Между Амуром и Невой

Напряжённое лицо Саблина выразило удивление. Он хотел что-то сказать, но тут за спиной Лыкова раздался выстрел и страшный удар в левую лопатку свалил его на землю. Ему показалось, что сердце от боли разлетелось на куски. Вот и умираю, подумал Алексей… В глазах поплыли красные круги, потом явилась родная Волга, они маленькие купаются с сестрой; потом турецкая война… А затем ещё два таких же сильных удара в спину, как будто его били ломом наотмашь, и забытьё.

Очнулся Лыков, видимо, уже через несколько секунд и обнаружил себя живым, уткнувшимся носом в свекольную ботву. Пахло летом, навозом и порохом. Потом он сообразил, что лежит на животе, на собственном револьвере и по-прежнему сжимает его рукоятку. Страшным усилием сыщик сумел взвести курок и прислушался, не шевелясь. Каждая мышца его тела разрывалась от боли, в спину словно вколотили три раскаленных гвоздя.

— Переверни его, — послышался чей-то знакомый голос.

— Сам переверни. Дурак! Ты должен был бежать, когда я тебя предупредил, а не убивать его; а теперь мне за тебя снова на каторгу идти?

Кто-то взялся с руганью за лыковское плечо и потянул. Алексей перекатился на спину, увидел над собой бритое лицо Елтистова, нажал из последних сил на спуск и снова потерял сознание.

Когда Лыков очнулся во второй раз, он лежал уже в саблинской горнице, а сожительница хозяина с причитаниями вытирала ему лоб мокрым полотенцем. Сыщик отвел её руку, попробовал сесть в кровати. С трудом, но ему это удалось. Левая лопатка адски болела, позвоночник саднил, но это не были пулевые ранения! Он был жив и, в целом, здоров.

— Кончай причитать! — прикрикнул сыщик на бабу. — Иван Богданович где?

— Убёг, как есть убёг. Нашел на вас паспорт чистый и денежную бумагу, и совсем закручинился. Я, говорит, ему не поверил, а он взаправду предупредить приходил… А теперь он — вы, то есть — подумает, что я его в засаду заманил, под пулю подвёл.

— А что, не так, что ли?

— Не так, мил человек, не так! Иван Богданович вас просто отвлечь хотел, чтобы тот, второй, в окошко вылез и утёк. А он вона как… Хорошо, сказал Иван Богданыч, что был кассир, не знал, что бурку пули не берут; бывалый-то в затылок бы стрельнул.

— Где он сейчас?

— Убёг, ей Богу, убёг! Взял какие деньги, и стрекача. Ты уж, мил человек, его не лови… Кончилась моя хороша жизнь, рази я ещё такого сожителя где найду!

— Я спрашиваю, кассир где?

— А… этот-то? В свёкле лежит; где ж ему быть?

Глава 34

Прощание

Лыков уехал из безымянной деревни кержаков и пропал на десять дней. Уничтожение банды Бардадыма не было рядовой полицейской операцией. Коллежскому асессору пришлось прибыть в Читу для объяснений с военным губернатором Забайкальской области. Важный генерал требовал доказательств, свидетелей и открыто сожалел, что какой-то залётный столичный прощелыга похозяйничал так по-свойски в его вотчине. Если бы не оберегавшее Лыкова высочайшее поручение, ему пришлось бы туго за побоище, которое он учинил на заимке Свищёва. Но по телеграфу очень своевременно пришло «именное благоволение»[174], и дискуссия по поводу границ полномочий и методов расследования сразу прекратилась.

Зато начались бесчисленные протоколы: осмотра, допроса, опознания, изъятия… Была вскрыта огромная преступная организация, имевшая своих членов в Благовещенске и Иркутске. Хищения с казённых приисков были только началом. Далее шла выделка фальшивой монеты из украденного золота, и затем её сбыт — тут-то и начиналось самое интересное. Многие солидные с виду купцы, а также некоторые банки (и не только сибирские) оказывались в это замешанными; следы вели даже в Москву и Варшаву! Плеве срочно выслал в Читу летучий отряд для проведения полного расследования, а пока Алексей воевал в одиночку.

