Довольно рано морфологическую классификацию языков стали истолковывать с исторической точки зрения. Еще в середине прошлого века А.Шлейхер предположил, что корневые, агглютинативные и флективные языки воплощают три ступени развития. Его пытались опровергнуть тем доводом, что древнекитайский язык был не корневым, а агглютинативным, но это лишь меняет порядок ступеней, а не рушит схему. Корневые языки, действительно развиваются из агглютинативных, но это тупиковая ветвь развития, тогда как историческая магистраль ведет в направлении флексии.
Интересно, что к тем же выводам, что и А.Шлейхер, пришел в своей стадиальной теории развития языков Н.Я.Марр. Он тоже видел во флективных языках высшую ступень развития, за что его обвиняли в «объективной помощи расизму», хотя советский ученый Марр, конечно, не был расистом, а всего лишь представлял объективную науку. Та же псевдонаука, которая обосновывает равенство и одинаковость всех и вся, столь же далека от истины, как и школа антропологов нацистской Германии, пытавшаяся установить различия между людьми с помощью одного штанген-циркуля.
Сегодня мы можем представить себе стадии развития следующим образом:
1) полисинтетические языки (стадия дологического мышления Леви-Брюля);
2) агглютинативные языки (стадия механического мышления; сюда же необходимо отнести и семито-хамитские языки);
3) односложные языки (тупиковая линия развития, окостенение механического мышления в результате изоляции);
4) флективные языки (стадия органического мышления).
Итак, арийцы отличаются ото всех прочих народов тем, что только они перешли от механического мышления к органическому.
Эту грань можно по ее значению сравнить с гранью между живой и неживой природой. Точнее, арийцы вернулись к органическому мышлению. Безусловно, на полисинтетическом уровне мышление было тоже органическим, но еще не индивидуализированным. Индивидуализация элементов языка повлекла за собой сначала их чисто-механическое соединение и лишь потом – органическое на новом, более высоком уровне.
Итак, если мы хотим определить самую сущность арийского образа мышления, мы должны употребить слово «органический». И если мы будем сравнивать этот образ мышления с семитским, то для характеристики последнего лучше всего подойдет слово «механический».
Эта органичность мышления находит свое яркое выражение в арийских религиозных представлениях, которые характеризуются органическими отношениями между Богом, природой и человеком и между людьми.
Начнем с отношений между Богом и природой. Большинству индоевропейских народов чужда идея сотворения мира Богом. Бог мыслится скорее как некое организующее начало в природе, которая существует независимо от него и развитие которой носит циклический характер. Общей темой индоевропейской идеологии Ж.Варенн считает преходящий характер мира, обреченного на разрушение, за которым последует возникновение нового, лучшего мира. Эту мысль он прослеживает и в греческом мифе о четырех веках, и в германских «сумерках богов», и в страхе кельтов перед тем, как бы небо не упало на землю, и в индийских космических циклах. В семитской идеологии возникновение и конец мира однократны, в арийской – цикличны [J. Varenne. Zoroastre. Paris. 1974. стр. 52-53.].
Ю.Грилль отмечает, что арийцы персонифицировали в своих божествах состояния и процессы, имеющие место в природе, тогда как, например, в ассиро-вавилонской религии одушевлялись отдельные тела [J. Grill. Die persische Mysterienreligion im romischen Reich und das Christentum. Tubingen. Leipzig. 1903. стр. 11.]. Арийцы прежде всего ощущали динамику мира, и циклы развития живой природы были для них отражением принципа, лежащего в основе всего мироздания. Семиты же цеплялись за статические элементы и видели свой идеал в обретении миром статического состояния.
Даже там, где в арийской идеологии сотворение мира присутствует, оно является следствием определенной причины, как, например, в зороастризме, о котором мы еще будем подробно говорить. В семитской же религии, к несчастью утвердившейся у нас в форме христианства, сотворение мира – акт абсолютного произвола.
Л.Фейербах называл учение о творении «характерным, основным учением иудейской религии». «Лежащий в основе его принцип есть не столько принцип объективности, сколько принцип эгоизма. Учение о творении в его характерном значении возникает только тогда, когда человек смотрит на природу как на практическое средство удовлетворения своей воли и потребностей и низводит ее в своем представлении на степень простого орудия, простого продукта воли» [Л.Фейербах. Избранные философские произведения. М., 1955, т.II, стр.143.].
Мы сегодня уже донизводили природу до того, что экологический кризис грозит необратимыми последствиями всему миру. Корень хищнического уничтожения природы – в еврейско-христианском учении о сотворении мира.
Евреи считали, пишет далее Л.Фейербах, что «язычники не возвысились до понятия творца вследствие восхищения своего красотою мира». Я очень не люблю слово «язычники», потому что оно всего лишь славянская калька с еврейского презрительного «гои».
Так евреи называли все прочие народы. Однако, когда христианин обзывает вас язычником, он оскорбляет этим не вас, а самого себя, причисляя себя тем самым к лику евреев. Ответьте этому христианину: «А ты – жид», и тем самым закончите беседу.
Да, для наших предков, язычников, было характерно восхищение красотою мира. Андре Боннар так определяет язычество: это религия, «обретавшая радость в общении с природой, которая, согласно античному пониманию, не есть создание бога, но сама в целом божественна» [А.Боннар. Греческая цивилизация. М., 1962, т.3, стр.65.]. А вот, в противовес этому, «вполне православное» определение: «Служение твари, а не творцу – главный признак язычества» [Е.В.Аничков. Язычество и древняя Русь. Сиб., 1914, стр.116-117.].
Как это характерно для христианина – отрывать тварь от творца! Арийское мировоззрение то там, то здесь прорывается сквозь семитскую корку. В мусульманстве, например, пантеистические арийские веяния нес с собой суфизм, благодаря чему ибн аль-Араби смог дать гениальную формулировку «Бытие творений есть сущность бытия творца» [И.П.Петрушевский. Ислам в Иране в VII-XV вв. Л., 1966, стр.336.]. Были проблески и в христианстве. Иоанн Дамаскин в поэме А.К.Толстого благословляет природу, но не знаю, делал ли это прототип, не домыслил ли за него русский поэт. Зато один испанский фанатик без обиняков утверждал: «Единственное, что мы должны любить в природе, это воплощение Христа».
Иначе представляли себе арийцы и отношения людей с Богом. По словам Г.Шнейдера, они искали в нем, прежде всего, сильного друга. Это диаметрально противоположно восточной униженности человека перед богом, которого представляют себе всесильным владыкой высоко на небесах [H. Schneider. Die Gotter der Germanen. Tubingen. 1938. стр. 140.]. Знаменитый индийский проповедник Вивекананда говорил: «Ничего не может быть более нелепого для индийского мышления, чем слова «Отче наш, иже еси на небеси». Индус, когда он молится, думает, что Бог внутри него самого» [S. Vivekananda. Complete works. Advaita Ashrama. 1945. стр. 30.]. Вивекананда называл дуалистами христиан и вообще всех, кто «верит в чисто антропоморфного личного Бога, который, подобно какому-нибудь великому властителю в этом мире, доволен одними и недоволен другими. Он произвольно выражает свое довольство отдельными людьми или народами и посылает им свое благословение». Разумеется, дуалисты приходят к выводу, что «Бог имеет любимчиков, и надеются принадлежать к их числу». «Дуалисты приобретают популярность, взывая к тщеславию необразованной массы. Им нравится думать, будто они пользуются исключительными привилегиями. Они считают, что вы не можете быть моральным человеком, если у вас нет бога с розгой в руке, готового наказывать вас» [Там же, стр. 142.]. Вивекананда довольно едко обрисовал христианские представления о Боге и раскрыл психологический секрет влияния христианства на массу. Называть себя «рабами божьими» могут только люди с рабской психологией, начисто утратившие свое арийское достоинство. Эти люди позорят расу, позорят себя и позорят Бога, потому что приписывают ему черты азиатского деспота.
Гармония между Богом и природой, Богом и человеком, природой и человеком – вот сущность арийского миропонимания. Произвол и деспотизм, механическое повиновение навязаны нам извне, но глубоко чужды нашей природе.
Гармоничными должны быть, согласно арийскому идеалу, и отношения внутри человеческого общества. Можно сколько угодно осуждать систему каст, но в основе ее, как поясняют современные индуисты, лежит естественное разделение людей на интеллектуалов-теоретиков, организаторов-практиков и простых исполнителей. Однако эти качества по наследству не передаются, и наследственная передача определенных социальных функций есть уже нарушение естественного порядка вещей, нарушение гармонии.
Еще больше нарушил гармонию, конечно, институт рабовладения. В государствах античного мира образовалась огромная масса людей, оторванных от своих корней, лишенных каких-либо традиций. В этой массе и распространилась чужеродная религия, религия рабов. Неестественное состояние общества породило противоестественные духовные явления. Германцы и славяне, пришедшие на историческую арену позже, заразились этими противоестественными пороками от Рима и Византии. Юноши, так и не узнавшие настоящей любви, стали жертвами развратных старцев.
А ведь развитие религиозных представлений тоже мыслилось гармоническим. Не случайно индийские брахманы, уже придя к монотеизму, сохранили ореол священного писания за Ведами – памятником языческого политеизма. Не случайно буддизм, пытавшийся оторваться от породившей его индийской почвы, был снова поглощен ею. Не случайно маги после религиозной реформы Заратустры постарались соединить новое учение с древними арийскими верованиями. Углубление познаний велось параллельно по нескольким направлениям. Странно, что в наши дни лозунг «единство в многообразии» кое-кто умудрился объявить лозунгом сионистов. Да сионистам не нужно никакого многообразия, им нужно, чтобы все плясали под их дудку. Зато Н.Гусева совершенно правильно считает единство в многообразии характерным для индуизма [Н.Р.Гусева. Индуизм, стр.11.], т.е. для арийской религии, в которой мирно сосуществуют несколько богословских школ, расходящихся между собой настолько, что христиане, резавшие друг друга тысячами из-за какой-нибудь буквы «и» или лишнего пальца, при подобных разногласиях давно бы взаимно анигилировались.
Таковы общие черты индоевропейского религиозного сознания. Рассмотрим теперь особенности отдельных групп арийских народов.
Мы имеем очень и очень неравномерные представления о верованиях этих отдельных групп. Лучше всего мы со школьной скамьи и по классической литературе знаем мифы древних греков. Любители имеют кое-какие познания в индийской и германской мифологии. А уж о кельтской и даже своей собственной, славянской, мы, как правило, не знаем почти ничего.
При таком положении лучше всего начать с греков. Кто из нас не помнит грозного громовержца Зевса, охотника до красивых девочек, прекрасную Афродиту, воинственного Ареса, плутоватого Гермеса, несущего веселье Диониса? Они запомнились так хорошо потому, что «греческая мифология при всей сложности и разнообразии входящих в нее элементов имеет одну общую особенность – высокую художественность образов» [С.А.Токарев. Религия в истории народов мира. М., 1964, стр.458.]. Одной из причин расцвета и богатства греческой мифологии было, по мнению В.С.Сергеева, слабое развитие в Греции жреческой касты, стремившейся унифицировать идеологические образы и понятия [В.С.Сергеев. История древней Греции. М., 1948, стр.181.]. Именно за это Анатоль Франс пропел восторженный гимн древним грекам:
«В короткое время они достигли той степени мудрости и красоты, к которой ни один народ ни до них, ни после них не мог приблизиться. Откуда же явилось... это чудо, единственное на земле? Почему священная почва Ионии и Аттики могла взрастить этот несравненный цветок? Потому что там не было ни духовенства, ни догмы, ни откровения и греки не ведали завистливого бога. Из своего гения, из своей собственной красоты творил эллин богов, и когда он обращал взор к небу, он видел в нем лишь свой образ. Ко всему подходил он со своим мерилом и нашел для своих храмов совершенные пропорции: все в них грация, гармония, равновесие и мудрость; все достойно бессмертных, которые там обитали и в своих благозвучных именах и совершенных формах воплощали гений человека» [А.Франс. Восстание ангелов. М., 1958, стр.113.].
А вот мнение нашего знаменитого современника, Дж.Неру: «Греки, как народ, возможно, больше жили настоящим и находили радость и гармонию в красоте, которую они видели вокруг себя или создавали сами». Неру считал, и был прав, что «по своему духу и мировоззрению Индия гораздо ближе к древней Греции, чем современные нации Европы», потому что «древние индусы, подобно грекам, любили красоту и жизнь», а современная Индия сохранила эти древнеарийские традиции, и главное, добавлю от себя, потому что она убереглась от христианской заразы.
Итак, мир прекрасной гармонии? Не слишком ли идеалистический образ для общества рабов и рабовладельцев? Совершенно верно, идеализация здесь налицо, но и самый образ неполон. Под гармонией таилась мрачная бездна. Есть древнее сказание, как царь Мидас поймал в лесу Силена, спутника Диониса, и долго добивался от него, что всего лучше и желательнее для людей? Силен упорно не хотел говорить, но потом ответил: «Жалкий эфемерный род, дитя случая и бедствий, зачем принуждаешь ты меня открыть тебе то, что было бы лучше для тебя никогда не знать? Самое лучшее не достижимо для тебя: это – не родиться, не существовать, быть ничем. Затем, второе наилучшее для тебя – это скорее умереть». Единичный миф? Нет. В драме Софокла «Эдип в Колоне» хор поет то же самое: «Вовсе не родиться – самое лучшее для человека, а если родился – поскорее умереть». Ту же мысль мы находим и у Эврипида. Получается уже прямо лейтмотив.
Эту двойственность сознания древних греков хорошо понял и показал Ф.Ницше. По его словам, «грек знал и чувствовал тоску и ужас существования: чтобы быть в состоянии жить, ему надо было защитить себя ослепительным блеском... олимпийской грезы» [Ф.Ницше. Происхождение трагедии или эллинизм и пессимизм. М., 1902, стр.33.]. Тема неумолимой судьбы, властвующей не только над людьми, но даже над богами, непрерывно звучит в греческих мифах, в эпосе, у классиков греческой литературы.
Греки не питали никаких иллюзий относительно благости божественного управления миром [И.М.Тронский. История античной литературы. Л., 1957, стр.57.]. В знаменитой легенде о поликратовом перстне, изложенной у Геродота (III, 40-43) и широко известной по стихам Ф.Шиллера и В.А.Жуковского, проводится мысль о зависти богов счастью смертных и о расплате за это счастье. Из крушения персидской империи философ Деметрий Фалерский сделал вывод: «Поистине непостоянна наша судьба. Все устраивает она вопреки ожиданию человека и являет свое могущество в чудесном. И теперь, как мне кажется, она лишь затем передала македонянам счастье персов, чтобы показать, что и последним она дала все эти блага лишь во временное пользование, пока пожелает распорядиться ими иначе» [В.С.Сергеев. цит.соч. стр. 391.].
Все знают и цитируют краденую мудрость прожженного жулика лжеапостола Павла о немудром мира сего, которое господь избрал, чтобы посрамить мудрое, дабы ни одна плоть не хвалилась перед господом, но ведь Деметрий Фалерский очень хорошо показал за 300 лет до Павла ту же закономерность истории на ярком примере, когда «от персов, которым был подвластен почти весь мир, осталось одно имя, а македоняне, которых раньше едва ли кто знал даже имя, стали владычествовать над миром». Так давайте утвердим приоритет Деметрия Фалерского и установим правило: прежде чем процитировать еврея, поищи, у какого арийца еврей эту мысль украл.
Не ждали греки вознаграждения за земные страдания и в загробной жизни, которая казалась им не жизнью, а каким-то унылым неполноценным существованием. В XI песни «Одиссеи» тень Ахиллеса жалуется Одиссею:
Итак, с одной стороны – олимпийские боги, боги для счастливых, как их не без основания называют христиане (а много ли было счастливых в рабовладельческом мире?), а с другой – полная безысходность?
Отнюдь нет. Такое представление о религии античных греков будет поверхностным. У этой религии была вторая сторона, недостаточно изученная до сих пор.
«Религиозное развитие греческого общества, – говорит итальянский коммунист А.Донини, – характеризуется дуализмом культов «олимпийских» и «народных» богов» [А.Донини. Люди, идолы и боги. М., 1962, стр.127.]. Народными были хтонические боги – Деметра, богиня растительности, и Дионис, бог вина и виноделия. Этих богов выдвигал против олимпийских богов аристократии правивший в Афинах, опираясь на народные массы, тиран Писистрат (560-527 г. до н.э.), построивший храм Деметры в Элевсине и учредивший всенародные празднества Дионисия [В.С.Сергеев, цит.соч., стр.176.], а также тираны других городов – Периандр в Коринфе и Клисфен в Сикионе. Эти культы вносили в верования греков новые элементы. Например, в элевсинском культе мы находим совершенно необычную для греческой религии идею – веру в блаженство за гробом [С.А.Токарев, цит.соч., стр.465.]. Высокомерный итальянский барон Ю. Эвола смотрел на народную религию, разумеется, презрительно, сверху вниз. Он везде находил мифологический фон, сводившийся к «дуализму светлых, небесных божеств политического и героического мира и женских, материнских божеств «естественного» существования, любезных, прежде всего, плебейским слоям». «Символический культ мужественных небесных божеств света и высшего мира» он противопоставлял «темному царству Матерей и хтонических божеств» [J. Evola. Les homes au milien des ruines. Paris, 1984, p. 34-35.]
Мысли эти Ю. Эвола подробно развивал в своей довоенной работе «Бунт против современного мира». Поясняя свой термин «материнская культура», он подчеркивал, что при высшем божестве женского, а не мужского рода все существа рассматриваются как дети этой богини, не имеющие собственной жизни. Это типично для великих богинь азиатско-средиземноморского региона, таких, как Исида, Астарта, Кибела, Танит и особенно Деметра, центральная фигура «пеласго-минойского цикла». Солнце изображалось как дитя в лоне великой Матери, ночь ставилась выше дня, сильно выражены были фаталистические мотивы и т.п. К этому типу культур «южного происхождения» Ю. Эвола относил и все виды культов, мифов и обрядов, в которых преобладает хтоническая тема, тема «матери сырой земли». Светлым божествам индоевропейцев противостоят, в понимании Ю. Эволы, экстатически-демонические культуры «темных народов юга». К этим «темным народам юга» он, очевидно, относил и славян, потому что говорил о славянском «мире» в одном контексте с «дикими общинами» Африки и Полинезии. [J. Evola. Revolte gegen die moderne Welt. Vilsbiburg, 1993, стр. 255, 257, 261.]
В торжестве греческой демократии Ю. Эвола видел победу Малой Азии или, точнее, Юга над греческими племенами, а в пифагорействе – «возврат духа пеласгов». Учение о перевоплощениях души означало для Ю. Эволы «подчинение хтоническому закону». [Там же, стр. 305-306.] Везде и всюду просматривается у барона стремление воспарить над презренной землей: так, по его мнению, должен выражать себя «арийский дух». Но подлинный арийский дух от земли не отрывался, такой отрыв – признак вырождения духа, а отнюдь не его возвышения.
Особенно интересен культ Диониса.
Этот культ был заимствован из Фракии. В.Георгиев видит в пеласгах, народе, пришедшем в Грецию раньше греков и впоследствии смешавшемся с ними, племена, родственные фракийцам [В.Георгиев, цит.соч., стр.144-145.]. Раньше догреческое население априорно считалось неиндоевропейским. В.Георгиев доказал обратное. Однако В.Георгиев хватил через край, отрицая вообще наличие неиндоевропейского субстрата в Греции. Необходимую поправку внес Л.А.Гиндин, показавший многослойность догреческого субстрата. Первый слой, как выясняется, был все же неиндоевропейским, первый индоевропейский принадлежал не пеласгам, а племенам, родственным хеттам (у В.Георгиева понятная слабость к фракийцам, как к древнейшим обитателям Болгарии), потом пришли пеласги, а потом уже греки [Л.А.Гиндин. Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова. М., 1967, стр.79, 169.]. Версия о родстве догреческого населения с фракийцами позволяет объяснить ту популярность, которую приобрел в Греции фракийский культ.
Интересные сведения о фракийцах сообщает Геродот. Он называет их самым многолюдным народом после индийцев и считает, что при единоначалии он был бы неодолим (V, 3). (Позже то же самое будет сказано о славянах). Наиболее мужественным и справедливым из фракийских племен, по его мнению, являются геты, живущие к югу от Дуная (IV, 93). Интересно, что это племенное название совпадает с тем, как китайцы называли синьцзянских тохар-юэчжи (так в китайской транскрипции передается слово «гети») [Ю.Рерих. Тохарская проблема. «Народы Азии и Африки», 1963, № 6, стр.123.]. С.П.Толстов по этому случаю отнес тохарский язык к восточной, массагетской ветви воображаемой иллиро-фрако-киммерийской семьи [С.П.Толстов. По следам древнехорезмийской цивилизации. М.-Л., 1948, стр.140.]. На самом деле такой семьи не было, но Толстов тогда увлекался марризмом и фантазия заносила его слишком далеко: он договорился даже до отождествления Заратустры с Залмоксисом [Там же. стр.88.]. О последнем нужно сказать особо.
Геродот отмечает у гетов такую удивительную с его точки зрения особенность, как вера в бессмертие души. Вера эта, по его словам, состоит в том, что люди после смерти удаляются к божеству Залмоксису. Раз в пять лет к нему отправляют вестника: выбранного для этой цели человека сбрасывают на острия копий (многие могли видеть этот обряд в румынском кинофильме «Даки»). Если проколотый человек умирает, то божество признается милостивым к гетам; если же он не умирает, то геты винят в том самого вестника, считая его человеком порочным, и затем отправляют к божеству другого человека.
Геродот приводит распространенную в греческих кругах версию о том, будто Залмоксис был рабом Пифагора. Он проповедовал среди своих диких соотечественников вечное блаженство после смерти, а потом удалился в подземелье и прожил там три года. Геты скучали и сожалели по нем, как по умершем, но на четвертый год он явился к фракийцам и таким способом внушил доверие к тому, что проповедовал (поневоле напрашивается аналогия с Иисусом, с его трехдневным пребыванием во гробе в пещере и последующим воскресением). Однако Геродот не идет на поводу у греческого патриотизма и высказывает предположение, что Залмоксис жил за много лет до Пифагора (IV, 94-96).
К сожалению, до сих пор не перевелись большие греки, чем сам Геродот, не верящие в способность «варварских» арийских народов к религиозному творчеству. Жаль, что поддалась таким настроениям Нора Чедвик, опытный кельтолог, отрицающая самобытность кельтской религии и видящая в ней лишь вульгаризованное пифагорейство. Она приводит мнение одного античного автора, будто друиды приняли учение Пифагора при посредстве его раба Залмоксиса-фракийца [N.K.Chadwick. The Druids. Cardiff. 1966. стр. 59.]. Дешевая цена версии о «рабе Пифагора» понятна, но о религиозных связях фракийцев и кельтов стоит подумать. Я.Розен-Пшеворская относит формирование религиозной организации у кельтов к III в. до н.э., т.е. к тому периоду, когда кельты доходят до Греции и вступают в контакт с фракийцами [Я.Розен-Пшеворская. К вопросу о кельтоскифских отношениях. Советская археология. 1963, № 3, стр.37.].
Мы имеем полное основание предположить, что Залмоксис был оригинальным религиозным мыслителем. По-видимому, к нему восходит религиозная организация орфиков, называвшая себя по имени легендарного фракийского певца Орфея. От этой организации заимствовали учение о переселении душ кельтские друиды, от них же, а не от египтян, узнал его и Пифагор [E. Bindel. Pythagoras. Stuttgart. 1962. стр. 46, 72.]. Влияние, таким образом, действительно имело место, но шло в противоположном направлении. Орфикам мог принадлежать и пифагорейский афоризм «тело – темница души» (обыгрывалось созвучие слов «сома» и «сема») [E. Bindel, цит. соч., стр. 57, 59.].
Тысячелетняя организация орфиков возникла на почве дионисизма. Дионис трактовался ею как наиболее совершенное и наиболее конкретное явление божества в мире. Приход Диониса орфики изображали, как нисхождение чистой идеальности в мир душевно-телесной делимости [А.Ф.Лосев. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957, стр.144,154,155.]. Здесь уже явно просматривается будущий христианский Логос и его воплощение.
Дионис был растерзан титанами. У орфиков это выглядело так: Дионис входил во все бесконечно малые части мироздания, а мироздание приобщалось божественному всеединству... Отныне мир уже не есть мертвая глыба или совокупность мертвых глыб. В его жилах теперь течет единая, все воссоединяющая с единым кровь абсолютных проникновений [Там же, стр.157.]. Здесь уже мы подходим к христианскому толкованию жертвы Христа, как искупления грехов мира.
Мифологию Диониса А.Ф.Лосев называет «самоотрицанием мифологии». «Экстаз и экзальтация поклонников Диониса создавала у греков иллюзию внутреннего единения с божеством и тем уничтожало непроходимую пропасть между богами и людьми. Бог становился имманентным человеку» [Там же, стр.81.].
В мрачных взорах христиан культ Диониса выглядит чем-то демоническим. Геродот упоминает фракийское племя сатров, жившее в горах к югу от Дуная. У них было прорицалище Диониса, а прорицатели назывались бессами (VII, 110-111). Не отсюда ли пошли греческие сатиры и наши бесы?
Тем, кто примитивно понимает культ Диониса, хорошую отповедь дает Андрэ Боннар в своей оригинальной трактовке драмы Эврипида «Вакханки». Дионис сталкивается в этой драме с царем Пенфеем, который отрицательно относится к его культу. Пенфей «уверен, что бог, который проявляется в беспорядке, в душевном волнении, который выражает себя в бессмысленных чудесах, может быть только обманом... Пенфей верит в богов, но исступление и чудеса кажутся ему человеческой глупостью, а не божественной мудростью, не проявлением божества. В общем, он верит в таких богов, которые могли бы управлять миром так же разумно, как, по его искреннему убеждению, он сам управляет городом... Пенфей требует, чтобы и у богов был здравый смысл. Он требует, чтобы боги были такими, как он». Боннар язвительно замечает, что Пенфей, говоря языком христианства, не удостоен благодати. Узкий рационализм, рассудочность, формальная логика – вот диагноз болезни Пенфея. Между тем, в культе Диониса бог раскрывает себя «не как бог познания, но как бог природы, сущность мира. Бог в горах, Он проявляет себя там чудесными знамениями своей свободной созидательной деятельности. Он в сверкании струи источника, в прыжках животных, в сокровенной жизни лесов и гор. Он – это многообразие жизни, которая включает в себя жизнь человека, и в то же время выходит далеко за ее пределы. Он – это поток жизни вселенной, который извлекает человека в своем стремительном беге. И всякая жизнь, развивающаяся в недрах природы, божественна... Бог – это и есть слияние воедино всех творений... Лишь человек живет, отделившись от природы, и в этом его несчастье».
У греков было два термина для обозначения мудрости – «софон» и «софия». Софон – слово среднего рода, обозначающее человеческую мудрость, подчеркивая ее искусственность. София – слово женского рода, обозначающее живую, плодотворную мудрость, которую человек находит, отбросив свои рассудочные критерии. Афоризм «то софон д'у софия» можно примерно перевести как «рассудок – не разум».
Чему же учит драма Эврипида? «Человеческая мудрость не что иное, как гордыня и безумие. Человек находит для себя успокоение только в самой бесхитростной вере. Горе мудрым и разумным. Этот ликующий хор, столь языческий в своем прославлении страсти, странным образом поет слова, созвучные евангельским. Кажется, что слышишь “господь утаил от мудрых и разумных”, а также “блаженны нищие духом”» [А.Боннар. Греческая цивилизация. Т.3, стр.51-64.].
Боннар не ослышался.
Повторим правило: прежде чем процитировать еврея, поищи, у какого арийца еврей эту мысль украл.
Вклад культа Диониса в мировую культуру огромен. Известно, что от него ведет свое начало греческий и мировой театр, трагедия и комедия. Но для нас фракийская религия интересна с еще одной точки зрения ввиду прослеживаемых особых связей между фракийцами и славянами.
С.П.Толстов выдвинул интересную теорию, которую я бы условно назвал теорией «чернового варианта». Он заметил, что ареал современного распространения романских языков в точности совпадает с ареалом распространения кельто-италийских языков в ранне-римский период. В континентальной Европе не сохранилось ни одного кельтского языка: все кельтские языки стали романскими. Эта закономерность не случайна – сделал вывод С.П.Толстов. Она, бесспорно, определяется значительной структурной и материальной близостью кельтских языков и языков италийских. Ту же закономерность он видит и во взаимоотношениях между славянами и фракийцами, поскольку вся раннесредневековая территория расселения славян полностью совпадает с древней территорией фракийцев и иллирийцев, утративших свои языки. С.П.Толстов счел нужным четко оговорить, зная наклонность нашей публики к вульгаризаторским выводам, что нельзя ставить знак равенства между фрако-иллирийцами и славянами. Это хотя и близкие к славянским, но не славянские языки [С.П.Толстов. «Нарцы», «волхи» на Дунае. «Советская этнография». 1948, № 2, стр.20,22,35.]. Но если вспомнить слова Б.В.Горнунга, что предки славян могли жить только в области Трипольской культуры, а эта культура считается фракийской, мы вправе будем видеть именно во фракийцах, а не в индо-иранцах и не в германцах наиболее родственную славянам индоевропейскую группу. А если синьцзянские тохары – геты, то и их особая близость славянам тоже понятна. Фракийцы представляли собой как бы «черновой вариант» славян, подобно тому, как кельты были таким же черновым вариантом романцев, а берберо-ливийцы – черновым вариантом семитов. Общая черта всех черновых вариантов, из-за которой я и даю им такое название – их нестойкость.
К одной группе с фракийцами З.Майяни относит и троянцев [З.Майяни. Этруски начинают говорить. М., 1966, стр.314.]. Троя, как известно, выставила против греков весьма разношерстное войско (Илиада II, 803-804, IV, 438), но Гомер прямо упоминает в его составе «фракийцев, мужей высокочубастых» (IV, 532-533), вождями которых были Акамас и Пирос. С Троей наша околоисторическая публика совсем запуталась. То она объявляет славянами союзных с троянцами венетов, то в порыве патриотизма, граничащего с идиотизмом, с пеной у рта отстаивает вздорную версию о славянском происхождении Ахиллеса, хотя, что общего между этим истериком и плаксой и образом русского воина, каким мы его привыкли себе представлять? В результате Троянская война начинает походить на междоусобицу славянских князей. Собачья чушь, которую наши обалдевшие патриоты гордо несут, словно боевое знамя, обязана своим происхождением одной старой путанице. Царство мертвых, которое Одиссей посещает в XI песне «Одиссей», было помещено Гомером в «Киммериян печальную область, покрытую вечно влажным туманом и мглой облаков», т.е. в наше Причерноморье. Ахилл был там царем загробного царства, но позже стали представлять дело так, будто Ахилл там похоронен. Позже это, по-видимому, придуманное местными греческими поселенцами, предание воспроизвел Плиний в своей «Естественной истории» (IV, 82,93) [В.В.Латышев. Известия древних писателей о скифии и Кавказе. Ч.2. «Вестник древней истории», 1949, № 2, стр.280, 284.], а еще позже за него же уцепились славяне, хотя во времена Ахилла славян в этих местах не было.
Но хватит о фракийцах. Пора вернуться к грекам, о которых мы совсем забыли. Как отмечает С.А.Токарев, «греческий элемент был более активным в области науки, искусства, литературы, языка, тогда как в области религии, наоборот, именно восточные элементы больше влияли на Грецию» [С.А.Токарев, цит. соч., стр.466.]. Это влияние особенно хорошо прослеживается на примере Пифагора (580-600 г. до н.э.), который учился не только у орфиков: он ездил в Египет и даже сделал там обрезание, чтобы быть посвященным в таинства, а позже добрался до Вавилона и там, похоже, познакомился с зороастризмом [E. Bindel. Pythagoras. стр. 42, 43.]. Вернувшись в Грецию, он создал тайный союз, который не без основания сравнивают со средневековыми рыцарскими орденами и даже прямо с орденом Тамплиеров [Там же, стр. 70, 85.]. Символом ордена была пятиконечная звезда с надписью «гигиейя» – «здоровье». Известно, что Пифагор считал число верховным началом всего сущего и рассматривал всю природу, как комбинацию чисел и величин, в связи с чем высказывается подозрение, не был ли он знаком и с еврейской каббалистикой? [Там же, стр. 125.] Но скорее всего Каббала была украдена евреями в Египте по наущению Моисея вместе с золотом, а Пифагор изучал ее в оригинале. Египтяне почитали восемь божеств – четырех богов и четырех богинь. Под них подставлялся ряд из первых четырех нечетных (мужских) и четных (женских) чисел. Сумма этих чисел, 36, означала сотворение мира (а сумма первых 36 чисел равняется 666). Число 5, как сочетание первого нечетного и первого четного чисел, значилось, как число брака, символизировало неисчерпаемое плодородие и соответствовало одной из сторон треугольника 32+42=52 (Осирис + Исида = Гор), изображавшего природу Вселенной (евреи сделали из него символ своего Ягве). Числу 4 соответствовал крест – символ душевного равновесия, а число 6 считалось первым законченным числом (сумма составляющих его целых чисел тоже равна шести). В еврейской Каббале 5 – число просвещенной воли и активной власти, 6 – число добра и зла, как двуединого начала мира.
Пифагорейцы пропагандировали и теорию Логоса, понимая под этим гармоничное, пропорциональное соотношение чисел. В этом смысле о Логосе и говорится в начале Евангелия от Иоанна, столь любимом масонами.
Открытие не-логоса, элогона (вроде числа 17) было для пифагорейцев настоящей трагедией познания, горьким разочарованием. Наличие дисгармонии, диспропорций, означало, что в основе мироздания – противоположности. Здесь пифагорейцам и пришлось прибегнуть к помощи зороастризма [Все данные о цифровой символике – из цит. книги Э.Бинделя, стр.99,119,123-125,130-131,139,148,160-162.].
Но восточные увлечения Пифагора можно рассматривать, как своего рода вывих. Невзирая на непредрасположенность греков к религиозному творчеству, греческая мысль не стояла на месте. Она стремилась преодолеть антропоморфные представления о богах и двигалась в направлении к монотеизму. Основатель элейской философской школы Ксенофан из Колофона писал в VI в. до н.э.:
К пантеистическому представлению о божестве приблизился знаменитый трагик Эсхил (525-456). Для него «Зевс – эфир, Зевс – земля, Зевс – это все и то, что выше этого». А не менее знаменитый фиванский поэт Пиндар (522-442) возвысился до философского учения о всеобъемлющем божестве, только носящем традиционное имя Зевса [С.И.Радциг. История древнегреческой литературы. М., 1969, стр. 156, 165, 207.]. Но кто действительно обладал качествами основателя новой религии, это, несомненно, Сократ (469-399 г.).
Афинская «демократия цикуты» опозорила себя на всю историю, приговорив Сократа к смерти за «безбожие» и подрыв основ государства. Однако Сократ и не думал посягать ни на какие основы. Он говорил: «Кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему суждено уцелеть хоть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен». [Платон. Избранные диалоги. М., 1965, стр.294.] Мало того: Сократ призывал прямо-таки к христианскому непротивлению: «Не надо ни отвечать на несправедливость несправедливостью, ни делать кому бы то ни было зла, даже если бы пришлось и пострадать от кого-нибудь» [Там же, стр. 317.]. Часто приходится слышать нелепое выражение: христианские мотивы у Сократа. Почему же христианские? Сократ жил за 400 лет до Христа. Не правильней ли – сократические у Христа?
Рискуя быть обвиненным в назойливости, все же повторю еще раз свой призыв: прежде чем процитировать еврея, поищи, у какого арийца еврей эту мысль украл.
Не был Сократ, конечно, и безбожником. На обвинения он отвечал: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее Бога, чем вас» [Там же, стр. 291.]. Весьма примечательно, что Сократ употребляет слово «Бог» в единственном, а не во множественном числе.
Чуть ли не главное место в проповеди Сократа занимает мысль о загробном существовании. «Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для скверных» [Там же, стр. 401.], – вот посылка его рассуждений. «Никто не знает ни того, что такое смерть, – продолжает он, – ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ» [Там же, стр. 290.]. И Сократ надеялся, что смерть именно благо. У него часто звучат уже знакомые нам пессимистические нотки и такие эпитеты по отношению к телу, как «зло», «зараза», «оковы», «тюрьма» [Там же, стр. 338, 339, 363.]. Присутствует и мысль о переселении душ [Там же, стр.344, 366.]. В этом плане понятны и призывы заботиться о своей душе, а не о деньгах, славе и почестях [Там же, стр. 291.], весьма низкое мнение о человеческой мудрости, которая «стоит немного или вовсе даже ничего» [Там же, стр. 281.], и горькое сознание того, что лишь немногие смогут действительно изменить свою жизнь, руководствуясь новым учением, ибо «много тирсоносцев, да мало вакхантов» [Там же, стр. 343.].
Как видим, эта пословица бытовала задолго до христианского «много званых, да мало избранных». Прежде, чем процитировать еврея, поищи, у какого арийца еврей эту мысль украл.
Сократ – вершина греческой мысли в плане религиозном, Платон и Аристотель – в плане философском. Ф.Ницше отрицательно относился к Сократу и Платону, считая их чужеродными явлениями и разрушителями греческой культуры. Сам Ницше объявлял себя поклонником Диониса, но странным образом не видел, что Сократ вырос из того же дионисизма. В.Скурлатов справедливо поправляет: «Сократ отнюдь не был чужд ни древним грекам, ни индоевропейцам вообще такими своими качествами, как непосредственное общение с личным внутренним Богом, открытие хаоса (свободы) в своей глубине, парящая над разумом и над бездной сущего ирония, презрение к вещам, спокойное приятие смерти тела ради достоинства душа, благожелательное отношение к людям, стремление воспитывать молодежь как самокритических индивидуалистов, осмеяние формальной религиозности и формального следования традиционным нормам» [В.Скурлатов. Молодежь и прогресс, стр.110.]. Зато Платону от В.Скурлатова крепко достается, как «предателю», главным образом, за его социальную утопию. В.Скурлатов выступает в этом случае ярым приверженцем прогресса и противником легенды о золотом веке в прошлом. Однако ему следовало бы прислушаться к предостережениям экологов, высмеивающих религиозную веру в прогресс, которая, при нынешнем его направлении, может привести нас к мировой катастрофе, и прямо призывающих остановить этот «прогресс», что мы можем и должны сделать [Garret Hardin. The Voyage of the Spaceship “Beagle”. стр. 141-144.].
Именно такой «прогресс» переживал и античный мир в эпоху эллинизма, для которой характерны «синкретизм, космополитизм и преобладание естественно-математических и технических дисциплин над гуманитарными», причем всем научным дисциплинам были свойственны богатство фактического материала, его систематизация, солидный научный аппарат при сравнительной бедности оригинальных идей. Из всех отраслей научного знания одно из первых мест занимала военная техника и связанные с нею дисциплины. На военное дело тратились огромные средства, строились гигантские военные корабли и осадные машины. Однако со II в. до н.э. уже почувствовалось ослабление научной и художественной деятельности, что стояло в связи с общим расстройством хозяйственной жизни, ростом деспотизма и упадком общественной и личной инициативы [В.С.Сергеев, цит.соч., стр.453-455.].
Знакомая картина, не правда ли? Таков был мир накануне появления новой религии, которая победила потому, что заговорила не о «прогрессе», а о душа отдельного человека. Как сказал в лучшие свои времена А.Вознесенский, «все прогрессы реакционны, если рушится человек»...
Греческий мир оказался неспособным дать эту религию, которую все ждали, равно как и сменивший его римский мир. Духовный вакуум заполнялся восточной продукцией – фригийским культом Великой матери богов Кибелы, египетским культом Исиды и Сераписа, персидским митраизмом. Хитрые александрийские евреи Аристобул и Филон спаривали идеи Платона и Аристотеля с учением еврейских раввинов, готовя пути будущему явлению христианства.
Э.Гиббон объясняет поражение античного язычества «умеренностью его притязаний», а также тем, что «мифология греков не представляла нераздельной и правильной системы, способной подчинить себе все умственные способности верующего, и состояла из тысячи отдельных и гибких частиц, так что поклонник богов мог по своему произволу определить степень и меру своих религиозных верований» [Э.Гиббон. История упадка и разрушения Римской империи. М., 1886, ч.II, стр.532.]. В противоположность этому на Востоке христианские соблазнители «не произвели глубокого впечатления на умы персов, религиозная система которых, благодаря усилиям хорошо дисциплинированного священнического сословия была построена с большим искусством и с большей прочностью, нежели изменчивая мифология греков и римлян» [Там же, стр.82-83.].
Мифология греков и римлян. Мы часто воспринимаем ее, как нечто единое, но допускаем здесь ошибку. Латинская ветвь индоевропейцев по своему психологическому складу сильно отличалась от греков, что неизбежно отразилось на ее религиозных воззрениях.
С.А.Токарев обращает внимание на «национальный характер римского народа, практичный, расчетливый, не склонный ни к эксцессам, ни к полету поэтической фантазии». При таком характере неудивительно, что «мифологическая фантазия римлян была чрезвычайно бедна, антропоморфизация богов весьма слаба» [С.А.Токарев, цит.соч., стр.481,478.]. «Исконная римская религия, – пишет Н.А.Машкин, – далека от антропоморфизма, ей не свойственно было олицетворение природы в виде божеств, наделенных человеческими качествами, и в этом отношении она отлична от греческой религии. Особенно характерными для римского анимизма были представления об особых мистических силах, присущих явлениям природы: эти силы и есть божества (nomina), которые могут приносить пользу и вред человеку. С самого рождения человека окружают божества. Было божество первого крика, особые боги учили ребенка пить, есть, спокойно лежать в постели. Четыре богини следили за первыми шагами ребенка. Процессы, происходящие в природе, как, например, произрастание семени или созревание плода, также представлялись римлянам в виде особых божеств. С развитием общественной и политической жизни вошло в обыкновение обожествлять такие понятия, как надежда, честь, согласие и т.п. Римские божества, таким образом, отвлеченны и безличны» [Н.А.Машкин. История древнего Рима. М., 1949, стр.116-117.]. Молитвы римлян были многословны, но лишены экстаза. В том, что сверхестественная сила еще не рассматривалась как чисто духовная, вполне освободившаяся от телесности, видят ярко выраженный архаизм римской религии, отличающий ее от религии греков и ведических ариев [А.П.Каждан. Религия и атеизм в древнем мире. М., 1957, стр.232.].
Римляне испытали на себе сильное религиозное влияние других народов, прежде всего этрусков, которые одно время держали Рим в подчинении и которым он обязан своим названием. Кем были этруски, до сих пор не вполне ясно. З.Майяни в переведенной у нас книге «Этруски начинают говорить» относит их к иллиро-фракийской ветви и предлагает дешифровку этрусских надписей с помощью албанского языка (часть албанцев до сих пор называет себя тосками), но другие ученые склоняются к мысли о более тесной связи этрусского языка с хеттским. Так или иначе, все более утверждается мысль об индоевропейской принадлежности этрусков и о зерне истины в римской традиции, связывающей Рим с Троей. Религиозное влияние этрусков было сильнее среди патрициев, чем среди плебеев, – по-видимому, многие патрицианские роды происходили от этрусков.
Сравнивая религию латинских племен и этрусков, А.С.Фаминцын отмечал: «Религия первых отличалась светлым, ясным, в значительной степени рассудочным характером, религия этрусков, напротив того, окрашена была мрачным, фантастическим колоритом, выражавшимся в жестоких обрядах, в таинственных гаданиях и чарах» [А.С.Фаминцын. Божества древних славян. Вып.I. Спб., 1884, стр. 84.]. У этрусков было две троицы богов: к первой принадлежали Тиния, Уни и Менрва (будущие Юпитер, Юнона и Минерва), вторую составляли божества подземного царства. Из этих двух троиц и мог быть составлен символ шестиконечной звезды. Этруски (турша) были в числе «народов моря», которые в конце XIII в. до н.э. атаковали Египет. Вместе с ними шел и другой народ – пулусати (филистимляне, по-видимому, пеласги, т.е. фракийцы), давшие свое имя Палестине. Сильно развита была демонология. Но особенной славой пользовались этрусские прорицатели, умевшие гадать по внутренностям жертвенных животных, по полету птиц, ударам молнии и т.п. Римляне оказались особенно падкими на эту «этрусскую науку», зато греки над ней посмеивались. В «Илиаде» (XII, 237-243) Гектор говорит гадателю Полидамасу:
Только в середине II в. до н.э., после завоевания Римом Греции, возобладало греческое влияние и получил официальное признание олимпийский пантеон. Одновременно распространяются греческие статуи богов, тогда как ранней римской религии антропоморфизм был чужд. М.С.Корелин смотрел на эту эволюцию отрицательно. По его словам, «старая римская религия, несмотря на сухость и формализм, обладала крупным достоинством – могучим и благотворным влиянием на индивидуальную и общественную нравственность». «Римляне не были в состоянии усвоить греческих богов, и пришлые олимпийцы внесли только смуту в местные религиозные представления и развратили культ» [М.С.Корелин. Падение античного миросозерцания. М., 1901, стр.11-13.].
Не были довольны и римские консерваторы. Особенно их беспокоило распространение греческих народных культов. В 186 г. сенат запретил культ Диониса и многие приверженцы этого культа были казнены. Дионис огрызнулся потом, во время восстания фракийца Спартака, возившего с собой фракиянку-пророчицу, посвященную в вакхические мистерии [А.Донини. Люди, идолы и боги, стр.178.].
Как и в Греции, выдающиеся умы Рима отходили от языческого многобожия. Например, у знаменитого философа-стоика Сенеки (4 г. до н.э. – 65 г. н.э.) мы уже встречаемся со строго выраженным монотеизмом. Однако стоицизм резко отличался от христианства прославлением человеческой воли, тем, что он объявлял мудреца равным Богу [Р.Ю.Виппер. Рим и раннее христианство. М., 1954, стр.55,57.].
В Риме, как и в Греции, не было жреческой касты и религиозных догматов, поэтому христианство не получило должного отпора. Его противники не могли противопоставить ему столь же сильного положительного идеала, хотя своими критическими стрелами часто очень метко поражали цель. Особенно возмущала их идея «богоизбранности» еврейского народа. Цельс в конце II в. писал: «Ведь были другие народы, более достойные внимания бога, боговдохновенные народы халдеев, египтян, персов, индусов, тогда как евреи – жалкий народ, которому предстоит вскоре погибнуть» [А.Б.Ранович. Античные критики христианства. М., 1935, стр.84.]. Ему вторил император Юлиан (361-363), прозванный христианами «отступником» (хотя на самом деле отступниками были они), удивительно яркая и трагическая личность: «Если он бог всех нас и творец всего, почему он на нас не обращал внимания? Поэтому приходится думать, что бог евреев в действительности не творец всего мира и не властвует над вселенной, на что он ограничен... и властью он... обладает ограниченной, наряду с прочими богами» [Там же, стр.192.]. Обращаясь уже к самим христианам, он продолжал: «Не следует ли ненавидеть разумных среди ваших последователей и жалеть глупых за то, что они дошли до такого падения и, отвернувшись от вечных богов, обратились к еврейскому трупу?» «Вы... разрушаете храмы и жертвенники и убивали не только тех из наших, которые остаются верны религии отцов, но и принадлежащих к вашему же заблуждению еретиков, которые оплакивают труп не таким же самым образом, как вы... Чем вам не угодили наши боги, что вы переметнулись к иудеям?» [Там же, стр.201, 203.]
Сегодня христиане, потомки тех, кто когда-то отрекся от религии отцов, любят изображать себя именно защитниками «религии отцов». Нужно сорвать с них этот наряд, обнажить всю их неприглядную еврейскую сущность, ничуть не меняющуюся от их взаимной ругани с евреями. Эта ругань очень похожа на перебранку между советскими и китайскими коммунистами.
Качественных различий между противниками нет. Христиане бунтуют на коленях и ползут в бой на коленях, взывая к богу Израилеву, богу Авраама, Исаака и Иакова, господу в Сионе. Сим победиши? Сим насмешиши! «Наши боги». Не думайте, что император Юлиан защищал каких-то чужих для нас богов. Он защищал именно наших.
«С трудом можно различить, где кончается русское язычество, и где начинается греко-римское» [В.А.Келтуяла. Курс истории русской литературы. Ч.1, кн.1. Сиб., 1913, стр.373.], – писал В.А.Келтуяла, имея в виду национальные русские празднества. «В основе всех языческих праздников русского народа, – пояснял К.М.Гальковский, – лежало поклонение природе, собственно солнцу, подателю тепла и урожая. Но к солнечному характеру праздников присоединялся еще культ мертвых. Празднуя поворот солнца с зимы на лето или наступление весны, славянин-язычник верил, что вместе с теплом, цветами и травами на землю возвращаются и души умерших. Смерть – это долгая ночь, зима; с возвратом тепла могут возвращаться и мертвые». Близость римских и русских праздников К.М.Гальковский правильно относил к «доисторическому религиозному сродству этих народов» [К.М.Гальковский. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Т.1, Харьков, 1916, стр.85-86, 88.].
«Национальные русские празднества совершаемы были в честь Дажьбога, бога солнца, Волоса, бога покровителя скота, и Перуна, бога грома и молнии. Особенно много праздников было в честь Дажьбога».
«Дажьбог, этот могучий организатор жизни на земле, производитель всякого рода богатств – растительных и животных, бог, от которого зависело и благосостояние человека в области звероловства, скотоводства и земледелия, пользовался особым вниманием русского славянина».
«В годовой деятельности Дажьбога замечалась известная периодичность: Дажьбог то обнаруживает чрезвычайную силу света и тепла (летом).., то переживает необыкновенный упадок своих сил (зимой)... Не зная истинной причины смены времен года, русский славянин-язычник объяснял ее себе анимистически: у Дажь-бога, бога света и тепла есть враг – бог тьмы и холода; между обоими врагами происходит борьба, в которой периодически одерживает верх то один бог, то другой. В этой борьбе особенное внимание русского славянина-язычника привлекали два основных момента: зимнее... и летнее солнцестояние... Зимнее солнцестояние было моментом наивысшего торжества бога мрака, холода, зла. На следующий день, 12 декабря (по нов. ст. 25 декабря), день увеличивался на одну минуту, а ночь сокращалась: это поворот солнца на лето, начало усиления солнечной энергии, признак будущего торжества Дажьбога над богом тьмы. Летнее солнцестояние – это момент наивысшего развития сил Дажьбога, его торжества над богом тьмы. Следующий день, 11 июня (24 июня по новому стилю) – летний солнцеворот, начало упадка сил Дажьбога».
«Около двух моментов в жизни Дажьбога... группировался ряд праздников, сопровождавшихся обрядами, заклинаниями, играми и песнями» [В.А.Келтуяла, цит.соч., стр.371-372.]. Так представлял себе русское язычество В.А.Келтуяла.
У греков и римлян был ряд праздников от 24 ноября до 5 января: 1) Брумалии в честь Диониса (24 ноября – 17 декабря), сопровождавшиеся переряживанием, маскированием и неистовыми плясками, 2) Сатурналии (17-23 декабря), по случаю которых совершалось заклание поросенка, взаимный обмен угощениями и подарками (у нас в это время тоже бьют свиней), 3) Воты (24-31 декабря) с принесением жертв и вознесением обетов и 4) Календы (1-5 января) – праздник всеобщей радости с пиршествами и попойками. Верили, что особенная радость в этот праздник обеспечивает веселую счастливую жизнь на весь год. Накануне первого дня Календ по домам ходила толпа молодежи с пляской и пением, приветствовала хозяев и получала подарки, а в первый день праздника ходили с этою же целью дети; кроме того, накануне 1 января занимались гаданиями.
Император Юстиниан в VI в. запретил Брумалии и Сатурналии, а Календы продлил до 25 декабря. Так сложились христианские святки.