Был ли Гитлер диктатором?

К концу Второй мировой войны появилась отличная книга Курта Пфистера об императоре Фридрихе II Гогенштауфене, которого уже в его время называли "Преобразователем мира". Эта книга, так я знал, очень нравилась Гитлеру и занимала его. Моя жена в 1945 году купила ее для меня — буквально за последние гроши, — чтобы прислать мне ее в лагерь. Так как мы как пленные были вынуждены жить там в любом отношении в недостойных человека условиях, ей пришлось с большим риском обходными путями передать мне эту книгу в лагерь. И я мог читать ее только тайком. Эта книга для меня — моя жена это знала — имела, конечно, решающее значение. Позже, спустя годы, она однажды сказала мне, что заметила в книге так много параллелей, и она знала, что они очень помогут мне выжить. И ведь именно так и произошло. Параллели действительно там есть, и не только в политическом смысле — имперская идея Западной Европы, — но и в чисто человеческом.

Босхарт однажды написал: "У гения есть что-то от инстинкта перелетных птиц". И ни о чем не говорит, если некоторые на это возражают: "Да, но Гитлер закончил в итоге огромной катастрофой!" Мы, люди, очевидно, не созданы для того, чтобы знать, почему мы живем и что на самом деле лежит за нами. Вероятно, это только сделало бы нас сумасшедшими. Наше задание вытекает из нашего долга, и наш долг восходит к свойственным природе этическим законам. Их можно узнать внутри нас и повсюду вокруг нас для каждого. И чудеса природы должны стать для нас стимулом, чтобы идти правильным путем, а именно: путем вечного порядка природы.

Сегодня к оценке даже самых гениальных людей подходят прямо-таки преступно легкомысленно. Лгут и обманывают даже не ради идеалов, а только ради звонкой монеты. Глубже больше стараются не заходить. Отлив дошел до самой низшей точки, и как раз сейчас наступило время, чтобы прилив накатился на него, поборол его, смыл всю грязь на сушу, где она сгорит на солнце, и вода опять станет такой прозрачной, что мы, по крайней мере, там, где стоим, снова сможем увидеть дно.

Не критика и не наука помогли мне узнать Гитлера как человека, а наблюдение за его мышлением. Мне повезло, что я мог наблюдать за ним во внеслужебной обстановке, без каких либо обязательств и каких-либо предубеждений. По своему происхождению я был, пожалуй, самой резкой противоположностью ему. Каждый из нас открыто признавался в этом другому. Этот факт был, вероятно, ключом для более позднего понимания, которое также основывалось на взаимности. Я был для него интересен не из-за моего происхождения, а именно потому, что он обнаружил во мне революционного человека, как он сам позже однажды мне сказал. Для него я был первоначально загадкой — как и он для меня. Он завоевал доверие ко мне типичным для него способом: а именно вследствие того, что он видел, каким чудесным был мой брак. Он, пожалуй, не ожидал как раз этого у человека моего происхождения.

Он всегда радовался счастливым бракам. Это, я полагаю, как-то было связано с его любовью к матери. Если он видел несчастный брак у его друзей и товарищей, то он не успокаивался до тех пор, пока не мог снова примирить супругов друг с другом. Так было и в случае с браком Геббельса. Я сам видел это во многих случаях, и иногда упомянутые лица вовсе не стоили, по-моему, этой заботы главы государства. В случае Геббельса, тем не менее, было просто счастьем, что он сделал это. Человеческое у него всегда превалировало над политическим — или скорее: политическое считалось для него таковым только до тех пор, пока оно представлялось ему справедливым с точки зрения человеческого.

И здесь мы подходим к его недостаточному знанию людей. Причем я должен с самого начала отметить, что слово "знание людей" в этой связи, вероятно, совсем неправильное или требует, по меньшей мере, разъяснения. Он умел, пожалуй, отличить верного человека от неверного, трудолюбивого от ленивого, честного от нечестного и т. д. Но у него были некоторые качества, которые мешали ему при оценке людей. Так, он склонялся к тому, чтобы у людей, которые как верные товарищи поддержали его в самые тяжелые времена, не замечать появившиеся позже плохие качеств и слишком легко прощать их проступки.

Одним из самых громких примеров в этой связи был гауляйтер Средней Франконии Юлиус Штрайхер, который вел себя все хуже, в конце концов прямо-таки скандально. Гитлер часто требовал от него объяснений и даже совсем изгонял его из политической жизни, чтобы, однако, снова, так сказать, реабилитировать его через много лет, чего не мог понять никто из нас, включая доктора Геббельса. Все-таки Юлиус Штрайхер в течение долгих лет с его журналом "Дер Штюрмер" ("Штурмовик") проводил антисемитскую кампанию, которая не только уже в принципе не имела ничего общего с официальной установкой НСДАП, но и, сверх того, выставляла нас всех в неправильном свете.

Геббельс часто требовал от Гитлера запрета "Штюрмера", пока ему это, наконец, не удалось, но уже прошло долгое время больших ошибок. Такого человека, как Штрайхер, именно потому, что он принадлежал к числу первых партийцев и раньше был верным сторонником Гитлера, стоило бы наказать самым строгим образом. Его сняли с должности гауляйтера, но и это не было достаточным наказанием.

С руководителем "Германского трудового фронта" (DAF) доктором Робертом Леем дело обстояло не намного лучше. Когда я лично еще в 1929 году сказал Гитлеру, что Лей самым подлым способом обманул меня и ряд других людей с нашими деньгами, из-за чего мы оказались в самой большой нужде, Гитлер ответил так: "Я никогда не советовал вам давать Лею деньги в долг — я имею дело только с гауляйтером, но не с коммерсантом Леем. Простите, мне жаль, но я не могу вам помочь!" Я возразил: "Но я же только потому доверился Лею, что предполагал, что гауляйтер это все-таки не какой-то бродяга". Но Гитлер сказал, что он не в состоянии контролировать частную жизнь всех своих подчиненных. "Взгляните на другие партии — у каждой из больших партий есть несколько таких вот "Леев" в руководстве. Это плохо, но, к сожалению, это можно изменить только с большим трудом и только постепенно. Я присмотрюсь к Лею, я это вам обещаю, но ваши деньги вам придется возвращать самому". Это удалось мне спустя много лет лишь частично.