Ходить во главе полицейских сил по кишащему каторжниками Забайкалью значило бы погубить навсегда «демона» Лыкова, и ему пришлось обстоятельно изменить внешность. Алексей сбрил бороду, оставил «солдатские» усы и наклеивал бакенбарды, дабы закрыть приметный шрам на щеке. Волосы он перекрасил в цвет воронова крыла и слегка завил. На нос нацепил очки с простыми стёклами, и даже научился с умным видом протирать их замшевым лоскутом… Только полицмейстеры и нижне-карийский пристав Закс-Гладнев, ставший его правой рукой в расследовании, знали подлинную фамилию сыщика. Александр Витальевич оказался на поверку, в изменившихся условиях, отличным полицейским офицером, инициативным и умным. Лыков всерьёз подумывал о том, как бы переманить его в Петербург.

Параллельно с выкорчевыванием преступной империи Бардадыма Лыков уничтожил и «этапную цепочку» Лобова. Людей Анисима Петровича без лишнего шума переводили в отдалённые тюрьмы, ревизоры областного присутствия наводили порядок в учёте. Также была перекрыта граница с Манчжурией и отставлены от службы продажные чины пограничной стражи. Сменили и начальника районного жандармского управления — за недогляд; полковник Потулов срочно заболел.

За всеми этими многочисленными и ответственными делами Алексею некогда было думать о Хогешат; он и не думал, а просто помнил о ней каждую секунду. Вареньку Нефедьеву, нижегородскую сироту и богачку, забыл совсем — и сам этому удивлялся. А чеченку помнил и мучался, и радовался, что дел сейчас так много. Первое время он ещё надеялся, что девушка вылечит Якова и потом придет к нему, скажет: «А теперь я твоя». Но куда придёт? К сыщику в командировке, который даже имени своего часто не имеет? А ещё он убил её старшего брата — на Кавказе это делает их отношения невозможными. Самое же главное: Алексей помнил, как она лечила Челубея; так хлопочут только возле любимого человека. Рослый красавец Недашевский, умный, образованный, с печатью благородного происхождения на лице, затмит в девичьем сердце трёх таких, как Лыков, и тут ничего не поделаешь… Это уже было с Виктором Таубе и Ольгой Климовой, и так, видать, будет всегда. В иную минуту Алексей даже грозил кулаком в зеркало своей заурядной физиономии.

И наконец — он обещал Богу, что сам отойдет в сторону, если Хогешат вытащит Якова с того света!

Сведя все эти соображения воедино — он пробирался тогда с отрядом казаков верхами к манчжурской границе — Лыков смирился, и ему стало легче. Чтобы ещё более полегчало, он стал выискивать в Хогешат недостатки. Вот когда она ходит, у неё чуть подрагивают щёки! Не потому, что она полная — нет, тонкая, стройная, но имеется такая особенность. В других женщинах Алексея это раздражало, в Хогешат казалось милым пустяком. А женится он на ней, попривыкнет — что тогда?

Или ещё: привезёт он её к матушке в Нижний Новгород — вот, мол, жена моя, чеченка, и братец её. Мусульмане и дети гор. Прошу любить и жаловать. То-то матушка обрадуется… Да и вообще: какие там жёны? Он, Лыков, с восемнадцати лет под пулями да ножами ходит не переставая, и долго ещё будет ходить, если повезет. А начнёт его дома супруга ждать, глядишь, научится службой манкировать, от опасностей отлынивать… Нет! с его ремеслом лучше быть одному!

С таким настроением и возвращался Алексей к староверам. Был великий двунадесятый праздник, Рождество пресвятой Богородицы.[175] В такой день хотелось чуда, и в замотанной лыковской душе теплилась слабая надежда: вот сейчас он подъедет, а Хогешат выбежит на крыльцо, подойдет, немного смущаясь, а потом обнимет, и так станет ему хорошо…

Чуда, конечно, не произошло. Случилось то, что и должно было случиться: розовый, очевидно выздоравливающий Челубей сидел на постели и сжимал в своём кулачище хрупкую ладошку чеченки. Сразу было ясно, что всё у них уже сладилось.

Увидев Лыкова в новом обличьи — без бороды, в очках и жгучим брюнетом — влюбленная парочка опешила. Алексей, серьёзный и даже суровый, сел, взглянул на Челубея; тот сразу набычился, ответил ему таким же взглядом исподлобья. Чует, гад, что девку увёл у друга; совестно…

— Мне уйти? — спросила напряжённым голосом Хогешат, сразу почуяв, что готовится какое-то важное объяснение.

— Останься; тебя это тоже касается. Ты уже догадался, Яков, кто я на самом деле?

— Автоном сказал — ты к приставу уехал. Потом пропал на десять дней. А теперь этот маскарад. Они хотят арестовать тебя за Бардадыма?

