Пресс-папье

К моему удивлению, на чаепитии присутствовало еще семеро первокурсников одних со мной лет. Не без некоторого нервного трепета я обнаружил, что одеты мы все почти одинаково и выглядим тоже – глаза у каждого бегали, а лица хранили удрученное выражение человека, пойманного за подглядыванием сквозь дырку в стене общественной уборной. Разговор у нас как-то не клеился. Помимо всего прочего, коту моему не удалось наладить приятельские отношения с черепахой, данди-динмонт-терьером, морской свинкой, римской улиткой, шетландским пони, морским львом и мериносом, которых принесли или привели с собой другие участники чаепития.

– Джентльмены, – начал наконец Сьюард, перекрывая создаваемый нами шум. – Отведите животных в соседнюю комнату и вернитесь. Я хочу кое-что сказать вам.

Когда мы вернулись, он заговорил снова:

– Каждый из вас привлек к себе в этом терме мое внимание.

Шестнадцать губ сложились в восемь неприглядных улыбок.

– Посмотрите на себя. Кто вы? Запутавшиеся и ни к чему не приставшие, колеблющиеся и инертные – сопливые выпускники закрытых школ, пытающиеся сойти за своих на улицах. Или же тухлые буржуазные выскочки, норовящие выдать себя за аристократов. Дурно пахнущий старикашка приглашает вас к чаю и просит привести ваших нелепых животных. Вы так и делаете. Вы не задаетесь вопросом, не спятил ли он, просто делаете, что вам велели. Он нагло поглаживает ваши задницы – вы молчите. В вас нет уверенности, нет веры в себя, нет чувства принадлежности к миру, интереса к человеческой природе, понимания того, кто вы.

Я, испытывая неловкость, поерзал на стуле. Как-то это не походило на речь вербовщика шпионской агентуры.

– Я не сомневаюсь в том, что такими вы и останетесь. Вы не сможете хоть что-то в себе изменить.

Ага, вот это уже ближе к делу, подумал я. Похоже, сейчас он начнет раздавать нам задания.

– Вы проведете здесь три года в состоянии вязкого до непробиваемости умственного студня. Вы ни к чему не привяжетесь, ничему себя не посвятите, ни во что не уверуете, ни к чему не испытаете симпатии или сострадания. История будет идти своим ходом: города будут рушиться, народы голодать, а Земля вращаться. Однако вы в этом участия не примете. Если когда-нибудь вас подвергнут допросам, вы станете попугайски повторять преобладающие клише, но о себе ничего не расскажете. Вы выйдете в мир, получите работу в рекламе, в промышленности, в Сити, в системе образования. Вы будете жить и вести себя так, точно это чаепитие все еще не закончилось. Вы будете крепко спящими кротами. Задумайтесь над моими словами. А теперь убирайтесь.

Да, задание было не из простых. Он хотел, чтобы мы жили отдельно от мира и все же внутри него. Чтобы были кротами. Как он выразился? «Вы ни к чему не привяжетесь и ничему себя не посвятите».

Что же, мое поколение сделало то, что ему велели. Нас носило ветром, мы прислуживали то одному направлению, то другому. Должен сказать, проведя так три года, я едва не лишился терпения, мне хотелось, чтобы со мной вступили в контакт, чтобы меня активизировали и использовали. Не стану утомлять ваше внимание описанием технических тонкостей нашего «ремесла», как мы, шпионы, его называем, однако в конце концов нам приходится обращаться в собственные прикрытия, думать, как они, дышать, как они, и верить, что они и есть мы. Многие глубоко законспирированные кроты становятся, проведя в таком состоянии слишком долгое время, бесполезными, потому что настолько сживаются со своими фиктивными личностями, что либо забывают об изначальном назначении, либо отрекаются от него. Надеюсь, со мной этого не случилось. И с моим поколением тоже. Мы сделаны из очень крепкого материала. И когда нас позовут, мы объявимся. До той же поры мы будем читать «Дейли мейл», обдумывать преимущества ипотеки, обеспечиваемой полисом страхования жизни, и никому даже в голову не придет, что на самом-то деле нас раздирают страсти, энергия, энтузиазм. Главное, не заставляйте нас ждать слишком долго, потому что может настать конец света, а мы его не заметим.

Дитя перемен

Рецензия на автобиографию замечательного человека. Человека, принадлежащего к эпохе Горбачева в столь большой мере, что будет интересно проследить за его развитием в новой России. По национальности он, разумеется, не русский. Настоящая фамилия Каспарова, Вайнштейн, свидетельствует о еврейском происхождении, а его родной город Баку является столицей независимой теперь республики, борющейся со сложнейшими этническими проблемами.

Гарри Каспаров и Дональд Трелфорд, «Дитя перемен».

С того времени, как homo ludens[97] выполз из первозданной мути игры в бирюльки и шашки с раздеванием и, впервые встав на ноги, назвал себя человеком, шестьдесят четыре квадрата и тридцать две фигуры, коими определяются все возможности шахмат, чаруют его, как вид игры, бесконечно. Шахматисты, а следом за ними и Джордж Стайнер, любят повторять, что число шахматных позиций равно числу атомов во Вселенной. Шансов на то, что вы уроните на пол лоток, наполненный металлическими шариками, и они, падая, воспроизведут звучание фразы «Маленький Скротли приветствует осторожных водителей», намного больше, чем вероятность того, что когда-либо будут сыграны две идентичные шахматные партии. И какого же искусства требует эта игра? Средней руки мастер с легкостью играет вслепую. Известны гроссмейстеры, способные одновременно играть, не глядя на доски, по пятьдесят партий сразу. Любой шахматист, достойный этого звания, помнит все свои серьезные партии и многие из сотен десятиминутных блицев. Столь изумительные подвиги памяти свидетельствуют о том, что умение хорошо играть в шахматы требует не обычных, пусть и необычайно развитых, интеллектуальных способностей, но способностей необычных, странных, вполне заслуживающих названия аномальных. Помимо шахмат феномен, именуемый вундеркиндом, встречается лишь в музыке и математике. Моцарт, сумевший, как известно, воспроизвести по памяти целый реквием, математики, ухитряющиеся брать в уме кубические корни, – все они разделяют с гроссмейстерами некую причудливую одаренность. Люди заурядные обычно утешаются мыслью, что одаренность такого рода неизбежно приводит к неполноценности в других сферах бытия: для того чтобы иметь возможность держать в голове десятки тысяч партий, позиций, дебютов и тактических ходов, проводить, учитывая десятки возможных расстановок фигур, анализ на двадцать-тридцать ходов вперед, изолировать себя от огромного зала и шумов внешнего мира, подключаясь единственно к силовым полям, которые пульсируют между стоящими на доске деревянными фигурами, шахматист по необходимости должен приносить в жертву какие-то человеческие качества, верно? Каждый из нас помнит, что в нашей школе команда шахматистов состояла из пухлозадых, прыщавых, кутавшихся в теплые куртки субъектов, обладавших остроумием и умением вести себя в обществе не большими, чем Никлас Ридли в худшие его дни, что и позволяет нам считать шахматы игрой зануд и недоумков.