Третьим случаем, с которым столкнулся я сам, был балтийский немец Альфред Розенберг, руководитель Внешнеполитического управления НСДАП. Он в ущерб немецкой политике Адольфа Гитлера проводил свою балтийскую политику по собственным представлениям, которые в определенной части вообще не совпадали с представлениями Гитлера. Как только балтиец мог делать немецкую внешнюю политику?

Он во "время борьбы", т. е. до 1933 года, был главным редактором "Фёлькишер Беобахтер" — "Народного наблюдателя", самой большой партийной газеты. На войне он был "имперским комиссаром оккупированных восточных территорий", и тем самым он был ответствен за те ужасные ошибки, которые были сделаны по отношению к столь исключительно преданным нам украинцам.

Тогда доктор Геббельс сказал мне, что он почти уверен в том, что Розенберг — русский шпион, его подруга была такой русской шпионкой наверняка. Геббельс во время войны ни в коем случае не хотел каких-либо контактов между сотрудниками международного отдела его министерства и так называемым "Ведомством Розенберга".

Зато у Розенберга была самая тесная связь с Мартином Борманом, который сначала при Рудольфе Гессе был руководителем штаба у "заместителя фюрера". Примечательно, что не игравший никакой политической роли адъютант Гесса после полета того в Англию был посажен в тюрьму, а вот политически очень заметный руководитель штаба Гесса господин Мартин Борман был призван в Имперскую канцелярию, а потом стал руководителем "партийной канцелярии фюрера и рейхсканцлера" — с местонахождением в Имперской канцелярии! "Рейхсфюрер Борман" был в 1943–1945 годах самым могущественным человеком после Гитлера. Я знаю это из собственного мрачного опыта, а также лично от доктора Геббельса.

Геббельс в начале 1945 года в моем присутствии назвал Бормана и лейб-медика Гитлера, профессора Морелля, "преступниками в Имперской канцелярии". Также и у Бормана, насколько мне известно, были из прошлых времен связи с СССР — и, по словам доктора Геббельса, это были связи "как раз неправильные".

Профессор Морелль, по моим сведениям, признал перед Международным военным трибуналом (МВТ) в Нюрнберге, что он хотел убить Гитлера. Я же, со своей стороны, скорее полагаю, что он с помощью своих инъекций хотел сделать Гитлера послушным инструментом определенной клики авторитетных политиков.

То, что Гитлер в имперское правительство Дёница включил — наряду с Геббельсом — как раз Мартина Бормана, должно было, по-моему, быть связано с последним большим проектом Гитлера: союз с СССР против США. Гитлер в последний момент телеграфировал в группу армий Кессельринга: "Продержитесь еще при всех обстоятельствах, объединение с русскими против американцев предстоит непосредственно".

То, что такое объединение внезапно создало бы совершенно другую картину, кажется мне непременным. Немцы и русские вместе в один миг получили бы всю Европу в свои руки. По меньшей мере, еще сегодня существовала бы Германская империя, и не было бы никакой клеветы на наш народ — никто не решился бы на это.

Германия — Европа — доминировали бы сегодня на этой земле. Третий рейх смог бы вступить в наследство Первого рейха, и дни международного капитализма были бы сочтены. У Геббельса была еще какая-то малообоснованная надежда, иначе он незадолго до своей смерти не стал бы почти целый час разговаривать по телефону с русским маршалом Жуковым.

Мы в этом весьма отчетливо видим, что как раз тот же Гитлер, который в ходе войны четыре раза предлагал своим врагам очень корректный и честный мирный договор и ни разу не получил ответа, даже в самый последний час еще обладал силой для того, чтобы полностью изменить курс и решиться на самое крайнее. Наверняка, именно это он имел в виду, когда в своей последней большой речи говорил немецкому народу, что он надеется на то, что народ поймет его, если он будет вынужден решиться на нечто совсем неслыханное.

На войне, естественно, слишком многое зависит от врага и его позиции, чтобы можно было бы действительно всесторонне справедливо обсуждать собственного государственного деятеля. Ефрейтор Гитлер был, несомненно, гениален также и как полководец. Никто из его многочисленных генералов, многие из которых обладали большим талантом и богатым опытом, не отвергал его как полководца, большинство из них им восхищались. В этом отношении он также знал очень многое, что он никогда не мог бы выучить. Как часто я слышал, как генералы говорили: "Откуда у него, собственно, взялись все эти предпосылки для этого? Неужели это только инстинкт?"

Гитлер ненавидел хвастаться. Он вовсе не любил, если, его, так сказать, боготворили. Но политическая пропаганда хотела использовать его образ для агитации. И он не мог оспаривать значение этой агитации для распространения идеи национального социализма. Лао-цзы принадлежит одно высказывание, которое — так я думаю — прекрасно подходит и к Гитлеру: "Мудрец ставит себя позади других, благодаря чему он оказывается впереди людей. Он пренебрегает своей жизнью, и тем самым его жизнь сохраняется".

Действительно, роковую роль в его судьбе сыграли те, кому он помогал, не будучи обязанным помогать им. И в этом отношении его судьба это судьба всего действительно великого. Как писал в 1885 году Фридрих Ницше своей сестре: "Мне кажется, что человек даже при самых благих намерениях может причинить огромный вред, если он достаточно бесстыж, чтобы пытаться принести пользу людям, дух и воля которых для него — потемки".