— Нет, меня не хотят арестовать. Я сам кого хочешь могу арестовать… Я — чиновник особых поручений Департамента полиции в чине коллежского асессора. «Демон», засланный в банду Лобова по личному повелению государя. Сыщик.

Челубей поверил сразу и отшатнулся к стене, словно от удара. Но вскрикнул от боли — резкое движение было ему ещё не по силам. Он потрогал осторожно рану, а сам при этом, не отрываясь, смотрел на Алексея. Тому было в этот момент необычайно трудно; он чувствовал себя словно бы предателем.

— Ты — сыщик, и пришел теперь за мной, — утвердительно и покорно произнес Недашевский. — Меня засадят в кутузку?

Хогешат молча прижалась к нему, словно утешая, что не бросит и пойдёт на каторгу следом, как пошла за братом; при этом она смотрела на Лыкова со страхом и неприязнью.

— Нет, что ты, — живо ответил Лыков. — Как я могу засадить тебя в кутузку? Ведь мы же как братья. Невозможно! Мне придётся пойти на служебное преступление — я уже решил. Но вам нужно уехать из России. Навсегда. Мы никогда более не увидимся; я приехал проститься.

Выговорив всё это одним духом, Алексей посмотрел на влюблённую парочку и печально улыбнулся им обоим.

— Куда уехать? — хрипло спросил Челубей, явно не веря тому, что его не собираются арестовывать.

— В Америку. Отсюда она ближе, чем Европа. И потом — будет следствие. Замышлялось цареубийство. Спокойно жить вам позволят только за океаном, а в Европе департамент вас достанет. Слушайте меня внимательно. Завтра я выступаю в Петербург — мои дела здесь закончены. Пристав Нерчинского района уведомлен мною, что ты, Яков, мой агент, а брат и сестра Алибековы важные свидетели. Он доставит вас под охраной в Благовещенск и вернётся; слежки за вами там не будет. Как только здоровье позволит — сразу уезжайте во Владивосток. Садитесь там на первый же пароход, и Бог вам в помощь. Езжайте втроем с Имадином. Паспорта у нас остались, шесть штук, вам их хватит.

— Было семь, — встревожился Челубей. — И ассигновка одна исчезла, пока я без памяти лежал.

— Это я забрал и паспорт, и ассигновку; отдал Саблину.

— Его ты тоже отпустил? — обрадовался Челубей. — Сыщик хренов — всех отпускаешь!

И рассмеялся, как ребенок. Вот теперь поверил…

— Молчи, дурак, а то передумаю, — цыкнул на него Лыков, и повернулся к девушке. — Прощай, дорогая, милая моя Хогешат; я всегда буду тебя помнить.

— Я тоже всегда буду тебя помнить, Алексей, и молиться за тебя, каждый день, — серьезно ответила чеченка. — Всю жизнь. Ты настоящий кьонах — достойный человек… Я не встречала таких людей никогда. Спасибо за всё, что ты для нас сделал.

— Уезжайте поскорее, пока мои начальники не спохватились. Оставаться в России вам нельзя, и на Кавказе тоже сыщут. Увы, здесь я ничем не смогу вам помочь.

— Я понимаю. Яша был здесь преступником. Но в Америке он начнет жизнь честного человека. Богаты не будем, а сыты будем… И с нами Имадин — втроем легче.

— Да, — несколько уныло поддакнул Недашевский, — придется освоить какое-нибудь ремесло. Буду ходить на службу каждый день, с десяти до шести. А по субботам пить пиво… Впрочем, я могу поступить там в их армию и стать наконец офицером! Это я люблю — у меня получится! Генерала к старости выслужу. Американского…

— Вот, это вам на первое время, — Лыков выложил из дорожной сумки в ноги Челубею увесистый кожаный мешок. — Я конфисковал у Бардадыма… Тут тридцать пять тысяч золотом. Свищёвский чекан: монеты фальшивые, а золото настоящее. Там не отличат; обменяете по курсу. Ассигновок от Лобова осталось на сорок тысяч — тоже забери себе. Подъёмные; пригодятся для обустройства.

И весь оставшийся вечер они провели вместе: сначала втроем, потом подошёл Имадин. Пили вино, говорили об Америке, Лыков рассказывал о себе. Чеченец подарил ему на память свою пуленепробиваемую бурку. Было сладостно-печально, и немного жалко себя, и чуть-чуть он завидовал Челубею…

Слегка захмелев, Лыков сказал Недашевскому:

— Перестань, наконец, сомневаться в себе. Ты же серьёзный, достойный человек, а сам до сих пор в этом не уверен. Выпрямись в свой настоящий рост!

