Помоги проекту - поделись книгой:
Стихотворе ние написано Жуковским в юности, в 1805 г., и везде значится как оригинальное. Однако вариант, помещенный в пушкинском альбоме, появился несколькими годами раньше. Следовательно, В. А. Жуковский, прекрасный поэт, мягко говоря, у кого-то позаимствовал «Дружбу»? Но это более чем сомнительно. Остается единственный вывод — речь идет о переводе: вероятнее всего, Василий Андреевич знал о варианте, вписанном в альбом Пушкиных, и просто улучшал его.
Это предположение вскоре полностью подтвердилось. В выпущенном в 1977 г. издательством «Книга» третьем выпуске «Альманаха библиофила» в статье В. Лобанова «О библиотеке В. А. Жуковского» говорится:
«В «Поэтических опытах» Готлиба Конрада Пфеффеля (8 томов, Тюбинген, 1802–1805) на многих страницах Жуковским записаны черновые переводы стихотворений Пфеффеля, которые в изданиях стихотворений Жуковского фигурируют как оригинальные. Например, во втором томе на с. 180 находим перевод пфеффелевского «Плюща». Это знаменитая «Дружба» (следует текст — В. Б.).
Теперь все встает на свои места. Напечатанный в 1802 г. в сборнике стихов Пфеффеля «Плющ» вскоре был переведен на русский язык сразу двумя поэтами. Один перевод разошелся по альбомам, другой был опубликован. В 1810-е годы Жуковский был исключительно популярен, и его творчество оказало, по-видимому, сильное влияние на формирование литературных вкусов молодого Николая Федоровича Островского, тогда студента Московской духовной академии. Эмилия Андреевна, знавшая об этой привязанности, и сама, возможно, под действием мужа часто обращавшаяся к стихам Жуковского, решила поэтому поместить «Дружбу» в качестве надписи на могильной плите. Изменения в тексте сделали самые минимальные: слово «прах» по смыслу заменено на «поле» да выброшено определение «гибкий» — несвойственное зрелому возрасту матери многих детей. Для подобной коррективы не требовалось, пожалуй, прибегать к помощи Александра Николаевича — ее была способна внести и сама вдова.
Подведем некоторые итоги. На могильной плите Н. ф. Островского в качестве эпитафии использовано короткое аллегорическое стихотворение малоизвестного в России немецкого поэта Г. К. Пфеффеля в превосходном раннем переводе В. А. Жуковского, любимое в семье Островских и выражающее чувство скорбящей вдовы. Александр Николаевич, приходя на могилу отца, много раз перечитывал его и, конечно, помнил это четверостишие наизусть. И сейчас тысячи людей, ежегодно посещающих бережковский погост, наклоняются над старой плитой, читают выразительную эпитафию, иные переписывают ее в свои блокноты.
ЯРИЛИНА ДОЛИНА
Мало ли в окрестностях Щелыкова живописных лужаек и полян! Наверное, не счесть. Однако все туристы, и впервые попавшие в заповедник, и приезжающие сюда ежегодно, полагают долгом чести заглянуть в Ярилину долину, побывать «у Снегурочки».
Добраться с дороги до долины совсем легко. От самой плотины через Куекшу начинается торная тропинка. Она то жмется к правому берегу реки, то отступает от него и сворачивает в глубь леса, петляя там между елями и соснами или юркая в малинник. Где-то через полкилометра тропка неожиданно выскальзывает на широкую кулигу — поляну, окаймленную деревьями, — ближе лес смешанный, невысокий, а на дальнем конце поднимается настоящая рамень.
Много вокруг Щелыкова красивых полян, но эта какая-то заговоренная, таинственная, сказочная. Возможно, ощущению таинственности способствует постоянный контраст света и тени. Солнце никогда не озаряет поляну целиком — оно то высвечивает очень эффектно вершины ближних елок, то теряется в курчавой поросли ольшаника.
К концу весны устилает Ярилину долину зеленый травяной ковер с узором из луговых цветов, которых высыпает особенно много в мае — начале июня. Недаром Весна, прощаясь в Ярилинои долине с дочерью Снегурочкой, указывает ей именно на окружившие ее цветы:
И вправду, часто вид цветущей Ярилинои долины пробуждает «дремоту души» туриста-горожанина, смотрящего поначалу на поездку в Щелыково как на очередное «культурное мероприятие».
Но разве есть веские доказательства, подтверждающие, что последнее свидание Снегурочки с Весной драматург Островский подглядел здесь, на этой поляне?
Обратимся к первоисточнику. В четвертом действии весенней сказки «Снегурочка» имеется точное описание места встречи.