Если вы держитесь о шахматах такого мнения, вынужден вас разочаровать. Все истертые клише наподобие «стремления к победе», «умения собрать волю в кулак» и «психологической подготовки» являются частью словаря гроссмейстера в такой же мере, в какой и спринтера. Чемпионы мира по шахматам как раз чудовищной волей к победе и отличаются. Фотография нынешнего чемпиона, украшающая обложку авто-(наполовину) – биографии, написанной Гарри Каспаровым и Дональдом Трелфордом, показывает, с каким пугающим зрелищем придется столкнуться тому, кто решится бросить вызов шахматному мастерству Каспарова и усесться за доску напротив него. Грозные, густые брови, лицо с отрастающей минут через сорок после бритья щетиной, присогнутые вперед в кровожадном ожидании плечи. Насколько ясен должен быть разум его противника, какой силой воли и целеустремленностью должен он обладать, чтобы не проиграть этому ужасающе половозрелому умственному атлету еще до того, как будет двинута вперед первая пешка.

А какое глубокое удовлетворение доставляет нам мысль о том, что шахматы так до сих пор себя и не «исчерпали». Великий Капабланка полагал, что овладел всеми их тайнами, пока не столкнулся в 1927-м с Алехиным и не проиграл ему. Эту игру раз за разом омолаживают новые идеи. Согласно объективному «рейтингу Эло», Каспаров – один из сильнейших шахматистов, когда-либо живших на свете. В шахматном мире принято использовать слово «сильный» – не «умный», «умелый», «блестящий» или «одаренный». Все эти качества также могут быть необходимыми, однако побеждает сильнейший. Возможно, как раз поэтому и после 100 лет существования организованных женских турниров в шахматах по-прежнему владычествуют мужчины. Помимо развитого чувства пространственной динамики и трансформационной геометрии, которое, как показали научные исследования, развито у мужчин в большей, чем у женщин, степени, шахматы требуют наличия в игроке таких внеприродных качеств, как дух соперничества и агрессивность, – в конце концов, и саму эту игру выдумали мужчины. Никакое тактическое и аналитическое мастерство не поможет вам, если ваши нервы и инстинкт убийцы оказываются, когда вы садитесь за доску, более слабыми, чем у вашего противника. Шахматы – это искусство, не техника: подобно теннисисту или актеру, шахматист может в один прекрасный день необъяснимым образом утратить форму. При всем его уме и знаниях, шахматисту может недоставать той смеси сосредоточенности и уверенности в себе, которая одна только и рождает творческий импульс. Ремесленник или мастеровой могут овладеть своим материалом, художник и спортсмен – никогда.

Гарри Каспаров появился во второй половине 1970-х как один из самых одаренных шахматных вундеркиндов за всю историю человечества. В книге «Дитя перемен», которая, должен сказать это сразу, представляет собой лучшую из прочитанных мной шахматных биографий, а я перелопатил не одну из них, речь идет не о развитии Каспарова как шахматиста. На самом деле основные элементы игры в шахматы, овладение им тактической и позиционной теорией и освоение практики игры упоминаются в ней довольно редко, хотя главные его партии и приведены, на радость энтузиастам, в приложении к книге. Это скорее рассказ о том, как Каспаров в одиночку сражался с советским шахматным истеблишментом, стремясь добиться того, что и он, и большинство шахматных обозревателей считали его естественным правом, – единоличной схватки с соотечественником и главным соперником, Анатолием Карповым. Каспаров далеко не один раз повторяет: если бы не Горбачев и не гласность, он не был бы сегодня чемпионом мира.

По сути дела, одним из соавторов этой саги является создатель «современных» шахмат Бобби Фишер. Когда в 1975-м Фишер отказался отстаивать свой титул в схватке с Карповым, это сделало последнего чемпионом мира без всяких усилий с его стороны. Полученный Карповым титул восстановил несколько пошатнувшийся престиж Советского Союза, и в последние годы правления Брежнева Карпов, «хороший мальчик» русских шахмат, член партии и ее послушный слуга, создал собственную клику, которая держалась за него руками и ногами. Он гарантировал этим людям деньги, автомобили, поездки за границу, и лишаться всего этого они не собирались. Каспаров, павший им на головы как гром с ясного неба, угрожал надежности их существования, – никто не ожидал столь быстрого его появления. Каспаров впервые понял, что соотечественники поддерживать его отнюдь не стремятся, когда ему сказали прямо и откровенно: «У нас уже есть один чемпион мира, а второй нам не требуется». Однако его интересовало не это, его интересовали шахматы. Если он – лучший, значит, он должен победить. На пути Каспарова вырастало одно препятствие за другим, и он научился использовать политические рычаги, играя на гордости, с которой относились политики его родного города к достижениям местного молодого человека, – гордости, заставлявшей их бороться с московским лобби Карпова.

Пылкие поклонники шахмат испытывают, читая об этой истории, причудливое удовлетворение, порождаемое тем, что стиль игры Карпова отражает более общие исторические элементы происходившего: он приверженец осторожной, позиционной, классически чистой игры. Каспаров, как то и приличествует порождению гласности, зачинателю новой России, стремителен, смел, бесцеремонен, сложен и полон сюрпризов. И читателю начинает казаться, что ставкой в игре двух величайших из ныне живущих шахматистов было будущее самой России.

Я не хочу портить вам удовольствие, которое вы получите, читая эту книгу, пересказом ее центральной драмы – первого матча Карпова и Каспарова на звание чемпиона мира и постыдной роли, которую сыграл в ней Кампоманес, президент ФИДЕ, международной организации, контролирующей проведение таких чемпионатов. История эта необычайна, как любой кризис спортивного мира – от случившегося в 30-е годы в крикете до бойкота Олимпийских игр в Москве, – и заслуживает того, чтобы ее излагали в общем контексте.

Возможно, «Дитя перемен» несколько негалантна по отношению к Карпову, шахматисту, вне всяких сомнений, гениальному; возможно, возмущение Каспарова тем, как с ним обходились, не лишено лицемерия, однако в целом книга эта представляется мне убедительной. Линии фронтов прочерчены в ней с полной ясностью, а сам Каспаров предстает в этой превосходно написанной и выстроенной автобиографии слитком чистого золота, подлинным героем. Его подкупающая любовь к Лермонтову и Высоцкому (авторы для меня новые, но обильно цитируемые в книге), его страсть к шахматам, исповедуемая им возвышенная вера в эту игру и чрезвычайно сбалансированный подход к ней – все это позволяет предположить, что испортить Каспарова может только успех. Он богат, красив, молод, фантастически популярен и до ужаса талантлив. Он прекрасный спортсмен и образованный, интеллигентный наблюдатель, хорошо понимающий тонкости устройства жизни и общества. Он любит свою родину и, похоже, намеревается играть в ее перестройке не менее деятельную, чем у любого ее гражданина, роль. И только контракт со спонсором турбо-шахматных кроссовок «Адидас» или трехмерного «Сони-Чессмана» с низким содержанием жиров может помешать ему обратиться в одного из значительнейших русских людей своей эпохи. Дитя перемен обладает всеми качествами, потребными для того, чтобы стать человеком на все времена.

Советы мудрого кузена

Довольно нелепый образчик того, что печаталось во взбалмошной рубрике газеты «Дейли миррор».

Стивен Фрай в его неустанных стараниях подвергнуть вас всем испытаниям, какие только могут выпасть на долю человека, обратился на этой неделе в «мудрого кузена». Ниже приводятся его ответы на письма наших читателей, спрашивающих о том о сем и обо всем на свете.

Добрый день! Как всем нам хорошо известно, человеку надлежит перепробовать в жизни все, за вычетом кровосмешения и участия в деревенских танцульках. На этой неделе мне пришла в голову мысль попробовать себя в роли персонажа, которого я назвал бы «мудрым кузеном». Я получил на этой, опять-таки, неделе целую кучу писем, меня ими просто-напросто завалили. Однако имейте в виду, что эксперимент, предпринятый мной, продлится только одну неделю, и потому прошу: больше не лезьте ко мне с вашими проблемами!!! Идет? Вот и отлично! Спасибо! Да, и благословит вас Бог. Премного обязан. Так держать! М-м-м, я бы сказал… Пошли вы все знаете куда? Вот именно!

Дорогой кузен Стивен, скажите, что происходит с моим телом? Мне тринадцать с половиной лет, и я замечаю, что во мне и в моем отношении к другим людям происходят непонятные изменения. Что они значат? Искренне Ваш Слегка Озадаченный.

Дорогой Слегка Озадаченный, попробуйте облапошить кого-нибудь еще. Вы отличнейшим образом понимаете, что с Вами происходит, все, чего Вы хотите, – это получить от меня ответ, содержащий слова «половые органы», каковые позволили бы Вам разразиться непристойным ржанием. Я же, к Вашему сведению, отвечаю лишь на вопросы жизненно важные. Если Вам позарез нужна похабщина, обращайтесь к Марджи Прупс.[98]

Дорогой кузен Стивен, моей подружке, которую я очень люблю, никак не удается удовлетворить мои аппетиты, что вынуждает меня посещать рестораны за ее спиной. Я очень боюсь, что она увидит меня питающимся в незнакомом ей месте и это положит конец нашим с ней отношениям. Должен ли я сказать ей всю правду до того, как она сама узнает ее? Ваш Оголодавший.

Дорогой Оголодавший, отношения между людьми не сводятся, чтобы Вы знали, к одной лишь еде. Конечно, в первые недели знакомства пища и время ее приема – это самое важное из того, что может происходить между вами, и потому вы проводите целые дни за столом, изучая вкусы друг друга и всевозможные кухни. Однако, если вашим отношениям предстоит продлиться, для Вас важно найти какие-то общие интересы, выходящие за пределы кухни. И если в настоящий момент Вашей подруге не удается удовлетворить Вас, дело, быть может, в том, что Вы не сумели объяснить ей, чего Вы на самом деле хотите и в чем нуждаетесь. Купите поваренную книгу, их нынче развелось многое множество, и найдите в ней ту кухню, которая Вам больше по вкусу. Счастливого Вам обжорства!

Дорогой кузен Стивен, я собираюсь заключить пари, и потому не могли бы Вы сказать мне, когда наконец футбольная команда Нориджа выиграет «Литлвудский кубок»? Мой друг говорит, что никогда, но я думаю, что в ближайшие четыре-пять лет это все же случится. Ваш Желающий знать, когда же команда Нориджа выиграет «Литлвудский кубок».

Дорогой «Желающий знать, когда же команда Нориджа выиграет “Литлвудский кубок”», покрепче держитесь за стул – и Вы, и Ваш друг правы, оба! Команда Нориджа уже выигрывала «Литлвудский кубок» – или Кубок футбольной лиги, как его на самом-то деле называют, – однако в последовавший за тем год, как и во все прочие, вплоть до нынешнего, этого больше не делала. Почти рекорд, что-то вроде песенки «Черное дерево и слоновая кость», которая тоже – почти рекорд.

Дорогой кузен Стивен, мистер Доулиш – это директор нашей школы – говорит, что я должен каждый вторник тратить по два часа на уроки математики, а я ненавижу математику, к тому же эти уроки совпадают по времени с австралийской мыльной оперой «Соседи», которую сейчас показывают по телику. Не могли бы Вы приехать к нам и прострелить нашему директору голову, чтобы мне больше не приходилось ходить в школу? С огромной любовью, Денис.

Дорогой Денис, я бы и рад был помочь Вам, однако ходить в школу – Ваш долг. Я знаю, Вам, учителям, платят очень мало, и все же большое число детей надеется на то, что Вы поможете им справиться с выпускными экзаменами, а потому крепитесь и продолжайте преподавать Ваш предмет.

Дорогой кузен Стивен, я безработный комментатор соревнований по пинболу на закрытых кортах. На прошлой неделе я нашел на моем чердаке картину. На ней стоит подпись «Ван Гог», и я оценил ее в двадцать пять миллионов фунтов. Как вы думаете, должен ли я продать ее? Она так хорошо смотрится над моим камином, что мне страх как не хочется расставаться с ней. А жена говорит, что я слабоумный. Что Вы мне посоветуете? Ваш Пребывающий в недоумении.

Дорогой Пребывающий в недоумении. Человек, доживший до Ваших лет, претерпевает множество изменений. У него ломается голос, на теле его вырастают новые волосы – и в самых неожиданных местах. Все это вполне естественно и не должно так сильно Вас расстраивать. Я возвращаю Вам фотографию; честно говоря, впечатление она производит и вправду странноватое, но ведь каждый из нас не без странностей. И должен признаться, я не знаю ни одного человека, обладающего таким, как у Вас, сходством с Эстер Ранцен.[99]

Вот и все, на что мне удалось выкроить время на этой неделе. На следующей я собираюсь переговорить с Горбачевым: а ну как нам с ним удастся избавить мир от ядерного оружия? И как знать – еще через неделю я могу оказаться и в вашем городе! Так что будьте поосторожнее на улицах!!!

Часть третья

Слушатель

В этом разделе приводятся некоторые из статей, написанных для журнала «Слушатель».

Голые дети

Целый уик-энд я пропотел, возясь с досками и долотом и пытаясь вспомнить преподанные мне в школе начала плотницкого дела, а когда мне позвонил друг, спросивший, чем я, черт подери, занимаюсь, я ответил: «У меня появился превосходный проигрыватель, а поставить его не на что. Рано или поздно человек должен настоять на своем и хоть что-то поставить на место».

И я был прав. Человечество столкнулось с психологическим кризисом и, похоже, даже не заметило его, а между тем этот кризис подрывает самые основы тех отношений, которые существуют между нами и нашими душами.

Когда я был молод – по-настоящему молод, очень-очень, молод до нелепости, собственно говоря, когда я был еще малышом, – мои помешавшиеся на любви ко мне родители часто фотографировали меня. В летние дни я, наслаждаясь праздничной простотой моего детства, сбрасывал с себя одежды и радостно скакал голышом по травке. В доверчивой невинности моей я махал ладошкой объективу, кувыркался и вообще наслаждался чистой, ничем не запятнанной прелестью жизни. Мои родители, подобно большинству опытных преступников, умели дожидаться своего часа. Прошли годы, я вступил в тот нескладный возраст, в котором все мы шаркаем ногами и поминутно заливаемся краской, возраст, каковой я надеюсь покинуть теперь уже в любую минуту. Я стал приглашать в мой дом друзей, научился пить вино и с ленцой беседовать о неопластицизме и особенностях германского характера, демонстрируя в этих беседах ту смесь умудренной терпимости со скромной восприимчивостью, которая и Сократа обратила бы в Джона Селвина Гуммера. И едва до гостей моих начинало доходить, что я, возможно, самый очаровательный и утонченный из всех, какие есть в нашей стране, людей одного со мной возраста и веса, как на них вдруг обрушивалась лавина фотографий, чья непристойная откровенность и интимность подробностей свалила бы с ног и самого закоснелого любителя детской порнографии. Когда человеку попадается на глаза снимок голого дитяти, делающего заднее сальто, он мигом понимает, по какой такой причине появилась на свет одежда.

Пока друзья остекленевшими глазами вглядывались в мои фотографии, в странный маленький стручок, который в те давние дни сходил у меня за детородный орган, я старался уверить их в том, что дитя, ими разглядываемое, никакого отношения ко мне не имеет. И это было правдой – биологической и психологической. С того времени в моем теле сменилась каждая клетка. Давайте сошлемся, как на модель этого существенного явления, на пишущую машинку П. Г. Вудхауза. Он купил свой «Ройял» в 1910-м и пользовался им до самой смерти. Однако оставался ли «Ройял» ко времени, когда она постигла Вудхауза, все той же пишущей машинкой? И остался ли я все тем же человеком? Топор философа острее, чем «Бритва Оккама».

Что ж, по крайней мере я избавлен от добавочных унижений, выпавших на долю тех, чьи родители прежде пользовались кинокамерами, а ныне, едва лишь хоть что-нибудь зашевелится рядом с ними, жмут на кнопки видеокамер. Би-би-си сочла «Чердачные архивы», как она именует летописи этих преступлений, пригодным для показа по телевидению материалом. Помимо ужаса чисто эстетического, который испытываешь, глядя на перенасыщенные «Кодаком» зеленым и синим цветами картинки, и помимо дешевой меланхолии, нагоняемой солнцем и улыбками, которые озаряли твою юную, давно погубленную тобою плоть, меня тревожат и создаваемые этими снимками психологические проблемы. Тысячи лет у человека имелась лишь одна возможность увидеть себя – встав перед каким-нибудь стеклом. И в этом присутствовали все преимущества «живой», так сказать, актерской игры. Подойдите к зеркалу и поднимите правую руку. Ваше отражение (если, конечно, вы не Граучо Маркс) проделает то же самое. Из зеркала на нас смотрит та же персона, какая смотрит в него. Ведь мы же хозяева наших тел, мы управляем ими. Однако со времени появления кинокамеры у нас эту независимость отняли. Вот в чем состоит один из ужасов, которые переживает человек, наблюдающий за собой на телеэкране. Ты видишь, что на лице твоем застыло странноватое выражение, но, сколько ни стараешься, стереть его не можешь. И это тяжкое, по определению, бремя тех, кто родился в эпоху кино и видеокамер. Человек, глядящий с экрана, это вовсе не тот, кто глядит на экран. У наших личностей смещен центр тяжести. Вы создаете некое «я», способное двигаться, думать, говорить и воздействовать на окружающих и окружающее, однако управлять им не можете. И этот кошмар въедается в вашу душу, разрушая ее, именно он играет важнейшую роль в объяснении невротических кризисов идентичности, столь характерных для нашего столетия.

Одно дело – некоторое число мужчин и женщин, которых Природа, по симпатичному выражению Энтони Бёрджесса, «ненароком наделила никчемной фотогеничностью» и которые сделали, мелькая на экранах телевизоров, карьеру. У них это хорошо получается, и к тому же им порядочно платят за то, что они предаются занятию, неизбежно влекущему за собой буйное помешательство. Однако подталкивать все людское сообщество к расщеплению атома человеческого «я» – дело до крайности безрассудное. А кроме того, мне, члену профсоюза английских актеров, вовсе не улыбается мысль о том, что на сцену лезет всякая шушера.

Семейное проклятие

Я не собираюсь зря расходовать ваше время, заполняя эту драгоценную страницу, которая, в конце концов, представляет собой немалых размеров щепу, отодранную от выросшего в Канаде дерева, рассуждениями о Статье 28, или 29, или 30 – не знаю, какой номер ей ныне присвоен. Вы – достойное человеческое существо: вас, так же, как и меня, удручает необходимость жить в стране, способной запятнать свод своих законов столь злобными, отвратительными и тошнотворными проявлениями лживости и фанатизма. Проигнорировать ужас происходящего или забыть о нем невозможно, однако я предпочитаю обойтись без горестных сетований и просто напомнить вам, что смысл и пафос этого законопроекта (если можно удостоить такого названия осклизлый мазок, добытый из самой середки анального прохода Сатаны) сводятся к тому, чтобы объявить преступлением пропаганду гомосексуализма как приемлемого эквивалента семейной жизни. Семейная жизнь, семейные ценности, нормальная добропорядочная семья, семейные развлечения, семейный шопинг, семейный досуг. Слово «семейный» используется в наши дни так же часто, как слово «арийский» в Германии 1930-х годов. Все, что не относится к семье, «несемейно», а все, что несемейно, не является показательным для счастливого большинства нашего населения. И потому безжалостное порицание несемейных ценностей обращается в императив демократического популизма.

Семейный-шмулейный, вот что я вам скажу. Что с нами произошло, почему это слово нелепым образом превратилось в блистающее знамя, под которым нам должно пробиваться сквозь снег и льды к новому золотому веку? Оградить нас от роста преступности оно навряд ли способно. Если разобраться, около восьмидесяти процентов преступлений имеют домашнее происхождение, растление малолетних и физическое их совращение почти полностью ограничиваются кругом семьи, и, сколько я помню, существует лишь один документированный случай, в котором инцест практиковался вне семьи, да и он оказался в конечном счете никаким не инцестом.

На мой взгляд, если мы собираемся взять под контроль все помыслы граждан нашей страны, а похоже, наши мудрые, любящие и гуманные правители как раз на это и нацелились, сейчас самое подходящее время для того, чтобы принять билль, запрещающий пропаганду семейной жизни.

На Би-би-си-2 имеется программа «Уик-энд», мерзостность коей невозможно передать никакими словами. Подобно любой «семейной» программе, ведет ли ее Ноэль Эдмондс или Фрэнк Боф, она производит поначалу впечатление не более неприятное, чем празднование юбилея трикотажных изделий компании «Прингл» в сочетании с выставкой спортивных рубашек, принадлежавших некогда теннисисту Фреду Перри. Увы, все далеко не так невинно. На деле перед нами апофеоз Семьи. Идея этой программы – на первый взгляд безвредной, порою смешной – состоит в том, чтобы давать информацию о событиях, которые происходят в стране, или в Соединенном Королевстве, как они ее называют, по уик-эндам. Сквернейшая же сторона этой затеи состоит в следующем: программа выбирает «типичную семью», чтобы та испытала на себе какой-либо из «видов досуга», предоставляемых одним из сотен «парков традиционных развлечений», «центров семейного отдыха» или «центров тематической активности для веселого, радостного, счастливого и беззаботного развлечения на досуге», занимающих в нашей стране колоссальное количество места, которое, не будь их, можно было бы отвести под предприятия менее пагубные, скажем, под вырабатывающие ядерное топливо реакторы или заводы компании «Юнион Карбид».[100]«Типичная семья» проводит день в выбранной этой программой геенне, а затем возвращается и выставляет ей оценки «по десятибалльной шкале». Самое главное, разумеется, это соображения безопасности: достаточны ли средства надзора за территориями, на которых осуществляется «тематическая активность»? Оснащены ли сетки и решетки, за которыми в центрах естественной среды, или «зоо», как их принято называть в нашей стране, содержатся дикие звери и экзотические растения, шипами, способными остановить даже бейсболиста из команды «Лос-Анджелесские бараны»? Учитывается буквально все.

Не могу передать вам, какую давящую муку я испытываю, когда эта жуть или иная, подобная ей, разворачивается перед моими глазами. Вот, скажем, компания «Маркс и Спенсер» решила построить «гипермаркет на самом краю города», поскольку, по словам ее представителя, будущее за «семейным шопингом». Как ни люблю я мою семью, а сильнее меня никто ее любить не способен, могу сказать с совершенной определенностью: если бы названная процедура регулярно практиковалась в пору моего детства, я, не дожив бы и до десяти лет, попал в первые заголовки газет как устроитель «Семейной резни в магазине самообслуживания “Сейнзбериз”».

Дети стремятся к отстранению от родителей, родители – от детей. Независимость и противоположность интересов, нередко отцеубийственных по их природе и смыслу, вот что для детей важнее всего. Родителям не следует одобрять вкусы своих детей в том, что касается музыки, одежды, телепередач или друзей, – и vice versa.[101] По крайней мере, они не обязаны одобрять таковые и не нужно от них этого ждать. Как и мы не обязаны одобрять вкусы нашего правительства по части ценностей, нравственных правил и иностранной политики. Вы и силком не загоните меня в национальную христианскую семью, которая не желает разговаривать с гомосексуалистами – если, конечно, те не настолько больны и беспомощны, что нуждаются в благотворительности, – и всегда готова задать хорошую трепку каждому, кто осмеливается дерзить полицейским и военным или задавать слишком много нахальных вопросов.

Принуждение, покорность, тирания и угнетение – это такие же семейные понятия, как любовь, сострадание и взаимное доверие. Все зависит от семьи. Интересно было бы узнать, какие «семейные ценности» мгновенно ассоциируются у нас с нашим правительством? Хотя чего уж тут интересного – все и так ясно.

Отблеск будущего

Двадцать лет спустя

Мы продолжаем печатать статьи, которые появятся в «Слушателе» ровно через двадцать лет. На этой неделе вашему вниманию предлагается та, что увидит свет в июне 2008 года.

Печально известный шпион Саймон Мулбартон рассказывает, сидя в тюремной камере города Веллингтон, Новая Зеландия:

Да, в Кембридж я поступил в 79-м и именно там обратился в тэтчериста. Я понимаю, сейчас это звучит странно, но видите ли, в чем дело, такая тогда была мода. В те дни нас со всех сторон обступала безработица, рецессия, расовые конфликты, и очень многие из нас, студентов, естественным образом становились пылкими циниками и страстными реалистами, нас притягивал к себе монетаризм, фридманизм, а кое-кого и откровенный тэтчеризм-рейганизм. Не забывайте и о том, что некоторое время спустя всех нас объединило великое дело – Фолклендская война, к нам присоединялось все большее число первокурсников, а защита нашего лидера стала для нас чем-то вроде идеологического боевого клича. Важно представлять себе обстановку того времени, понимаете? Тогда было очень много влиятельных в интеллектуальном отношении профессоров – Кейси, Каулинг, Роджер Скратон, столпы истеблишмента и сочинители столбцов «Солсбери ревю» – тэтчеризм был просто-напросто воздухом, которым мы, не привыкшие подолгу думать студенты, дышали. Мы очень много читали – Пола Джонсона и Фердинанда Маунта; их новые идеи, говорившие: хватай что можешь, пусть всем правит рынок, дави профсоюзы и так далее, казались до крайности привлекательными новому поколению эгоистичных студентов, напуганных перспективой остаться по окончании университета без работы. Некоторые из нас даже посещали Америку избранного несколько раньше Рейгана, и то, что мы видели в ней, вдохновляло нас (поймите, это было еще до того, как всем стало ясно, что он окончательно спятил) – таким простым и привлекательным оно выглядело.

Мой первый контакт с человеком из ЦРУ произошел, сколько я помню, в 1980-м, на втором году моей учебы, во время одного из собраний «Приверженцев», элитного клуба студентов крайне правого толка. На этих собраниях мы по очереди зачитывали друг другу статьи из «Мейл», «Экспресс», «Сан», из чего угодно, – хоть некоторые державшиеся особо крайних убеждений студенты читать толком и не умели. Так или иначе, преподаватель Питерхаус-колледжа, бывший уже не один год человеком Вашингтона, подошел ко мне и спросил, не хочу ли я поработать на ЦРУ. Я с охотой согласился.

Моя преданность правому крылу секретом ни для кого не являлась, и, приступив после Кембриджа к работе в Министерстве иностранных дел, я полагал, что там хорошо сознают, кому принадлежат мои симпатии. Я сразу же начал снабжать информацией моих многочисленных вашингтонских связных. Предателем я себя не считал. В конце концов, американцы сражались плечом к плечу с нами в двух войнах. Они были нашими союзниками. А мы были в долгу перед ними. Разумеется, то же самое можно было сказать и о русских, однако мы смотрели на них несколько иначе. Америка была великой белой надеждой ненасытного капитализма, и мы верили в нее. Я считал, что мои проамериканские настроения служат кровным интересам Британии.

Конечно, сейчас, задним числом, не составляет труда понять, что я заблуждался. Не забывайте, однако, что мы начали разочаровываться в Тэтчер и Рейгане, стали понимать, что кроется за созданным ими привлекательным фасадом, лишь в начале 1990-х. А к тому времени менять что-либо для тех из нас, кто работал под глубоким прикрытием, было уже поздно. Нас было много, некоторые занимали высокие посты в ключевых сферах истеблишмента. Би-би-си, например, в отделе кадров которой долгие годы проработал наш человек, просто-напросто кишела антиинтеллектуалами правого толка. На Флит-стрит нас было что пчел в улье, а уж что касается МИ-5…

Все эти люди старались уверить широкую публику в том, что Советский Союз наш злейший враг, а Америка – благодетель и друг. Вы могли бы подумать, что попытки объяснить вторжение в Гренаду, помощь Сальвадору и нападения на Никарагуа давались нам с немалым трудом, – действительно, некоторым из нас проглотить все это было нелегко, и тем не менее люди продолжали во множестве присоединяться к нашему делу. Поймите, Америка вела в Британии массированную культурную пропаганду. А наши засевшие в средствах массовой информации кроты помогали убеждать британское общество в том, что желание избавиться от ядерного оружия наивно, а вера в то, что обладание им является вечной гарантией свободы, – ничуть, и, в общем и целом, им это удавалось. В том, чем все закончилось, присутствует определенная ирония.[102] Конечно, теперь эти люди мертвы и ответить за случившееся не могут.

Мне, можно сказать, повезло – когда все произошло, я находился в Новой Зеландии, выполняя якобы задание Министерства иностранных дел, а на самом деле пытаясь свалить правительство этой страны с его нелепо наивными антиядерными убеждениями. Через тысячу лет или около того – когда можно будет безбоязненно вернуться в Северное полушарие – документы тех лет все еще будут ждать нас, целые и сохранные. Как я уже говорил, мы действительно верили в то, что боремся за правое дело. А в конечном итоге только вера и идет в счет, не правда ли?