— Таким, как ты, я никогда не стану.

— Не надо быть таким, как я. Будь самим собой. И не ленись, не бойся будней, не беги от них на поиски приключений. Не живи по правилу: что мне соха — была бы балалайка! Будни — это и есть жизнь; а каждый день жизни — подарок, данный нам Богом. Когда поймёшь это, перестанешь бояться и начнёшь жить. Ходить на службу, растить детей, ожидать потом внуков…

— Я помогу Яше полюбить простую жизнь, без стрельбы и лёгких денег, — уверила Алексея Хогешат. — Он станет счастливым человеком…

Утром дедушка Патермуфий под диктовку Лыкова написал письмо «купцу Анисиму Петровичу Лобову». В нём он рассказал: умирающий от болезни раб Божий Яков просил перед смертью передать, что поручение хозяина через Елизвоя он получил и исполнил. Но «известный вам человек» оказался ловок и силён: Елизвоя списал, а Якова заразил смертельной болезнью, прежде, чем сам преставился. Выполняя последнюю волю упокоившегося, он, Патермуфий, сообщает эту грустную весть хозяину и пересылает то, что только и осталось от раба Божьего Якова — залитый кровью паспорт Нерчинской управы, по которому Челубей уехал в Сибирь. Ещё раньше Алексей, от имени Патермуфия, отправил Лобову телеграмму, в которой сжато описывал свою и Недашевского гибель.

Потом состоялось окончательное прощание. Они с Яковом обменялись нательными крестами, став, таким образом, крестовыми братьями. Лыков обнял напоследок всех троих, поблагодарил гостеприимных и верных кержаков, и уехал на запад. Хогешат так и не поцеловала его при расставании. Он уверил себя: это потому, что ей так же трудно, как и ему, скрывать свои чувства; вот и держится из последних сил. Думать эдак было утешительно и почти не больно.

По пути на запад Алексей заглянул в Томск к Щастьеву. Тот получил уже штабс-капитана; наладилось и материальное положение. Столовые и порционные деньги плюс казённая квартира не сделали Платона Серафимовича сибаритом — из-за большой занятости он смог встретиться со столичным чиновником и почти приятелем, только поздно вечером. Рассказал, что Кандыба находится под следствием и, видимо, будет отставлен без пенсиона. Бывший царь и бог Томской пересылки очень болезненно переживает своё падение и потихоньку спивается. Больше всего его угнетает невозможность пороть арестантов… Щастьев жалел своего бывшего начальника и хлопотал ему пенсию третьего разряда второй степени по пониженному классному чину; просил и Алексея замолвить слово в департаменте. Австрийский шпион Зарудный теперь уже в Жиганске, в Якутии, катает тачку. Дело турецкого аскера Махмед-бея находится в четвертом департаменте Сената на пересмотре, и должно ожидать его скорого возвращения наконец домой. Труп людоеда Никифорова нашли в отхожем месте со следами насилия. Счастливчик Загадашников опять смог договориться с фортуной — удачно бежал и до сих пор не пойман. Богатый скопец из лазарета приходил с пачкой банкнот; ныне он в Горном Зерентуе. Нет и Прова Суконкина: умный Плеве решил отделить его от уголовных арестантов раз и навсегда, и засунул во внесудебном порядке без срока в Суздальскую монастырскую тюрьму. Видимо, договорился с обер-прокурором Синода Победоносцевым. А за остальным — служба и служба; зима на подходе, продохнуть некогда…

Утром Алексей поехал дальше, по знакомым тропам среди мёртвых унылых болот. Была уже дождливая серая осень. Вместе с ним, еще из Усть-Кары, увязался и Сулалейка. Сыщик подарил ему последний паспорт и сто рублей денег. Старый бродяга добрался с коллежским асессором до Казани и поселился там у родни, а сыщик сел на пароход до Нижнего.

Сутки Лыков пробыл дома: помог сестрице деньгами к свадьбе, послушал матушкины жалобы на здоровье, зашёл к старику Каргеру. Не удержался — повидался и с Варенькой Нефедьевой, на которой хотел было жениться ещё в восемьдесят первом году. Сердце теперь было занято другой девушкой, но Варенька осталась так же хороша, умна и к Алексею весьма расположена. Эх, кабы не её деньги… Могла бы быть славной спутницей жизни; а нищему к таким свататься негоже!

Рассупониваться было нельзя — начальство торопило с возвращением. Проездом в Москве Лыков посетил флигель на углу Моховой, передал Надежде Ламановой прощальную записку от Челубея. Слез её видеть не смог; сбежал при первых всхлипах. Ну, служба…

Глава 35

Урок великому князю

Когда взволнованный Благово принес Енгалычеву расшифрованную телеграмму от Лыкова, тот как раз дочитывал показания отставного артиллериста Дегаева. На лице начальника разведки застыла брезгливая гримаса, как будто он по служебной необходимости копался рукам в дерьме…

Пробежав текст телеграммы, Енгалычев зло и сильно шмякнул кулаком по столешнице:

— Етишкин арбалет! Значит, всё-таки Владимир Александрович. Любимый брат…

Генерал и сыщик долго молчали, потом генерал с тоской в голосе спросил:

— Как ему об этом сказать?

— А как не сказать?

Опять помолчали. Наконец Енгалычев кликнул адъютанта, спросил чаю с бергамотом и стал рассуждать:

— Ладно, Паша — сопли в сторону. Задумано неплохо. Гвардия пойдет за своим корпусным командиром, а армейскую кавалерию, в которой столько недовольных «драгунской реформой»[176], он подкупит реставрацией прежних порядков. Что мы имеем? Доказательного — ничего. Челубей имени великого князя не называл; да он его и не знает. Детально извещён только Лобов, ибо он мог ввязаться в это висельное дело лишь получив гарантии из первых рук. Если мы арестуем твоего «короля», он назовет нам под протокол своего августейшего конфидента?

— Ни за что. Иначе он не стал бы тем, кем стал. Лобов всех меряет ниже себя и нас с тобой, Иван, тоже. Этот человек находится уже на самом дне пропасти; ниже падать просто некуда — а ему там комфортно… Там, на дне, своя мораль, особенно в том, что касается сотрудничества с властью. Проиграть можно, сдаться нельзя!

— Понятно. Кто ещё доподлинно знает об участии великого князя в заговоре? Судейкин. Взять его, сукина сына, и прижать к стене!

— А чем ты его прижмёшь, Иван? — возразил Благово. — Прямых улик против него в этом деле нет. С Владимиром они, скорее всего, договорились так: Судейкин всё придумал и предложил, а князь молча кивнул. То же и с англичанами: там, где можно не договаривать до конца, уславливаются с полуслова и ждут, как пойдет дело. Чтобы в случае чего иметь возможность сказать: а я здесь при чём? Георгий Порфирьевич не дурак, чтобы подписывать себе смертный приговор признанием в причастности к подготовке цареубийства. Даже письменным показаниям Дегаева, что подполковник подбивал его взорвать министра внутренних дел, наверху могут не поверить; а уж насчет великого князя… Но есть один человек, который весьма осведомлен о нашем деле.

— Да. Пан Збышко-Загура. Я, кстати, выяснил кое-что о его родословной. В бою 29 июня 1863 года около деревни Лявково была рассеяна шайка мятежников под командой Августа Шимкевича; сам он при этом был убит. Настоящая фамилия того Августа — Загура.

— Отец?

— Старший брат.

— Так что же — обычная месть?

— Сейчас узнаем. Ротмистр Несвицкий!

Вошёл молодой офицер — спокойный, подтянутый, с аннинским темляком на эфесе сабли.

— Доставьте сюда этого поляка из Охранного отделения, но — тихо и аккуратно.

Ротмистр звякнул шпорами и вышел. Генерал и сыщик сели за чай и обсудили заодно судьбу сэра Адриана Хинтерроу, а так же тщательно продумали, как поступить с Лобовым и его командой. Договорились, что начальник Главного штаба генерал-адъютант Обручев испросит разрешение императора на внесудебное решение этого вопроса, а затем обьяснится с графом Толстым. Вся операция будет проведена силами военной разведки, без участия полиции. Попутно будет одобрено государем и, следовательно, легализовано перед министерством сотрудничество Благово с Военно-Учёным комитетом.

Примерно через час в дверь постучали, и Несвицкий втолкнул в кабинет закованного в наручники поляка. Злой, лицо покрыто красными пятнами, галстук уехал на спину… Увидев Енгалычева, арестованный неожиданно успокоился, даже усмехнулся и смотрел теперь на всех уже высокомерно-презрительно.