«Ярилина долина: слева (от зрителей) отлогая покатость, покрытая невысокими кустами, справа — сплошной лес, в глубине озеро, поросшее осокой и водяными растениями с роскошными цветами, по берегам цветущие кусты с повисшими над водой ветлами.»
Если мы, подменив зрителей, подойдем по тропинке от плотины и приостановимся при входе в долину, то увидим нечто очень похожее на данное описание — сплошной лес справа, отлогую покатость слева, покрытую невысокими «елохами», за которыми скорее угадывается, нежели просматривается Куекша. Озера в глубине, правда, нет, но мало ли таких озер образуется в каждое весеннее половодье на берегах Куекши и Сендеги — вода в этих озерцах действительно покрывается осокой и роскошными желтыми цветами, именуемыми курослепом. В разгар лета озерца постепенно высыхают. Над ними склоняются кусты черемухи и калины, цветущие в мае — июне.
Пусть нет в глубине озерца, зато есть иное. В правой дальней стороне долины виднеется шестигранный бревенчатый сруб, чуть приподнятый над землей и полуокруженный несколькими деревьями. Это знаменитый Голубой, или Святой, ключик. Из ключика выбегает и теряется в лесу узкий ручеек.
До Островского ключик называли в народе «Святым». О происхождении названия говорит известное и драматургу древнее предание. В XV или XVI веке поселился якобы в Ярилинои долине старичок-монах и срубил здесь, в лесной глуши, деревянную шестигранную часовню-келию, в которой и жил отшельником. Но набрел на это уединенное жилье отряд хищных казанских татар, совершающих набег на окраинную Русь. Кинулись алчные враги к часовне, надеясь поживиться приношениями окрестных жителей, но тотчас ушла она под землю, а на поверхности образовался водоем. В этом предании, прозрачно перекликающемся со Сказанием о граде Китеже и с Житием Макария Унженского, преломились исторические реалии: и татарские орды в щелыковских местах некогда рыскали, и часовни в лесной тиши возводились, и даже случалось изредка, что погружались такие постройки в болотистую почву.
С времен языческой «Снегурочки» ключик все чаще стали именовать «Голубым». Возможно, потому, что вода его имеет голубоватый оттенок, хотя дно водоема, кстати, довольно глубокого, устлано, под амальгамой ила, белым кварцевым песком. Вода довольно вкусная, слабоминеральная, а ключик не замерзает и в самые сильные морозы. Он чист и прозрачен, время от времени на дне его начинают бить, шевеля песок, роднички. Бьют они нерегулярно, и заставшие эту пульсацию могут почесть себя счастливцами. Потому что у них на глазах билось сердце Снегурочки. Трудно установить, то ли Александр Николаевич сам придумал, то ли переосмыслил и зафиксировал уже существующее предание. А оно гласит, что на месте ключика растаяла под лучами гневного Солнца — Ярилы — красивая девочка Снегурочка и появился водоем, на дне которого колотится ее полюбившее людей сердце. В последнем предании уже нет исторической основы, зато оно на редкость трогательно и поэтично.
Теперь о самом названии «Ярилина долина». Дело в том, что в официальных документах до конца XIX в. это место никогда Ярилиной долиной или поляной не называлось, а всегда именовалось «Ключевым логом». Принадлежал он самому А. Н. Островскому. Следовательно, можно заключить, что долина стала называться «Ярилиной» спустя некоторое время после опубликования весенней сказки «Снегурочка», т. е. что переименовал ее сам Островский? Однако такой вывод был бы слишком поспешным. Истоки названия, оказывается, уходят в глубь веков.
Ярило — имя славянского божества и одновременно название весеннего праздника. С «Яриловками» яростно боролась церковь, о них в середине XVIII века Тихон Задонский писал, что «из всех обстоятельств праздника сего видно, что древний некакий был идол, называемый именем Ярилы, который в сих странах за бога почитаем был, пока еще не было христианского благочестия, а иные праздник сей называют игрищем». Имеется описание праздника у белорусов: собирались девушки, выбирали из своей среды одну, наряжали в белое, на голову клали венок, в правую руку давали череп (символ «побежденной зимы»), в левую — пучок ржаных колосьев (символ «плодородия земли»), сажали на белого коня («юный всадник» — бог солнечного света), а сами
становились вокруг и пели песни в честь Ярилы. Нечто подобное происходило и в центральной России. Островский в «Снегурочке» изображает Ярилу «в виде молодого парня в белой одежде, в правой руке светящаяся голова человеческая, в левой — ржаной сноп».
