Введение в христианское богословие

Повествовательное богословие основано на наблюдении, что Библия не только содержит доктринальные и богословские утверждения, но и рассказывает о Боге. Например, можно сказать, что в Ветхом Завете преобладают рассказы и пересказы истории о том, как Бог вывел Израиль из Египта в землю обетованную, и все, что это означает для народа Божьего. В нем есть рассказы о битвах, любовных историях, предательствах, исцелениях, строительстве храмов и бедственных осадах.

Аналогичным образом, в Новом Завете также преобладают рассказы об искупительных действиях Бога в истории, на этот раз основанные на жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа. Что означают эти рассказы для христиан? Какое влияние это оказывает на то, как они мыслят и действуют? Полезно, например, рассматривать послания Павла как систематические попытки сформулировать значение рассказа об Иисусе Христе для христиан.

Именно такие соображения стояли за возникновением одного из наиболее важных богословских движений за несколько последних десятилетий — повествовательного богословия. Оно развилось, главным образом, в Северной Америке, причем многие наблюдатели усматривают особенно близкие связи этого движения с Йельской богословской школой и такими ее авторами, как Ганс Фрей, Джордж Линдбек и Рональд Тиман. Хотя термин "повествовательный богослов" не получил общего признания, повествовательное богословие, начиная с 1970–х годов, стало оказывать большое воздействие на значительную часть англоязычных богословов. Основной чертой повествовательного богословия можно назвать особое внимание к повествованиям, или рассказам, в их связи с христианским богословием. Как мы увидим, это оказалось особенно интересным и важным в придании богословию нового чувства направленности, и особенно в установлении часто пренебрегаемой связи между систематическим богословием и изучением Священного Писания.

Истоки этого движения сложны. Одним из его наиболее важных источников стал труд человека, который не был ни богословом, ни исследователем Библии, но специалистом по светской литературе. В своей работе "Мимезис. Представление реальности в западной литературе", Эрих Ауэрбах сравнил сцены из произведений классической литературы, например "Одиссеи" Гомера, с рядом библейских мест, взятых как из Ветхого, так и из Нового Заветов. Ауэрбах вновь и вновь приходит к выводу, что библейские повествования обладают большей глубиной истории, времени и сознания. В них присутствует глубина реализма, которая отсутствует в других работах этого периода. Ауэрбах указал, таким образом, на повествовательное качество Писания как его отличительную черту, заложив основу ее богословского использования, которое не заставило себя долго ждать.

Собственно богословские корни повествовательного богословия можно проследить к работам Карла Барта, который придал Писанию как "рассказу о Боге" новое достоинство и значение. Другие высказывают предположение, что основной толчок движению, особенно в Северной Америке, придала работа Г. Ричарда Нибура "Значение откровения" (1941). Постоянное внимание Нибура на откровении Божьем в истории позволило ему заметить, что повествование служит наиболее приемлемым способом выражения этого откровения. Бог избрал открыться в истории и исторических формах (например, во время исхода из Египта или в истории Иисуса Христа). Поэтому, наиболее подходящей литературной формой для представления этого откровения представляется повествование — рассказ. (Следует подчеркнуть, что слово "рассказ" не предполагает вымысел). Свидетельством этому могут послужить как Ветхий, так и Новый Заветы, с их постоянным использованием повествований для выражения божественной вовлеченности и откровения в человеческой истории.

Но со времен эпохи Просвещения XVIII в., с его упором на общедоступных рациональных истинах (см. в разделе "Разум" данной главы), эти взгляды встречали пренебрежительное отношение. Один из наиболее значительных вкладов в их возрождение сделал йельский богослов Ганс Фрей в его известностной работе "Затмение библейского повествования". Фрей указал, как стремление Просвещения к сведению богословия к общим рациональным концепциям привело к забвению повествовательного качества библейских писаний. По мнению представителей эпохи Просвещения, богословие касается общих принципов, которые можно установить с помощью разума. Нет необходимости обращаться к истории, разве что используя ее во вспомогательной роли. Похожий подход стал ассоциироваться с Рудольфом Бультманом (1884–1976), который положил начало движению "демифологизации" (см. в главе 16). В основе этого движения лежит идея о том, что можно выделить вневременное значение Иисуса, которое Бультман усматривает в послании об Иисусе, в библейских повествованиях, Его касающихся. Демифологизация, чем бы она еще ни была, в основе своей представляется не более чем попыткой дойти до подлинного значения повествования об Иисусе, чтобы оставить эти повествования в стороне. После того, как вневременное значение Иисуса будет установлено, библейские повествования о Нем уже не будут играть какой‑либо полезной роли.

Не случайным, вероятно, стал тот факт, что смерть Бультмана в 1968 г. совпала с оживлением интереса к повествовательному качеству Писания. К этому времени, радикальная критика христианства, раздававшаяся на протяжении 1960–х гг., которая, вероятно, нашла свое наиболее известное выражение в движении "смерти Бога" (см. раздел "Смерть Бога?" в главе 7), уже исчерпала себя. Казалось, настало время для возрождения веры. Среди тех авторов, которые видели в повествовательном богословии ключ к этому возрождению, можно отметить следующих: Ганс Фрей, Джеймс Густафсон, Стэнли Хауэрвоз, Джордж Линдбек и Рональд Тиман, по отношению к которым иногда используется собирательное название "постлиберальные мыслители" (см. раздел "Постлиберализм" в главе 4). Следует, однако, подчеркнуть, что повествовательное богословие ни в коей мере нельзя описать как четко определенное движение: трудно (и, возможно, бессмысленно) прочно связывать с этой категорией конкретных богословов.

Каковы же в таком случае преимущества и недостатки этого подхода? Почему у него появилось такое количество последователей в академическом богословии? Нижеуказанные соображения имеют большое значение для понимания привлекательности этого подхода, особенно среди авторов, стремящихся утвердить центральное место Священного Писания в современном богословии.

1. Повествование является основным литературным жанром в Писании. Некоторые современные авторы даже высказывают предположение, что оно представляет собой единственную литературную форму Писания — очевидное, хотя и вполне понятное, преувеличение. Оно встречается в нескольких формах: ветхозаветные истории, евангельские рассказы о жизни Иисуса, притчи, которые рассказывал Сам Иисус — все они служат примерами повествований. Подход к богословию с повествовательной точки зрения потенциально означает значительно большую верность самому Писанию, чем в случае более теоретического взгляда. Другие значительные христианские документы — например, символы веры — все делают акцент на повествовании, особенно при утверждении веры в Иисуса Христа. Утверждать веру в Иисуса Христа означает утверждать веру в повествование о Его рождении, распятии, смерти, воскресении и вознесении, в непрерывный рассказ, сконцентрированный на Иисусе Христе и бросающий свет на Его личность и значение.

2. Этот подход избегает притупляющего чувства абстрактности, который часто считается характерной чертой многих академических богословских работ. Абстрактный, обобщающий взгляд отодвигается в сторону. Вместо него, повествовательное богословие приглашает нас поразмышлять об истории — живом, запоминающемся рассказе о том, что действительно произошло (например, рассказе об Иисусе Христе) или о том, что можно рассматривать как действительно произошедшее (например, притчи Иисуса). Здесь присутствует обращение к воображению (этот пункт особенно подчеркивают такие авторы как К. С. Льюис), к чувству реализма, которые часто отсутствуют в богословии.

3. Повествовательное богословие утверждает, что Бог встречается нам в истории и обращается к нам как ее участник. Доктрина воплощения гласит, что рассказ об Иисусе Христе является также рассказом о Боге. Повествовательное богословие объявляет, что Бог вступил в наш мир пространства и времени, что Он действительно вошел в историю, что Он встречает нас там, где мы есть. Систематическое богословие часто создает впечатление, что Бог дал нам набор идей, как будто откровение служит своего рода банком данных (см. раздел "Модели Откровения" в данной главе). Повествовательное богословие позволяет нам укрепить основополагающий взгляд о том, что Бог действительно участвует в нашей истории. Рассказ о Боге пересекается с нашей историей. Мы можем понять нашу истории, соотнося ее с повествованием, которое мы читаем в Священном Писании.

Поразительно, что этот аспект повествовательного богословия оказал значительное воздействие в области этики. Стэнли Хауэрвоз, вероятно, представляет собой наиболее видного исследователя из группы авторов, занимающихся вопросами этики, которые утверждали, что евангельские повествования дают модель поведения, которая соответствует христианской вере. Рассказ об Иисусе, например, устанавливает образ поведения, характерный для христианских верующих. При повествовательном подходе, этика получает прочное основание в реальной жизни. Евангелие описывает в первую очередь не набор нравственных принципов, а влияние встречи с Богом на жизни отдельных людей и историю народов. Соотнеся эти рассказы друг с другом, библейские авторы получили возможность объявить: "Это стало результатом преобразования благодатью Божьей. Это демонстрирует правильную модель христианского поведения".

4. Повествовательный характер Священного Писания позволяет нам оценить, как эффективно Писание передает несоответствие между ограниченными знаниями персонажей рассказов и всеведением Божьим.

В своей работе "Искусство библейского повествования" (1985 г.) Роберт Олтер говорит об этом следующим образом: "Библейский рассказ можно считать опытным исследованием пределов нравственных, духовных и исторических знаний, проделанный путем изучения контраста между ограниченными знаниями персонажей и божественным всеведением, которое повествователь утверждает спокойно и твердо". Вероятно, наиболее ярким примером этого в Ветхом Завете служит книга Иова. Повествовательная структура Писания позволяет увидеть рассказ с точки зрения Бога и оценить взаимодействие между человеческим невежеством или неправильным пониманием ситуации и ее реальным положением, рассматриваемым с божественной точки зрения.

До сих пор, мы рассматривали преимущества повествовательного богословия. Однако, это движение имеет и свои сложности. Например, можно ли считать христианское повествование единственным авторитетным рассказом? Или существуют другие рассказы, которые могут претендовать на авторитетность? Все вышесказанное наводит на мысль, что повествовательное богословие кажется особенно привлекательным для консервативных богословов. Однако, его находят привлекательным и многие либеральные богословы, потому что оно не претендует на исключительность или всеобщность; другие рассказы (например, индуистские) могут предположительно считаться имеющими равную авторитетность (см. в начале главы 15). Действительно, вопрос об авторитетности Священного Писания часто обходится во многих современных богословских кругах, особенно тех, которые сочувственно относятся к либерализму и постмодернизму (см. разделы "либеральный протестантизм" и "Постмодернизм" в главе 4)

Однако, более серьезной трудностью представляется, вероятно, вопрос об истине в повествовании. Повествовательное богословие сосредоточивает свое внимание на литературной структуре Священного Писания. Поэтому, оно склонно игнорировать некоторые исторические факторы. При сосредоточенности на литературной структуре Писания, простой исторический вопрос — "Является ли это истинным? Действительно ли это произошло?" — остается без внимания. Как можно отличить вымысел от истории? И то, и другое обладает повествовательной структурой — однако, они имеют совершенно различные историческую и богословскую ценность. Этот вопрос привлек дополнительное внимание в связи с недавним возникновением постмодернизма, который утверждает, что невозможно определить, можно ли считать данное толкование Писания истинным или ложным. Обращение к "повествованию" Писания не дает ответа на этот жизненно важный вопрос.

Методы толкования Писания

Каждый текст требует толкования; не составляет исключения и Писание. В определенном смысле, историю христианского богословия можно считать историей толкования Библии. Ниже мы рассмотрим некоторые подходы к библейскому толкованию, которые, вероятно, вызовут интерес у студентов — богословов. Совершенно ясно, однако, что обширность этого предмета делает совершенно невозможным что‑либо, кроме выборочного обзора этого вопроса.

Рассмотрим вначале патристический период. Александрийская школа толкования основывалась на методах, разработанных иудейским автором Филоном Александрийским (ок.30 г. до Р. Х. — ок.45 г. от Р. Х.) и ранних иудейских традициях, которые позволяли заменить буквальное толкование Писания обращением к аллегории. Однако, что же такое аллегория? Греческий философ Гераклит определил ее как "говорить одно, а подразумевать нечто другое". Филон утверждал, что необходимо смотреть глубже поверхностного смысла Писания, чтобы найти там смысл более глубокий, который лежит под поверхностью текста. Эти идеи были подхвачены группой александрийских богословов, из которых можно выделить Климента Александрийского, Оригена и Дидима Слепого (которого Иероним называл Дидимом Зрячим, из‑за духовного зрения, которое стало результатами применения им аллегорического метода толкования Библии).

Размах аллегорического метода можно увидеть в толковании ключевых ветхозаветных образов Оригеном. Завоевание Иисусом Навином земли обетованной в аллегорическом толковании соответствует покорению Христом греха на кресте, точно так как жертвенное законодательство в Книге Левит указывало на будущие духовные жертвоприношения христиан. На первый взгляд может показаться, что это представляет собой вырождение в "eisegesis", в котором толкователь видит в библейском тексте то, что он хочет видеть. Однако, как указывают работы Дидима (обнаруженные на полевом складе боеприпасов в Египте в ходе второй мировой войны), дело не должно обязательно сводиться к этому. Представляется, что образовался определенный консенсус по поводу образов и текстов Ветхого Завета, которые следовало толковать аллегорически. Например, Иерусалим регулярно рассматривался как аллегория христианской Церкви.

В отличие от этого, Антиохийская школа делала акцент на толковании Писания в свете его исторического окружения. Эта школа, среди наиболее видных представителей которой можно назвать Диодора Тарсского, Иоанна Златоуста и Феодора Мопсуэстского, подчеркивала историческое расположение ветхозаветных пророчеств, которое отсутствует в произведениях Оригена и других представителей александрийской традиции. Так, Феодор, рассматривая ветхозаветные пророчества, подчеркивает, что пророческая проповедь относится не только к тем, кому она адресована, но имеет также широкое значение для всего христианского мира. Каждое пророчество следует толковать как имеющее одно последовательно — историческое или буквальное значение. Как следствие, Феодор истолковал относительно небольшое количество ветхозаветных пророчеств как относящихся непосредственно к Христу, в то время как александрийская школа считала, что во Христе нашло свое выражение скрытое содержание многих ветхозаветных мест, как пророческих, так и исторических.

В Западной Церкви можно рассмотреть возникновение несколько другого взгляда. Во многих своих работах, Амвросий Медиоланский разрабатывал троякое понимание смысла Писания: наряду с естественным значением, толкователю удалось выделить нравственное значение и рациональное или богословское значение. Августин следовал этому подходу, однако, высказывался в пользу двоякого смысла — дословно — человеческо — исторического и аллегорическо — мистическо — духовного — хотя и признавал, что некоторые места обладают обоими значениями. "Высказывания пророков имеют троякий смысл, поскольку одни относятся к земному Иерусалиму, другие к небесному граду, третьи к обоим". Нельзя понимать Ветхий Завет на чисто историческом уровне; ключ к его пониманию лежит в его правильном толковании. Среди основных параллелей "духовного" толкования можно упомянуть о следующих: Адам представляет Христа; Ева представляет Церковь; Ноев ковчег представляет крест; дверь Ноева ковчега представляет пронзенный бок Христа; город Иерусалим представляет небесный Иерусалим.

Можно приложить максимальные усилия, чтобы с различным успехом выявить эти скрытые значения богодухновенного Священного Писания. Однако, мы все твердо придерживаемся принципа, что все эти исторические события и повествования о них в определенном смысле предвосхищают события будущие, и их всегда следует толковать с ссылкой на Христа и Его Церковь.

Используя подобный анализ, Августину удается подчеркнуть единство Ветхого и Нового Заветов. Они служат свидетельствами той же веры, хотя их способы выражения могут отличаться (идея, разработанная Жаном Кальвином). Августин выражает эту идею в словах, которые приобрели большое значение для библейского толкования, особенно для установления связи между Ветхим и Новым Заветами: "Новый Завет скрыт в Ветхом Завете; Ветхий Завет становится понятным через Новый Завет" (In Vetere Novum latet et in Novo Vetus patet).

Разграничение между буквальным или историческим смыслом Писания с одной стороны, и более глубоким духовным или аллегорическим смыслом с другой стороны, стало общепринятым в Церкви в период раннего средневековья. Стандартный метод толкования Библии, использованный в средние века, обычно называется Quadriga или "четвероякий смысл Писания". Истоки этого метода лежат в разграничении между буквальным и духовным значениями. Писание обладает четырьмя значениями. Наряду с буквальным значением, можно выделить еще три небуквальных: аллегорическое, определяющее, во что должны верить христиане; тропологическое или нравственное значение, определяющее, что христиане должны делать; и аналогическое значение, определяющее, на что должны надеяться христиане. Четырьмя смыслами в Писании, таким образом, представляются следующие:

1. Буквальный смысл Священного Писания, при котором текст понимается буквально.

2. Аллегорический смысл, при котором определенные места Писания истолковывались как положения доктрины. Эти места обычно либо туманны, либо их буквальный смысл, по богословским причинам, неприемлем для их читателей.

3. Тропологический или нравственный смысл, при котором такие места истолковывались как дающие нравственное руководство для христианского поведения.

4. Анагогический смысл, при котором библейские тексты истолковывались как основание для христианской надежды, указывающие на будущее исполнение божественных обетовании в Новом Иерусалиме.

Потенциальных слабостей такого подхода удалось избежать, утверждая, что на основании небуквального смысла Писания можно верить лишь в то, что вначале было установлено, исходя из его буквального смысла. Этот акцент на приоритете буквального смысла Писания можно рассматривать как скрытую критику аллегорического подхода принятого Оригеном, который позволял толкователям Писания приписывать любому месту любое "духовное" значение, которое они хотели. По словам Лютера, изложившего этот принцип в 1515 г.: "В Писании никакая аллегория, тропология или анагогия не может быть оправданной, если вначале эта же самая истина не была изложена буквально в другом месте. Иначе Писание может превратиться в объект для шуток".

Мартин Лютер полностью осознавал вышеуказанные разграничения и, не колеблясь, использовал их в полной мере в своих толкованиях Библии. В своем анализе Псалтири он выделает в Ветхом Завете восемь смыслов. Эта поразительная утонченность (которая некоторым читателям может показаться типичной для схоластики) возникает из соединения четырех смыслов с мнением, что каждый из этих смыслов может истолковываться исторически или пророчески. Лютер утверждает, что нужно провести разграничение между тем, что он называет "мертвящей буквой" (litera occidens) — иными словами, глубоко буквальным или историческим прочтением Ветхого Завета — и "животворящим духом" (spiritus vivificans) — иными словами, прочтением Ветхого Завета с учетом его духовных нюансов и пророческих оттенков. В качестве рабочего примера рассмотрим лютеровский анализ ветхозаветного образа с использованием восьмеричной схемы толкования.

В роли интересующего нас образа выступает гора Сион, которую можно истолковать либо сугубо в историческом и дословном смысле, как указание на древний Израиль, либо в пророческом смысле, как указание на новозаветную Церковь. Лютер приводит следующие возможности ее истолкования:

1. Исторически, согласно "мертвящей букве":

(а) буквально: земля Ханаана;

(б) аллегорически: синагога, или видный ее представитель;

(в) тропологически: праведность фарисеев и закона;

(г) анагогически: будущая слава на земле.

2. Пророчески, согласно "животворящему духу":

(а) буквально: народ Сиона;

(б) аллегорически: Церковь, или видный ее представитель;

(в) тропологически: праведность веры;

(г) анагогически: вечная слава на небесах.

Quadriga представляла собой важный компонент академического изучения Библии на схоластических богословских факультетах университетов. Однако, она не была единственной возможностью для толкователей Библии в первые два десятилетия шестнадцатого века. Действительно, можно утверждать, что Лютер был единственным реформатором, который серьезно пользовался этим схоластическим подходом к толкованию. Значительно более влиятельным в реформационных и гуманистических кругах периода ранней реформации был подход предложенный Эразмом Роттердамским, к которому мы сейчас обращаемся.

В работе Эразма "Руководство христианского воина" уделяется серьезное внимание разграничению между "буквой" и "духом" — то есть, между словами Священного Писания и их настоящим значением. Особенно в Ветхом Завете, слова текста можно уподобить оболочке, содержащей ядро истины, но не идентичной ему. Поверхностное значение текста часто скрывает более глубокий смысл, раскрытие которого представляет собой задачу просвещенного и ответственного экзегета. По мнению Эразма, толкование Библии это выявление скрытого смысла Писания, а не его буквы. Здесь можно усмотреть заметное сходство с упомянутой выше александрийской школой.

В своих основных интересах Ульрих Цвингли следует за Эразмом. От толкователя Библии требуется установление "естественного смысла Писания" — который не обязательно совпадает с буквальным смыслом Писания. Гуманистическое прошлое Цвингли позволяет ему выделить различные речевые обороты, в первую очередь аллойозы, катахрезы и синекдохи. Для прояснения этого положения приведем пример. Возьмем слова Христа на тайной вечере, когда Он, преломив хлеб, сказал: "Сие есть Тело Мое" (Мф.26:26). Под буквальным значением этих слов следует понимать "этот кусок хлеба является Моим Телом", однако, естественный их смысл заключается в том, что "этот кусок хлеба обозначает Мое Тело" (см. в разделе "Евхаристия" в главе 14).

Хорошей иллюстрацией поисков более глубокого смысла Писания (в отличие от поверхностного значения), которые вел Цвингли представляется рассказ об Аврааме и Исааке. Исторические детали слишком легко принимаются за его настоящее значение. Однако, как утверждает Цвингли, настоящий смысл этого рассказа можно понять только в том случае, если рассматривать его как пророческое предвосхищение рассказа о Христе, в котором Авраам представляет Бога, а Исаак служит образом (или, строго говоря, прообразом) Христа.

С началом современного периода, наука толкования Библии стала значительно более сложной, отражая растущее признание в академических кругах новых рациональных методов толкования, основанных на исходных предпосылках периода Просвещения. За недостатком места в настоящей работе невозможно должным образом рассмотреть это явление. Представляется полезным, однако, отметить некоторые общие тенденции в толковании Библии за последние два или два с половиной века. Под влиянием Просвещения, в академическом библейском толковании образовалось четыре основных направления.

1. Рациональный подход, изложенный в произведениях Г. С. Реймаруса. Он считает, что и Ветхий, и Новый Заветы основаны на целом ряде сверхъестественных вымыслов. Подвергнув их радикальному логическому разбору, он утверждает, что сверхъестественные элементы в Библии не следует воспринимать всерьез. Поэтому, необходимо толковать Писание на строгой рациональной основе, как утверждающее (хотя и несколько запутанно) всеобщие истины религии разума. После общего падения доверия, как к всеобщности, так и к богословской компетентности разума в последние годы, привлекательность этого подхода значительно уменьшилась.

2. Исторический подход, рассматривающий Писание как рассказ о происхождении христианства. Фердинанд Кристиан Бауэр, вероятно наиболее видный ранний представитель этого взгляда, утверждал, что непозволительно более объяснять происхождение христианской веры ссылками на "единородного Сына Божьего, сошедшего с вечного престола Троицы на землю и ставшего человеком в утробе девы". Вместо этого, Бауэр утверждал, что можно объяснить происхождение христианства в рациональном и несверхъествественном свете. Полагая, что гегельянство может послужить в качестве ключа к объяснению происхождения христианства, Ф. К. Бауэр обращается непосредственно к его философии истории как альтернативе традиционным рассказам о происхождении христианской веры, и в этом свете истолковывает Новый Завет. С упадком гегельянства, влияние Бауэра также уменьшилось.

3. Социологический подход. К 90–м гг. XIX в., многие либеральные христиане потеряли интерес к вопросам христианской доктрины и богословия, и стали исследовать более широкую категорию "религия в целом" — эта тенденция лежит в основе образования факультетов "религиоведения" во многих западных университетах. Религия относится к общественным явлениям; касаясь значительно большего, чем "идеи" как таковые, она подпадает под категорию "социальной истории". Таким образом, была открыта дорога социологическому подходу к толкованию Библии, который рассматривал христианство как конкретное проявление общего феномена — религии. Примером такого подхода может служить работа сэра Джеймса Джорджа Фрейзера "Золотая ветвь" (1890–1915), в которой к Библии в беспрецедентном масштабе применяются методы сравнительной антропологии (изучения народов и их традиций).

4. Литературный подход, стремящийся отдать должное конкретным литературным категориям Священного Писания. Одним из таких его проявлений, которое в последнее время пользуется большим влиянием, является повествовательное богословие, подробно рассмотренное выше в настоящей главе.

Теории богодухновенности Писания

Понятие о том, что особый статус Писания в христианском богословии основан на его божественном происхождении, сколь туманно это ни было бы выражено, можно рассмотреть как в Новом Завете, так и в последующих размышлениях о нем. Важным элементом любых рассуждений о том, каким образом Писание богодухновенно, и какое значение этому следует придавать, представляется отрывок 2 Тим. 16–17, в котором Писание определяется как "богодухновенное" (theopneustos). Эта идея часто встречается в раннехристианской мысли, и не считается спорной. Грекоязычный еврейский философ Филон Александрийский (ок.30 г. до Р. Х. — ок.45 г. от Р. Х.) считал Писание полностью богодухновенным и утверждал, что авторы библейских книг были пассивными орудиями сообщения божественной воли.

Этот вопрос стал фигурировать как потенциально спорный во времена Реформации, особенно в произведениях Жана Кальвина. Кальвин стремился отстоять авторитет Писания перед двумя группами людей. С одной стороны, перед теми, кто принадлежал к католическому крылу Церкви, которые утверждали, что авторитет Писания основан на факте признания Писания Церковью. С другой стороны, перед более радикальными евангелистскими авторами, например анабаптистами, которые утверждали, что всякий человек имеет право игнорировать Писание полностью, предпочитая ему некое личное божественное откровение. Кальвин объявил, что Дух действует через Писание (а не в обход его, как считали радикалы), и что Дух, вдохновляя его, придает непосредственную авторитетность Писанию, снимая, таким образом, необходимость какого‑либо внешнего обоснования этой авторитетности (например, церковного).

Эта проблема приобретает чрезвычайную важность, поскольку она указывает на то, что реформаторы не считали вопрос о богодухновенности связанным с устаревшей исторической достоверностью или фактической неточностью библейских текстов. Кальвиновская доктрина об аккомодации подразумевает, что Бог открыл Себя в формах, приспособленных к возможностям сообществ, которые это откровение получали; так, в случае с Быт.1 Кальвин высказывает предположение, что целый ряд идей — таких как "дни творения" — является лишь аккомодированным способом выражения, своего рода божественной "детской речью". Развитие в протестантизме идей о "непогрешимости Библии" можно проследить к Соединенным Штатам середины девятнадцатого века.

С началом эпохи Просвещения, идея о том, что Библия имеет особый статус, стала ставиться под сомнение, главным образом, из‑за рационалистических исходных посылок того периода и усиления интереса к критическому исследованию Библии. Интерес представляет целый ряд подходов к вопросу о богодухновенности, которые были приняты в течение этого периода.

1. И. Г. Гердер, находясь под влиянием мировоззрения романтизма, утверждал, что идею о богодухновенности следует понимать в художественном или эстетическом смысле. В своей работе "Дух еврейской поэзии" (1782–1783) Гердер высказал предположение, что наиболее подходящей моделью библейской богодухновенности могут послужить произведения искусства. Точно так, как можно назвать "вдохновенными" великий роман, поэму или картину, эту же идею можно применить и к Писанию. "Вдохновенность" при этом рассматривается как человеческое достижение, а не дар Божий.

2. Старая Принстонская школа, представленная Чарльзом Хеджем (1797–1878) и Бенджамином Б. Уорфилдом (1851–1921), сознательно противодействуя натуралистичному подходу, представленному Гердером, разработала крайне сверхъестественные теории богодухновенности. "Богодухновенность есть то экстраординарное, сверхъестественное влияние… оказанное Святым Духом на авторов наших Священных Книг, посредством которого их слова передавали слова Божьи, и являются, поэтому, совершенно непогрешимыми." Хотя Уорфильд тщательно оговаривает, что это вдохновение не уничтожило человечность и индивидуальность библейских авторов, он, тем не менее, настаивает на том, что "их человечность настолько уменьшилась, что их слова стали в то же время словами Божьими, и, поэтому, совершенно непогрешимы во всех и каждом случае".

3. Другие полагали, что богодухновенность также следует считать божественным водительством читателя Писания, что позволяет ему находить в библейском тексте слово Божье. Как мы только что видели, Уорфильд считал, что богодухновенность Писания определяет сам библейский текст, подразумевая, таким образом, что Писание объективно становится Словом Божьим для всех, кто его читает. Другие высказывались в пользу субъективности понимания богодухновенности, согласно которому восприятие читателем Писания — а не само Писание — следует считать "богодухновенным". Огастес Г. Стронг (1836–1921) подчеркивал, что авторитетность Писания не может основываться лишь на словах Писания, как будто они имеют какой‑либо авторитетный статус вне их восприятия отдельным верующим или сообществом верующих. Таким образом, следует признать, что Писание имеет объективный и субъективный аспекты.

Рассмотрев некоторые вопросы, связанные с Священным Писанием как источником христианского богословия, перейдем к рассмотрению роли разума в этом богословии.

Разум

Вторым важным источником, требующим рассмотрения, служит человеческий разум. Хотя значение разума для христианского богословия признавалось всегда, он приобрел особую важность в эпоху Просвещения (см. раздел "Просвещение" в главе 4). Начнем с рассмотрения изменений акцента, который делался на роли разума в христианстве.

Разум и откровение: три модели

Поскольку людей следует считать существами рациональными, можно предположить, что разум играет важную роль в богословии.

Однако, в христианском богословии проходили долгие и острые дискуссии о том, к чему, собственно, эта роль сводится. Здесь можно выделить три широкие категории мнений.

1. Богословие — рациональная дисциплина. Эта позиция, связанная с такими авторами, как Фома Аквинский, исходит из того, что христианская вера по своей сути рациональна, и поэтому, может быть обоснована и исследована с помощью разума. Рассмотренные выше "5 путей" Фомы Аквинского представляют пример этой уверенности в том, что разум в состоянии обосновать идеи веры.

Однако, ни Аквинат, ни то направление в христианстве, которое он представлял, не считали, что христианство ограничивается лишь тем, что можно рационально доказать. Вера выходит за рамки разума, имея доступ к истинам откровения, которые разум не имеет никакой надежды понять или исследовать без посторонней помощи. Разуму принадлежит роль постройки на фундаменте, заложенном откровением, исследования того, что из откровения вытекает. В этом смысле, богословие относится к scientia — рациональной дисциплиной, использующей рациональные методы для углубления и расширения того, что известно из откровения.

Известный историк средневековой христианской мысли Этьен Жильсон сравнил великие богословские системы средневековья с величественными соборами, которые в это время возникали по всей христианской Европе — с его точки зрения, первые были "соборами разума". Христианство похоже на собор, который основан на почве человеческого разума, однако, чье здание возвышается над областями, доступными чистому разуму. Оно основывается на рациональном фундаменте, однако, здание, сооруженное на нем, далеко выходит за рамки того, что разум может выявить.

2. Богословие является переизданием взглядов разума. К середине XVII в., особенно в Англии и Германии, стало развиваться новое отношение к разуму. Стали высказывать мнение, что христианство рационально. Однако, если Фома Аквинский понимал это утверждение в том смысле, что вера прочно основывается на рациональном основании, новая школа мысли имела другие идеи. Если вера рациональна, утверждали они, то ее можно полностью свести к разуму. Необходимо показать, что каждый аспект веры, каждый пункт христианских верований, вытекают из человеческого разума.

Отличным примером этого взгляда могут послужить работы лорда Герберта Чербери, особенно его книга "De veritatis religionis" ("Об истинности религии"), в которой выдвигается идея рационального христианства, основанного на внутреннем чувстве Бога и человеческих нравственных обязательствах. Это мнение имеет два важных следствия. Во — первых, христианство было, по сути, сведено к тем идеям, которые можно доказать с помощью разума. Если христианство рационально, то любая часть его системы, которую нельзя обосновать с помощью разума, не может считаться "рациональной". Такие части необходимо отбросить. Во — вторых, следует понимать, что разум имеет приоритет над откровением. Вначале идет разум, а затем откровение.

Таким образом, разум стал считаться способным установить истину без помощи откровения. Христианство следует принять в том, что можно доказать на основании разума, и отвергнуть в том, что на этом основании доказать нельзя. Зачем задумываться над идеей об откровении, если разум и так может сообщить нам все, что мы хотим знать о Боге, мире и самих себе? Это твердое убеждение полной компетентности человеческого разума лежит в основе рационалистического пренебрежения к христианской доктрине об откровении в Иисусе Христе и через Священное Писание.

3. Богословие излишне; над всем царствует разум. Наконец, эта потенциально рационалистическая позиция была доведена до своего логического завершения. Среди всего прочего, утверждали, что христианство содержит ряд верований, которые противоречат разуму. Разум имеет право судить религию, поскольку он стоит выше нее. Такой подход обычно называется "рационализмом Просвещения", и заслуживает более подробного исследования. Начнем с рассмотрения английского движения, которое заложило основу этой форме рационализма в религии — деизма.

Деизм

Термин "деизм" (от лат. deus — "бог") часто используется в общем смысле по отношению к взгляду, утверждающему, что Бог сотворил мир, однако, отрицающему Его продолжающееся участие или присутствие в нем. Ему часто противопоставляется термин "теизм" (от гр. theos — "бог"), который обозначает взгляд, признающий продолжающееся божественное участие в мире.

В своем более конкретном смысле, термин "деизм" используется для обозначения группы английских мыслителей "Века разума" конца XVII — начала XVIII вв. В своей работе "Основные деистические авторы" (1757), Лиланд сгруппировал ряд авторов — включая лорда Герберта Чербери, Томаса Гоббса и Дэвида Юма — под общим определением "деисты". Однако, при ближайшем рассмотрении, оказывается, что они имеют мало общего, если не считать общего скептицизма по отношению к собственно христианским идеям.

В работе Джона Локка "Опыт о человеческом разуме" (1690) выдвинута идея о Боге, которая стала характерной для большей части позднего деизма. По существу, можно сказать, что в этом произведении Локк внес значительный вклад в обеспечение интеллектуальных оснований деизма Локк утверждал, что "разум приводит нас к знанию той определенной и очевидной истины, что существует вечное, всемогущее и всезнающее Существо". Признаками этого существа представляются те же, что человеческий разум признает подходящими для Бога. Рассмотрев, какие нравственные и интеллектуальные качества подходят для божества, Локк утверждает, что "мы расширяем каждое из этих качеств с помощью нашего представления о бесконечности и получаем нашу комплексную идею о Боге". Иными словами, идея о Боге состоит из человеческих интеллектуальных и нравственных качеств, увеличенных до бесконечности.

В работе Мэтью Тиндела "Христианство, старое как творение" (1730) утверждается, что христианство является не чем иным, как "воспроизведением религии природы". Бог понимается как расширение принятых человеческих идей о справедливости, разумности и мудрости. Эта универсальная религия доступна везде и всегда, в то время как традиционное христианство основывается на идее о божественном откровении, которое было недоступно тем, кто жил до Христа. Взгляды Тиндела распространялись до того, как современная дисциплина социологии знания создала определенный скептицизм вокруг идеи о "всеобщем разуме", и представляет собой отличный пример рационализма, который был характерным для движения и который позднее стал пользоваться влиянием в движении Просвещения.

Благодаря переводам и произведениям авторов, знакомых и сочувствующих идеям английского деизма, например "Философским письмам" Вольтера, эти идеи распространились по всему европейскому континенту (и особенно в Германии). Рационализм эпохи Просвещения, к которому мы сейчас обращаемся, часто считается логическим завершением идей, зародившихся в английском деизме.

Рационализм эпохи Просвещения

Основной исходной предпосылкой рационализма Просвещения стало убеждение в том, что человеческий разум вполне способен рассказать нам все, что нам нужно знать о мире, самих себе и Боге (если Он существует). Одним из самых наглядных примеров этой громадной уверенности в разуме может послужить фронтиспис в книге рационалистского философа XVIII в. Кристиана Вольфа, амбициозно озаглавленной "Разумные мысли о Боге, мире, человеческой душе и обо всем остальном" (1720 г.). На интересующем нас рисунке изображен мир, покрытый тенью и мраком, представляющий старые идеи суеверий, традиций и веры. Однако, на части рисунка сквозь тьму пробилось солнце, освещая холмы и долины и принося улыбки на лица, как следует думать, мрачных прежде крестьян. Смысл рисунка понятен: разум освещает, развеивает туман и мрак христианской веры и открывает дорогу славному свету человеческой рациональности. Божественное откровение, если таковое вообще существует, неуместно. Следствия такого подхода были подробно отмечены выше, когда мы рассматривали общее влияние Просвещения на христианское богословие.

Здесь необходимо провести разграничение между "разумом" и "рационализмом", которые некоторым читателям могут показаться идентичными. Разум — это основополагающая человеческая способность мыслить, основываясь на доказательствах и свидетельствах. В богословском отношении он нейтрален и не представляет угрозу вере — если его не считать единственным источником знания о Боге. В последнем случае он становится рационализмом, который представляет собой полную уверенность в человеческом разуме и отказ придать какое‑либо значение божественному откровению.

Можно сказать, что рационализм эпохи Просвещения основан на вере к то, что человеческий разум без посторонней помощи может сообщить нам обо всем, что человечеству необходимо знать. Обратившись к своему разуму, уже нет необходимости прислушиваться к чужим голосам. По этому определению, христианин не может сказать ничего, что одновременно и отличалось бы от рационалистической точки зрения, и было бы истинным. Если оно отличается, то это автоматически означает, что оно отходит от пути истины — и поэтому ложно. Отличаться — значит быть неправым.

Отличным примером этой рационалистической критики христианства может послужить позиция, занятая по отношению к доктрине о Христе (как мог Иисус быть одновременно Богом и человеком?) и доктрине о Троице (как может Бог быть одновременно в трех лицах, не впадая при этом в логическое противоречие?). Один из первых американских президентов, Томас Джефферсон, презрительно отзывался о доктрине о Троице: "Когда мы избавимся от невразумительного жаргона тринитарной арифметики, что трое есть одно, а один есть три; когда мы сорвем искусственные декорации, построенные, чтобы скрыть от глаз простую сущность Иисуса; короче говоря, когда мы забудем все то, чему учили о Нем со времени Его жизни и вернемся к чистым и простым доктринам, которые Он сформулировал, тогда мы станем истинными и достойными Его учениками".

Иисус в действительности представлялся простым рациональным учителем, который проповедовал простое и разумное евангелие, основанное на очень простой и рациональной идее о Боге. Однако, на каждом этапе существования, христианство предпочитало все усложнять.

Прямым следствием этого стало движение в исследовании Нового Завета, получившее название "поисков исторического Иисуса" (см. раздел "Поиски исторического Иисуса в главе 10). Эти поиски, начавшиеся в конце восемнадцатого века были основаны на убеждении, что Новый Завет полностью искажает фигуру Иисуса. Настоящий Иисус Христос — "исторический Иисус" — был не более чем простым галилейским учителем, который учил вполне здравым идеям, основанным на разуме. В Новом Завете Он совершенно неверно представлен как воскресший спаситель грешного человечества.

Таким образом, считали, что разум может судить об Иисусе. В своей знаменитой работе "Религия в рамках одного разума", Иммануил Кант настойчиво отстаивал приоритет разума и сознания над авторитетом Иисуса Христа. В тех случаях, когда слова Иисуса согласуются с выводами разума, они достойны уважения, когда они не согласуются, они должны быть отвергнуты. Айрис Мердок пишет о таком подходе в своей книге "Суверенитет добра": "Как хорошо знаком нам этот человек, столь прекрасно изображенный в Grundlegung, который, даже перед лицом Иисуса Христа отворачивается, чтобы прислушаться к суждению собственной совести, к голосу собственного разума. Лишенный того скудного метафизического фона, который Кант готов за ним признать, этот человек предстает перед нами, свободный, независимый, одинокий, сильный, рациональный, ответственный, смелый, герой стольких романов и книг по нравственной философии".

Рационализм эпохи Просвещения, таким образом, утверждал суверенитет разума и его способность устанавливать все, что необходимо знать о религии, не обращаясь к идее об "откровении". Кроме того, разум обладает способностью судить об истинах религий, таких как христианство, и отбрасывать многие их идеи как "иррациональные". Несмотря на влияние, которым пользовались подобные идеи в конце XVIII‑XIX вв., в настоящее время они встречают подозрительное отношение. Ниже мы исследуем причины этих подозрений.

Критика рационализма эпохи Просвещения

Ряд событий, из которых мы упомянем только некоторые, подорвали достоверность взглядов эпохи Просвещения. Можно сказать, что эти взгляды основаны на идее о "непосредственно данном", либо в разуме, либо в опыте. Знание имеет какую‑то основу, будь то самоочевидные истины, непосредственно признаваемые таковыми человеческим разумом или непосредственный опыт, вытекающий из контакта с окружающим миром. Но представляется, что подобных оснований просто не существует.

Можно начать с исследования самого разума. Человеческий разум в состоянии основываться на самоочевидных исходных принципах и, с помощью логических построений, выводить из них целую систему. Почти все, кто разделяет этот взгляд, так или иначе ссылаются на 5 принципов геометрии Евклида. На основании этих принципов он смог создать всю свою геометрическую систему. Такой подход был привлекателен для философов, как Спиноза: возможно, они могли бы применить этот метод и в философии. Исходя из ряда определенных посылок, можно бы построить прочную структуру философии и этики. Но этим мечтам не суждено было сбыться. Открытие неевклидовой геометрии в XIX в. разрушило привлекательность этой аналогии. Выяснилось, что существуют другие способы создания геометрических построений, причем они представляются столь же внутренне последовательными, как и метод Евклида. Но какой же из них оказывется правильным? На этот вопрос невозможно ответить. Они все так разнообразны, каждый со своими достоинствами и недостатками.

Во многом то же можно сказать и относительно самого рационализма. Если раньше считалось, что существует единственный рациональный подход, то сейчас установлено, что существуют — и всегда существовали — множество различных "рациональностей". Мыслители эпохи Просвещения были защищены от этого обескураживающего факта ограниченностью своих исторических познаний, которые прочно замыкались в пределах западного классицизма. Однако, эта иллюзия теперь развеяна. Завершая свой великолепный анализ рациональных подходов к разуму, Аласдер Мак — Интайер делает следующий вывод: "Как мыслители эпохи Просвещения, так и их преемники оказались не в состоянии прийти к согласию относительно того, как можно правильно сформулировать те принципы, которые были бы неоспоримы для всех рационально мыслящих людей. Один из ответов на этот вопрос дали авторы Encyclopedic, второй — Руссо, третий — Бентам, четвертый — Кант, пятый — шотландские философы здравого смысла и их французские и американские последователи. Последующая история не уменьшила степени этих разногласий. Поэтому, можно сказать, что эпоха Просвещения оставила нам в наследство идеал рационального доказательства, который невозможно достичь".

Разум обещает многое, однако, оказывается не в состоянии выявить свои хваленые преимущества. Именно по этим причинам Ганс — Георг Гадамер едко писал о "мечте Робинзона Крузо об историческом Просвещении, столь же искусственной, как и сам Робинзон Крузо". Понятие о "всеобщей рациональности" считается сегодня многими не более чем фантастикой. Постмодернизм, например, утверждает, что существует широкое разнообразие "рациональностей", каждая из которых по — своему заслуживает уважения; нет какой‑либо привилегированной позиции, никакой всеобщей концепции "разума", которая могла бы судить об остальных.

Рассмотрев Священное Писание и разум как источники богословия, мы можем обратиться к рассмотрению идеи о предании.

Предание

Это слово подразумевает не только что‑то, что передается, но активный процесс размышлений, посредством которого оцениваются и передаются из поколения в поколение богословские или духовные взгляды. В христианском богословии можно выделить 3 основных подхода к Преданию.

Теория одного источника

В ответ на различные споры, которые происходили в ранней Церкви, особенно на угрозу со стороны гностицизма, стал вырабатываться "традиционный" метод понимания определенных мест Писания. Патристические богословы второго века, такие как Ириней Лионский, стали развивать идею о санкционированном способе толкования определенных мест Священного Писания, который, по словам Иринея, уходил корнями ко временам самих Апостолов. Нельзя было позволить, чтобы Писание толковалось произвольным или случайным образом — его следовало толковать в контексте исторической преемственности христианской Церкви. Параметры этого толкования были исторически зафиксированы и "даны". "Предание" (или "традиция") здесь означает лишь "традиционный способ толкования Писания верующими". Этот взгляд получил название "теории одного источника богословия". Богословие основано на Священном Писании, а "предание" означает всего лишь "традиционный способ толкования Писания".

Данный подход был принят Реформацией основного течения, которая настаивала на том, что традиционное толкование Писания — например, доктрина о Троице или практика крещения младенцев — может быть сохранено, при условии, что будет показано, что оно не противоречит самому Писанию. Исходя из этого, становится очевидным, что неверно предполагать, будто магистерские реформаторы ставили личное суждение выше соборного мнения Церкви, или что они впадали в некую форму индивидуализма. Это, однако, представляется уже несомненным по отношению к представителям радикальной Реформации (см. ниже).

Этого взгляда продолжает придерживаться большинство современных христианских мыслителей. Тем не менее, следует отметить две существенные альтернативные позиции.

Теория двух источников