— Смотри, Паша — перед нами настоящий шляхтич, — недобро сощурился генерал. — Гонор — вот главное национальное богатство Ржечи Посполитой. Лях и умирает, а ногами дрягает…

— Да. А унижать связанного человека — вот любимое занятие русских генералов, — отрезал Збышко-Загура. — Потому, как безопасно — в морду не дадут.

И Енгалычев сразу осёкся.

— Вы знаете, за что вас сюда доставили? — спросил у поляка Благово.

— Не имею понятия. Точно не ошиблись? Я коллежский советник, старший делопроизводитель Петербургского Отделения по охранению общественного порядка и спокойствия.

— А заодно английский шпион, подготовляющий цареубийство в сговоре с великим князем Владимиром Александровичем руками бандитов Лобова и Пересвета.

Збышко-Загура застыл, как от удара, но уже через секунду его лицо приняло безразличное выражение; он сел без разрешения на стул.

— Как видите, мы знаем всё. И про вашего начальника подполковника Судейкина. И про сэра Адриана. Даже про поручика Громбчевского, такого же, как вы, предателя. Планам вашим не суждено сбыться, Загура. Выражаясь проще — всё кончено.

Поляк молча и равнодушно смотрел в стену.

— По законам Российской империи за приготовление к цареубийству полагается смертная казнь через повешение, — вступил в разговор Енгалычев. — Вы можете спасти себе жизнь — тюрьмы, понятно, не избежать, но жизнь! слышите? жизнь ещё можно сохранить. Если дать полное признательное показание. Особливо про великого князя.

— Я человек поржёндный… как это по вашему? порядочный. Знал, на что шёл и приму то, что заслужил по вашим законам. А показаний никаких от меня не получите!

— Вы действительно готовы умереть? — в упор спросил Благово. — Вот так, без дураков? За честолюбца Судейкина, негодяя Владимира Александровича Романова?

— Я думал, вы умнее, господа, — брезгливо скривился поляк. — Плевал я и на них, и на вас. На всю вашу немытую Россию. Я готов умереть за свободу моей любимой Польши, и будьте спокойны — сделаю это достойно. Когда-нибудь — пусть я до этого не доживу — поляки сбросят русский хомут со своей шеи. Еще лет двадцать, много тридцать, и это случится. Вы погубите себя сами. Извне Россию не победить, но в этом и нет нужды: вы, русские, сделаете всё за нас. Те силы, что убили Александра Второго, восстановят своё влияние. Ведь опасны не они, террористы-одиночки; их можно перебить. Опасно общество, в котором не модно быть патриотом. Опасны ваши дураки-либералы, которые обаяние царского имени вымазывают в грязи прозападных идей. А когда они раскачают народ… О! Вот тогда всё и случится. Народ перережет либералов, а заодно и вас, охранителей трона, и примется делить богатства. Поровну, по-русски, ха-ха… А мы, финны, кавказцы — просто заберём свои вещи и уйдем жить своим домом. Без вас и вашего грязного народа. Главные враги России — сами русские; вам даже не нужно помогать, достаточно просто не мешать.

— Что ж, значит, вы готовы умереть, — констатировал Енгалычев, на которого страшные предсказания Збышко-Загуры не призвели ни малейшего впечатления. — Признаться, не удивлён. Красиво умирать, желательно на публике — это единственное, что поляки умеют делать хорошо. Вот методично и упорно трудиться, созидать, медленно-медленно, часто по колено в дерьме возводить просторный светлый дом — это не шляхетское дело. Вам бы чего побыстрее… Жить, пане Збышко, народы, как и люди, должны по средствам. Россию, верно, победить нельзя; поэтому она и ведет себя, как великая держава. Имеет на это право! А если вашу Польшу все, кому ни лень, извините за выражение, двести лет пользовали как хотели — так то вина не наша, а ваша. И вести себя в сообществе наций следует сообразно своему реальному весу. Не может карлик во всем быть равен великану — так не бывает. А вы мечтаете о том, чего не может быть по определению, воняете на весь мир про русский хомут на вашей шее, и красиво умираете. Ещё любите резать русских солдат спящими, сдирать кожу с пленных… Это по вкусу карликам, это тешит их карликовое самолюбие. И вообще — хватит болтать! Показаний не будет?

Поляк улыбнулся молча и презрительно.

— Несвицкий!

Вошел ротмистр.

— Устроить несчастный случай. Ну, там… дышлом в висок, или ограбили-зарезали; сами решите.

Оставашись одни, генерал и сыщик долго молчали. Первым заговорил сыщик:

— Согласись, это вызывает уважение.