Помоги проекту - поделись книгой:
Надо сказать, что в решении этих и других вопросов большую помощь оказала Академия наук СССР, А. П. Александров, Константин Фролов и многие другие.
Особую роль в решении, казалось бы, неразрешимых теоретических и практических проблем, сыграла Украинская академия наук и лично Борис Евгеньевич Патон и его коллеги.
В. П. Глушко как двигателист говорил когда-то: "Дайте мне любой "забор", и я заброшу его в космос", т. е. подчеркивалась мысль: двигатель — один из главнейших функционалов ракетно-космического комплекса.
Легко сказать — двигатель, а ведь это — сгусток новейших материалов, технологий, топлив.
Итак, закончился набор готовности к пуску… Удача — скачок вперед по фронту всей работы, все участники, "смежники" знают цену этого пуска!
Авария — вся большая проделанная работа может быть поставлена под сомнение, ведь мы, кроме всего прочего, уже на старте (США — 1972 год, СССР — 1976 год) начала работ существенно отставали от США.
Задача пуска: работа двигателя 120 секунд, набор мощности по штатной циклограмме в случае нормального хода испытаний, "перекладка" сопел двигателя на заданные углы и другие эволюции, за 10 секунд до окончания — сброс мощности на 30% от номинала, конец работы.
Команда подачи азота в полость ступени уже прошла… СОН был нейтральным, ну, дай-то Бог…
"Пуск"… толчок во всем бункере, нулевая видимость — белый туман. Постепенно в белом тумане проступает яркий вертикальный огненный стержень, газовый поток упорядочивается — сопла видно четко, чисто, струя пламени ровная, устойчивая, тугая, плотная, в ушах и во всем теле ощущение обузданной, послушной мощи, на фоне мощного гула идет отсчет секунд…
Оцепенение людей, поток пламени, пьянящий гул мощности Днепрогэса, сжатой в объеме нескольких метров, — и только испытатели делают свое дело. Слышны метки времени. Вдруг сопла ожили, поворот, еще поворот, четко неотвратимо — фантастика, упругие покачивания качками с разной частотой — "змейка" — невероятно! Вдруг гул ослабевает, как жаль — жажда наслаждения укрощенной, управляемой, нечеловеческой, циклопической мощью, как приятны секунды опьянения, чувства власти над неземной титанической мощью, так долго не поддававшейся нашей воле…
Факел исчез так же неожиданно, как и появился, мертвая тишина… Это надо пройти!
Бросаемся друг другу в обьятия. Ура! Слезы радости — не стыдно, заслуженно…
Особые поздравления испытателям — они переполнены гордостью! Заслуженно, мы этой минуты ждали два года!
Бункер открыт. Вдруг на меня навалились усталость, опустошенность, полная апатия, слабость физическая, надо уйти в себя, пройти мертвую точку. Осматриваюсь — не один я такой: кто-то вышел из бункера на свежий воздух, кто-то жадно курит, общность рассыпалась, обмякла — последействие перенапряжения.
Во время ВОВ я много видел руин. Несмотря на благополучный исход испытаний — двигатель, ступень и стенд выдержали их — стенд имел вид руин…
Потоки воды, клочковатый пар в разных местах этого гигантского сооружения, разбитые стекла под ногами скользят по металлу… Как всегда, нас выручили русская запасливость и хорошая работа проектантов и строителей, укрепивших стенд под эти испытания. Впоследствии этот стенд еще выдержал несколько подобных испытаний достойно. Дело в том, что закладывался он под меньшую размерность двигателей — под семерку С. П. Королева и отработал свое сполна. Омский стенд под двигатель для "Энергии" был еще не готов…
"Если хочешь сделать дело, ищи средства, если нет — ищи причины, мешающие делу", — вспомнилась притча, высеченная в зале коллегии МОМа.
Осмотр стенда закончен, как можно ближе осмотр двигателя, все внешне чисто, разборка покажет запас прочности. В направлении северо-востока от стенда в совершенно безоблачном небе плывет белое, как лебедь, в треть неба, экологически чистое, как слеза младенца, облако…
Двигатель существует, в этом убедились самые ярые маловеры, а их было немало.
Успех надо было развивать. В 1985 году были проведены испытания в Загорске еще двух блоков "А", т. е. 1-й ступени ракеты "Энергия", и, самое интересное, осуществлена на реальной ракете 11К77 работа в полете, т. е. в натурных испытаниях доказана устойчивая работа связки: двигатель-ракета-СУ…
ДМИТРИЧУ – 70
11 марта 2002 2 0
ДМИТРИЧУ – 70
Неужто семьдесят, О. Д.?
Но как глаза твои горят!
Но по "Энергии" тебе
Нет равных даже в пятьдесят!
Все, кто с тобой в шеренге шли
Плечом к плечу дорогой жизни,
Дивились щедрости души,
Служеньем трепетным Отчизне.
К тебе не прилипали слухи,
В тебе любили Человека,
Ты не менялся с ремеслухи,
Хотя с тех пор прошло полвека.
Ни принципов, ни клятв не продал,
Министр Союза, Секретарь;
Не пел подонкам власти оды,
Судьбу поставив на Алтарь!
И Космос для тебя всегда
Не только был твоей работой —
То обитания среда
Для Граждан твоего полета.
Прими же наши поздравленья,
И хоть страна уже не та,
Твои системы управленья —
Часть оборонного щита.
И можно у людей спросить,
Причем не разбирая кланов,
Как много сделал на Руси
ОЛЕГ БАКЛАНОВ!
Жанн Зинченко
СЛОВО О КОСМИЧЕСКОМ БАКЛАНОВЕ
Александр Проханов
11 марта 2002 8 0
Author: Александр Проханов
СЛОВО О КОСМИЧЕСКОМ БАКЛАНОВЕ
В 80-е годы я увлекался советской военной техносферой. Я был одним из немногих, кому удалось описать советскую "ядерную триаду". Посещение ракетных шахт, ядерных испытаний, походы на подводных лодках, полеты на супербомбардировщиках над полюсом показали мне огромную, скрытую от посторонних глаз военную цивилизацию Советского Союза. Среди военных испытателей, командиров подводных крейсеров, ученых, разрабатывающих в секретных лабораториях лазерное космическое оружие, я искал фигуру, искал образ, который аккумулировал бы в себе философию этого грандиозного, ориентированного в Космос процесса. Искал прототип для будущего романа. Так я издалека углядел Олега Бакланова.
В недавнем прошлом — министр-оборонщик, ведавший ракетостроением, космическими проектами, подхвативший Королёвскую экспансию в мироздание, организатор колоссальных начинаний, связанных с выходом на межпланетные орбиты, Олег Бакланов стал секретарем ЦК. Политик, крупный партиец, он привнес в свою партийную и государственную деятель-ность пафос советского технократизма. Мне хотелось познакомиться с ним, увидеть его лицо. Я совершил дерзкий для той поры шаг: напрямую обратился к его помощникам. Попросил о встрече, попросил о возможности взять у него интервью.
Я полагал, что будут препоны, будут партийное чванство, бесконечное колебание, исследование моих целей и моих интересов. Вместо этого через два дня раздался звонок помощника, и я оказался в кабинете Олега Дмитриевича. Это был кабинет на Старой площади в новом здании ЦК — просторный, светлый, оформленный в стиле позднего советского дизайна, несший в себе пуританскую скромность и техническую оснащенность. Я сидел с Баклановым за длинным дубовым столом, мы вели первую, осторожную, "пристрелочную" беседу, исследуя возможности и интересы друг друга, а молодой фотограф ходил вокруг нас и с разных направлений делал наши фотографии. После этой беседы мы странным образом подружились, как могут дружить разделенные субоардинационным пространством вовсе не именитый писатель и крупнейший государственный деятель, чье функциони-рование связано с абсолютной государственной тайной. Бакланов приблизил меня к себе, и в своих многочисленных инспекционных военных поездках приглашал меня в качестве спутника, включая в состав закрытых государственных делегаций. Это позволяло мне увидеть многое и небывалое.
Во время нашей поездки на Байконур, помню, как мы поднимались с Баклановым на скоростном лифте вдоль белого, как слоновый бивень, бесконечно-огромного и прекрасного тела ракеты "Энергия", которая стояла на старте и готова была брызнуть своей колоссальной огненной мощью. Через 10 часов со стартовой площадки "Протон" я наблюдал выход в космос "Бурана". Металлическая белая птица сделала один виток вокруг земли и опустилась тут же на бетонные поля Байконура, неся в себе раскаленное дыхание космоса. Во время нашей поездки в закрытые атомные города Урала и Сибири мы побывали в предместье Томска, где я видел, как механические руки, автоматические манипуляторы, отделенные от человека толстыми, защищающими от радиации стеклами, собирают, прессуют, монтируют плутониевые полушария — начинку будущих ядерных боеголовок. Во время поездки в Удмуртию я видел испытания новейших боевых машин пехоты и бэтээров, которых с таким нетерпением ожидала армия. В Семипалатинске на ядерном полигоне мне довелось увидеть взрыв горы, в недра которой был внедрен термоядерный заряд. Помню, как ударило по планете страшным глубинным ударом, взрывная волна пошла гулять по всему земному шару, а верхушка горы взлетела черным дымным фонтаном. Олег Бакланов взял меня в Афганистан в составе последней советской правительственной делегации. Мы обсуждали с Наджибулой проблему поставки советских боеприпасов и танковых масел. Это была моя последняя встреча с Наджибулой. Очень скоро я увидел жуткий снимок, где лидер Афганистана, изуродованный, изрезанный, замученный до смерти, качался в петле.
Во время этих поездок мы говорили с Баклановым немного, урывками, оказавшись рядом в самолете или после утомительных инспекционных посещений заводов и следовавших затем приемов и ужинов. Во время этих бесед мне хотелось побольше узнать о его представлениях, об эпизодах его жизни, о характере космических и военных проектов, в которые он был погружен. И меня поражала одна удивительная, тогда до конца не осознаваемая мною особенность его сознания. Это была какая-то метафизическая печаль. Вместо прометеевского дерзновения, которым я хотел наделить будущего героя романа, вместо пафосного авангардизма, каким, мне казалось, должен быть наделен человек такого масштаба и таких возможностей, Бакланов постоянно чем-то томился. В нем была недосказанность, было, если так можно выразиться, мировоззренческое томление. Быть может, он, космист, понимавший бесконечность звездного мира, необъятность гулявших по Вселенной энергий, сознавал малость человеческого знания, краткость человеческой жизни, немощность отдельно взятого человека, помещенного в корпускулу земной жизни, по сравнению с таинственным и необъятным космосом. Быть может, его томила несоизмеримость поставленных перед человечеством задач и краткостью человеческого века, обреченности человека на исчезновение, на смерть, которую невозможно одолеть ни с помощью ракет-гигантов, ни с помощью коллективного страстного действа, социального или научного. Ко всему этому примешивалось ощущение трагического финала, к которому приближалось советское общество. Ему, политику, были ведомы мучительные процессы разложения и распада, которые развивались в центрах государственного управления. Он, напрямую общаясь с Горбачевым, с Яковлевым, с Шеварднадзе, являясь одним из первых лидеров государства, видел и чувствовал тот губительный заговор, который реализовывался шаг за шагом в самых сокровенных узлах советской власти. Невозможность противодействовать этому заговору, острое и трагическое ощущение опасности, которая нависла над Родиной, над его ракетами, заводами, порождали в нем эту глубинную печаль.
Это была первая половина 91-го года, последнего года существования СССР. Мы говорили с Баклановым на политические темы, он был откровенен со мной, пускал меня в "заповедники" своих политических представлений и замыслов. Когда мы возвращались из очередной поездки и он на своей машине "подбрасывал" меня к дому, я слышал его отрывочные телефонные переговоры с Пуго, Болдиным, Крючковым, Язовым. По характеру тех реплик, что звучали в автомобильном салоне, я ощущал приближение рокового, трагического рубежа. Не зная о существовании ГКЧП, страстно желал его, как и многие близкие мне по мироощущению люди, торопил его. Побуждал слишком, на мой взгляд, медлительных партийных и военных лидеров встать на защиту величайшего государства мира. "Слово к народу", к написанию которого был причастен, я обсуждал с Олегом Дмитриевичем Баклановым.
Помню нашу поездку на ядерный полигон на Новую Землю, где Бакланов, а также начальник Генерального штаба, главнокомандующий флотом, специалисты по ядерному оружию осматривали "северный полигон", исследовали его готовность для возобновления подземных ядерных испытаний. Помню наш полет на вертолете над зеленым, сочным морем с остатками сахарных льдов. Из иллюминатора мы вдруг увидели плывущую в море белую медведицу и двух медвежат, которые плыли вместе с ней. Бакланов попросил летчика сделать круг, и вертолет несколько раз обошел этих плывущих, прекрасных зверей. Мы гуляли с Олегом Дмитриевичем по краю гранитного фиорда. У наших ног плескалось море. На волнах качалась белая выскобленная волнами доска. То приближалась к берегу, то ее относило вдаль. Она казалась остатком какого-то корабля, который потерпел крушение. На этой доске, как на скрижали, были написаны мольбы и заветы исчезнувшего экипажа. Теперь я понимаю, что экипажем были все мы, в том числе и я, и Бакланов. Эти мольбы и заветы до сих пор раздаются и срываются с наших уст.
Во время ГКЧП, трех страшных дней, я не мог повидаться с Олегом Дмитриевичем, хотя страстно хотел это сделать. Несколько раз звонил его помощнику, прося о встрече. Хотелось узнать истинную подоплеку событий. Хотелось, если бы это было возможным, протянуть ему руку помощи, оказаться в эти грозные дни рядом с ним. Помощник каждый раз отвечал, что это невозможно: то Бакланов находился на закрытых совещаниях, то покидал Москву и улетал на юг в Форос. Ни 19, ни 20, ни 21 мне так и не удалось с ним повидаться. Потом наступило ужасное 22-е, эти бесконечные трансляции неистовавших депутатских сборищ. Крики радости при известиях об аресте очередного члена ГКЧП. Известие об убийстве Пуго. Ликование, когда возвестили, что захвачен Крючков. Среди этого рева и восторга я вдруг услышал, что арестован Олег Бакланов. Мне было больно, ужасно. И вдруг в моем редакционном кабинете раздался звонок баклановского помощника: "Ты хотел повидаться с Олегом Дмитриевичем? Приезжай." "Разве он не арестован?" "Нет, находится в своем кабинете." Я отложил все дела и двинулся по покоренной, захваченной демократами Москве. Меня узнавали на улицах, мне грозили, некоторые пытались плевать в меня. Но я двигался в ЦК, в эту опустевшую цитадель, оставленную ее защитниками, оставленную ее многочисленным гарнизоном. Охрана на входе проверила мои документы, не задержала, и я поднялся в знакомый кабинет. Он был все такой же простой, просторный, с длинным дубовым столом. По нему, как затравленный зверь, невыбритый, с расстегнутым воротом рубашки, без обычных посетителей — без генералов, героев Космоса, разведчиков и инженеров — ходил Олег Бакланов. Работал аппарат, который резал, изжовывал, превращал в труху какие-то документы. При встрече мы обнялись. Я задал ему всего несколько вопросов, связанных с происшедшим. Было видно, что катастрофа необратима. На прощание мы поцеловались, и он сказал мне: "Подумайте, может, вам лучше в это время лечь на дно." Через несколько часов он был арестован и доставлен в "Матросскую тишину". Но этот арест, вместо того, чтобы повергнуть меня в депрессию, сломать, заставить отступить, напротив, пробудил во мне ответный протест, импульс мощного сопротивления. Я оставался один на свободе. Все мои друзья оказались в казематах, в темницах. Все недавние союзники, которые исповедывали мой "советский символ веры", куда-то исчезли. Наша небольшая редакция, редакция газеты "День", осталась один на один со свирепствующей , злой, беспощадной демократической армадой , которая требовала для нас казни и истребления.
В эти дни в "Литературной газете" появился донос, который напрямую связывал газету "День" и его главного редактора с ГКЧП, с членами ГКЧП и с Олегом Баклановым. Была напечатана фотография, на которой мы с Олегом Дмитриевичем сидим за дубовым кабинетным столом во время нашего первого знакомства. Эта фотография, по мнению доносчиков, должна была служить вещественным доказательством включенности газеты "День" в "гэкачепистский заговор". Была рассчитана на то, что мы дрогнем, в условиях истерии рассечем наши связи, отречемся от нашей дружбы. Когда мы увидели эту статью, мы пригласили того молодого фотографа, что сделал серию наших с Баклановым снимков. Он открыл свой архив, и мы в нашей газете воспроизвели десяток фотографий из той серии, тем самым подтвердив нашу преданность и верность другу. Таков был наш вклад в начинавшееся патриотическое сопротивление.
С тех пор прошло много лет, совершилась масса ужасных, гибельных событий. Во время всех этих лет наша газета была верна Бакланову, дружила с ним. "День" устроил в кинотеатре "Ударник" праздничный вечер, когда все члены ГКЧП вышли на свободу, и мы обняли их на торжественно озаренной трибуне.
Теперь я понимаю, что предатели Советского Союза, американская разведка, американские технологи, уничтожая СССР, стремились уничтожить не партию, не профсоюзы, не институт Героев Социалистического Труда, — они стремились уничтожить великий технократический вектор нашего развития, наш внеземной космический прорыв, нашу русскую цивилизацию, которая была основана на вере во вселенское счастье и бессмертие. Удар был нанесен по "Бурану", по ракетам Королёва и Уткина, по ядерному флоту адмирала Горшкова, по Вернадскому, по удивительным советским технологиям. Он был нанесен по Олегу Бакланову.
Сегодня, когда Олегу Дмитриевичу исполняется 70 лет, наша газета кланяется ему. Обнимает сердечно. Видит в нем замечательного советского и русского патриота. Продолжая нашу священную войну за свободу и независимость Родины, мы говорим: "Многая лета тебе, Олег Дмитриевич! Мы и поныне с тобой — до конца!"
НАРКОВОЙНА
Денис Тукмаков
11 марта 2002 2 0
НАРКОВОЙНА
В начале марта мировые информационные агентства были взбудоражены двумя взаимосвязанными новостями, которые, на первый взгляд, резко противоречили друг другу. Первая сводилась к тому, что после победы в Афганистане антиталибской коалиции там резко увеличилось производство опия-сырца, что вот-вот вызовет нашествие афганских наркотиков на мировые рынки. Однако это не помешало Соединенным Штатам, согласно другому сообщению, неожиданно вычеркнуть Афганистан из своего "черного списка" стран-производителей наркотиков, снять с него все санкции и, в очередной раз, пообещать щедрую материальную помощь новому афганскому правительству, ибо, как выразился президент Буш, "этого требуют национальные интересы США".
Новость первая больно ударила по России и в который уже раз дала ей понять: преступно и глупо, презрев собственную внешнюю политику, всегда и во всем следовать в фарватере Америки и "всего цивилизованного мира" — мира, истинную цену которому показала новость вторая.
Время, когда Афганистан превратился в основного производителя наркотиков на планете, сосредоточив до 70% всех мировых запасов опийного мака, приходится на годы гражданской войны первой половины 90-х годов. Полное неприятие ее победителями — Северным альянсом — любых нововведений, связанных с "русскими оккупантами" и с советской властью, привело к катастрофическому падению экономики Афганистана из околосоциалистической системы хозяйствования в глубокое средневековье. В нищей стране оставались лишь два реальных способа заработка: война и наркотики. И если первое, вполне повседневное занятие было прибыльным лишь для узкого числа афганских полевых командиров, то производство наркотиков благодаря постепенному вовлечению Афганистана к концу 90-х в мировую коммуникационную сеть впервые стало сулить невиданные барыши почти всем вовлеченным в него декханам. Средоточием нового смертельного бизнеса в Афганистане стала его южная провинция Гельманд, в которой красные посевы занимают площадь в несколько десятков тысяч гектаров. Опиум, добываемый из мака, позволял изготовлять наиболее опасные наркотики — героин и морфин. Эта зараза поступала на все мировые рынки сбыта, причем ее значительная часть оседала в городах стран СНГ, поскольку, по данным ООН, до 65% всей наркопродукции Афганистана вывозилось через бывшие среднеазиатские республики СССР.
Однако с приходом к власти талибов над обоими способами "заработка по-афгански" нависла серьезная угроза. Можно по-разному относиться к "студентам Аллаха", можно сколько угодно возмущаться их запретами музыки и футбола, их расстрелами буддийских святынь в Бамиане, однако факт остается фактом: талибы практически полностью разоружили население на подконтрольной им территории и почти так же полностью ликвидировали производство наркотиков в Афганистане. Так, если в 2000 году производство опия-сырца в стране равнялось 3.276.000 метрическим тоннам, то уже в 2001 году эта цифра опустилась до... 185 метрических тонн. Об этом свидетельствуют и другие данные. К примеру, если два года назад российские пограничники в Таджикистане изъяли 3130 кг наркотиков из Афганистана, то в прошлом году эта цифра составила уже 900 кг. Причем ни для кого не было секретом, что это зелье изготавливалось на территориях, подконтрольных Северному альянсу — тем, кого Россия, вслед за США, так рьяно поддержала в борьбе с "исламским исчадием ада". Однако даже в ООН признавали: "исчадие ада" решило проблему наркотиков, пусть драконовскими методами, успешнее, чем где бы то ни было в мире.
Как только с талибами было покончено, все незанятое войной население Афганистана почти тут же вдохновенно вернулось к прежнему занятию — выращиванию мака.
Неожиданно оказалось, что к такому развитию событий не готовы ни новое афганское правительство, ни международное сообщество. Правительство Хамида Карзая, нынешнего главы Афганистана, довольствовалось тем, что запретило открытую опиумную торговлю в Кандагаре и издало невнятный указ о запрете озимых (но не уже посеянных яровых!) мака. Но даже сам Карзай понимает: в нестабильной обстановке, в условиях зачастую иллюзорной власти победителей крайне сложно добиться выполнения этого указа по всему Афганистану. Официальные лица на местах вроде помощника губернатора Гельманда П. Мохаммеда, менее озабоченные внешнеполитическим имиджем страны, идут еще дальше и открыто заявляют про своих земляков: "Это бедные люди. Они уже потратились на то, чтобы посадить и возделывать мак. Они предложили, чтобы ООН купила у них опиум и сожгла его или пустила на лекарства, а они обещают больше не сажать мак в будущем году."
Все понимают, какова цена этим обещаниям. И вряд ли ООН пойдет на такое предложение, поскольку на один только гельмандский мак ей придется потратить более 200 млн. долларов. Поэтому крайне наивно выглядят намерения ООН "посоветовать" афганцам выращивать вместо мака пшеницу, хлопок и сорго — и это в условиях тотальной нищеты и инфраструктурной разрухи! Поэтому же так беспомощна позиция Международной комиссии по контролю за распространением наркотиков, один из членов которой, американец Х. Окун, недавно вынужден был даже снять с премьера Карзая всю ответственность за происходящее, поскольку, дескать, "афганцам необходимо выращивать и продавать что-то для того, чтобы выжить".
И в такой ситуации президент США, соотечественники которого ежегодно тратят на незаконное приобретение наркотиков 64 млрд. долларов, почти одновременно выносит два решения. Первое — пустить 19 млрд. долларов на программу денаркотизации Америки, с целью "хотя бы на четверть" уменьшить количество наркоманов в стране. И второе — вычеркнуть Афганистан из своего "черного наркосписка", в котором до недавнего времени было аж 23 страны, а на сегодня осталась одна злосчастная Бирма.
Соотнести один указ с другим, и оба их — с происходящим в Афганистане можно лишь одним способом — если принять в качестве аксиомы утверждение: политика Соединенных Штатов достигла такого состояния, когда для нее больше не существует не только нравственных обязательств или ориентиров, но и принципиальных союзников в мире, включая страны западноевропейской цивилизации. Ведь двойное решение президента США может привести лишь к тому, что наиболее пострадавшими от афганской нарколавины окажутся вовсе не Штаты, а Западная Европа и государства СНГ, то есть именно те страны, которые так безоговорочно поддержали "войну против терроризма" на афганской земле. Главы бывших советских республик уже встретились по этому поводу в Алма-Ате, однако так и не придумали какого-то приемлемого противоядия наркоугрозе с юга. Посмотрим, что теперь скажет Европа.
Денис Тукмаков
СОВЕТСКАЯ АЗИЯ
Поделиться книгой: