Меч Господа нашего-4 [СИ]

Тем временем — в гостинице срочно доставленные из Москвы «местные авторитеты» во главе с М.М. Гуцериевым, крупным бизнесменом — пьют водку. Они ничего не могут сделать. Им страшно…

Владимир Ходов.

Активный боевик, самый жестокий из всех.

Владимир Ходов не был с детства мусульманином, он не был ни осетином, ни чеченцем — его мать привезла его в Осетию с Украины, когда маленькому Володе было три года, тогда это было нормально. Они поселились в деревне Эльхотово, мусульманской деревне на границе с Кабардино-Балкарией, на улице Сортово 17, в двухэтажном доме барачного типа. Приемный отец Ходова служил в инженерных войсках, мать работала медсестрой. Это была нормальная советская многонациональная семья.

Володя учился средне, самые лучшие отметки были по русскому и литературе. Среди сверстников был необщителен, замкнут, часто болел. Часто ходил в библиотеку и читал книги, обожал читать энциклопедию, которая там была.

В одна тысяча девятьсот девяносто восьмом году Ходов преступает закон — в Майкопе он совершает изнасилование, его объявляют в розыск. Старший брат, Борис — сидит в тюрьме за убийство — восемь лет, убийство он совершил в шестнадцать. Он освобождается в начале две тысячи третьего — чтобы меньше чем через год погибнуть…

— Стоять, лицом к стене.

Произносящий это конвоир страдает насморком, отчего говор у него получается «в нос», неразборчивый. Он привычно придерживает конвоируемого за плечо, не глядя, безошибочно попадает ключом в прорезь замка, который помнит еще сталинские времена. Да, умели тогда вещи делать, не то что сейчас.

— Проходим. Стоять.

Дверь захлопывается.

— Вперед.

Тусклый цвет ламп, забранных в стальные решетки — чтобы не разбили и осколками не зарезали кого или сами не вскрылись{Вскрыли вены, покончили с собой.}. Мутно-зеленый цвет стен, их красили, наверное, раз двадцать, не шкурили, отчего краска лежит слоями, неровно. Запах параши — неистребимый запах несвободы. Ряды одинаковых дверей с номерами. Гулко гремящий пол под ногами…

Кто не был, тот будет, кто был — не забудет!

— Стоять. Лицом к стене.

Здесь — пост. Двое привычных ко всему конвоиров — крестьянские, усталые, серые от плохого воздуха и постоянного стресса лица с рваной сетью капилляров на алкоголически красных носах. Дубинки в ухватистых руках. Они — такая же принадлежность этого здания как двери, решетки и ключеуловители, они уже свыклись с этой работой и не знают никакой другой. И знать не хотят — работы нормальной нет, предприятия позакрывались, все разворовали — а тут заплата регулярно, выслуга лет для пенсии, больничка своя, ментовская, путевку можно получить в ментовский санаторий, если с начальством не грызться. Ну и приработок… чай — эка невидаль, а тут по три цены идет. Зэки чифирнуть любят, раньше за это враз вылететь можно было, а теперь начальство глаза закрывает. На чифирек, на водку, на всякую бациллу{еда, съестное.}. Только отстегивай не забывай — а то ОБХСС. Один будешь хапать скоро сядешь. Сам. В этой терпимости есть смысл — зачем проблемы с зэками, с отрицаловом{Лица, твердо придерживающиеся криминальных, антиобщественных взглядов на жизнь, не желающие вставать на путь исправления, регулярно нарушающие режим.} — начнешь на горло наступать — бунт поднимут, вскроются, приедет комиссия из Москвы, им либо отстегнешь, либо пинка под зад дадут. А тут — и зэка довольны, и деньга в карман капает… чем не житье.

У всех здесь — было свое место. Найти свое место теперь предстояло и первоходочнику.

— Заключенного сдал!

— Заключенного принял!

Хрен знает, как они так. Без суда, безо всего … не мог же он быть таким бухим, чтобы суд собственный не помнить. Ну, ладно, грешен он в чем-то — но разве можно человека без суда в тюрьму, а?

На приемке — это такой зал, облицованный кафелем на въезде, где он сегодня был единственным заключенным — он уже попытался возбухнуть. Почки ныли до сих пор, тот, кто его ударил — знал, что делать, он не раз и не два и даже не десяток, он прекрасно знал свойства того куска черной резины, который держал в руке и умел наносить им удары так, чтобы они сказывались на здоровье еще долгое время…

— Так… Вперед по коридору. И не бузи…

— Куда его?

— В двенадцатую.

Один из конвоиров понимающе хмыкнул. Владимир не понял смысла этого понимающего «хм…».

Снова его шаркающие шаги и уверенные — конвоиров. Камера — белым грубо намалевана единица и двойка.

— Стоять. Лицом к стене.

Негромкое звяканье глазка. Затем — солидный лязг замка, блокирующего засов.

— Пассажира принимайте.

— Да ты что начальник, у нас тут и так дышать нечем!

— Жрать давай!

— Врача мне!

— Перетопчетесь!

Его подхватили за шкирку — и привычно втолкнули в душный ад камеры. За спиной — грохнула дверь, отсекая путь к свободе…

Санаторий-незабудка, побываешь — не забудешь…

Три десятка пар глаз злобно смотрели на первоходочника с трех ярусов нар. В камере было жарко, душно, пахло парашей, все были по пояс голые, кто-то и вовсе в трусах. Партаки… у иных целая картинная галерея. Натянутая простыня делила камеру на две части — в одной жили люди, то есть уголовники, блатные. В другой — все остальные, которые по меркам камеры людьми не считались. Опущенные сами, они вымещали злобу на том, на ком могли. Хотя бы и на первоходе.

Под самыми ногами лежало чистое полотенце. Он посмотрел вниз и переступил его, упоров первый свой косяк. О полотенце следовало вытереть ноги.

— Здорово! — грубо сказал он. Он читал где-то, что в новом коллективе как изначально себя поставишь, так и будешь потом существовать.

Молчание. Тяжелое… как летний воздух перед грозой. Заключенные смотрели на него — и от ненависти в их взглядах можно было вспыхнуть…

— Здравствуй, здравствуй, х… мордастый… — сказал один из смотрящих на него людей — ты куда залетел, а?

Владимир не отреагировал — хотя по понятиям следовало броситься на ведущего разбор с кулаками или заточкой. По понятиям, летает — только петух.

— Привели — я пришел!

Понимая, что этот разговор ни к чему хорошему не приведет, Владимир решил действовать. Со своими вещами, он сделал пару шагов и сел на место, которое не было занято. Даже не задав себе вопрос, а почему оно не занято. И невольно вздрогнул, услышав зловещий хохот.

Это был третий косяк — место было зашкварено, петушиный насест. Из всего многообразия уголовных каст, какие существовали в этом темном, душном и страшном мирке, ему были доступны только две — чушкари и пидоры.

Хотя это как посмотреть. Двенадцатая хата была шерстяная, администрация заведения собрала здесь всех, кого люди, то есть уголовники — приговорили к смерти. Стукачи, отморозки, ссучившиеся, зашкварившиеся. Когда кого-то надо было опустить — его бросали сюда, как собакам на разрыв. Потому-то его так и приняли здесь — в правильной, красной хате за такую прописку избили бы самих прописывающих: по правильным понятиям такой прием новичка считался беспределом и мог означать минус для всей хаты{Это значит, что пришедшего из этой хаты в другой коллективно изобьют. Причем вне зависимости от степени вины и личного участия в беспределе — те, кто видел беспредел и не остановил виноваты точно итак же, как и те кто беспредел творил. Блатному, сидевшему в сминусованной хате и не остановившему беспредел — продвижение по воровской лестнице уже не светит.}. В нормальной хате никакие решения шерстяных относительно статуса первохода не имели значения, потому что беспредельщики определять судьбу других людей не могут. За исключением одного — если новичка в шерстяной хате изнасилуют, то масть пидора для него — будет уже навсегда.

— Ша, чухна навозная… — раздался ленивый голос из-за простыни, — харе базлать не в тему. Э, первоход… вали сюда.

Владимир пошел на голос, понимая, что сейчас решится его судьба…

Блатных было пятеро. Точнее четверо — один явно был шнырем, рулил за крокодилом — то есть накрывал на стол. Убогие, дебильно-злобные или наоборот — лучащиеся агрессивным сознанием собственного могущества лица, массивные бицепсы. В шерстяной хате рулила только сила и пробивались наверх — тоже только силой…

— Как звать? — просипел один из уголовников. Нас шее его был шрам — то ли от ножа, то ли от пули.

— Володя звать.

Блатные переглянулись, один глумливо захихикал. Потом — тот, кто сидел ближе всего — неуловимым движением пнул новенького по голени, прямо по кости.

— Ты чо!

— Через плечо. Будешь пальцы расширять — ночевать загоню под шконку… Встал!

Еще один пинок.

— Кликуха как?

— Нет…

— Чо — нет?

— Х… мордастый будет у него кликуха! — сказал тот самый, глумливый. А чо? Тюрьма роднуха дала кликуху. Все по чесноку.

— Глохни. С тобой, Децал, говно хорошо жрать — ты все время вперед забегаешь… Нет, значит, кликухи… А музыку{Блатной жаргон, феня.} знаешь?

— Нет… не учился.

Глумящийся хихикнул, но смолк. Владимир буквально кожей ощущал как зло, подобно грязной, вонючей воде — готово сомкнуться над головой…

— Короче, не в теме, так? Отгадай загадку — летишь ты на самолете, топливо кончается. Справа лес х…в, слева озеро спермы — куда садиться будешь{одна из загадок, мастырок, подлянок, в основном имеют распространение на подростковых зонах. Ответ — в любом лесу есть поляны, в любом озере есть острова. Таких загадок существуют сотни…}?

Владимир промолчал.

— В чем тебя обвиняют?

— А хрен знает!

Новый пинок по ноге, по тому же самому месту.

— Пи…ть будешь, в пол втопчем, ну?

— Я не знаю! — Володю прорвало, — меня на улице схватили, я думал — допросят… я ничего не сделал…

— Да гонит он. За мохнатый сейф{Изнасилование.}, поди… вот и пургу гонит.

— Точняк? — здоровенный бандит смотрел на него пустыми, чуть раскосыми глазами, — пургу гнать не советую, все равно узнаем. Тогда — вешайся. За бабу, ну?

Владимир решил расколоться.

— Да. Но она сама…

И смолк под суровыми взглядами уголовников.

— Ну и кто ты теперь есть, голубь сизокрылый, — сказал самодеятельный смотрящий, — в хату вошел, на людей положил, в петушиный куток сел. Плюс — за мохнатый сейф. Значит, кто ты теперь есть?

Молчание.

— Значит, есть ты теперь пидор непроткнутый, — безжалостно подвел итог пахан, — по всем понятиям. А проткнуть — дело нехитрое.

— Ага, давай прямо щас! Охота конец затушить! — вскинулся глумящийся и смолк под суровым взглядом пахана.

— Но раз ты первоход… дельный с виду шпан. Скажи — ты в натуре ее изнасиловал, а?

— Нет! Она сама!

— Ну, вот…

Пахан указал новичку на место рядом с собой. Положил на стол неизвестно откуда взявшийся обломок шоколадной плитки.

— Пацан ты дельный, будешь мне шестерить. На, ешь.

Ничего не подозревающий Владимир взял шоколад. Он и не подозревал, что это последняя ступень его превращения в проткнутого пидора…

Жизнь в камере — не похожа на обычную жизнь, это похоже на жизнь в джунглях. Даже нет… вряд ли… на жизнь дикой природы это не похоже. Нигде в дикой природе — индивидуумы одного и того же вида не относятся друг к другу с такой ненавистью.

В тюремной камере ты как голый, скрыть ничего невозможно. Любой, самый мелкий поступок — непременно будет замечен и оценен, что в плюс, что в минус. Скрыть ничего нельзя — тюремная почта работает не хуже государственной почты. Если какой-то пидор, устав от издевательств, решил не объявляться — об этом непременно узнают и опустят повторно, могут и убить. Если кто-то присвоил себе чужие регалки — изобьют, руки переломают. Врать бессмысленно: в зоне всегда найдется человек, который был в одном и то же время в одном и том же заведении с тобой — а в тюрьме утаить ничего невозможно. В крохотных камерах время течет медленно, и десяткам запертых в неволе мужиков ничего не остается, как интриговать и злобно ненавидеть друг друга и весь мир за решеткой.

Тот, кто думает, что пребывание в тюрьме исправляет человека — наверное, просто не в своем уме. Или ни разу не был там и о тюрьме знает только по советским фильмам. Моргалы выколю — хулиганы зрения лишают, ага…

День подошел к концу, тяжелый, мутный. Блатные поужинали — прямо на столе разожгли костерок из обрывка ткани, вскипятили чифирь, порубали колбасу, откуда то достали и кусок курицы. Владимиру оставили доесть, тот был голоден и согласился — это был очередной косяк. Хотя — он упорол их уже столько, что путь у него был только один.

Прошелся конвойный, грохнул по дверям палкой — отбой. Погасили свет…

Владимир не знал, что в таких местах — спать нельзя вообще, разве что урывками или по очереди с корефаном. Он же — улегся на предоставленном ему месте, том самом, на которое он сел до этого — то, что это место петушиное его не смутило — сам пахан простил его, верно. Проснулся он от того, что ему зажали рот и потащили к столу, где уже дожидался в нетерпении блаткомитет…

Каким то чудом — ему удалось вырваться из рук шнырей, добежать до двери, грохнуть в нее. Со спины — наскочили сразу трое, ударили по голове, потащили. Кто-то зажег фонарик — неизвестно, откуда он тут был, но он тут был. Его перегнули через стол, кто-то подхихикивал, кто-то возбужденно сопел. Ножом разрезали штаны сзади…

— Дай масла… — прошипел кто-то, — а то насухую…

Лязгнул засов, грохнула дверь камеры, безжалостный свет фонаря высветил его обитателей — на пороге стоял человек. Броник, Сфера, автомат Калашникова.

— По местам, с…и! Руки за голову! Стреляю без предупреждения!

— Как дальше жить собираешься?

Задавший этот вопрос лысоватый, пожилой, с жесткими волчьими глазами человек — сидел за столом в тесном кабинете абвера — то есть местной оперчасти. Кабинет был маленьким, с закрашенным масляной краской окном, в нем были три стула, стол, фонарь с зеленым абажуром{Кто не знает — лампа с зеленым абажуром на столе — по советским меркам один из признаков большого начальника. Это пошло со времен Сталина, который обожал ночные бдения и вместе с ними бдели и все остальные.}, неизвестно откуда взявшийся, выкрашенный этой же масляной краской сейф, похожий на задницу бегемота. Не знающие обстановки — могли бы сказать, что перед вами типичный кум — начальник оперчасти, общаться с которым правильным пацанам западло. Но этот человек не был кумом, у него даже не было звания во Внутренней службе. Только Владимир этого не знал…