Введение в христианское богословие

1. Необходимо ли доказывать существование Бога?

2. Как бы Вы провели разграничение между такими понятиями как аналогия и метафора?

3. Насколько убедительным вам кажется "онтологическое доказательство" бытия Божия, предложенное Ансельмом Кентерберийским?

4. Какие богословские вопросы были затронуты в ходе Коперниковского спора?

5. Нужно ли обязательно быть христианином, чтобы стать христианским богословом?

Глава 6. Источники богословия

Христианское богословие, как и большинство дисциплин, исходит из целого ряда источников. В христианстве возникало множество споров, касающихся этих источников и их относительной важности для богословия. Цель настоящей главы состоит в исследовании этих источников и оценке их богословского значения.

В широком смысле слова, христианство признает существование четырех источников:

1. Писание;

2. Разум;

3. Предание;

4. Опыт.

Каждый из этих источников играет свою характерную роль в христианском богословии, и все они будут подробно рассмотрены в соответствующем месте данной работы. Начнем мы, однако, с рассмотрения идеи, имеющей основополагающее значение для богословия — идеи об откровении.

Идея об откровении

Центральной темой христианского богословия в течение веков служило то, что человеческие попытки в полной мере понять природу и замыслы Божьи оказываются в конечном итоге безуспешными. Хотя общепринято, что естественные знания о Боге возможны (ранние работы Карла Барта представляют собой заметное исключение из этого согласия), они ограничены как по широте, так и по глубине. Идея об откровении выражает уверенность христиан в том, что нам должно быть открыто, "какой Бог из Себя " (Эберхард Юнгель).

В 1960–е гг. произошли крупные перемены в христианском богословии, в ходе которых многие традиционные области его были поставлены под сомнение и пересмотрены. Одной из таких областей стало понятие об откровении. Возникло два вопроса, каждый из которых, казалось, ставил под сомнение традиционное христианское понимание откровения. Во — первых, Ф. Г. Даунинг высказал предположение, что современный интерес к откровению вызван не самим содержанием Библии, а тем видным местом, которое занимают эпистемологические вопросы в современной философии. Видное место, занимаемое проблемами, касающимися "правильного знания" в, например, философии науки, было неправильно перенесено на богословие. Утверждали, что в качестве основной темы Библии проходит идея спасения, а не знание. Основной вопрос Нового Завета можно сформулировать следующим образом: "Что я должен делать, чтобы спастись?", а не "Что я должен знать?" В ответ на это указывали, что библейская концепция спасения часто выражается в терминах "знания", и что спасение человека считается основанным на знании о возможности спасения во Христе и о правильной реакции, которая необходима для того, чтобы это спасение состоялось. "Знание о Боге" в библейском смысле не означает лишь "информацию о Боге", а животворящее и приносящее спасение Самооткровение Бога во Христе.

Во — вторых, такие исследователи Библии, как Джеймс Барр утверждали, что вопрос об откровении имеет второстепенное значение как в Ветхом, так и в Новом Заветах. Они высказали предположение, что язык Книги Откровения не основывается и не соответствует языку остальных библейских рассказов. Однако, вскоре стало ясно, что их анализ основывается на некритическом принятии систематически разработанных идей "откровения", а не на тщательном исследовании словаря самой Книги Откровения. Не вызывает сомнений, что средневековые или современные понятия откровения не выражены открыто ни в Ветхом, ни в Новом Заветах. Однако, это ни в коей мере не указывает на то, что язык Книги Откровения либо отсутствует либо находится за пределами Священного Писания.

Не вызывает сомнений, что Новый Завет не считает откровение "выявлением ранее неизвестного Бога". В повседневном значении, слово "откровение" подразумевает "открытие чего‑то во всей его полноте" или "полное выявление того, что ранее было туманным или неясным". И все же, "откровение Божие" в богословском понимании не подразумевает того, что Самооткровение Божие может быть полным. По словам Джеральда О'Коллинза: "Откровение может происходить между людьми без полного выявления их личности. Возьмем, например, такое утверждение: "Он открыл мне свои пожелания об этом вопросе". Здесь не утверждаются какие‑либо продолжающиеся личные взаимоотношения. Однако, нечто все же было выявлено, причем в той мере, которая дает некоторое представление о личности другого. Знание чего‑то о личности другого не идентично незнанию ничего о нем. Не можем ли мы использовать слово "откровение" в похожем смысле и в отношении Бога, Который сообщает что‑то, однако, полностью не раскрывается?"

О'Коллинз выражает здесь общее мнение христианских богословов. Например, многие авторы православного исповедания подчеркивают, что откровение Божье не отменяет тайны Божьей. Доктрина "запаса", выдвинутая Джоном Генри Ньюменом, также говорит об этом. В Боге всегда больше неизвестного, чем известного. Мартин Лютер также высказывает мысль, что Самооткровение Божье носит всего лишь частичный характер, однако, и это частичное откровение можно с уверенностью назвать надежным и правильным. С этой целью он развивает мысль о "скрытом откровении Божьем", которая стала одним из наиболее важных аспектов его "богословия креста".

В христианском богословии общепризнанно, что природа (или творение) свидетельствует о Боге как своем Творце. Это естественное знание о Боге должно быть дополнено откровением, дающем информацию, которая иначе оказывается недоступной. И все же, идея об откровении подразумевает не просто сообщение информации о Боге; она несет в себе идею о Самовыявлении Божьем. Говоря о людях, мы можем провести разграничение между "знанием о ком‑либо" и "знанием кого‑либо". Первое подразумевает накопление информации об этом человеке (например о его росте, весе и т. д.). Последнее со всей неизбежностью подразумевает личную связь.

В своем развитом смысле, "откровение" означает не просто передачу определенной информации, а личное Самовыявление Божье в истории. Посредством процесса Самовыявления, который достигает своего апогея и исполнения в жизни Иисуса Назарейского, Бог взял инициативу на Себя. Акцент на этом вопросе был сделан в двадцатом веке авторами, находящимися под влиянием различных типов персоналистских философий — такими как Фридрих Гогартен, Дитрих Бонхеффер и Эммануил Гирш. Эмиль Бруннер, который также принадлежит к этой группе мыслителей, подчеркнул значение доктрины воплощения для откровения: во Христе можно усмотреть личное Самовыявление Божие. Верующие, таким образом, выступают в роли "Божьих партнеров по диалогу в истории". Откровение принимает личную форму. Мы обсудим этот вопрос подробнее, рассматривая идею о личном Боге.

Модели откровения

Как и большинство богословских понятий, "откровение" представляет собой сложную концепцию. Пытаясь пролить свет на различные его компоненты, богословы использовали различные модели откровения. Ниже мы рассмотрим четыре такие модели. Следует подчеркнуть, что их ни в коем случае не следует считать взаимоисключающими. Утверждение одной модели не обязательно подразумевает отрицание какой‑либо другой из них или всех остальных. При правильном их понимании, они представляют различные акценты в христианском понимании откровения.

Откровение как доктрина

Этот подход стал характерным для консервативной евангелической и католической неосхоластических школ, и в измененной или дополненной форме продолжает пользоваться влиянием в христианстве. В то время как представители евангелической школы подчеркивают роль Писания в передаче откровения, католические неосхоласты делают значительно больший акцент на роли Предания и особенно учительного служения Церкви (magisterium). В этом смысле часто используются термины "хранилище откровения" или "хранилище истины" для обозначения накопленного в течение многих лет духовного опыта. Согласно этому подходу, откровение следует воспринимать в первую очередь (но не исключительно) предположительных.

Этот подход был подвергнут суровой критике, в первую очередь со стороны постлиберального богослова Джорджа Линдбека в его работе "Природа доктрины" (см. раздел "Постлиберализм" в главе 4). Линдбек называет такой взгляд на откровение "пропозиционистским" или "познавательным". Согласно этому взгляду, откровение рассматривается как "информационное предположение или заявку на истину об объективных реальностях". Линдбек считает, что такой подход должен быть отвергнут как надуманный и буквалистский, основанный на неверной исходной предпосылке о том, что можно определенно, исчерпывающе и навсегда сформулировать истину о Боге в форме предположения.

Критика, высказанная Линдбеком по поводу "познавательных" теорий откровения или доктрины, приобретает особую силу при ее применении к неосхоластическому пониманию откровения. Например, утверждение неосхоластического автора Германа Дикмана о том, что сверхъестественное откровение передает понятийные знания посредством утверждений, напрашивается на серьезную критику с точки зрения взглядов Линдбека. Однако, не все познавательные теории одинаково уязвимы в этом отношении. Необходимо провести четкое разграничение между взглядом о том, что исчерпывающая и недвусмысленная информация о Боге передается в откровении понятийно, и взглядом, согласно которому в доктринальных заявлениях присутствует элемент подлинного познания. Например, большинство богословов средневекового периода понимали откровение как динамичную концепцию, "восприятие божественной истины, стремящееся к этой истине". С точки зрения таких богословов, откровение дает надежное, хотя и неполное описание реальности.

Пропозициональный подход не исключает и другие подходы. Вероятно наибольшая слабость в христианском богословии обнаруживается в нежелании признать, что модели дополняют, а не взаимно исключают друг друга. Утверждение, что откровение несет в себе информацию о Боге, не отрицает, что откровение может служить проводником божественного присутствия или средством преобразования человеческого опыта.

Откровение как присутствие

Эта модель откровения ассоциируется в первую очередь с представителями диалектической школы в богословии (см. раздел "Неоортодоксия" в главе 4), находящимися под влиянием диалогического персонализма Мартина Бубера (см. в главе 7). Вероятно, наиболее значительное положение этого подхода содержится в работе Эмиля Бруннера "Истина как встреча", в которой высказывается мысль об откровении как личном общении с Богом — то есть сообщении или передаче личного присутствия Бога верующему. "Господство и любовь Божьи могут передаваться лишь посредством божественной Самоотдачи".