Тем не менее, Гитлер, без сомнения, сделал немецкому народу и империи исключительно много добра. Каждый серьезный, справедливый критик должен видеть и признать это. Отрицать это было бы бессмысленно и очень вредно для всех.

Часть 5. "Торговля индульгенциями" и самообман

Его идея связи национализма и социализма был определенно новой и очень хорошей. Вследствие этого ему удавалось выровнять самые большие противоречия в народе и так добиться такого внутреннего мира, которого не было ни в одном народе на этой Земле ни раньше, ни позже. Это, пожалуй, неповторимое состояние продолжалось где-то с 1933 года вплоть до Олимпиады 1936 года. С тех пор начали прокрадываться изменения, которые стали заметны всем лишь гораздо позже, к концу войны.

Первый толчком к этому было лишение власти СА, которое началось 30 июня 1934 года. Это стало решающим ударом против национал-социалистической революции. Я смог это впервые почувствовать вечером 30 июня 1934 года. Я со своей женой Александрой находился в гостях у супружеской четы Геббельсов, когда Гитлер, только что приехав в Берлин, подробно и точно рассказал нам, как прошел для него этот фатальный день. Он знал, что я был труппфюрером штурмовиков и одним из трех адъютантов обергруппенфюрера СА группы СА в Берлине и Бранденбурге, разумеется, только для видимости — я был освобожден от службы в СА как адъютант министра.

Во время этой беседы вечером того потрясающего дня Гитлер совсем неожиданно спросил меня: "Где вы, собственно, были сегодня? Обергруппенфюрер Эрнст, ваш начальник, был все же схвачен во время побега — и уже расстрелян!" Я ответил, что я был на службе в министерстве как всегда. "Однако, тогда вам повезло. Если бы вас схватили вместе с Эрнстом, я едва ли мог бы спасти вас". Этот ответ поразил меня как струя ледяной воды. Моя жена тоже была возмущена, она так никогда и не простила ему этот ответ.

Несомненно, было правильно, что он со всей строгостью выступил против Эрнста Рёма и коррупционеров среди наивысших руководителей СА, особенно, что он действовал в обстановке очень серьезной опасности для него самого. Но он ни в коем случае не должен был допустить, что его штурмовики — становой хребет революции, — которых он сам приучил к беспрецедентной самодисциплине, теперь были политически ликвидированы. Он тем самым открыл доступ к революции совсем другим силам — и это стало началом конца.

Среди застреленных — напрасно застреленных — было двое моих лучших друзей: группенфюрер Шнайдхубер и барон фон Вехмар, бригаденфюрер.

Естественно, мы спрашивали себя — больше чем кто-либо другой — в течение долгих лет, почему Гитлер действовал именно таким образом. Три фактора вынуждали его к этому: партия (позже под влиянием Бормана), рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, который собирался строить собственную власть, и прежний шеф штаба СА Герман Геринг, который теперь считал, что сможет строить национал-социалистическую военную авиацию как свою личную силу.

Когда 30 июня 1934 года около пяти часов вечера Адольф Гитлер прилетел из Мюнхена в берлинский аэропорт Темпельхоф, впервые в качестве почетного караула его встречала рота люфтваффе. Это должно было поразить и обрадовать Гитлера. Тем не менее, лицо Гитлера помрачнело, он практически не обратил на люфтваффе внимания, и Геббельс был в ярости.

Когда я в первой половине того же самого дня сидел в своем бюро на Вильгельмплатц и ждал своего министра, у меня внезапно появился Геринг. Он поздоровался и сразу подошел к большому окну, побарабанил пальцами по стеклу и сказал, не глядя на меня: "Знаете ли вы, собственно, что происходит?" Я ответил, что почти ничего не знаю. Тогда он сказал, абсолютно непонятно для меня: "Сегодня расстреляют начальника штаба Рёма".

Рём, который был, кроме того, имперским министром, расстрелял себя сам, и это с полным основанием, так как он именно как шеф штаба СА был совершенно недопустим, кроме того, опустился как человек и поэтому был предателем. Вермахт, как мне кажется, сыграл тут двойную роль.

Потеря СА автоматически влекла за собой уменьшение роли "Старой гвардии" НСДАП, так как большинство членов "Старой гвардии" уже много лет также являлись и штурмовиками. Таким образом, 30 июня 1934 года медленно, но верно вело к ликвидации революции. Она происходила отныне только лишь, так сказать, "в зале".

И вместе с тем путь оказался свободен для всех тех, которые хотели теперь как можно скорее присоединиться к партии, чтобы заработать каким-нибудь способом на внешнем успехе этого государства и народа. Этих людей настоящие национал-социалисты пренебрежительно называли "наци", "нацистами". С ними и благодаря им партия становилась все более бюрократической. "Старые борцы" больше не чувствовали себя в ней хорошо и прятались в СА или в "Старой гвардии".

Мы видели в этом еще большую трагедию, потому что как раз теперь наступали годы, когда могло бы начаться настоящее созидание, так как Гитлер создал порядок, народ был счастлив и един как никогда, промышленность мощно развивалась, экспорт сильно вырос и в центре всего развития стоял немецкий рабочий лба и кулака (т. е. рабочий умственного и физического труда, творец как на руководящей, так и на исполняющей должности — прим. перев.) — выглядел достойным, уважаемым и веселым.

К чему, пожалуй, стремятся люди, которые могут жить свободно и в счастье и гордиться собой и прогрессом народа? Семья, дом, дети! Это было везде и всюду так. Взгляд в статистику тридцатых годов доказывает больше чем все результаты выборов, что немецкий народ тогда был очень доволен и рассчитывал на длительный мир. Если кто-то станет утверждать, что до 1944 года в Германии существовало значительное сопротивление в народе против Адольфа Гитлера и его правительства, тогда у него либо нет никаких основных знаний о тех временах, либо он очень подлый лжец!