О костромских «Яриловках», их исторических корнях драматургу много рассказывал дядя, краевед и историк Павел Федорович Островский, а в первые наезды в Щелыково ему и самому доводилось наблюдать праздники Ярилы в окрестностях усадьбы и, возможно, в Кинешме. Там они приурочивались к Всехсвятскому заговению, устраивались в роще на Кинешемке и сопровождались обрядами и играми. Ярилины гулянья в Ки-нешемском уезде прекратились только с середины XIX в., память же о них сохранялась и позднее. «Воскресенье (Ярилин день)», — отметил драматург в дневнике 11 июня 1867 г. Может быть, понаблюдав в этот раз веселый народный праздник, он и решил приступить к написанию весенней сказки «Снегурочка». «Пьесы я задумал две, — сообщает он вскоре жене, — не знаю, за которую прежде примусь (вторая — сказка «Иван-царевич» — В. Б.), но во всяком случае в деревне одну какую-нибудь кончу».
На Ключевой лог Александр Николаевич ходил часто, а Ярилин день никогда не пропускал. Его там интересовало все: обряды, хороводы, песни. «Если мы желаем сделать что-нибудь хорошее для народа, — сказал он как-то своему знакомому, — то не должны чуждаться его веры и обычаев, не то не поймем его, да и он нас не поймет». А где же было и узнавать эти обычаи, если не на древнем крестьянском празднике Ярилы!
Во времена Островского гуляние в долине происходило в Троицын день. К ключику сходились толпы жителей со всей округи, съезжались торговцы с возами. Водили хороводы, жгли костры, пели песни. Отголоски этого народного действа чувствуются в «Снегурочке». Да и только ли в «Снегурочке? В Щелыкове вскоре после весенней сказки писалась пьеса «Волки и овцы», тоже насыщенная местными мотивами. В ней встречаются многозначительные диалоги между местной помещицей Купавиной и ее соседями Мурзавецкой и Лыняевым:
«Мурзавецкая. У вас тут храмовый праздник неподалеку, а ты, чай, не знаешь?
К у п а в и н а. Как не знать! На моем лугу гулянье бывает».
Напомним, что и Островский мог сказать, что гулянье в Троицын день — «Яриловка» — бывает на его лугу.
И далее:
«К у п а в и н а. Я хочу народное гуляние смотреть.
Л ы н я е в. Не ходите! Что за удовольствие идти за две версты, да еще по горам, чтоб смотреть на пьяных.
Купавина. Скажите лучше, что вам лень! Оставайтесь!
Л ы н я е в. Я бы пошел, но там, вероятно, ваши люди гуляют, мы их только стесним. Зачем расстраивать чужое веселье!
Купавина. Мы издали посмотрим, с горы».
От Щелыкова до Ярилиной долины на самом деле не более версты, но обратно приходится подниматься на довольно крутую гору, что было, действительно, тяжело для страдающего болезнью ног и одышкой Островского. Но это его не останавливало. Доводы, которые приводит Лыняев, ему и самому, несомненно, не раз приходилось выслушивать от соседей. Однако драматург не опасался, что своим присутствием стеснит гуляющих крестьян: они давно привыкли к нему и полюбили его.
Официально обозначаемая в бумагах Ключевым логом, просторная поляна на правом берегу Куекши ниже мельницы Тарасихи издревле в народе прозывалась «Ярилиной долиной» или «Ярилиной поляной», что было чутко подслушано Островским. С тех пор первое из названий быстро исчезло, а второе как бы получило права гражданства. Народные же гуляния в долине, конечно, уже без торжественного явления Ярилы, а просто с играми и хороводами, устраивались до 1940-х годов. О них до сих пор увлеченно рассказывают местные старожилы.
Сейчас значительная часть Ярилиной долины заросла кустарником, подступившим к самому ключику, сузилась и обмелела огибавшая ее Куекша. Но всякий, пришедший к Голубому ключику, особенно в пору цветения в конце весны, когда здесь растаяла Снегурочка, невольно вспомнит и повторит про себя ли, вслух ли своим спутникам проникновенные слова зоркого Берендея:
Полна чудес могучая природа! Дары свои обильно рассыпая,
Причудливо она играет: бросит В болотинке, в забытом уголке Под кустиком, цветок весны жемчужный. Задумчиво склоненный ландыш, брызнет На белизну его холодной пылью Серебряной росы, — и дышит цветик Неуловимым запахом весны, Прельщая взор и обонянье…
У ВЪЕЗДА В ЩЕЛЫКОВО
Не ведаю, запоминается ли туристам въезд в Щелыковский заповедник — не каменные тумбы-пилоны у повертки с большака, а метров через четыреста от них: справа от дороги изба с дворовым строением и огородом спереди на фоне смешанного леса, слева — поляна, окаймленная тем же лесом, прямо — тесовый забор и шлагбаум через дорогу. Что это — деревенька или кордон? На вид скорее все-таки деревенька, хотя из одной всего избы. Зато с двумя громкими именами — Новая деревня и Кутузовка.