Бруннер считает, что в процессе откровения Бог не просто передает информацию. В откровении передается личное присутствие Бога, а не просто информация о Нем. Бруннер, основываясь на анализе взаимоотношений "Я — Ты" и "Я — Оно", проведенном Мартином Бубером, утверждает, что в откровении присутствует сильный элемент отношения. Бог воспринимается как "Ты", а не как "Оно". Откровение телеологично, оно процесс, направленный к цели или к установлению взаимоотношений между открывающимся Богом и воспринимающим человечеством.

Бруннеровская концепция "истины как встречи", таким образом, несет в себе 2 элемента правильного понимания откровения: оно носит исторический и личностный характер. Под 1–м Бруннер понимает, что истину нельзя назвать чем‑то постоянным в вечном мире идей, что открывается или передается нам в процессе откровения; напротив, это нечто, происходящее в пространстве и времени. Истина возникает как акт Божий в пространстве и времени. Под 2–м, Бруннер хочет подчеркнуть, что содержание этого Божественного акта состоит не чем ином, как Личности Бога, а не в комплексе идей или доктрин о Боге. Откровение Божье по сути своей представляет Самопередачу Бога человечеству. С точки зрения Бруннера, божественное откровение обязательно христоцентрично. Он противопоставляет ортодоксальной доктрине о пропозициональном откровении лютеровское утверждение о том, что Священное Писание можно сравнить с "яслями, в которых лежал Христос".

На основании этого подхода Бруннер строит критику любого понятия об откровении, представляющего его словами или утверждениями о Боге. Такие положения сводят Бога до уровня объекта, а не личности. "Никакая речь, никакое слово не могут соответствовать тайне Бога как Личности". Откровение нельзя понимать как передачу информации о Боге: "Оно никогда не является простой передачей знаний, но животворящим и жизневозрождающим общением. Таким образом, откровение понимается главным образом как сообщение или установление личных отношений.

Конечно, схожие идеи можно найти и на более ранних этапах церковной истории. Признание того, что откровение несет в себе личное присутствие, с особой четкостью выражено в гимне Джона Генри Ньюмана "Восславим Всевышнего":

И выше благодати дар

Очистит плоть и кровь;

Сам Бог великий, Сам Господь

И суть Его — любовь.

Откровение как опыт

Третья модель строится на человеческом опыте. Считают, что Бог открывается и познается в переживаниях каждого отдельного человека. Мы остановимся на этом подходе подробнее ниже в настоящей главе, исследуя значение функции человеческого опыта как источника богословия. Одна из основных слабостей этого подхода была выявлена в критике Людвига Фейербаха (1804–1872), который утверждал, что такой опыт можно охарактеризовать немногим более чем "ощущением себя". Вскоре мы рассмотрим этот эмпирический подход подробнее (в разделе «Религиозный опыт»).

Откровение как история

Достаточно самобытный подход, ассоциируемый главным образом с немецким богословом Вольфхартом Панненбергом, строится на тезисе "откровения как истории" (см. в главе 10). По мнению Панненберга, христианское богословие основывается на анализе всеобщей и общедоступной истории, а не на внутренней субъективности человеческого существования или особом толковании этой истории. История сама есть (или обладает способностью быть) откровением. С точки зрения Вольфхарта Панненберга, откровение сводится по своему существу к общественному и всеобщему историческому событию, которое признается и истолковывается как "деяние Божье". В работе Панненберга "Догматическое исследование по доктрине откровения" эта позиция излагается в семи положениях, из которых первые пять представляют особый интерес в связи с этой моделью откровения:

1. Самооткровение Божье в Писании не происходило напрямую, как богоявление (теофания), но косвенно, через действия Бога в истории. ("Богоявление" — это явление Бога во временной форме, не обязательно материальной, и его следует отличать от воплощения, в котором Бог открыл Себя постоянно в лице Христа).

2. Откровение осознается полностью не в начале, а лишь в конце самого события.

3. В отличие от особых божественных проявлений, откровение Бога в истории происходит открыто и доступно всем, кто это откровение видит.

4. Всеобщее откровение Божье не реализуется в полной мере в истории Израиля; оно впервые реализуется в судьбе Иисуса Назарейского, поскольку в этой судьбе предугадывается конец истории.

5. Явление Христа не следует считать изолированным откровением о Боге; оно исходит из самой истории отношений Бога с Израилем.

На этом основании Панненберг утверждает, что в воскресении Иисуса Христа состоит центральный акт Божественного откровения в истории; к этому взгляду мы еще вернемся в ходе нашего дальнейшего анализа воскресения.

Подход Панненберга к откровению в одинаковой мере вызвал и восхищение, и критику. Мысль о том, чтобы обосновать Евангелие на всеобщей истории представлялась дерзновенной и творческой, позволяющей богословию вернуть интеллектуальные высоты, которые многим казались утраченными и отошедшими к марксизму. В частности, это позволяло обойти ловушку, поставленную Людвигом Фейербахом (см. в конце данной главы), который утверждал, что подход Шлейермахера к откровению, основанный на человеческом опыте, представляет собой не более чем богословскую систему, построенную на человеческих чувствах. Благодаря своему обращению к истории, Панненбергу удается, утверждая, что богословие основано на истории, а не на человеческом ощущении искупления или присутствия Бога, избежать цепи рассуждений, ведущей к фейербаховскому тупику.

Естественное богословие: его значение и пределы

Доктрина о творении дает богословское основание понятию о естественном знании о Боге. Если Бог сотворил мир, то следует ожидать, что Его творение хранит на себе печать божественной работы. Точно так, как характерный стиль художника виден в его произведениях, в творении можно рассмотреть присутствие Бога. Однако, в какой же части творения? Из всего многообразия ответов на этот вопрос, предлагаемых христианским богословием на всем протяжении своей истории, можно выделить три.

1. Человеческий разум. Августин Гиппонийский подробно рассматривает этот вопрос в своей работе "De Trinitate" ("О Троице"). Его рассуждения можно свести к следующему. Если действительно можно найти божественное присутствие в истории, то его следует искать на вершине творения. Вершиной творения Божьего, утверждает Августин Гиппонийский (основываясь на Быт. 1 и 2), стал человек. Далее, на основании своих неоплатоновских исходных предпосылок, почерпнутых из его культурной среды, Августин утверждает, что вершина человеческой природы проявляется в способности мыслить. Поэтому, заключает он, можно ожидать найти следы Бога (или точнее, Троицы) в процессе человеческого мышления. На основании этих рассуждений Августин Гиппонийский разработал то, что получило название "психологических аналогий Троицы".

2. Упорядоченность мира. Мы уже видели, как доказательства бытия Божия Фомы Аквинского основываются на осознании упорядоченности мира, которая требует объяснения. Точно так же, немаловажное значение имеет и тот факт, что человеческий разум в состоянии выделить и исследовать эту упорядоченность. В человеческой природе есть нечто, что заставляет задавать вопросы о мире. И в мире есть нечто, что позволяет находить ответы на эти вопросы. В своей работе "Наука и творение", известный теоретический физик — теоретик и апологет христианства Джон Полкингхорн так комментирует этот вопрос: "Мы настолько свыклись с мыслью о том, что мы можем понять мир, что воспринимаем ее как должное. Именно это дает возможность существовать науке. Однако, все могло бы обстоять иначе. Вселенная могла быть беспорядочным хаосом, а не упорядоченным космосом. Или могла бы иметь упорядоченность недоступную нашему разуму… Существует некая согласованность между нашим разумом и вселенной, между рациональностью, ощущаемой внутри, и рациональностью, наблюдаемой вне нас".

Существует глубокое соответствие между рациональностью, присутствующей в нашем разуме, и рациональностью — упорядоченностью, которую мы наблюдаем в мире. Так, абстрактные построения чистой математики — свободное творение человеческого разума — дают нам важный ключ к пониманию мира. Все это, утверждает Полкингхорн, представляет собой форму естественного богословия, прокладывающего путь к полному знанию христианского откровения.

3. Красота мира. Многие богословы разработали системы естественного богословия, основанные на ощущении красоты, возникающем при созерцании мира. Ганс Урс фон Бальтазар представляет тех авторов двадцатого века, которые делают акцент на богословском значении красоты. Однако, вероятно наиболее глубокое исследование этой темы принадлежит перу видного американского богослова Джонатана Эдвардса. В своей работе "Личное повествование", Эдвардс так писал о своем "чистом созерцании красоты Божьей": "Идя туда, я смотрел на небо и облака, у меня в сознании возникло светлое чувство величия и благодати Божьей, которое я не в силах выразить. Мне казалось, я видел их в некоем сладком единении… это было сладостное, нежное, и святое величие; и в тоже время величественная кротость".

Этим чувством эстетического восхищения проникнуты автобиографические работы Эдвардса, особенно его "Сборники". Красота, которую мы воспринимаем "когда нас радует цветущий луг или легкий ветерок", служит, с точки зрения Эдвардса, указанием на святость Божью, которую Священное Писание проясняет и подтверждает, давая ей надежное богословское основание.

Здесь представлены лишь некоторые способы, с помощью которых христианские богословы пытаются описать путь, которым, как бы мимолетно это ни было, можно познать Бога через природу. Какие же взаимоотношения существуют между общими и более конкретными знаниями о Боге? Как нам следует понимать эти взаимоотношения? Одну из моделей мы рассмотрим подробно — кальвиновское разграничение между "знанием о Боге как Творце" и "знанием о Боге как Искупителе". Выбор этой модели частично определен широко распространенным мнением, что Кальвин отвергал возможность естественного знания о Боге из‑за испорченности человеческого разума. Кроме того, она также может служить примером широко распространенного объяснения, даваемого богословами взаимоотношениям между естественными знаниями о Боге и знаниями, полученными из откровения.

Знание о Боге — Творце — Знание о Боге — Искупителе

Первая книга кальвиновских "Наставлений" открывается рассмотрением основополагающей для христианского богословия проблемы: Как мы можем что‑нибудь узнать о Боге? Кальвин подтверждает, что общие знания о Боге можно получить во всем творении — в человечестве, в естественном порядке, в самом историческом процессе. Выделяются два источника подобных знаний: один субъективный и один объективный. Первым источником служит "ощущение божества" (sensus divinitatis) или "семя религии" (semen religionis), заложенное в каждого человека Богом. Бог наделил каждого человека каким‑то внутренним предчувствием своего существования. Как будто какая‑то информация о Боге была начертана в сердце каждого человека. Кальвин определяет три следствия этого внутреннего осознания божественности: всеобщность религии (которая, в отсутствие христианского откровения, вырождается в идолопоклонство), обеспокоенность совести и благоговейный страх перед Богом. Все они, утверждает Кальвин, могут служить точками соприкосновения при провозглашении христианства. Второй источник заключается в ощущении упорядоченности мира и размышлениях о ней. Тот факт, что Бог — Творец, вместе с осознанием Божественной мудрости и справедливости, можно получить, изучая сотворенный порядок, вершиной которого является само человечество.

Важно подчеркнуть, что Кальвин не высказывает каких‑либо предположений о том, что знания о Боге из сотворенного порядка могут получить лишь христианские верующие. Кальвин утверждает, что любой человек с помощью рациональных размышлений о сотворенном порядке может прийти к мысли о Боге. Этот порядок представляется "театром" или "зеркалом" для показа присутствия Бога, его природы и свойств. Хотя и будучи невидимым и непостижимым, Бог желает, чтобы Его познавали в форме вещей сотворенных и видимых.

Таким образом, Кальвин поощряет естественные науки (такие как астрономия), потому что они могут в еще большей степени выявить чудесную упорядоченность творения и божественную мудрость, которой они служат свидетелями. Знаменательно то, что Кальвин не обращается к конкретно христианским источникам откровения. Его доводы построены на эмпирических наблюдениях и логических рассуждениях. Если Кальвин и использует библейские цитаты, то делает это для подкрепления общих знаний о Боге, а не для исходного утверждения этих знаний. Он подчеркивает, что существует способ выявления Бога, который в одинаковой мере доступен как христианам, так и тем, кто находится вне христианского сообщества.

Обосновав таким образом возможность общих знаний о Боге, Кальвин подчеркивает недостатки этих знаний; в качестве его собеседника в этом выступает классический римский автор Цицерон, чью работу "О природе богов", вероятно, можно оценить как наиболее значительное классическое изложение естественного знания о Боге. Кальвин утверждает, что эпистемологическое расстояние между Богом и человечеством, и без того огромное, увеличивается еще больше из‑за человеческого греха. Наше естественное знание о Боге носит несовершенный характер и выглядит путанным, доходя иногда до противоречий. Цель всего естественного знания о Боге заключается в лишении человечества оправдания за то, что оно полностью игнорирует божественную волю; оно не может считаться достаточным для полного описания природы, характера и замыслов Божьих.

Подчеркнув это, Кальвин вводит новое понятие об откровении; Писание подтверждает то, что известно о Боге из природы, одновременно поясняя это общее откровение и дополняя его. "Знание о Боге, Который четко проявляется в мире и во всех сотворенных существах, яснее и понятнее объясняется в Слове". Только благодаря Писанию, верующий получает доступ к знаниям об искупительных действиях Бога в истории, кульминация которых приходится на жизнь, смерть и воскресение Иисуса Христа. С точки зрения Кальвина, откровение сосредоточивается на личности Иисуса Христа; наши знания о Боге передаются через Него. Таким образом, Бога можно полностью познать лишь через Иисуса Христа, Которого, в Свою очередь, можно познать лишь через Священное Писание; однако, сотворенный порядок дает нам для этого откровения важные моменты подтверждения.

Основная мысль здесь заключается в том, что знания о Боге — Творце можно получить как через природу, так и через откровение, причем последнее проясняет, подтверждает и дополняет то, что известно из первой. Знание о Боге — Искупителе — что для Кальвина представляет собой чисто христианское знание о Боге — можно получить исключительно из откровения, во Христе и через Священное Писание.

Хотя этот положительный подход к естественному знанию о Боге представляет мнение большинства в христианстве, необходимо признать, что существовали и другие взгляды. Вероятно, наиболее отрицательное отношение в современном христианском богословии было у Карла Барта, чей спор с Эмилем Бруннером в 1934 г. по этому вопросу привлек к себе широкий интерес.

Спор Барта — Бруннера

В 1934 г. швейцарский богослов Эмиль Бруннер опубликовал работу, озаглавленную "Природа и благодать". В этой работе он утверждал, что "задача нашего поколения богословов состоит в том, чтобы найти путь назад к разумному естественному богословию". Бруннер обосновал такой подход доктриной о творении и особенно мыслью о том, что люди созданы по "образу Божию" (imago Dei). Человеческая природа создана таким образом, чтобы служить аналогией бытию Божьему. Несмотря на греховность человечества, способность обнаружить Бога в истории сохраняется. Греховные люди сохраняют свою возможность узнавать Бога в природе и в событиях истории, и чувствовать свою вину перед Ним. Таким образом, в человеческой природе существует потенциальная "точка соприкосновения" (Anknupfungspunkt) с божественным откровением.

Эмиль Бруннер считает, что человеческая природа создана так, чтобы иметь готовую "точку соприкосновения" с божественным откровением. Откровение обращается к человеку, который уже имеет некоторое представление о том, в чем заключается это откровение. Возьмем, например, требование Евангелия о "покаянии в грехах". Бруннер утверждает, что оно не имело бы смысла, если бы человек не имел некоторого представления о том, что такое "грех". Таким образом, евангельское требование о покаянии направлено к слушателям, которые уже имеют некоторое представление о том, что такое "грех" и "покаяние". Откровение приносит более полное понимание того, что означает грех — однако, делая это, оно основывается на уже существующем осознании греха человеком.

Карл Барт в гневе отверг такое утверждение. Опубликованный им ответ Бруннеру — который резко прервал их давнюю личную дружбу — имеет одно из самых коротких названий в истории богословских работ — "Нет!". Барт говорит решительное "Нет!" положительной оценке, которую дал Бруннер естественному богословию. Ему казалось, что она подразумевает, будто Бог нуждается в помощи, чтобы быть познанным, или что люди каким‑то образом помогали Богу в процессе откровения. Его гневный ответ сводится к тому, что "Святой Дух… не нуждается в каких‑либо точках соприкосновения кроме тех, которые Он Сам устанавливает". С точки зрения Барта, в человеческой природе не существует какой‑либо внутренней "точки соприкосновения". Она относится к тому, что привносит в человека Святой Дух, а не может считаться постоянной чертой человека.

За этим спором стоит еще один вопрос, который часто остается без внимания. Спор Барта — Бруннера произошел в 1934 г., когда в Германии пришел к власти Гитлер. В основе обращения Бруннера к природе лежит идея о "чинах творения", которую можно возвести к Лютеру. По мнению Лютера, Бог осознанно установил некий порядок в творении, чтобы помешать ему впасть в хаос. Эти чины включают семью, церковь и государство. (Близкий союз между Церковью и государством в немецкой лютеранской мысли отражает эту идею). Немецкий либеральный протестантизм XIX в. вобрал эту идею и разработал богословие, позволившее немецкой культуре, наряду с положительной оценкой государства, играть важную богословскую роль. Обеспокоенность Барта была частично вызвана тем, что Бруннер, возможно несознательно, положил богословское основание, позволявшее считать государство моделью Бога. А кому хотелось, чтобы моделью Бога стало государство Адольфа Гитлера?

Священное писание

Термины "Библия" и "Священное Писание" по существу взаимозаменяемы. Оба используются для обозначения собрания текстов, признаваемых авторитетными для христианского мышления (хотя природа и степень этого авторитета продолжает вызывать споры). Следует подчеркнуть, что в христианстве Библия является не просто предметом формального академического изучения; она также читается и толкуется в ходе богослужения, а также служит предметом размышлений и благочестивых чувств каждого христианина.

По отношению к Священному Писанию часто используется определение "каноническое". Этот тер — мин, происходящий от греческого слова "Kanon" ("правило" или "мерило"), используется для обозначения того, что с общего согласия христианского сообщества были наложены ограничения на тексты, которые могут считаться "Писанием" и быть авторитетными для христианского богословия. Между римско — католическими и протестантскими богословами уже давно идет спор, относительно статуса остальных текстов, которые часто называются "апокрифическими" или "второканоническими".

Сравнение содержания Ветхого Завета в Иудейской Библии с одной стороны и греческого и латинского переводов (таких, как Септуагинта и Вульгата) с другой, показывает, что последние содержат ряд текстов, которые отсутствуют в первой. Вслед за Иеронимом, реформаторы XVI в. утверждали, что лишь те ветхозаветные писания могут считаться каноническими, которые были первоначально включены в Иудейскую Библию.

Таким образом, было проведено разграничение между "Ветхим Заветом" и "Апокрифами": первый состоял из книг, которые содержались в Иудейской Библии, в то время как последний включал книги, которые имелись в Греческой и Латинской Библиях, однако, отсутствовали в Иудейской Библии. Хотя некоторые реформаторы признавали, что апокрифические книги могут быть полезны для назидательного чтения, было общепризнанно, что они не могут служить основанием для христианского богословия. В 1546 г. Тридентский собор определил "Ветхий Завет" как "те ветхозаветные книги, которые содержатся в Греческой и Латинской Библиях", сняв таким образом всякие разграничения между "Ветхим Заветом" и "апокрифом".

На практике, это разграничение не было таким важным, как это может показаться на 1–й взгляд. Исследование споров по этому вопросу в XVI в. показывает, что единственный богословский вопрос, действительно имевший значение был связан с тем, можно ли молиться за усопших. Апокрифическая Книга Маккавеев поддерживала эту практику, которую протестантские богословы не были склонны признавать.

Вопрос, который продолжает иметь большое богословское значение в настоящее время, касается канона Священного Писания. Предполагает ли тот факт, что Церковь составила канон то, что она имеет авторитет над Писанием? Или Церковь лишь признала и дала свое формальное согласие с авторитетом, которым уже обладало каноническое Писание? Первое предположение особенно привлекательно для католиков, второе — для протестантов. На практике, все большее признание получает мнение, что вера и Писание, люди и книга сосуществуют друг с другом, и попытки провести четкое разграничение между ними представляются несколько произвольными. Можно считать, что канон Писания органически возникает в сообществе верующих, которое уже использует и чтит его.

Ветхий и Новый Заветы

Общераспространенные христианские термины "Ветхий Завет" и "Новый Завет" можно охарактеризовать как глубоко богословские по своей природе. Они основываются на веровании, что содержание Ветхого Завета принадлежит к периоду общения Бога с человечеством, который был каким‑то образом прекращен с приходом в мир Христа в Новом Завете. Приблизительно одно и то же собрание текстов иудейские авторы называют "законом, пророками и писаниями", а христианские авторы "Ветхим Заветом". Таким образом, не существует какой‑либо особой причины, кроме привычки, по которой люди, не являющиеся христианами, должны называть его "Ветхим Заветом".

К этому разграничению приводит христианская богословская структура "заветов" или "волеизъявлений". Основополагающее христианское верование заключается в том, что пришествие Христа положило начало чему‑то новому, что выражается в характерном отношении к Ветхому Завету и может быть сведено к следующему: "Религиозные принципы и идеи (такие, как понятие о суверенном Боге, Который активно действует в истории) принимаются, а религиозные обряды (такие как законы о пище и жертвоприношениях) не принимаются".

Каким же образом, в таком случае, с точки зрения христианского богословия, соотносятся друг с другом Ветхий и Новый Заветы? Одним из вариантов решения был взгляд на Ветхий Завет как писания религии, которая не имеет никакого отношения к христианству. Такой подход ассоциируется, в первую очередь, с автором II в. Маркионом, который в 144 г. был отлучен от Церкви. По мнению Маркиона, христианство — религия любви, в которой нет места закону. Ветхий и Новый Заветы связаны с разными Богами; ветхозаветный Бог, Который лишь создал мир, был поглощен идеей закона. Однако, новозаветный Бог искупил этот мир и Его главной заботой теперь является любовь. Согласно Маркиону, цель Христа состояла в том, чтобы свергнуть ветхозаветного Бога (который имеет очевидное и значительное сходство с гностическим "демиургом", полубожественной фигурой, которая сотворила мир) и утвердить поклонение истинному Богу благодати.

Слабые отголоски этой идеи содержатся в произведениях Мартина Лютера. Хотя Лютер утверждает что и Ветхий, и Новый Заветы описывают действия Одного и Того же Бога, он тем не менее настаивает на противопоставлении между законом и благодатью. По мнению Лютера, иудаизм полностью поглощен идеей об оправдании по трудам, считая, что можно своими достижениями добиться благоволения в глазах Божьих. В отличие от этого, Евангелие подчеркивает, что оправдание полностью зависит только от милости Божьей. Хотя указания на благодать можно найти и в Ветхом Завете (например, Ис.40–55), а в Новом Завете найти указания на закон (например, в Нагорной Проповеди, Мф.5–7), Лютер часто высказывает мысль о том, что Ветхий Завет представляет собой главным образом религию закона, в отличие от новозаветного акцента на благодати.

Позиция большинства в христианском богословии с одной стороны, делает акцент на преемственности между 2–мя заветами, а с другой стороны, отмечает различия между ними. Кальвину принадлежит четкое и типичное рассмотрение их взаимоотношений, к которому мы сейчас и обращаемся.

Кальвин утверждает, что между Ветхим и Новым Заветами существует фундаментальное сходство и преемственность на основании следующих соображений. Во — первых, Кальвин подчеркивает неизменность Божественной воли. Бог не может делать одно в Ветхом Завете, а затем что‑то совершенно другое в Новом Завете. Между ними должно, существовать основополагающее преемство действий и намерений. Во — вторых, оба завета провозглашают и прославляют благодать Божию, проявившуюся в Иисусе Христе. Ветхий Завет может лишь свидетельствовать об Иисусе Христе "из тьмы и далека"; тем не менее, он свидетельствует о том, что пришествие Христа — реальность. В — третьих, оба Завета имеют те же "знаки и таинства", свидетельствуя о той же благодати Божьей.

Таким образом, Кальвин утверждает, что оба Завета можно назвать идентичными. С точки зрения их сущности и содержания, не существует каких‑либо радикальных различий между ними. Ветхий Завет занимает лишь другую в сравнении с Новым Заветом хронологическую позицию в Божественном плане спасения, однако, его содержание (при условии правильного понимания) представляет то же самое. Далее Кальвин переходит к определению пяти точек различия между Ветхим и Новым Заветами, связанных с формой, а не сущностью.

1. Новый Завет обладает большей ясностью, чем Ветхий, в частности, по отношению к вещам невидимым. Ветхий Завет имеет определенную предрасположенность к вещам видимым и осязаемым, которые могут заслонять стоящие за ними невидимые цели, надежды и ценности. Кальвин иллюстрирует эту мысль ссылкой на землю Ханаанскую: Ветхий Завет склоняется к тому, чтобы рассматривать это земное владение как самоцель, в то время как Новый Завет считает ее отражением будущего наследия, которое ждет верующих на небесах.

2. Ветхий и Новый Заветы принимают значительно отличающиеся! друг от друга подходы к системе образов. Ветхий Завет использует способ отображения реальности, который, по мнению Кальвина, ведет к косвенному знакомству с истиной посредством различных речевых оборотов и наглядных образов; однако, Новый Завет позволяет непосредственно ощутить истину. Ветхий Завет представляет "лишь образ истины… тень вместо самой сущности", давая "предвкушение истины, которая однажды будет открыта"; Новый Завет представляет истину непосредственно, во всей ее полноте.

3. Третье различие между двумя заветами основано на разграничении между законом и евангелием, или между духом и буквой. В Ветхом Завете отсутствует дающая силы деятельность Святого Духа, в то время как Новый Завет способен передать эту силу. Закон может предписывать, запрещать и обещать, однако, в нем нет необходимых ресурсов для того, чтобы произвести фундаментальные изменения в человеческой природе, что, собственно, делает необходимыми эти предписания. Евангелие способно "изменять и исправлять испорченность, которая естественно существует во всех людях". Интересно отметить, что здесь отсутствует радикальная антитеза между законом и евангелием, столь характерная для Лютера (и Маркиона до него). Между законом и евангелием существует преемство, и они не находятся в диаметральной оппозиции.

4. Разрабатывая предыдущее разграничение, Кальвин утверждает, что 4–е разграничение можно вывести из различных чувств, вызываемых законом и евангелием. Ветхий Завет вызывает страх и трепет, и держит сознание в плену, в то время как Новый Завет дает людям свободу и радость.

5. Ветхозаветное откровение ограничивалось еврейским народом; новозаветное откровение охватывает по своим масштабам все человечество. Кальвин ограничивает сферу старого завета Израилем; с пришествием Иисуса Христа эти ограничения были сломлены, как и разграничения между эллинами и иудеями, между обрезанными и необрезанными. Таким образом, обращение к язычникам разительно отличает Новый Завет от Ветхого.

В ходе рассмотрения разграничений между Ветхим и Новым Заветами и превосходства последнего над первым, Кальвин осторожно допускает, что некоторые лица Ветхого Завета — например, патриархи — были в состоянии воспринять намеки на Новый Завет. Божественные замыслы и природа никогда не изменяются, они лишь проясняются в соответствии с ограничениями, накладываемыми на человеческое понимание. Дело обстояло не так, что Бог вначале решил ограничить благодать лишь еврейским народом, а потом передумал и решил открыть ее для всех остальных; эволюционный характер божественного плана раскрылся лишь с пришествием Иисуса Христа. Кальвин сводит этот общий принцип к утверждению: "Что касается всего закона, евангелие отличается от него лишь ясностью изложения". Как в Ветхом, так и в Новом Заветах показан Христос, предложена благодать Святого Духа, однако, в Новом Завете это сделано более ясно и полно.

Слово Божье

Фразы "Слово Божье" и "Слово Господне" по крайней мере столь же глубоко вошли в христианское богослужение, как и в христианское богословие. "Слово" подразумевает действие и общение. Точно так, как характер и воля человека выражаются в словах, которые он использует, так Священное Писание (особенно Ветхий Завет) подразумевает, что Бог обращается к людям, которые таким образом узнают о Его намерениях и воле в отношении их.

Термин "Слово Божье" представляется сложным и имеет множество нюансов, неся с собой целый ряд идей. В христианстве и в самом Священном Писании можно выделить три широких и четко взаимосвязанных значения этого термина.

1. Эта фраза используется по отношению к Иисусу Христу как к Слову Божьему, ставшему плотью (Ин.1:14). Это наиболее принимаемое значение этого термина в Новом Завете. Говоря о Христе как о "воплощенном Слове Божьем", христианское богословие выражает мысль о том, что воля, замыслы и природа Бога проявились в истории в личности Иисуса Христа. Именно действия, характер и сущность Иисуса Христа, а не просто слова, которые Он говорил, открывают нам природу и замыслы Божьи.

2. Этот термин также используется по отношению к "евангелию Христа" или "посланию о Христе". В этом смысле это обозначает то, что Бог открыл нам через жизнь, смерть и воскресение Христа.

3. Этот термин используется в общем значении по отношению ко всей Библии, которую можно считать готовящей почву для пришествия Христа, рассказывающей о Его пришествии и исследующей значение Его жизни, смерти и Воскресения для верующих.

Такого рода соображения стоят за использованием фразы "Слово Божие" Карлом Бартом. Доктрина Барта о "троякой форме Слова Божьего" выделяет троякое движение от Слова Божьего во Христе к свидетельству об этом Слове в Писании и, наконец, к провозглашению этого Слова в проповеди верующих. Таким образом, существует прямая и органическая связь между проповедью Церкви и личностью Христа.

Повествовательное богословие

Преобладающей формой в Писании выступает жанр повествования. Какое же значение имеет этот факт для связи между Священным Писанием и богословием? Многое может сказать по этому поводу недавно разработанная концепция "повествовательного богословия".