Миллионы немецких людей в 1945–1946 годах поверили, что смогут спастись только ложью. Ежедневно им — бесплатно от врага — поставлялась самая рафинированная ложь либо обходным путем, либо непосредственно на дом. Так возникало то ужасное бесчинство "торговли индульгенциями", когда ради получения "денацификационного сертификата" миллионы людей "спасались" за счет правды и чести всего народа.

Наверняка нигде в мире не врали так много и с такой богатой фантазией, как в Германии послевоенного времени, — я думаю, прежде всего в Западной Германии. Так как более или менее все немцы, прежде всего во время войны, выступали в той или иной форме на стороне национал-социалистической империи, восстановление после 1945 года было абсолютно невообразимым без этих более 90 % всего народа.

Определенно все те, кто при восстановлении нового государства внесли в это дело свой как профессиональный, так и политический необходимый вклад, научились своему труду и применяли его еще раньше в гитлеровском рейхе. Поэтому это никоим образом не преувеличение, если мы скажем, что мужество, решимость, сплоченность и прежде всего вера в Германию — все качества, без которых восстановление из руин никогда не было бы возможным, — происходили именно из той Германии, на которую теперь клеветали самым подлым образом.

Мы обязаны восстановлением Германии немецкому народу, который прожил тридцатые годы и таким образом принес связанное с этим свое отношение к народу и государству, вообще к жизни, и следующее из этого воспитание. Если бы сегодняшнему поколению довелось выполнять те же задачи, которые выполнило тогда, с 1945 по 1952 год, гитлеровское поколение, тогда из восстановления, пожалуй, почти что ничего не вышло бы. Без больших, вечных идеалов никогда не может возникнуть ничего подлинно существенного для народа и государства!

Первый послевоенный федеральный канцлер, доктор Конрад Аденауэр — которого я хорошо знал лично еще со времени моей учебы, — сам относился к этим людям. При Гитлере он очень старался снова стать обер-бургомистром крупного немецкого города (Кёльна). Гитлер не сомневался в способностях Аденауэра, однако полагал, что ни в коем случае не сможет использовать его на такой важной должности из-за позиции Аденауэра во время рейнского сепаратизма. Однако он предписал, чтобы доктор Аденауэр получал ежегодную пенсию в сумме 40 000 рейхсмарок. Об этом рассказывал мне имперский министр доктор Ламмерс после войны. Он сам обращался к Гитлеру по этому вопросу и был, таким образом, лучшим свидетелем.

Как федеральный канцлер доктор Аденауэр, так и его преемник доктор Курт Георг Кизингер — со своей стороны связного имперского министра иностранных дел Риббентропа с имперским министром пропаганды доктором Геббельсом — знали, конечно, достаточно много, чтобы энергично перед всем миром возражать против клеветы на немецкий народ — однако, они благоразумно воздерживались от этого!

Денацификационные сертификаты были предпосылкой для создания армии клеветников. Поэтому возникло не объяснение прошлого из убеждения или тем более из верности народу и государству и ради мира с бывшими противниками, а из страха миллионов перед зависимостью от вражеских сил и мнимой бесперспективностью заключения мира возникла почти всеобщая, максимально деморализующая ложь, которая очень отягощала всякую истинно немецкую внешнюю политику и делала тем самым внутренний мир невозможным по этическим и моральным причинам.

И чем больше вымирают настоящие свидетели, тем меньше остается у этого народа возможностей возвратиться когда-нибудь снова к полной правде о себе самом.

Но до тех пор, пока народ отягощен этим способом — с полным основанием или напрасно — он едва ли может быть свободным в своих решениях, в своей политике, наконец, вообще в своей жизни. Ведь до тех пор его будут шантажировать другие народы — и столь же долго не закончится также шантаж внутри самого этого народа.

Что же предпринимали против этого послевоенные правительства Западной Германии? Все самое неправильное! Они пытались выпросить честь народа как подачку или выкупить ее. Однако с помощью падения на колени и выплат денег такую ситуацию можно сделать лишь гораздо хуже — но никогда лучше. Ведь каждый сколько-нибудь разумный человек в других странах должен был сказать себе: "Кто так стоит на коленях и кто так платит, у того наверняка совесть просто неслыханно нечиста!"

И если мы скажем сегодня: "Все же то, в чем там упрекают нас, вовсе не соответствует действительности — это полностью вымышлено, по меньшей мере, в самой большой части!", тогда нам возразят: "Если это действительно так — как мы, впрочем, и предполагали с самого начала, — тогда вы, немцы, сегодня такие плохие парни, что мы больше вообще никак не можем вас уважать. Ведь тогда вы — ради вашего экспорта — просто слишком трусливы, чтобы сказать правду и восстановить вашу честь!"

Человечество оказало себе во всяком случае плохую услугу, когда оно решило разбить народ, империю и прежде всего революцию, которая смогла бы принести — если бы ей помогли — огромную пользу для всех. Все же народы этого высокоцивилизованного западного мира страдают сегодня даже гораздо больше, чем в двадцатые годы, оттого что они служат безграничному материализму и вместе с тем капитализму, что они больше не умеют думать естественно и вследствие этого теряются во все более опустошительной неумеренности. Десятилетиями эти народы сами обманывают себя, предаваясь действительно полному самоуничтожению.

Правительства уже давно действуют в соответствии с учением доктора Эмиля Куэ, по правилам самовнушения, снова и снова, назло любой действительности, несмотря на все мероприятия — вопреки тому, что на самом деле все происходит совсем наоборот — они воспевают нашу счастливую жизнь и хвалят прогресс, который в конце станет закатом для нас всех.

Во время самых ужасных ночных бомбардировок Берлина я мог на целых восемь суток оставить все спасенные вещи из моего сожженного дома без какой-либо охраны на улице — и ни одна мелочь не пропала. При этом это были ценная антикварная мебель, ковры и картины. И это вовсе не было исключительным случаем, а вообще именно так и было в отвергнутой и осужденной "гитлеровской Германии"!

Я еще во время войны мог гулять вдвоем с имперским министром доктором Геббельсом в центре Берлина, по улицам Вильгельмштрассе и Унтер-ден-Линден, и мы не встречали ни одного человека, который не поприветствовал бы нас с приветливой улыбкой.

В феврале 1945 года я видел в штаб-квартире полка "Фельдхеррнхалле" четырех молодых солдат, которые ревели от ярости, потому что их поймали, когда они хотели без разрешения самым быстрым путем попасть на фронт, чтобы получить право "сражаться, наконец, за Германию".

Одним из самых потрясающих и в то же время самых великолепных переживаний была для меня рождественская ночь 1945 года, когда мы, пленные национал-социалисты — примерно шесть тысяч человек, — окруженные сторожевыми вышками с американскими пулеметчиками на них, без какой-либо предшествовавшей договоренности внезапно вместе запели песню "Я молюсь силе любви". Все американские офицеры и много тысяч немцев сбежались, чтобы посмотреть на нас, слушать и подпевать — и у американского коменданта лагеря, фронтового офицера, были слезы на глазах.

В Нюрнбергском Дворце правосудия один генерал сухопутных войск бросился вниз с третьего этажа на каменный пол первого этажа. Там, где находилось центральное отделение большой тюрьмы, он оставался лежать мертвым перед нашими глазами. Вскоре после этого некоторые начали петь в своих камерах, и все больше и больше людей присоединялись к ним, до тех пор, пока мы не подпевали все — заключенные национал-социалисты и не национал-социалисты и даже несколько иностранцев; до тех пор, пока в огромных подвалах не загремела со всей мощью песня — та песня, которая раньше так легко слетала с наших губ и теперь еще раз поднималась из самой глубины души: "Мы поклялись Адольфу Гитлеру…"

Немецкие солдаты, офицеры, генералы, профессора, священники, юристы, судьи, врачи и многие другие пели ее. Десятки из них уже знали, что их повесят, — так как никто там не был таким, как утверждали совсем просто "незнающие".

Многочисленные подразделения тяжеловооруженной американской пехоты ворвались в тюрьму, танки союзников окружили тюремное здание, когда "тюрьму чести" (место заключения для высокопоставленных арестантов — прим. перев.) накрыла ночь.

Часть 6. Система клеветы

Конечно, это только маленькие фрагменты. Как раз только то, о чем я могу рассказать из собственного опыта. Но это показывает, как я думаю — вероятно, именно поэтому, — какими были люди на самом деле до и после 8 мая 1945 года. Я только один мог бы сообщить из своего опыта еще очень много подобного — что изображает наш народ и всех, кто принадлежал к нему, в гораздо лучшем свете, чем это преподносили почти все те, кто после войны участвовал в травле и клевете.

Отдельный человек может совершить преступление. Сегодня со зверскими детоубийцами обращаются с самым большим снисхождением. Один из наихудших (Юрген Барч) мог даже вступить в брак в тюрьме при содействии священника, со свадебным столом, гостями и шампанским.

Но шестидесятимиллионный народ, которого усилиями более или менее анонимной стороны втянули во Вторую мировую войну, как раз посреди его мирной революции, его созидательной работы, его наконец достигнутой общности и удовлетворения, этот народ можно десятилетия подряд называть "преступным", снова и снова можно его ругать и шантажировать, как раз в таком духе, чтобы проворачивать гигантские дела, — народ, который принес человечеству так много добра за тысячу и даже больше лет!!! Нет, невозможно, чтобы это продолжалось! Этого не должно быть! Никому на свете это не принесет пользы — разве что мерзавцам.

Собственно, нет ни одного плохого качества, в котором бы уже не упрекнули многократно наш народ. Уже только один этот факт — доказательство того, что о нашем народе распространяется преимущественно ложь, ибо не бывает такого народа, у которого есть только плохие качества, никогда не бывало, не предусмотрен такой народ в порядке этого мира и также никогда он не вошел бы в этот миропорядок.

Мы уже в двадцатых и тридцатых годах старались узнать, из каких кругов исходят вся эта враждебность и ложь. Очень скоро мы обнаружили, что за этим скрывается система. Нам бросилось в глаза, что атаки направляются, в общем, преимущественно против определенных людей и в особенности против совершенно определенных качеств этих людей. Качеств, которых часто вовсе не было или нет; однако как раз этим людям их приписывали, так как иначе, по-видимому, к ним нельзя было подступиться.

Например, Адольфа Гитлера совсем просто называли чехом. Эта уловка оказалась настолько успешной, что даже президент Германии генерал-фельдмаршал Гинденбург даже в тот день, когда он впервые принял Гитлера, был твердо убежден в правдивости этого утверждения. Только в течение беседы Гинденбург удивился и прямо спросил Гитлера об этом. Вопрос можно было выяснить совсем просто: оказывается, город под названием Браунау есть не только в Верхней Австрии, но и в Чехословакии. Так Адольфа Гитлера сделали урожденным чехом.

Этот Браунау в так называемой "маленькой земле Браунау" называется по-чешски Броумов, и среди его 8000 жителей всегда было очень много немцев. В отличие от него Браунау в Верхней Австрии насчитывает уже более 12 000 жителей, и это очень старый немецкий город. Даже если Гитлер был бы родом из Броумова, он вполне мог бы быть немцем по происхождению, тем более что в его имени и фамилии нет абсолютно ничего чешского, и звучат они исключительно по-австрийски. Однако эта прямо-таки гротескная ложь на протяжении десятилетий и вплоть до сегодняшнего дня очень навредила престижу Гитлера и немецкого народа, который якобы посвятил свою жизнь "чеху".

Примерно три года назад большая немецкая ежедневная газета "Висбаденский курьер" на первой странице опубликовала статью с иллюстрацией о том, что Имперское правительство Германии во время Второй мировой войны якобы назначило за потопление огромного английского пассажирского лайнера "Куин Мэри" премию в размере 60 000 марок. Я с возмущением узнал о такой лжи и захотел выяснить, откуда взялось это сообщение. "Висбаденский курьер" сообщил мне, что сведения об этом пришли от Би-би-си (British Broadcasting Corporation), причем через ДПА (Немецкое агентство печати). Я попросил высказаться на эту тему самого высокопоставленного офицера военно-морских сил ФРГ, командира управления военно-морского флота в министерстве бундесвера и гросс-адмирала Дёница. Все трое заверили меня письменно, что в германском военно-морском флоте никогда и ни за какие цели не назначались денежные премии. Все три офицера отвергли это сообщение как возмутительное.

Для меня не требовались лучшие доказательства. Я сообщил этот результат "Висбаденскому курьеру" и попросил редакцию, чтобы она опровергла напечатанное в газете сообщение, сразу и на том же самом месте, и опубликовала правду. Редакция ответила, что она была бы готова опубликовать мое читательское письмо под мою ответственность. Кроме этого, сама она ничего не могла бы предпринять, так как сообщение Би-би-си пришло через ДПА.

Один высокопоставленный немецкий дипломат однажды за границей в присутствии моей жены долго и словоохотливо рассказывал мне о том, как ужасно приходилось ему страдать от тирании Гитлера, пока он не решился в определенном году эмигрировать и этим — слава Богу! — спасся от наихудшего. Мы не поверили ему и пересчитали позже, сколько лет было этому мужчине в то время, когда он так страшно страдал при Гитлере: ему было в то время примерно шесть лет!

Однажды во второй половине войны мне нужно было прибыть к начальнику штаба СА в Имперской канцелярии. Меня попросили подождать в комнате адъютантов. Я как раз беседовал с шефом группы адъютантов, группенфюрером СА Гиргензоном, когда вошел хорошо выглядевший офицер и группенфюрер поздоровался с ним очень приветливо. Тогда офицер представился мне, и я узнал, что ему еще до 1933 года делали предупреждения, когда он, молодой офицер рейхсвера, маршировал в форме, размахивая флагом со свастикой, во главе процессии демонстрантов СА. Пока этот офицер был у начальника штаба, а я еще должен был подождать, я узнал, что его кандидатуру рассматривают для назначения на должность руководителя группы адъютантов, так как он считался самым убежденным национал-социалистом из всех молодых офицеров!

Речь при этом шла о графе Штауффенберге, который позже пытался убить Гитлера с помощью бомбы в его штаб-квартире "Вольфшанце". Гитлер, как известно, остался жив, но несколько высших офицеров и гражданских чиновников были ранены или убиты. Гитлер через генерала полиции, обергруппенфюрера доктора Мартина, руководителя СС в секторе Средней Франконии, передал выражения соболезнования вдове или матери графа Штауффенберга, я думаю, это была мать, и передал большой букет цветов. И так как в народе царило большое возмущение против графа Штауффенберга, Гитлер отдал, кроме того, распоряжение защитить его семью. Об этом мне впоследствии в подробностях рассказал сам доктор Мартин в лагере Херсбрук.

Вражеская пропаганда во время войны и клевета против нашего народа после войны до сегодняшнего дня, пожалуй, никого так не смешала с грязью, как СА. Как раз ту организацию, которая была воспитана в максимальной самодисциплине, и миллионы людей из рабочего класса, в подавляющем большинстве социал-демократов и коммунистов, своим личным убеждением, собственными жертвами и чистой порядочностью превратила из врагов в товарищей. Я могу сказать об этом открыто и честно, потому что я сам пережил это в течение долгих лет. Поэтому я точно знаю, что эти штурмовики — за исключением совсем немногих попутчиков, шпионов и провокаторов врага — не имели практически никакого отношения к преследованиям евреев в 1938 году. И те из них, которые, как было доказано, на самом деле участвовали в этих событиях, были очень сурово наказаны по личному распоряжению Гитлера.

На меня произвело очень большое впечатление, когда я своими глазами наблюдал эту особенную образцовость штурмовиков во время партийного съезда НСДАП в 1929 году в Нюрнберге. Гитлер как раз был в Доме культурного общества, провозглашая свою программную речь перед примерно 1500 членами партии и СА, когда мы услышали снаружи мощный шум. Спустя несколько минут мы увидели, что большая, тяжелая входная дверь была вскрыта силой. Большинство людей в зале встали, чтобы в большом волнении посмотреть, что происходит за ними. Гитлер крикнул с выдающимся спокойствием: "Партийцы, то, что происходит там позади, даже близко не так важно, как то, что я должен сказать вам в моей речи. Потому, пожалуйста, садитесь снова на свои места, слушайте меня, а все прочее предоставьте нашим СА".

Действительно, все снова сели, и Гитлер говорил дальше, будто ничего не случилось. В зал пытались проникнуть несколько сотен коммунистов во главе с печально известным преступником Максом Хёльцем, которые специально приехали из Берлина, чтобы превратить — как они сами громогласно возвещали — весь партийный съезд НСДАП в "одну большую кровавую баню"! Но штурмовики образовали стену, которая была настолько тверда, что они смогли медленно, но верно вытеснить всех коммунистов сначала из зала и, наконец, из всего дома.

Они могли бы легко избить коммунистов — но это было запрещено СА. Штурмовикам пришлось позволить противнику бить себя, но тем более решительно они вытолкнули их прочь. Затем Гитлер послал доктора Геббельса проехаться на машине по всем улицам Нюрнберга, чтобы Геббельс напомнил всем штурмовикам об обязательной дисциплине. В результате конфликта был один погибший и несколько раненых — разумеется, исключительно со стороны СА!

В 1932 году в Берлине во время похорон убитого марксистами члена гитлерюгенда Герберта Норкуса, я видел, как коммунисты специально закидывали нас — доктора Геббельса и его сопровождение — с небольшого расстояния с высокой стены тяжелыми камнями. Геббельс стиснул зубы и незаметно шепнул нам: "Стойте спокойно, не подавайте виду, только не позволяйте себя спровоцировать!" И каждый из нас передавал эти слова дальше. Все руководствовались этим, иначе была бы кровавая бойня неслыханного размаха. Когда мы позже уходили с нашими боевыми песнями всей массой через этот самый "красный" район Берлина, многие из коммунистов присоединялись к нам, маршируя "тем же самым шагом в наших рядах"!

Революция Гитлера была хоть и всеохватывающей, если даже не одной из самых больших революций вообще как в политическом, так и в духовном отношении, но она неповторимо отличалась своей дисциплиной. Именно так она и пришла к власти. Именно в этом она больше всего отличалась от ее противников. Поэтому клевета на наше немецкое прошлое нигде не является такой жестокой, как там, где она просто пытается полностью стереть эту дисциплину из памяти немцев. Клеветники очень хорошо знают, что такая дисциплина, как эта, предполагает непреодолимо сильную веру. Такая вера могла бы появиться и еще раз, даже и без Гитлера и национал-социализма, только опираясь на закономерности природы, например.

Когда граф Хельдорф, начальник полиции Большого Берлине, после так называемой "хрустальной ночи" подробно докладывал гауляйтеру Большого Берлина о происшествиях, я случайно был этому свидетелем, хотя они сами этого не знали.

Он сообщил, что только очень немногие членов партии участвовали в грабежах еврейских магазинов и в избиении евреев. Но даже эти поступали так в значительной степени только потому, что их подстрекали к этому, а именно — переодетые штурмовиками коммунисты. Ответ Геббельса был таким:

"Хельдорф, я скажу вам так, это безумие будет стоить нам еще одного миллиона мертвых солдат!"

То, что Гитлер якобы хотел "хрустальной ночи", было неправдой. Наоборот, именно потому он и Геббельс так часто созванивались по телефону той ночью друг с другом и были очень взволнованны, потому что ради бога хотели предотвратить какие-либо акты насилия, истязания или грабежи. Я знаю это от одного господина из отдела прессы Имперского министерства пропаганды, который дежурил на телефонной станции министерства той ночью и из понятного любопытства подслушивал. Он сделал для себя соответствующие заметки.

Несмотря на все эти доказательства, является установленным, конечно, что Гитлер, Геббельс, Геринг и другие были достаточно умны, по меньшей мере, чтобы знать, что было бы просто самоубийством превратить мировое еврейство в своего врага номер 1, кроме того, в тот момент, когда они ни в чем не нуждались так сильно, как в длительном, как можно более надежном мире. Как известно, революцию ни в коем случае нельзя проводить во время войны. И революция была для Гитлера всем — ведь именно она должна была спасти как немецкий народ, так и империю! Все же она была порождением страшных последствий — вышедшей из протеста против последствий Первой мировой войны. Это было бы все равно, что "пустить козла в огород", если бы он рисковал теперь новой войной как раз во время проведения революции. Ведь его главным принципом было достигать всего, чего можно было достичь без опасности войны! Такой человек, как Юлиус Штрайхер, наверняка думал иначе по этому вопросу, но из-за этого нельзя возлагать ответственность ни на партию, ни прежде всего на народ — и уж тем более на Адольфа Гитлера.

Учреждения стоят ровно столько, сколько люди, которые их представляют! Тот, кто хочет писать историю, должен судить не людей по поступкам, а поступки по людям. Но чем больше побеждал материализм, тем меньше обращали внимания на людей — и тем больше на их "успехи". Кто хочет, однако, судить о действиях по людям, тот должен хорошо знать этих людей лично и наблюдать за ними как независимый наблюдатель. Он должен оценивать их не из-за намерений или даже не ради какой-то политической тактики, а исключительно для того, чтобы оказать честь правде!

Предвоенное, военное и прежде всего послевоенное очернение немецкого народа и его прошлого имеет с правдой так же мало общего, как и с честью, — оно служило и служит исключительно подготовке третьей мировой войны, на тот случай, если снова не удастся навсегда сломать хребет немецкому народу.

Часть 7. Клевета: психологический геноцид!

Как раз в этой связи проблема "уничтожения евреев в концентрационных лагерях", пожалуй, является самой потрясающей во всех отношениях, причем для всех участников, на какой бы стороне они ни стояли или ни стоят сейчас.

Я сразу после войны был в плену вместе со многими людьми, которые в последние годы войны были заключенными в самых различных больших немецких концентрационных лагерях. Я слушал все их рассказы, насколько это было возможно. На самом деле я не видел ни одного, кто мог бы подтвердить мне, что в одном из тогдашних концлагерей когда-нибудь хоть один человек был отравлен газом. То, что трупы жертв разразившихся в самом конце войны эпидемий были сожжены, так как их больше нельзя было погребать, и что это происходило уже и тогда, когда управление лагерями было в руках оккупационных властей, было сделано только по соображениям гигиены само собой разумеющимся делом и было совершенно необходимо. В конце войны, несмотря на все усилия, больше не было возможности доставать лекарства, продовольствие и т. д. Между тем давно доказано, что, к примеру, в лагере Дахау никогда не было никакого сооружения для убийства людей с помощью газа.

Я уже сообщал ранее, что по официальной статистике во время, о котором идет речь, отсутствовали в целом самое большее 3,7 % евреев — от всех евреев во всех странах. Евреи эмигрировали не только из Германии, но и из балканских стран, из Франции, Греции и Италии.

Когда американцы во время войны высадились в Касабланке, только из города Марракеша 5000 евреев покинули Марокко. Почему же из гораздо больших городов Марокко — Касабланки, Рабата, Танжера и т. д. — не могло убежать намного больше евреев — так же, как и из других арабских стран?

Как много евреев были достаточно хитры, чтобы больше не регистрироваться как евреи в странах, в которых они остановились — например, в Чехословакии, Польше, Венгрии, Румынии и т. д.? И число евреев, которые исчезли или скрылись в СССР, должно составить свыше миллиона.

Но почему же, собственно, так злятся сегодня махинаторы общественного мнения, если выявляется, что в обсуждаемое время пропало вовсе не восемь миллионов, а самое большее до полумиллиона евреев? Ведь следовало бы радоваться тому, что пропало как можно меньше людей! Только число тех евреев в Германии, которые во время войны и после войны смогли из Германии или из занятых немцами территорий убежать через нейтральные страны в США, должно быть велико, так как после войны в США жило гораздо больше евреев, чем до войны.

Само собой разумеется, это ужасно, когда людей убивают. Но если считать одних, тогда нужно считать также и других. Нельзя, чтобы во всем обвиняли Германию, так как она проиграла войну и едва ли может защищаться, в то время как умалчивают почти все, за что соответствующим способом несет ответственность противоположная сторона.

Почему можно уже десятилетиями безнаказанно говорить по всему миру о шести миллионах отравленных газом евреев — но при этом человечество никогда не узнает, что было сделано с уже беззащитной Германией в последние дни войны и сразу после заключения перемирия? Почему человечество еще и сегодня не знает, сколько десятков тысяч немецких солдат СС были расстреляны только потому, что у них была на руке татуировка с указанием группы крови, чтобы им в случае ранения быстрее всего было сделано правильное переливание крови?

Почему от человечества до сих пор скрывается, какую невообразимо ужасную кровавую бойню учинили англо-американские бомбардировщики в городе Дрездене, где из военных объектов были только госпитали, как раз в тот момент, когда огромные массы убегавших с Востока силезцев с трудом протискивались по переполненному городу? В Дрездене были убиты сотни тысяч бедных и самых бедных гражданские лиц, которые за всю войну не сделали ни одного выстрела. Почему от человечества утаивают правду об адском конце немцев в Праге, где немецкие солдаты, подожженные как факелы, окаймляли дороги, где десятки тысяч немцев, большей частью босиком, оплеванных и избитых, гнали через руины? Почему никогда не сообщают, что сделали в Ашаффенбурге американские солдаты-негры с 300 немецкими девушками, которые были размещены там в казармах как помощницы службы связи армии?

Почему в течение десятилетий молчат о бесчисленных и большей частью очень жестоких пытках, которым подвергались от рук оккупационных властей тысячи немецких солдат, офицеров, а также гражданских лиц — уже после войны? Мне как раз сейчас приходится часто вспоминать об этом, когда я читаю в сегодняшней федеральной прессе, с каким возмущением пишут там о предполагаемых мучениях в Чили, Испании или Греции, — как если бы их никогда не было в так называемых "демократических" странах Запада.

Почему Папа Римский только недавно мог говорить о "преступной Германии прошлого", если он, как видно, бездеятельно взирает на длящуюся теперь уже больше десятилетия преступную гражданскую войну, которую ведет его церковь в Северной Ирландии против протестантов, войну, которая захватывает все более и более широкие круги и давно уже перекинулась из Ольстера на собственно английский остров?

Не были ли войны в Корее и Вьетнаме намного более жестокими, чем борьба немцев во время Второй мировой войны?

Собственно, всегда клевещут только на немцев. И преимущественно снова и снова из все тех же кругов. Так как самым большим бизнесом на этой Земле все еще является война! Не для тех, кто воюет, конечно, а для поставщиков оружия, а самым злым оружием была и остается клевета.

Германская империя не только не хотела войны, но и полностью рассчитывала на длительный мир. Война была ей навязана. И как раз те же самые круги, которым удалось втянуть ее в войну, позаботились и о том, чтобы война стала бесконечной. Эта всемирная клевета — не что иное, как часть все еще продолжающегося военного положения, поэтому немецкое правительство может просто так защищаться от этого. Федеративная Республика Германия находится в зависимости от держав-победительниц благодаря многим очень серьезным договорам, в частности, "Договору о Германии" (Боннскому соглашению 1952 года). Сверх того, она, однако, еще добровольно вступила в международную зависимость, условиям которой она могла бы отвечать в полной мере только как суверенное государство. Однако она может либо находиться в прежней зависимости, либо быть суверенным государством. И то и другое одновременно в любом случае является роковым.

Уверенный в себе, в своих силах немецкий народ дал бы поддержку правительству, чтобы то могло заняться соответствующей необходимой политикой, чтобы больше не быть только получателем приказов из США и добиться, наконец, мирного договора. Но зависимое государство никогда, напротив, не сможет свободно вести переговоры.

Однако предпосылкой для такой необходимой уверенности в себе нашего народа — на Востоке и на Западе — является абсолютная правда о прошлом народа, о его судьбе, о его "Я". И пусть даже эта правда была бы самой плохой, самой горькой, но все же при всех обстоятельствах она невообразимым для нас способом стала бы нашей судьбой, определением, но также и, бесспорно, процессом в ходе отчетливо ощутимого естественного порядка этого мира.