Вспоминается пьеса А. Н. Островского «На бойком месте». «Я на сдачу взял от Покровского до Новой деревни», — объясняет там ямщик Разоренный. Что же, название драматургу примелькалось, так как, живя в Щелыкове, он почти ежедневно бывал в этом селении (кстати, ему же и принадлежавшем и отстоящем от самой усадьбы на версту) — проезжая мимо на Порныш-скую мельницу или в Высоково, возвращаясь из Кинеш-мы, совершая «для здоровья» прогулки до Твердова, просто идучи по грибы и чернику в Угольской лес. А соединение в пьесе именно Покровского и Новой деревни имеет подоплеку, которую поймет лишь хорошо знакомый с здешней местностью: между названными селениями напрямик, по тропкам, всего четыре версты, а на лошадях, по дороге, — все тринадцать…
И всегда Новая деревня была столь же крохотной, как и сейчас? Пожалуй, да. Правда, знала деревня и период расцвета, когда целых четыре избы стояло да еще, за дорогой, лесопилка и гараж. Однако было это недавно — лет сорок назад, в эпоху дома отдыха Малого театра. А в изданном списке населенных мест Костромской губернии 1871 года, то есть во времена Островского, значилось в Новой деревне всего два дома.
Не сомневаюсь, что Александр Николаевич, при своей всегдашней любознательности, еще в первый свой приезд в 1848 году в Щелыково выяснил происхождение названия ближней деревни. Ну, Кутузовка — это вовсе легко: до Островских здешними землями владели знатные дворяне Кутузовы. А Новая деревня? В старинных межевых документах и планах да, по традиции, и при Островском еще, местность вокруг деревни именуется Калиновской пустошью. Сюда в середине XVIII века перевезли Кутузовы из своей родовой вотчины в Казанской губернии несколько семейств крепостных крестьян. Так появилась Новая деревня (старая — Щелыково, где тогда стояли и крестьянские дворы). Но переселенцы как-то не прижились в щелыковской округе — починок хирел и умалялся.
Нынешняя изба в Кутузовке — недавней постройки 1950 года — не пригодившаяся Малому театру дача. А незадолго перед тем, как ее привезти и поставить, сломали тут две старых избы, в которые не раз захаживал сам Островский и в которых до последней войны жили два его современника и знакомца — старики Василий Куликов и Христофор Стрик, бывший щелыковский садовник.
В щелыковских фондах есть уникальный снимок, сделанный в свое время директором музея Малого театра Владимиром Александровичем Маслихом и навевающий щемящее чувство. На фотографии фасад старинной деревенской избы, снятой как бы наискосок, с угла. Изба из очень толстых, потрескавшихся от старости бревен, вся в заплатах из досок. По центру окно с немудреным наличником под козырьком, левее волоковое оконце — оба окна прорублены высоко над землей. Через весь фасад провисает закрепленный на выступах угловых бревен шест — на таких сушили белье.
На завалинке дома ближе к левому углу сидит ветхий дед: жидкая седая шевелюра венчиком, клок волос упал на большую залысину, глаза на солнце прищурены, рот полуоткрыт. Не очень пышная, но до ушей борода подстрижена полукругом. Чувствуется, что на дворе теплынь, лето — пожухлая трава, а старик одет в наглухо застегнутую посконную рубаху до колен и с подпояской, на ногах — подшитые валенки. По правую руку лежит на завалинке шапка, несомненно, только что снятая с головы из почтения к фотографу. Дед, видно, хорошо потрудился на своем веку — его скрюченные руки, неспокойно подрагивают на коленях.
Великолепная эта фотография — ее не раз репродуцировали в центральной печати — датируется 1938 годом. Сделана она в Новой деревне, и запечатлен на ней здешний старожил Василий Андреевич Куликов.
В то время дедушке Василию было уже под восемьдесят. Александра Николаевича Островского помнил он явственно. Года за три до этого зашел к Куликову ивановский журналист Николай Янков — принадлежало тогда Щелыково к Ивановской области. Старик в ту пору еще работал — пас скотину. «Вблизи реки, — описывает Янков, — небольшая полянка. На толстом коротком пне, утопающем в сочной траве, сидит человек. Вблизи пасутся коровы. Человек, опершись на палку, прищурился — из-под картуза торчат редкие волокна седых волос. Это Василий Андреевич Куликов из Кутузовки, находящейся в полуверсте от Щелыкова. Ему 76 лет, и он хорошо помнит великого драматурга, ибо всю жизнь прожил в родной деревне.»
Разговорились. Корреспондент перевел беседу на Островских — как-де они тут себя вели, как обращались с народом. Лесом-то вокруг Островские владели — не прижимали ли мужиков?
— Пожалуй, строго наказывали за порубку? Василий Андреевич отрицательно покачал головой.
— Да, как сказать, за Островскими этого не водилось. Сам-то барин был добрый, с мужиками ласков. Вот разве Марья Васильевна — супруга его — так та тут всеми делами командовала. Покричит, бывало, постращает, а уж лесом-то барским мы все же пользовались, без дров не сиживали…
Рассказы древнего старца были самые бесхитростные. «С дедом Василием, — передает В. А. Маслих, — мне посчастливилось встретиться в Новой деревне. Он хорошо помнил, как вместе с отцом бегал в усадьбу. «И если Александр Николаевич бывал дома, выйдет, бывало, на крыльцо, отцу указания даст, а меня к себе подзовет, по голове потреплет и спросит, как живу и учусь ли грамоте. И так, бывало, наставительно скажет: «Учись, Вася, учись». А в праздники давал нам сладости».
Старый крестьянин, конечно, знал, что хозяин Щелыкова был писателем, гордился этим, но по своей малограмотности его пьес не читал и постановок не видел. Зато о жизни Островских в Щелыкове он мог рассказывать множество подробностей — было Куликову уже за двадцать, когда скончался драматург, а проработал он на щелыковской усадьбе с малолетства всю жизнь. И ведь сколько он слышал от отца!
Куликовы обитали в Кутузовке на протяжении ряда поколений, вполне вероятно, даже с момента основания деревни. Их знала вся округа. Но особо звонкую, хотя и своеобразную популярность завоевал себе родитель Василия Андреевича — Андрей Кузьмич Куликов, долголетний работник на все руки в щелыковской усадьбе.
Островский с ним свел знакомство, очевидно, еще в первый приезд в Щелыково. Тогда он отметил в дневнике: «… познакомился кой с кем из мужиков, видел крестьянский праздник. И все это хорошо». Ни один праздник тогда не обходился без Андрея Куликова, и там-то драматург и оценил оригинальный талант молодого кутузовского крестьянина — его неиссякаемое остроумие, умение вышутить любого «не в бровь, а в глаз».
Андрей Кузьмич принадлежал к числу приметных в народе остряков и весельчаков, своими выходками поражающими всю волость. Окрестные жители звали его не иначе, как «чудачок», «чудила» и «шут Балакирев». И, надо сказать, что от соленых и метких прибауток и насмешек «чудилы» не был застрахован никто, даже гордая и вспыльчивая жена драматурга Мария Васильевна, которую вообще в усадьбе побаивались и старались не задевать. Но наблюдательный Андрей Кузьмич умел вроде бы невзначай и походя язвительно высмеять неумные выходки и женские слабости своей суровой хозяйки.
Он издавна работал в Щелыкове — при прежних уже владельцах. Профессии, прямо полезной в усадебном хозяйстве, старший Куликов не имел, человек он был неурядливый, пригодный разве что «на подхват». Использовали его на всяких черных работах и в качестве порученца.
Островского Андрей Кузьмич, по-видимому, почитал. Он первым приветствовал его на границе усадьбы в весенние приезды в Щелыково, готовно, пусть и не всегда толково, выполнял его поручения. Сближала их и общая страсть к рыбной ловле.
Дед Василий вспоминал: «По осени отец мой на реке жерлицы на ночь ставил. Стемнеет, бывало, он и уходит, и я за ним бегу лягушек на крючки цеплять. В ямах под корягами налимы водились, мы их и ловили. Вот так раз ставим мы снасти, смотрим, лодка по течению плывет, на носу смольник горит. Подъезжает ближе, видим, стоит в лодке Александр' Николаевич и в реку острогу держит — рыбу бьет. Охота эта большой сноровки требует. А на другой день пришел к нам в деревню и просит отца, не продаст ли он ему налимов. Отец только посмеялся, выбрал самого крупного и отдал Александру Николаевичу, а чтоб денег за это брать, отец и слышать не хотел. Не могу, говорит, такой грех на душу взять. Помогал нам много Александр Николаевич».
Много помогал и, ценя сочный юмор местного чудака, добродушно прощал его пагубную слабость. А такая слабость у Куликова была — он питал излишнюю склонность к горячительным напиткам. Во хмелю становился Андрей Кузьмич несколько суетен, неспокоен и самонадеян — колотил себя в грудь и покрикивал: «Я — царь Парарым!» Может быть, не стоило бы помнить об этом, ежели бы не одно письмо Островского…
Андрей Кузьмич употреблялся в Щелыкове как посыльный, носил письма на почтовую станцию в Адищево, а срочные и важные отправления за семнадцать верст в Кинешму. Однако в исполнении поручений, не умея устоять перед соблазнами, бывал он не всегда добросовестен. Так, 9 июня 1879 г. Островский извещал своего приятеля Федора Бурдина, который недоумевал по поводу долгого отсутствия писем из Щелыкова: «Наш посланный по случаю праздника (Всех святых) не довольно отчетливо исполнил возложенное на него поручение, утратив всю корреспонденцию вместе с собственными сапогами и кафтаном».
В пачке потерянных хмельным «царем Парарымом» писем находились и важные деловые бумаги — казалось бы, для драматурга естественно распалиться гневом. А он снисходительно подтрунивает над происшествием. Наверняка провинившийся Андрей Кузьмич постарался изложить прискорбный факт с присущим ему юмором, чем сумел развеселить Островского.
Умер Андрей Кузьмич в почтенной старости, намного пережив драматурга, скончался в последнюю войну и его сын, развалилась старая изба. Но уцелела все-таки сама крохотная Кутузовка, встречающая туристов на границе заповедника, хранится в музее и умиляет нас чудесная фотография, опубликовано и прокомментировано письмо А. Н. Островского с упоминанием о кутузовском веселом чудаке. И есть еще строчка про Новую деревню в замечательной пьесе Островского «На бойком месте».
НА БОЙКОМ МЕСТЕ
Честное слово, озадачило меня это «бойкое место». Когда бы я ни ехал из Костромы и Ки-нешмы в Щелыково — с туристами ли, на рейсовом автобусе, просто с попутчиками в легковой машине, обязательно кто-то уверенно и торжествующе ткнет пальцем в сторону от дороги, в скопление елок, в чахлый ольшаник, в ближнюю прогалину:
— Вот здесь стоял трактир «На бойком месте». Помните у Островского!?
И что интересно — самые разные места показывают. Чаще всего у крутого спуска на мост через Меру у Малого Березова, на развилке к Александровской и Ади-щевской фабрикам, за мостом близ села Угольское и, наконец, у повертки на Щелыково, но ближе к Кинешме.
Наслушавшись всяких историй про место, где стоял пресловутый трактир, я, разозлясь, решил заняться собственными розысками, однако, так сказать, уже на научной основе, дабы не умножать число версий, а свести их все к общему знаменателю.
Если уж танцевать, так от печки, то бишь от текста самой пьесы. Комедия «На бойком месте» опубликована в четвертом томе сочинений А. Н. Островского. В самом начале ее читаем: «Действие происходит на большой дороге, среди леса, на постоялом дворе под названием «На бойком месте». А в числе главных персонажей фигурирует «Вукол Ермолаев Бессудный, содержатель постоялого двора на большой проезжей дороге».
И ничего более точного. Да, право, где доказательства, что пьеса писалась на местном материале, что знаменитый постоялый двор, если он вообще был, находился поблизости от Щелыкова?
Во-первых, что это за «большая проезжая дорога»? Нынешнее шоссе Заволжск — Островское? Не много ли ему чести так именоваться!
И все-таки именно это шоссе. Тут, правда, Федот, да не тот^Во времена Островского здесь пролегал так называемый Галичский торговый тракт с вольными почтовыми станциями, с ямской гоньбой и иными атрибутами большой магистрали. В том числе с трактирами и постоялыми дворами. Потому что, как сказано в «Военно-статистическом описании Российской империи-», «грунт земли по описанной дороге большей частью иловатый и песчано-глинистый, а по реке Мере глинистый». Вроде бы и близко от Кинешмы, но в период дождей на проезд тратились едва ли не сутки. Особенно устрашала ездоков перехлестнутая грязью 14-я верста. Сколько на этой проклятой версте экипажей сломалось!
Во-вторых, лес. Чего-чего, а лесу в окрестностях Щелыкова с избытком. В пьесе говорится «лес-то на 20 верст». Наверно, Островский имел в виду Угольской бор — главный лесной массив в здешних местах, доходивший прежде до нынешнего почти Заволжска. В бору и вправду «пошаливали» — в Щелыкове до сих пор сохраняются предания о грабежах и разбоях. Глухие были места. Ведь одни названия урочищ и чащоб чего стоили! В нескольких километрах от Щелыкова между деревнями Хвостово и Зубцово есть густой лес, почти у дороги, именуемый «Настасьин куст», — сколько с ним связано легенд самого жуткого свойства.
Про «Настасьин куст» я вспомнил недаром, и вот по какому поводу. Многим известно имя искусствоведа Михаила Порфирьевича Сокольникова. В молодости жил он в Иванове и был любознательным и шустрым краеведом. В 1923 г. отмечалось столетие со дня рождения А. Н. Островского. От Иванова до Щелыкова недалеко, и Сокольников не утерпел — навестил усадьбу. Драматурга в Щелыкове тогда помнили еще многие — всего 37 лет минуло со дня его смерти. Михаила Порфирьевича направили и в село Адищево, где жила Мария Гавриловна Вишневская-Олихова, в доме родителей которой постоянно бывал Островский. Старушка находилась в твердой памяти и охотно отвечала на вопросы.
— А, скажите, Вам ничего не известно, что из здешних мест изобразил Островский в своих пьесах? Может быть, он вывел тогдашних помещиков, крестьян, знакомых Вам?
— На это трудно ответить. По всей вероятности, он многое описывал из здешнего (я теперь уже не все помню его пьесы). Вот Вы по тракту на Угольское шли (от Кинешмы — В. Б.): не доходя до него, пересекают тракт две дороги — так тут прежде кабак стоял. Это я Вам наверное скажу, что Островский изобразил этот кабак в комедии «На бойком месте». Тут, действительно, раньше было бойкое место. Здесь помнят о Бессудном — это был разбойный Михайло Титов… Сторона наша дремучая, помню, леса-то на семь верст тянулись непрерывно.
Я процитировал всего одно место из очерка Сокольникова «В усадьбе Островского», опубликованного в 1923 г. в ивановском юбилейном сборнике. Содержание его свидетельствует, что Олихова рассказывала только то, что хорошо знала. Уточним, где же, по ее словам, находился кабак. Не доходя до Угольского, где большак пересекают два проселка. Это могут быть лишь дороги на Твердово и Щелыково. Значит, Олихова указывает, что постоялый двор находился здесь. В нескольких всего километрах от вышеупомянутого Настасьина куста с его легендами. Да ведь и Бессудный грабил проезжающих не у самого постоялого двора, а подальше от него.
Но единственное указание может быть и ошибочным, желательны дополнительные подтверждения. Где их искать? Разумеется, прежде всего в архиве музея. И я вскоре обнаружил там листок, исписанный аккуратным почерком. Это нечто среднее между отрывком из воспоминаний и письмом. Написал его Василий Васильевич Постников, в 20-е годы один из хозяйственных руководителей Малого театра. Когда зимой 1927 г. Нарком-прос предложил Малому театру взять в свое ведение Щелыково, то решать вопрос на месте был послан Постников, который всесторонне обследовал состояние усадьбы. Позднее он изложил впечатления от этой поездки в записке к своему знакомому, собиравшему материалы по истории Малого театра. Потом данный листок вместе со всем собранием скончавшегося коллекционера приобрел Щелыковский музей. Запись небольшая, но довольно любопытная и важная как свидетельство очевидца:
«Морозным февральским утром 1927 года мы с Федором Александровичем Трусовым (тоже сотрудником Малого театра — В. Б.) вышли на вокзале Кинешмы, разыскали управляющего тогда усадьбой Щелыково Якова Андреевича Беликова и затрусили на санках через Волгу по очаровательной дорожке, слушая рассказы Беликова о судьбах усадьбы за последние годы. Подъезжая к свертку с шоссе, версты за две до него, Беликов указал нам место, где, по преданию, был постоялый двор «На бойком месте». То же предание гласило, что типом для барина, ездившего к жене Бессудного, был в действительности местный телеграфист или почтовый чиновник. В то время шоссе не было, а дорога была такова, что весной и осенью, а подчас и летом, 15 верст до Кинешмы делали за день, выезжая чуть ли не на рассвете и подъезжая к Бойкому месту затемно. Особенно тяжела была 13-я верста, где ломались самые крепкие оси».
Беликов был из коренных местных крестьян. Все предания он слышал от деда и отца, современников Островского. Беликов едва ли читал пьесу драматурга и, тем более, вряд ли видел ее на сцене. Постоялый двор существовал для него независимо от этого, он помнил, что здесь когда-то совершались разбои и что приезжие актеры и писатели всегда просят показать местонахождение этого двора. И Беликов показал его точно — не доезжая до повертки на Щелыково, слева от дороги, если ехать от Кинешмы.
Таким образом, два свидетельства совпали почти полностью — Олиховой, слышавшей о постоялом дворе либо от самого Островского, либо от кого-то из его ближайшего окружения, и Беликова, знавшего о нем от крестьян-старожилов. Олихова помнила Титова, увековеченного в Бессудном, Беликов — телеграфиста, трансформировавшегося в барина Миловидова. Кстати, Островский хорошо знал почтовый мир Кинешемского уезда, будучи приятелем местного почтмейстера Промптова.
Есть и третье свидетельство журналиста Николая Янкова, посетившего Щелыково в 1936 г. Касаясь комедии «На бойком месте», он писал: «Старики указывают, что кабак (корчма), о котором упоминается в пьесе, находился неподалеку от села Угольского. Нынче на этом месте стоит полуразвалившаяся курная изба».
Но, тем не менее, все показания устные. Причем в одних упоминается кабак, в других — постоялый двор, что не совсем одно и то же. Неужели не сохранилось официальных документов, содержащих фактические сведения, что здесь находилось? И что вообще известно о постоялом дворе?
Островский писал, что действие комедии происходит лет сорок назад, то есть около 1825 года, поскольку пьеса создана в 1865 году. По мнению знатоков, постоялый двор был ликвидирован задолго до первого приезда драматурга в Щелыково. Следовательно, Александр Николаевич сам его не видел, а писал с чужих слов. Однако так ли? Ответ на этот вопрос мог дать только Костромской облархив.
В 1825 году Щелыково принадлежало помещикам Сипягиным, затем отцу драматурга Николаю Федоровичу, а после его смерти в 1853 г. вдове, Эмилии Андреевне Островской. В бытность ее владелицей усадьбы, в 1857 г., проходила в России 10-я ревизия, зафиксировавшая все имущество и крестьян имения. И Эмилия Андреевна, перечисляя, что ей принадлежит, сообщала властям:
«При усадьбе Щелыково на реке Куекше находится собственная моя мукомольная мельница о двух поставах с толчеей, и в двух верстах от усадьбы на большой, пролегающей от города Кинешмы в город Галич столбовой дороге, питейная лавочка и постоялый двор».
Таким образом, «бойкое место», по согласным указаниям Олиховой, Беликова, Янкова и архивного документа, находится на прежней большой столбовой дороге — Галичском торговом тракте, слева от него, в двух километрах от повертки на Щелыково. Миловидов, жалующийся Евгении: «Ух, устал! От самой кузницы пешком шел», мог и на самом деле утомиться, придя сюда от мельницы Тарасихи, возле которой стояла кузница, где он спрятал лошадей.
На «бойком месте» стояли и постоялый двор, и питейная лавочка, или попросту кабак, — для проезжих важнее был первый, местным жителям лучше запомнился второй.
И еще. В своих пьесах Островский, как правило, подробно место действия не характеризовал. Но в комедии «На бойком месте» неожиданно дается почти детальное описание постоялого двора: «Сени на постоялом дворе, посредине две двери: правая — в черную избу, левая — в чистую комнату; между дверями, у стены, скамья и стол; на столе свеча в фонаре; в левом углу лестница в светелку; с правой стороны дверь на двор; над дверью низенькая рама; четыре небольших стекла в один ряд. «В комнате» направо в углу печь с лежанкой; посредине, подле печи, дверь в черную избу, левее часы с расписанным циферблатом, еще левее в углу комод и на нем шкафчик с стеклянными дверцами для посуды; с правой стороны, у печки, дверь в сени, ближе кровать с ситцевым пологом; на левой стороне два окна, на окнах цветы: герани и жасмины; в простенке зеркало, по бокам лубочные портреты; под зеркалом старый диван красного дерева, обитый кожей, перед диваном круглый стол».
Складывается впечатление, что драматург описывал место действия визуально, с натуры. Вероятнее всего, так и было — в 1864 и 1865 годах, когда шла работа над пьесой, владевшая усадьбой и постоялым двором Э. А. Островская еще сдавала его в аренду кинешем-ским мещанам. Недаром Бессудный назван не владельцем, а только «содержателем» постоялого двора. У Олиховой, родившейся в самом конце 1850-х годов, «бойкое место» тоже на памяти. Понятно, что и Александр Николаевич заходил туда не однажды, наслышан он был и о дурной славе этого заведения. Выкупив у мачехи Щелыково, Островский не перезаключил договора с арендаторами — ненавидя пьянство, он считал бесчестным содержать кабак и пользоваться доходами с него. Правда, закрытие постоялого двора и корчмы у щелыков-ской повертки не привело к скорому прекращению разбоев на большаке. «У нас грабеж, — сетовала в 1869 году управительница усадьбы Ирина Андреевна Белехова, — и много народу убивают.»
К концу 1860-х годов большой, из двух половин, дом с светелкой был разобран, а его материалы, кажется, частично пошли на возведение «гостевого дома». Одну из хозяйственных построек — «курную избу» — передали под жилье лесного объездчика. В 1930-х годах рухнула и она. Там, к слову, до сих пор заметны следы ям и фундаментов.
А место — оно ведь вновь стало «бойким». Теперь мимо него проходят и проезжают в музей-заповедник А. Н. Островского тысячи туристов. Некоторые группы устраиваются тут на привал…
Поделиться книгой: