как всегда правдиво ответил она.

Настоящую же причину своего недуга она, разумеется, раскрывать не хотела, и потому доктор Мэйхем, которому ничего подобного в его практике до сих пор не встречалось, не мог поставить диагноз, не говоря уже о том, чтобы рекомендовать какое-то лечение.

Впервые за много лет Мелинда не знала, как быть дальше. Давать вымирающим видам новый шанс к существованию — дело, конечно, благородное, но не находилась ли она сама теперь под угрозой? Мелинда понимала, что пришло время поставить крест на своем призвании. Она нуждалась в длительном отдыхе и потому, будучи женщиной решительной, села на ближайший поезд и отправилась домой к матери. Миссис Мелани Моммзен — как звали ее теперь, во втором замужестве, по имени ее нового супруга, датчанина, военного офицера, — была, разумеется, в восторге от появления своей единственной дочери и охотно отвела ей уголок в своем доме.

Когда Рождество было уже на пороге, стало ясно, что и тетушка Милдред, достигшая к тому времени почтенных девяносто девяти годов, скоро пожалует. У Мелинды, по понятным причинам, не было никакого желания с нею встречаться. Однако когда старая дама, повелительно постучав тростью об пол, пожелала видеть свою племянницу, Мелинда оказалась не в силах противиться. К своему удивлению, она нашла тетушку в самом дружелюбном расположении духа. В ее иссохшей фигурке не было, казалось, ничего угрожающего. Напротив, тетушка Милдред приветствовала Мелинду ласковой улыбкой, поинтересовалась, что она поделывает, справилась о ее здоровье. Но Мелинде эта доброжелательность не вселяла доверия. Она была на грани паники и после долгого, удручающего молчания не выдержала и разразилась слезами.

— Что с тобой, детка моя? — спросила Милдред. — Скажи, наконец, что тебя мучает?

То ли от негодования, то ли от стыда, а может, просто по оплошности — во всяком случае Мелинда заявила, что дела ее обстоят прекрасно — маленькая такая уловка, которую даже и ложью-то не назовешь, если как следует вдуматься, и тем не менее изо рта у нее тут же выскочил крохотный буроватый головастик. Чуть не лишившись чувств, Мелинда воскликнула:

— Черт побери, это же все твоих рук дело, тетушка Милдред!

— Ах, бедняжка! Ты, я вижу, слишком всерьез приняла тогда ту безобидную шутку, — произнесла старая дама и утешительно погладила ее по голове. — А теперь и не знаешь, как из этого выпутаться.

Мелинда опустила голову и, продолжая всхлипывать, утвердительно кивнула.

— Но почему, скажи на милость, ты не пришла ко мне? — продолжала тетушка. — Почему не попросила у меня совета? Нет ничего проще, чем избавиться от этой напасти. Тебе надо просто…

При этих словах Мелинда подняла голову и затаила дыхание.

— Надо что? — еле слышно прошептала она.

— Надо просто научиться проглатывать, проглотишь жабу — будто ничего и не было, — проговорила тетушка Милдред.

Мелинда не поверила своим ушам.

— Еще не хватало! — прошептала она. — Чтобы я стала поглощать головастиков? Какая гадость!

— А что особенного, — возразила тетушка, — разжевывать же их необязательно. Просто чуть повертеть на языке и проглотить. Только и всего. Если, конечно, духу хватит. Но иначе тебе от этого не отделаться. Ну, не робей, моя милая, попробуй!

Мелинда, которая уже не раз поражала и восхищала нас своим исключительным мужеством, сделала так, как ей было велено. Она подняла с пола малюсенькое создание, поднесла ко рту, и в мгновение ока — не то что моргнуть, но и глотнуть не успела, — как его не стало.

— Браво, — воскликнула тетушка. — Молодчина! Вот видишь, как легко проблема-то эта решалась. В жизни никогда не поздно что-то поправить. А теперь, если ты не возражаешь, я хотела бы побыть одна. Я немного устала.

Чтобы рассеять последние сомнения, Мелинда, не забывшая своего научного прошлого, решила проверить на практике заверения своей тетушки.

— Ты даже не представляешь, — сообщила она своей матери, — как мне нравится мой новый отчим, мистер Моммзен!

И никакого шевеленья новой жизни на языке. Неоспоримое доказательство того, что проклятье тетушки наконец спало. Мелинда почувствовала огромное облегчение. Даже от глаз матери не утаилось, как сильно Мелинда переменилась в последнее время. Она опять стала разговорчива и порой в веселых компаниях пускалась забавы ради рассказывать всякие невероятные истории.

Уже через несколько недель горло ее пришло в порядок и к ней опять вернулась прежняя бодрость духа. Она вновь устроилась на работу в Кембридж, сделала блестящую карьеру в области сравнительной зоологии, вышла замуж за коллегу-профессора и под конец получила место президента колледжа Св. Катарины. За повседневными ли трапезами среди коллег-преподавателей или же в кругу семьи она с легкостью завоевывала всеобщую симпатию благодаря своей подкупающей манере общения и особому чувству такта, потому что теперь умела обращаться с маленькой и большой ложью не хуже других, а то и лучше.

Возвышенная натура

По большому счету Бальтазар Боллинджер был счастливым человеком. Он и на свет явился беззаботным веселым крепышом, и те изрядные треволнения, которые он доставил матери во время беременности, никогда не тяготили его совесть.

Хотя, по сути, уже с первых недель после его зачатия что-то там серьезно не заладилось. Женщины, как известно, во время беременности полнеют — правда, в определенных, вполне предсказуемых пределах. В данном же случае речь шла вовсе не о лишних килограммах; ребенок, которого ожидала Бриджит Боллинджер, увеличил ее вес на какие-нибудь несколько сот граммов. Между тем как в талии она раздалась чрезвычайно. Ее супруг, Бартоломей, адвокат по профессии, был настолько встревожен, что стал даже поговаривать о возможном прерывании беременности. Но его супруга и слышать об этом не хотела, поскольку родом была из благочестивой, истово преданной Папе Римскому семьи и подобные меры категорически отвергала.

Когда подошло время, врач-акушер, доктор Баланс, только покачал головой и настоятельно посоветовал делать кесарево сечение. Бриджит дала свое согласие, и в скором времени, к ее великому облегчению, разрешилась без всяких осложнений здоровым мальчиком. Несколько удивлены были оба родителя только внешним видом новорожденного. Дело в том, что малыш Бальтазар Боллинджер оказался не то что пухленьким, а просто пугающе округлым.

— Да, конечно, — подтвердил доктор Баланс, — он несколько крупнее, чем большинство детей в его возрасте. Но в этом нет пока ничего тревожного. Меня скорее беспокоит его необычный вес. Позвольте, я вам объясню: ваш мальчик при рождении весил чуть больше тысячи граммов — по правде сказать, маловато, но это бывает с недоношенными. С другой стороны, он гораздо крупнее обычного, не говоря уж об объеме бедер, ну просто феноменальном. Понимаете, к чему я веду? Ребенок ваш слишком легок! Признаюсь, такого в моей практике еще не было. Тем не менее мальчик, по всей видимости, чувствует себя превосходно, и вам пока не стоит волноваться. Подождем, что будет дальше.

А дальше было вот что: у Бальтазара скоро обнаружился чудовищный аппетит, далеко превосходящий то, что в состоянии была предложить ему мать. Общее развитие его шло вполне удовлетворительно, вот только в весе он не прибавлял, как следовало бы, и диспропорция между размером его талии и его ростом все больше и больше бросалась в глаза. Родителям никогда бы не пришло в голову назвать его толстым или жирным, а тем более грузным, поскольку ни одно из этих определений ни в малейшей степени к нему не подходило. И не был Бальтазар, как утверждают злые языки, таким уж шарообразным. Подобные наветы, довольно охотно распространяемые родственниками и друзьями Боллинджеров, не имели под собой, и это мог видеть каждый, никакого основания, поскольку в длину ребенок был все-таки несомненно больше, чем в ширину. Тем не менее его мать, Бриджит, стояла перед дилеммой. Откажись она утолять чудовищный аппетит сына, возникла бы опасность, что он умрет от голода, с другой стороны, он вполне мог лопнуть, продолжай она его пичкать, как гуся на откорм. Но тревоги матери оказались необоснованными. Малыш хотя и раздувался, но отнюдь не лопался.

Впрочем, были в особенностях его телосложения и свои плюсы. И не только то, что Бальтазар неизменно пребывал в бодром и радостном расположении духа. Но и изнурительное ползанье, карабканье, елозинье других малышей было ему абсолютно неведомо. Уже с первых дней он с высоко поднятой головкой пританцовывал в детском манежике и очень скоро начал порхать по всему дому. При этом он никогда не бегал и не прыгал. Поступь его была величава и упруга одновременно, и родители, как завороженные, смотрели ему вслед, когда он с необычайной легкостью взлетал по лестнице или в мечтательной задумчивости парил над зеленой лужайкой. Но восхищение их сменилось глубокой тревогой, когда в один прекрасный момент Бриджит увидела его стоящим на каменной ограде, она хотела еще удержать его предостерегающим криком «Стой, Бальтазар», но тот плавно спланировал с высоты полутора или двух метров. К счастью, он не вывихнул ножку и не сломал лодыжку.

— Он такой легкомысленный, — сказал ее супруг. — Надо его несколько заземлить, если ты понимаешь, о чем я. На мой взгляд, он слишком подвижен для своего возраста. Само по себе это, разумеется, очень мило, но нам не следует терять бдительность, а то как бы он не отбился от рук. Навешивать на него уже сейчас тяжеленный рюкзак мне бы не хотелось, и так не за горами время, когда навьюченному книгами, ему придется каждое утро мчаться в школу. Пока же попытаемся понять, в чем корень проблемы. Мне представляется, он недостаточно твердо стоит обеими ногами на почве реальности. Почему бы не обратиться за советом к ортопеду?

Сказано — сделано, и вскоре Бальтазар, хоть и против своей воли, разгуливал в ботинках, которые как свинцовые колодки притягивали к земле его ноги.

Ботинки и в самом деле несколько сковали Бальтазара, но в детском саду, куда его вскоре определили, большой пользы от них не было. Стоило Бальтазару впервые переступить порог садика, как навстречу ему раздался громкий крик. «Глядите, пузырь пришел!» — завопили при виде его необычной фигуры четырехлетние малыши, и прозвище это, естественно, закрепилось за ним на всю жизнь. Не очень-то весело было Бальтазару в садике мисс Барбары с его альтернативной программой воспитания. Заведующая не имела особо большого влияния на прелестных маленьких бестий из своей группы. Они издевались над новичком из-за его несуразных ботинок и дразнили за то, что он постоянно жевал то печенье, то чипсы, то орешки. В довершение всего скверная маленькая девчонка по имени Бетси решила пойти еще дальше. С отчаянным воплем «Ах ты, глупый пузырь!» ринулась она на бедного Бальтазара и попыталась шпилькой проделать в нем дырку. Ничего у нее, разумеется, не вышло. Все, чего ей удалось добиться, — это крошечная ранка от укола между ребрами ее жертвы. Но когда Бриджит пожаловалась воспитательнице, мисс Барбара, в любую минуту готовая кинуться на защиту своих сорванцов, ответила Бриджит, что не стоит придавать этому такого большого значения. Малышка Бетси просто очень любознательный ребенок. Что-то вскрыть и посмотреть, что там внутри, что-то разрезать, раздавить, раскрошить или проколоть — из таких потребностей, уверяла она, впоследствии развивается подлинная тяга к знаниям, и с педагогической точки зрения было бы неправильно удерживать детей от этого.

Бартоломей Боллинджер тоже был всей душой за научный прогресс, однако воззрения мисс Барбары показались ему, мягко говоря, диковатыми, и, поскольку сын его к тому времени уже достиг школьного возраста, его забрали из садика с альтернативной программой воспитания и определили по просьбе матери в католический интернат «Санкт-Бенедикт», пользующийся хорошей репутацией, где Бальтазар и провел последующие годы. Но прежде чем Бальтазар покинул родительский дом, пришлось прибегнуть к еще одной мере предосторожности, так как в последнее время, несмотря на свои тяжелые ботинки, Бальтазар все чаще стал проявлять склонность к воспарению. Его отец, у которого всегда было наготове неожиданное решение, попросил знакомого зубного врача раздобыть ему такой фартук, который надевают пациентам для предохранения от пагубного воздействия рентгеновских лучей. Он был уверен, что в дополнение к свинцовым ботинкам данный предмет туалета не позволит больше их пузырику терять контакт с землей. Хотя отделаться от своего прозвища нашему герою не удалось и в «Санкт-Бенедикте», но в общем и целом школьные товарищи под строгим присмотром директора, отца Барнаби, особо его не донимали.

Замечательные уроки, которые вел святой отец, очень скоро обнаружили в Бальтазаре дарования, которые до сих пор ввиду других, более явных особенностей оставались скрытыми от всего мира. Уже в первый год обучения в «Санкт-Бенедикте» Бальтазар начал всерьез размышлять над таинствами религии. Когда отец Барнаби объяснял им разницу между Вознесением Господним и Вознесением Девы Марии, Бальтазару показалось, будто тот ему многозначительно подмигнул. Пузырь, разумеется, тут же догадался, куда клонит преподобный отец — выходило так, что святую Деву Марию увлекли ввысь силы, на которые она не имела никакого воздействия, в то время как Христос взмыл в небо своими силами. Для Бальтазара это различие не имело существенного значения, поскольку собственной тягой он явно не располагал, как и не было у него никогда ощущения, что вверх его влекут силы небесные. Но так как ему не хотелось огорчать отца Барнаби, свои соображения он оставил при себе, а через какое-то время решил заняться физикой.

Нетрудно догадаться, что закон всемирного тяготения стал для Бальтазара любимой темой. Отца Бонифация несказанно радовал такой неподдельный интерес, не часто встречавшийся у его учеников. За кратчайшее время Бальтазар освоил все опыты Галилея и сходу уяснил суть закона Ньютона. Когда его первоначальное возбуждение несколько улеглось, он поднял однажды на уроке руку и, выйдя по кивку учителя к доске, произнес перед своими пораженными одноклассниками пламенную речь:

— Понять, как действует сила тяжести, не так уж сложно. Но вот понять, откуда она берется? Отчего земная материя столь притягательна? И с какой такой стати гравитационная постоянная имеет величину — ни больше ни меньше — а именно G = 6,672 х 10-11 Нм2 кг -2? Не на все эти вопросы, как мне представляется, смог сэр Исаак Ньютон дать удовлетворительный ответ, и даже сегодня нет в данном деле полной ясности. Зачем вообще нужна эта сила тяжести? Вы, наверно, ответите, что без нее не росли бы деревья, не тянулись бы ввысь заводские трубы, пирамиды и так далее — ну а нам-то от нее какой толк? Кто сказал, что мы непременно должны быть прикованы к земле? Разве не сулит уже Библия всем труждающимся и обремененным надежду на облегчение? Вы только вдумайтесь, каких усилий стоит велосипедисту взобраться на гору, а пожилой даме тащить вверх все эти пакеты с покупками, да и нам карабкаться в класс по четырем лестницам. И это только самые безобидные примеры из тех, что приходят мне в голову! Почему люди всегда одной ногой стоят в могиле? Хотелось бы знать, не повинно ли в этой постыдной склонности все то же злосчастное земное притяжение? Лично у меня нет никакого желания всю жизнь оставаться прикованным к земле. И если честно, неужели и вам не действует на нервы эта отвратительная, назойливая сила тяжести?

Глубокая тишина воцарилась в классе, когда Бальтазар закончил свою речь. Затем отец Бонифаций привел несколько утешительных доводов о преимуществах смертности. Прозвенел звонок, урок закончился, и по коридору понеслись злобные выкрики: «Чертов пузырь, ну и дурак, и чего разболтался, чокнулся, видно, проклятый пузырь!» — орали одноклассники, и Бальтазар почел самым благоразумным в этой ситуации скинуть с себя тяжелый свинцовый фартук и, не чуя под собой ног, обратиться в бегство. Тем, кто с благородным негодованием станет осуждать поведение этой горланящей ватаги, не следует забывать, что любые проявления более высокого интеллекта не только в школе, но почти всегда и всюду наталкиваются на недовольство окружающих. Даже если обвинительная речь Бальтазара по поводу силы тяжести и была блистательна, он все же рисковал прослыть выскочкой. Но справедливости ради следует отметить, что хоть и был он одержим высокими помыслами, но высокомерия в нем никогда не было.

Много разных нападок приходилось ему выдерживать. И не только за свое безразличие к вопросам приземленного свойства. Пагубными последствиями обернулась для него и энергично проводимая последнее время в «Санкт-Бенедикте» акция за здоровое питание. Дело в том, что ученики постоянно и в неумеренных количествах поглощали фастфуд и очень скоро начали страдать ожирением. Перепуганные родители потребовали ужесточения контроля, чтобы дети их не набирали без конца в весе. В условиях строжайших инструкций и запретов мгновенно обратил на себя внимание тот факт, что Бальтазар, хотя и продолжал поглощать стейки и чипсы, фруктовые пирожные, кремовые торты и огромные порции мороженого, ни разу, когда приходилось взвешиваться, не набрал и десяти граммов. Симпатий среди товарищей по несчастью это ему, разумеется, не прибавило. Верх стала брать черная зависть.

Очередные неприятности поджидали его на спортивной площадке, и прежде всего в прыжках в длину, в высоту и с шестом. Сам Бальтазар не придавал никакого значения своим выдающимся успехам, но его не столь легкие на подъем конкуренты начали выражать недовольство и заявили, что он якобы находится по сравнению с ними в более выгодном положении, и это нечестно. Когда Бальтазар без особых усилий преодолел планку в 5 метров 10 сантиметров, то был единодушно освистан одноклассниками. Хотя отец Бонифаций и подчеркивал совершенно справедливо, что превращение кинетической энергии в потенциальную происходит, как известно, по формуле 1/2mv2=mgh, стало быть, коэффициент массы в данном случае не имеет значения и может быть сокращен, но об этом и слышать никто не хотел. Напротив, решено было Бальтазара дисквалифицировать.

Но все эти жизненные испытания не сломили непоколебимой бодрости его духа. Другие, более насущные проблемы требовали своего разрешения. Когда родители приехали забирать его на каникулы, выяснилось, что он больше не помещается в обычную машину. Пришлось нанимать микроавтобус. Немалых усилий стоило им и дома протолкнуть его во входную дверь. В комнате его была установлена двуспальная кровать. Щекотливые вопросы возникли также с ванной и унитазом, а когда Бальтазар под конец должен был поездом возвращаться назад в интернат, отцу пришлось взять ему два билета. Однако все эти неприятности, которые кого угодно довели бы, наверно, до отчаяния, ничуть не сказались на жизнерадостности Бальтазара. Он не унывал и не вешал нос.

Прошло еще несколько лет, и Боллинджеры стали задумываться о профессиональном становлении своего сына. Отец Бонифаций полагал, что из него мог бы выйти хороший астронавт, но Бальтазар даже и мысли подобной не допускал. Беспомощные барахтанья космических путешественников у него, дескать, вызывают одно отвращение.

— На этих кукол просто жалко смотреть, — заявил он. — В их паренье нет никакой элегантности. И прошу меня извинить, отец Бонифаций, но я позволю себе не согласиться с вами и в том, что касается чисто физической стороны дела, которая в данном случае весьма существенна. В космосе или на Луне нет в малом весе никакого преимущества. Скорее наоборот! Чем больше вес — тем лучше!

— Виноват, — произнес учитель, — ты совершенно прав. С радостью убеждаюсь, что отличные оценки в аттестате ты действительно заслужил.

После этого инцидента Бальтазар утратил всякий интерес к физике, и в нем обнаружились другие многообещающие задатки. В самом отдаленном уголке школы святой отец Бонавентура, родом из Италии, вел по собственной, разработанной им программе занятия живописью. Желающих, к сожалению, было мало, потому учитель сразу всей душой привязался к Бальтазару. В сарай, где размещалась мастерская, вела большая двустворчатая дверь. Наконец-то в ней обнаружился какой-то прок, она давала возможность новому ученику отца Бонавентуры без труда входить в помещение и покидать его.

Первое, что ощутил Бальтазар, оказавшись в мастерской, был запах свежей краски. На стенах вперемешку висели картины, большие и маленькие, прекрасные и безобразные, другие стояли в углу, прислоненные к стене.

— Это вы их все нарисовали? — спросил Бальтазар.

Святой отец Бонавентура изобразил на лице насмешливую улыбку и тут же приступил к первой вводной лекции по фундаментальным основам живописи.

— Самая опасная ловушка для начинающего художника, — начал он, — это стремление к оригинальности. Зачем с первых же шагов вступать на ложный путь? Лучшие картины в большинстве своем уже написаны, так для чего пополнять культурное наследие второсортной мазней? Гораздо достойнее и интереснее заниматься копированием великих мастеров или же реставрацией их работ, когда в них обнаруживаются потертости, кракелюры, выцветание, загрязнения от пыли и копоти, не говоря уже — и тут голос его даже задрожал от возмущения, — о преднамеренных увечьях, которые наносят им бездарные дилетанты и преступные бракоделы ретушированием, дописыванием, освежением, перетяжкой, паркетированием или дублированием!

Бальтазар был несколько напуган такой гневной речью, из которой не понял почти ни слова. Но отец Бонавентура не понапрасну метал громы и молнии. В течение следующих месяцев и лет ученик его не сделался художником, но методично, шаг за шагом осваивал приемы и хитрости реставраторского дела. Начав с кичевых будуарных ангелочков, которых однажды принесла жившая по соседству дама, он скоро продвинулся до натюрмортов более высокого художественного уровня. Поначалу большой помехой Бальтазару было его собственное телосложение. Потому учитель заказал для него шезлонг, откинувшись в котором его ученик без труда мог дотянуться до подвешенного на потолке подрамника.

Когда приобретенные Бальтазаром навыки стали наконец удовлетворять отца Бонавентуру, он решил подвергнуть своего ученика последнему испытанию. Из музея в Бирмингеме к ним поступило большое полотно, и он поинтересовался у воспитанника, что бы это, по его мнению, могла быть за работа? Ответ не заставил себя долго ждать.

— Похоже, кто-то из прерафаэлитов, — сказал Бальтазар. — Мне это напоминает Четвертую книгу Царств, где об Илье-пророке сказано: и понесся он, мол, в вихре на небо. Ее, конечно, необходимо почистить, и еще я тут вижу пару подозрительных мест, дописанных, видимо, позднее каким-то олухом.

— Браво, — воскликнул отец Бонавентура. — Ты получаешь картину в свое распоряжение. И можешь сразу приниматься за дело.

Картина, однако, была высотой в два метра пятьдесят сантиметров, что существенно усложняло задачу Бальтазара. Сначала он попробовал работать с лестницы, но, как обычно, препятствовали собственные его габариты. Тогда, осененный неожиданной мыслью, он скинул с ног ботинки и в ту же секунду с кистью в руке оказался на уровне головы пророка. Эта удачная затея так его воодушевила, что он тут же приступил к делу. Вскоре он целиком погрузился в свое занятие и даже не заметил, как отец Бонавентура вернулся в мастерскую, чтобы посмотреть, продвигается ли работа над картиной.

— Вот так чудеса! — пробормотал себе под нос старый проповедник. — Но лучше, наверно, ему не мешать. Будить лунатика или окликать канатоходца — дело опасное и плохо может кончиться. — И он на цыпочках выскользнул наружу, не зная, как расценить произошедшее воспарение любимого ученика.

Всю бессонную ночь пытался отец Бонавентура припомнить какой-нибудь подходящий пример из Библии. Но ни один, похоже, не годился для данного случая. Потом, однако, пришла ему в голову совсем другая, более прагматическая мысль. Сколько раз уже обращались к нему братья-монахи из Италии за советом и с просьбами, так как в их монастырях и церквях выцветали или начинали осыпаться фрески! А он никогда ничем не мог им помочь. И вот наконец выпал удобный случай не только оказать им действенную поддержку, но и пристроить своего любимого ученика на весьма доходную работу.

Отец Бонавентура пустил в ход свои церковные связи и очень скоро выяснил, что не только в Италии, но и по всей Европе существует большой спрос на способных, не подверженных головокружениям реставраторов, которые были бы согласны работать под самыми сводами соборов. И вскоре Бальтазар уже активно трудился на своем новом поприще. Не раз вынужден он был разъяснять, что вовсе и не в деньгах дело, но что он настаивает на исполнении определенных условий. Во-первых, никому не дозволяется называть его пузырем, во-вторых, запрещается устанавливать леса — требование, вполне удовлетворявшее и заказчиков, так как значительно сберегало их кошельки; и в-третьих, что работать он будет в полном одиночестве — никаких помощников, фотографов или зевак. Применяемая им техника набора высоты ни в чем не уступала его художественному мастерству, поскольку и тут главным было найти устойчивое равновесие между подъемной силой и земным тяготением. Этого он добивался точной дозировкой отягчающего балласта. Он заказал себе несколько пар ботинок различного веса и несколько защитных фартуков, которые менял в зависимости от желаемой высоты. Скоро слухи о его таланте разнеслись по всей округе. Аббаты, прелаты и рыцари Мальтийского ордена расточали ему высочайшие похвалы. Частные владельцы обветшалых дворцов и замков все чаще прибегали к его услугам, и случилось так, что однажды он работал над восстановлением фресок в одном венецианском палаццо. Вновь упиваясь своим одиночеством, парил он под сводами огромного парадного зала, освежая мазком то пухленького, поросячьего вида херувимчика, то сладострастную Венеру, как вдруг заслышал далеко внизу, на расстоянии шести метров, шаги.

— Кто там? — крикнул он. — Я же просил не беспокоить меня во время работы.

— Прошу прощения, — раздался в ответ прелестный голосок, — это я, Беатриче.

— Но как вы сумели войти? — спросил Бальтазар, все еще досадуя на то, что его потревожили.

— А у меня есть ключ, вы разве не знали? Я здесь живу. А вы не Хотели бы на минутку спуститься вниз?

Короче говоря, это была любовь с первого взгляда, совершенно новое для Бальтазара чувство. Поначалу он просто отказывался верить, что такая восхитительная молодая женщина, как Беатриче, могла вдруг воспылать к нему столь страстными чувствами. Но вскорости обнаружилось, что эта юная особа обладала еще и весьма решительным характером и не думала отступать перед препятствиями, которые многих бы на ее месте обескуражили. Она не только сумела преодолеть сопротивление своего отца, глубоко потрясенного после первой встречи с Бальтазаром, но и сделала все возможное, чтобы наилучшим образом преодолеть те сложности, которые обнаружились при неизбежных в случае любви попытках сближения. Беатриче никак не хотела мириться с тем, что ее возлюбленный предпочитал не снимать в постели ботинок. С другой стороны, трудно было долгое время удерживать его внизу, когда все-таки удавалось освободить его от этих неизменных спутников. Мы, конечно, далеки от мысли разглашать здесь, каким образом старания Беатриче увенчались успехом, и уж подавно не станем распространяться по поводу того, к каким уловкам они при этом прибегали, — бесспорно одно: для обоих это был период ничем не омраченного счастья. К сожалению, блаженству их не суждено было длиться долго. Одним теплым летним днем решили наши влюбленные совершить прогулку в окрестные горы, где набрели на укромную лужайку и присели там передохнуть и перекусить, после чего, а как могло быть иначе, почувствовали непреодолимое влечение друг к другу. Стоило им только освободиться от своих одеяний, как внезапный порыв ветра возвестил о надвигающейся грозе. Но оба были так захвачены любовной игрой, что не обратили никакого внимания на приближение бури. В самый неблагоприятный момент, когда Бальтазар, против обыкновения, оказался сверху, налетел ураганный вихрь и унес его ввысь. Беатриче еще успела поймать Бальтазара за ноги, но ее отважные попытки опять притянуть его к земле не увенчались успехом. В беспомощном отчаянии смотрела она, как он поднимался все выше и выше, пока не превратился в малюсенькую бусинку на фоне темного неба.

Никогда уже нам не узнать, объявился ли Бальтазар снова и где, и вопрос: какой способ вознесения — ascensio или assumptio, то есть восхождение или водружение на небеса — был ему уготован, так и останется, по-видимому, неразрешенным. Но кто же захочет утверждать, что это не был счастливый конец? Разве не воспарил Бальтазар в момент неземного для обоих блаженства? И хотя отлет его глубоко опечалил Беатриче, она все же нашла утешение в трогательных воспоминаниях и в столь памятных ее сердцу вещицах — в паре ботинок, оставшихся от него, — а это, что ни говори, все-таки лучше, чем ничего.

От переводчика

Сборник «правдивых историй» Линды Квилт вышел в свет в 2006 году в одном из ведущих немецких издательств «Ханзер». Судя по указанию на титульном листе, книга эта — перевод с английского, мастерски выполненный авторитетным, удостоенном многих премий переводчиком современной англоязычной литературы Райнхардом Кайзером; иллюстрации к изданию подготовил замечательный немецкий художник Михаэль Зова.

И хотя имя самой писательницы до сих пор никому не было известно, но типичный британский юмор, склонность к сарказму и эксцентричность стиля бесспорно выдают ее глубокую укорененность в английской литературе. Не может не броситься в глаза и явная перекличка поучительных историй Линды Квилт с «нравоучительными сказками для детей» классика английского нонсенса Хилэра Беллока. Однако современная писательница не только продолжает, но и смело переосмысляет традицию маститого предшественника: ее «жуткие» вундеркинды больше не пожираются за свое своеволие львами, не «горят в огне синим пламенем», не «заканчивают весьма плачевно свои дни», а вполне благополучно и счастливо устраиваются в жизни. И мораль своих назидательных сказок Линда Квилт адресует уже не «несносным детям», а их несносным родителям.

Книга неизвестной писательницы была хорошо принята в Германии, выдержала второе издание, переведена на испанский, итальянский, французский, португальский и японский языки.

Озадачивают только непривычные — приводимые на обложке немецкого издания — биографические данные автора: «Линда Квилт родилась, по вполне достоверным свидетельствам, примерно в 1950 году в маленьком местечке неподалеку от Стратфорда-на-Эйвоне, которое тогда же таинственным образом исчезло с географической карты Англии».

К тому же «квилт» на родном языке писательницы означает, как известно, особый вид рукоделия: «лоскутное шитье». Случайно ли это?

И в довершение ко всему, на обложке английского издания книги, которое появилось в лондонском и нью-йоркском филиалах индийского издательства «Сигал букс» в том же 2006 году, интригующе значится: «Линда Квилт, при некотором содействии Ханса Магнуса Энценсбергера».

За разъяснением мы обратились непосредственно к Хансу Магнусу Энценсбергеру и, пользуясь случаем, попросили его как «мастера вымышленных имен», число которых, разоблаченных и неразоблаченных, доходит по некоторым подсчетам до сорока четырех, поделиться мыслями о роли псевдонима в писательском творчестве и о столь насущной в век интернета проблеме авторства и авторских прав на «интеллектуальную собственность».

И кто мог бы судить об этой книге более компетентно, чем Ханс Магнус Энценсбергер, который не только виртуозно переложил на немецкий и «Полный нонсенс» Эдварда Лира и пятнадцать «нравоучительных сказок» Беллока, но является и большим знатоком и ценителем своевольных характеров, о чем свидетельствуют его собственные книги.

Ханс Магнус Энценсбергер

Несколько замечаний относительно Линды и К°

Для чего существуют псевдонимы? Наиболее простой ответ на этот вопрос известен каждому русскому и каждому немцу, не говоря уже о других народах. Псевдоним служит защитой от цензуры, юридических преследований, травли фанатиков. Но и тем писателям, которым не грозят политические репрессии, псевдоним дает определенную свободу. Он освобождает автора от давления рынка, который всегда склонен превращать его имя в своего рода trade mark, в некий фирменный знак, наподобие «кока-колы» или «мерседеса», даже в том случае, когда рынок не так уж велик. Стоит только писателю добиться определенного успеха, как от него ждут, что он начнет штамповать, по возможности, одну и ту же продукцию; издатель, критика, массмедиа крепко берут его, так сказать, под уздцы.

За псевдоним, разумеется, приходится платить. Неизвестный писатель будет, скорее всего, напечатан более низким тиражом и удостоится в прессе меньшим числом откликов. Но одновременно псевдоним дает возможность провести своеобразный эксперимент, проверить на практике, существует ли такая аудитория, которая судит о книге вне зависимости от маркетинга и не ориентируется только на списки бестселлеров и культовые имена? Мне представляется, что такая аудитория есть. (Когда-то я выпустил книгу под другим именем, под заглавием «Водяной знак поэзии», эта книга действительно обрела пятьдесят тысяч читателей, ПРЕЖДЕ чем один рецензент догадался, кто скрывается под псевдонимом. Для меня это было триумфом и доказательством того, что литература — это нечто большее, чем просто супермаркет.)

Было бы бессмысленно писателю брать псевдоним только для того, чтобы впоследствии его разгласить.

Что касается Линды Квилт, то тут не подлежит сомнению, что книгу свою она написала по-английски. (Немецкий перевод Райнхарда Кайзера опирается именно на этот оригинал.) Многое говорит и в пользу того, что автором книги была женщина. Мужчина-писатель выбрал бы, по всей вероятности, несколько иную перспективу.

Охотно признаюсь, что испытываю к английской литературной традиции, которой отдает дань и эта книга, особое пристрастие. В частности, к таким авторам, как Эдвард Лир, Хилэр Беллок, Гилберт Кит Честертон, в этой связи можно было бы назвать также и Пелема Гренвила Вудхауза или Нэнси Митфорд. Разумеется, все они писали о Британии, которой давно не существует и которая, вероятно, отчасти всегда была фикцией. Но разве нельзя сказать того же и о других писателях? «Обломов» столь же далек от всякого социального реализма, как Гоголь или Хармс… Кроме того, сознаюсь, мне по душе анахронизм: стремиться всегда идти в ногу со временем может только какой-нибудь бесхитростный простак.

Наконец, еще Платон утверждал, что поэты лгут. Он только забыл добавить, что это верно и в отношении философов. «Мировая душа», к примеру, была просто-напросто выдумана Гегелем, а Шеллинг вывел электромагнетизм из взаимоотношения Я и не-Я, не имея ни малейшего представления о физике…