Тэтчер на ТВ

Маргарет Тэтчер – и давайте смотреть правде в лицо: нет в нашем распоряжении двух лучших слов, которыми можно было бы начать предложение, ибо способность их привлекать внимание читателя несравнима ни с чем. Это демонстрация причудливого человеческого парадокса, который очаровательно иллюстрирует безнадежно хиазматичную симметрию полярных противоположностей. Когда речь заходит о М. Х. Тэтчер, правая пресса неизменно отмечает – в защиту и к вящей славе этой женщины – то обстоятельство, что, по ее, прессы, мнению, Тэтчер есть самый ненавидимый и порицаемый из всех политиков, какие памятны ныне живущим поколениям, а именно это, заявляет пресса, и доказывает ее значение и высоту достоинств. Пресса же левая – во всяком случае, то, что от нее осталось, – с не меньшей силой подчеркивает тот факт, что она, Тэтчер, есть самый восхваляемый и обожествляемый лидер нашего времени, – факт, который, по мнению левой прессы, ярко свидетельствует о том, какое зло представляет собой эта женщина. И та и другая пресса, указывая на крайность реакций своей противницы, стремится доказать величайшее значение миссис Тэтчер: в одном случае – как силы добра, в другом – как силы зла.

Что касается моих взглядов на безвкусное, покрытое лаком существо, которое управляет нашей страной, ими я вас обременять не стану. В пьесе «Как важно быть серьезным» Джек говорит о леди Брэкнелл: «Во всяком случае, она чудовище, и вовсе не мифическое, а это гораздо хуже…»[103] Наш премьер-министр – это, пожалуй, миф, лишенный чудовищности, что еще хуже. Я сказал бы, что в качестве человека публичного и частного она не менее очаровательна, чем любой другой, а в качестве мифа – чудовищна до крайности. Лучше бы наоборот.

Вернее, я сказал бы это до того, как услышал вызвавший у меня большую тревогу и подтвержденный затем другими источниками рассказ о ней. Речь шла об интервью, которое группа телевизионщиков брала у миссис Тэтчер в один из первых годов ее премьерства. Для интервью с подобными ей людьми набирают команду, которой присваивается, если воспользоваться языком телевизионных документалистов, «приоритет А». Определенная часть технического персонала – электриков, звукооператоров и так далее – в таких случаях удваивается. Перед тем как дать то интервью, миссис Тэтчер, увидев вокруг себя такое обилие людей, спросила тоном весьма, как мне рассказывали, недружелюбным (отмечу, что рассказывал это член партии тори), так ли уж необходимо занимать ради одного-единственного интервью столько народу? О том, что было у нее на уме, когда она задала этот вопрос, ясно говорит открыто выраженное ее правительством желание «сделать что-то» с раздутыми штатами телевизионной индустрии. И вопрос этот демонстрирует – если оставить в стороне чистой воды высокомерие и невоспитанность человека, который открыто заявляет своим согражданам, что видит в них любителей дармовщины, норовящих захапать побольше, прикрываясь правилами, которые навязали стране профсоюзы, – редкостное отсутствие воображения.

Всякий, кто имел когда-либо отношение к съемочной группе, киношной или телевизионной, особенно если она снимала на выезде, знает, что ключевым моментом ее работы является время. Кино– и видеокамеры уступают по своим возможностям человеческому глазу, и если объекты съемок не освещены достаточно тщательно и искусно, то картинка в результате получается плохонькая. Я легко могу представить себе, какой крик подняла бы пресса или Центральный офис партии тори (если между этими благотворительными организациями существует какое-либо различие), окажись миссис Тэтчер недоосвещенной, переосвещенной или освещенной так, что она выглядела бы злой, толстой, грязной, недокормленной, озирающейся вокруг безумными глазами, апоплексической – в общем, приобрела бы любой из тех обликов, каким способно наделить человека дурное освещение. В телевизионной студии осветительные приборы уже смонтированы, настроены и легко управляются, поэтому постановка света для интервью осуществляется там относительно легко. Но ведь Тэтчер – премьер-министр, и время ее является, предположительно, ценным. А в том, что касается телевизионных интервью, гора, как правило, с охотой идет к Магомету. Лампы в десять киловатт на Даунинг-стрит с потолка в больших количествах не свисают. Поэтому и группы туда приходится направлять несколько большие, нежели средняя. Но, судя по всему, премьер-министр – по крайней мере, в этом случае – ничего толком не поняла, а лишь увидела возможность желчно высказаться по поводу раздутых штатов, тем самым настроив против себя немалое число людей, которые были восхищены возможностью оказаться рядом с ней и очень старались отнять у нее как можно меньше времени.

Я не хочу раздувать из этого происшествия целую историю – у всех выпадают дурные дни, обращающие нас в людей желчных и сварливых, и я вовсе не утверждаю, что случившееся показывает, какую горластую Медузу представляет собой эта женщина, – однако если говорить о комплектации штатов, то мне кажется, что те, кто прибегает к фразе «раздутые штаты», в большей их части отдают деньгам предпочтение перед людьми. От того, что в китайском ресторане работает сорок официантов, мы с вами голоднее не становимся. Прибыль такой ресторан получает низкую, однако он держится на плаву, поскольку и семьи своих официантов обеспечивает, и клиентов обслуживает быстрее. Но когда дело доходит до индустрий общественного обслуживания, просто «держаться на плаву» оказывается недостаточным, а обеспечение нашей большой семьи посредством снижения прибыли – немыслимым. Вот мы и остаемся вечно пребывающими в стесненном положении, слишком много работающими и – в смысле социальном – недоосвещенными.

Носочная гневливость

Я зол. Я по-настоящему зол. Так зол, что с трудом добрался до уборной. Я просто-напросто киплю от злости – не думаю, что когда-нибудь в жизни я был обозлен до такой степени. Если бы мне вылили на голову кипящее варенье, подожгли мои брюки, нагадили на заднее сиденье моей машины или заставили меня глядеть, не мигая, на мое карикатурное изображение, сопровождающее эту статью, я и тогда не прогневался бы сильнее. Теперь же я просто обезумел от ярости – пожалуй, это самые правильные слова. И причину моего неодолимого гнева описать просто: пропавший носок. Я потерял носок. Тот, который намеревался надеть этим утром. Второй лениво покоится на полу спальни, ибо неслыханная наглость его блудливого брата-близнеца лишила несчастного завидной привилегии облечь мою правую ступню. Пришлось искать вторую пару. В довершение всего, я засыпал всю кухню гранулами растворимого кофе. Две эти страшные катастрофы заставили мое давление подскочить так высоко, что у меня едва не хлынула носом кровь.

Ну так вот, в холодном и ясном свете логики я готов первым признать: ничего душераздирающе многозначительного в двух этих происшествиях нет. Могу поклясться, что через день-другой я напрочь о них забуду. Ну ладно, пусть через неделю. Куда сильнее гневит меня тот факт, что две столь пустячные, не говоря уж об их тривиальности, отрыжки жизни смогли так сильно распалить меня, человека, которому, вообще-то говоря, жаловаться особенно не на что. Видите ли, в чем дело, каждый из нас имеет возможность разлить лишь строго определенное количество желчи, а меня гнетет ужасное чувство, что я никогда, никогда в жизни не злился сильнее, чем пятнадцать минут назад, когда перерывал спальню в поисках мерзостного, закосневшего в грехе, проклятого богом идиотского носка, который и сейчас, пока я пишу эти слова, наверняка надрывает бока от смеха за какой-нибудь стенной панелью – или уж не знаю, какое укрытие избрала для себя эта пакость. И это нехорошо. Ради какой бы непостижимой моральной, этической или эволюционной цели ни был выдуман гнев, неистовство по поводу утраченной обувки и близко к ней не подходит. И тем не менее, клянусь, если бы вы приладили к моей голове гневометр или датчик озлобления, стрелка его полетела бы к красной линии, за которой на измерительной шкале, как правило, значится: «Опасно. Экстремальная перегрузка. Срочная эвакуация», быстрее, чем заяц, удирающий от антилопы-гну.

И разумеется, то же самое относится и к ощущению счастья. Если бы некий эксцентричный магнат оставил мне миллиард фунтов, чтобы я открыл Англии глаза на существование боулинга, или снабдил мою колонку в «Слушателе» новой карикатурой на себя, или провел торжественную церемонию открытия многоэтажного гаража, построенного на заднем дворе Никласа Ридли, я был бы, разумеется, безумно, упоительно, абсурдно счастлив. Но не счастливее, чем в тот день, когда я, одиннадцатилетний, обнаружил в кармане старых шортов бумажку достоинством в десять шиллингов. И уж определенно не счастливее, чем в день, когда в шестилетнем возрасте мама взяла меня (шесть лет было мне, а не маме, она гораздо старше меня) в кино, посмотреть «Вечер трудного дня». И я просто-напросто не обладаю способностью испытать радость большую, чем та, что озарила меня, когда Рольф Харрис дал мне автограф за кулисами ярмутского концертного зала. Да любой простенький измеритель блаженства подтвердил бы правдивость того, что я говорю.

И чего же, в таком случае, стоит наш мир? Если я сотрясаюсь от ярости из-за утраченного носка или корчусь от наслаждения, когда бородатый австралиец подписывает мой концертный билет, какой вклад могу я внести в банк эмоций, порождаемых несправедливостями геноцида или наступлением всеобщего мира? Невозможно же вообразить, что люди, страдающие от пыток, жестокости, нищеты, впадают точно в такое же неистовство, когда им случается лишиться носка, – даже если это очень красивый носок, с чудесными стрелками и привлекательной пяткой, да еще и стираный. Нет, конечно, при нынешнем стремительном глобальном похолодании, да еще и при наличии антистатических спреев такая вещь, безусловно, незаменима… однако и этот аргумент никакой критики не выдерживает.

Так что же, мне остается лишь одно: предположить, что жизнь моя до того пуста, существование до того бесплодно и пресно, а ум до того мелочен, поверхностен и несимпатичен, что только утрата маленького хлопкового мешочка, имеющего форму человеческой ступни, и способна привести меня в ярость? Ужасная мысль. Если бы я считал ее справедливой, то давно бы покончил с собой. Да, но какую предсмертную записку я мог бы оставить? «Осознал, что мой гнев по поводу носка ничем не оправдан и доказывает мое же ничтожество. Если найдете его среди моих вещей, прошу, набейте этот носок ватой, установите на постамент и покажите всем гражданам нашей страны – в назидание». Хорошенькая эпитафия, не правда ли?

Наверное, мне стоит вырвать из каталога почтовых заказов бланк, вписать в него номер моей кредитки и послать его в… «Носочные чехлы неповторимого зеленого или бордового цвета, персонализируемые посредством нанесения на них Ваших инициалов (не более одного). Крепкие, всепогодные емкости из искусственно состаренной кожи обеспечивают круглосуточную ежедневную защиту Ваших носков. Мы называем их Друзьями Спальни».

Однако стоит мне только представить, как я, проснувшись, вижу перед собой нечто подобное, и меня начинает душить злость еще пущая.

Ужас Уимблдона

Где-то в Англии проживает урод, чьи акустические граффити навеки замарают (если только какой-нибудь человеколюбивый звукоинженер не избавит нас от них) запись проходившего в Уимблдоне финального мужского матча этого года. Я говорю о том самом вандале, который без устали вопил: «Жми, Стефан!» – в точно избираемый им наименее неподходящий момент бурного, непредсказуемого развития этого великолепного матча. Его вербальная пачкотня порождала контрастирующие вопли «Жми, Борис!», а те провоцировали новые вариации оригинальной темы, пока не начинало казаться, что на одну из половинок главного корта выпустили миллион попугаев ара, вознамерившихся переорать четыре миллиона отборных кукабарра и какаду, которых ужасным образом насилуют на другой его половинке. Хихикающие, громко болтающие, непристойные хулиганы из центральных графств, несущие ответственность за этот отвратительный варварский вой, сильно ошибаются, если воображают, что а) эротоманские взвизги или питекантропские взревы умственно отсталых болельщиков Эдберга либо Беккера хоть в какой-то мере укрепили силы первого из названных мной теннисистов или подорвали таковые второго, либо что б) зрители всего мира постараются отделить это горластое варварство от физически менее вредоносного, но заслужившего большее количество публичных проклятий буйства, которым английские футбольные болельщики прославились на всю Европу, – нет, и орущие теннисные болельщики также, вне всяких сомнений, навлекли на себя самодовольные порицания, столь оскорбительные и губительные для нашей репутации за рубежом.

Существует такой причудливый факт: чем шире распространяется и принимается какое-либо клише, тем меньше истины лежит в его основе. Первейшее доказательство справедливости этого утверждения дает закоренелая старая ложь насчет того, что в основе любого клише лежит истина. Мне представляется, что всякое клише есть попытка создать истину, всего лишь настаивая на том, что она – истина; точно так же, услышав в баре пьянчужку, который похваляется своими донжуанскими подвигами, вы понимаете, что хвастовство его свидетельствует лишь о множестве поражений, кои потерпел он в постели. Возьмите, к примеру, разного рода относящиеся к британцам клише. «Британцы – люди терпимые». Ишь ты! Да существует ли еще хоть одна демократическая страна, способная похвастаться столь смехотворной и жалкой историей нетерпимости? Начните с заключений и сожжений еретиков, ведьм и браконьеров и закончите цензурой в литературе и на телевидении, начните с Сент-Олбана и закончите Уайльдом, Джойсом и Лоуренсом, – думаю, мы можем с гордостью предъявить мрачный каталог непомерных, фанатических репрессий, ничем не уступающий тому, чего достигли по этой части прочие народы мира. А достохвальная любовь британцев к природе? Многого ли стоят «зеленые пояса» наших городов на нашей же поливаемой кислотными дождями помойке Европы? Гд е теперь наши живые изгороди? Гд е сочный цвет и заливные луга, приводившие в такой раж поэтов? Людей, разглагольствующих о великом британском завтраке, удивит, возможно, известие о том, что бекон, яйца на тостах и чай веками употреблялись и в других странах, причем потребителям этих яств даже в голову не приходило, что они набивают животы великим датским завтраком, или великим руандийским завтраком, или великим новозеландским завтраком. И если нашу историю медвежьей травли, работающих в шахтах лошадей и выбрасываемых после Рождества на улицу щенков можно по чести назвать великой британской историей любви к животным, то богомолиха, поедающая своего мужа, это и вовсе Бавкида с Филемоном. А уж уродливый вой и лай адских псов, который ежегодно губит Уимблдонский турнир, доказывает лишь то, что чувства справедливости и честной игры у британцев ровно столько же, сколько застенчивой шаловливости было в Гитлере. Лучшая юридическая система мира? Ой, не смешите меня.

Цитирование доктора Джонсона есть последнее прибежище негодяя,[104] поэтому я от цитат из него воздержусь. Я вовсе не отношусь к Британии или британцам с ненавистью, но, как когда-то сказал кто-то, «патриот любит свою страну, националист ненавидит все прочие». Если бы клише, которыми мы перебрасываемся, и вправду выдерживали критику, у нас было бы гораздо больше причин любить нашу страну.

И тем не менее я люблю ее, как Корделия любила Лира. А все эти Гонерильи и Реганы, торжественно заявляющие о своей огромной, всеохватной, бездумной любви к нашей стране, не ударяют и пальцем о палец, чтобы сделать ее достойной проживания в ней. Крики насчет того, какие мы с вами терпимые, нас таковыми не делают: уверения людей, не имеющих и малейшего представления о других странах, в том, что такой-то институт или такая-то традиция Британии «наилучшие в мире», лишь придают нам вид более смехотворный. Вопли и визги, обращенные к пытающимся играть в свою игру теннисистам, делают Уимблдон еще более жалким, чем та особенность Британии, которая обратилась в действительно выдерживающее критику клише, – присущая ей погода.

Скажи «ебать»

Я не уверен, что Норрис Макхуэртер сочтет мои притязания оправданными и внесет неправдоподобное достижение, о котором я сейчас расскажу, в свою Книгу рекордов Гиннесса, в раздел «Рекорды Британии». Я считаю, и пусть люди более сведущие меня опровергнут, что смог на протяжении всего лишь одной телевизионной передачи произнести слово «ебать» (и производные от него) большее число раз, чем это когда-либо удавалось любому другому жителю Соединенного Королевства, – речь, разумеется, идет о людях одного со мной возраста и весовой категории. Не исключено, что Макхуэртер, как ключевая фигура организации, ведущей борьбу за свободу личности, которой он отдает все свои силы и энергию, сочтет мой рекорд неприличным и постыдным. Конечно, неодобрение «Ассоциацией британской свободы» (если я правильно помню ее название и задачи) человека, произносящего слово «ебать» с экрана телевизора, было бы семантическим нонсенсом, но, с другой стороны, люди много более испорченные, чем Макхуэртер, умудрились обратить в бессмыслицу и само понятие свободы, так что меня такое неодобрение и вправду не удивит.[105]

Важно рассказать о подробностях передачи, в ходе которой я побил стародавний рекорд Кеннета Тайнана.[106] Условия для предприятия столь отважного на ней были созданы идеальные: прямой эфир, ночная дискуссионная программа, которую вели, если память мне не изменяет, хорошо известные телезрителям Роджер Кук и Сьюзен Джей. Место: комплекс студий Центрального телевидения в Ноттингеме. Студийная аудитория состояла из студентов и пенсионеров. В дискуссии принимали участие Майкл Бентин, Бен Элтон, Джон Ллойд (телевизионный продюсер, не теннисист – и уж тем более не бывший редактор), Хью Ллойд, я, Барри Крайер[107] и сценарист Нейл Шэнд. Предметом обсуждения была комедия.

Продюсеры рассчитывали получить ожесточенную перебранку, в которой старая и новая комедии стали бы рвать друг дружку в клочки. «Комедианты строятся в боевые порядки», – трубно сообщал, к немалому нашему удивлению, проект сценария. На деле же Бен Элтон, что было уже достаточно плохо, затеял признаваться в вечной любви к Лорелу и Харди, Эрику Моркаму и Томми Куперу, а Барри Крайер – осыпать хвалами Рика Майала, Роуэна Аткинсона и самого Элтона. В общем, получилось нечто, не уступавшее по остроте передаче «Звезды по воскресеньям».

А затем речь зашла об использовании шокирующих публику слов и выражений. Стороны обменялись мнениями, попросили высказаться и меня. И я, прочитавший некогда протоколы знаменитого суда над издателями «Любовника леди Чаттерлей», постарался припомнить, что говорил на нем Ричард Хоггарт, выступавший в защиту языка этой книги. У нас имеются простые и прямые слова, которыми описываются такие функции человеческого организма, как потребление пищи и сон, говорил он, однако стоит делу дойти до размножения, и все, что мы себе позволяем, это либо медицинские латинизмы – «копуляция», «коитус» плюс громоздкое «совокупление», – либо до отвращения изысканные и иносказательные эвфемизмы – «интимные отношения», «заниматься любовью», «половые сношения» и так далее. То же самое относится и к нашей неспособности найти простое слово для описания процесса избавления от твердых отходов жизнедеятельности человеческого организма с использованием заднего прохода: «опорожняться», «иметь стул», «сходить по большому», «дефекация», «извержение» – все это ходит, так сказать, вокруг да около подлинной сути происходящего. Слово «срать» нам ну никак не дается. Столь благопристойные околичности свидетельствуют о том, что эти физические процессы порождают в нас чувство вины и смущение, которые здоровыми определенно не назовешь. Думаю, столкнись мы с культурой, которая стыдится дыхания и зевания и потому настаивает на использовании какой-нибудь «вентиляции легких» или «пандикуляции», она показалась бы нам странноватой. Но намного ли это страннее того, что мы находим секс грязным и норовим лингвистически дезинфицировать его?

Когда бы телевидение, радио и журналы использовали «ебать» и его сородичей как слова само собой разумеющиеся, не непечатные, оскорбительные или выражающие большое огорчение, а просто-напросто описывающие то, что они описывают, я, право же, не удивился бы, обнаружив, что мы обратились в нацию куда более здоровую. Если бы школьные учителя, рассказывая о жизни животных, говорили не о «процессе спаривания», а о том, как они ебутся, если бы адвокаты и судьи использовали, рассматривая дела об изнасиловании, слово «ебать» вместо таких причудливых судебных оборотов, как «вступать в интимный контакт» или в «телесное взаимодействие», если бы родители прибегали к нему же, объясняя детям, как те появились на свет, у нас выросло бы поколение, на которое это слово нагоняло бы примерно такой же виноватый испуг и нечистый трепет, какой внушает нам слово «омлет». И что тогда стало бы со статистикой преступлений на сексуальной почве? Вот если бы мы наложили табу на слова «убивать», «пытать» и «калечить», это, пожалуй, могло бы сделать наше общество более совершенным, ибо жестокость и убийство суть вещи, которых нам и вправду следует стыдиться.

В общем, слово за слово – и я обнаружил, что, проговорив три минуты, воспользовался словом «ебать» и его ближайшими родственниками раз этак восемнадцать, побив все установленные к тому времени рекорды. У ведущей Сьюзен Джей немного остекленели глаза и стало слегка подрагивать левое колено, но, в общем и целом, она держала удар, как подобает настоящему профессионалу. Доказательством же справедливости моих доводов, хоть они на самом-то деле и не мои, стало то, что никаких жалоб по поводу этого выпуска программы Центральное телевидение не получило.

Ничего шокирующего в слове «ебать» нет; шокирует лишь то, что мы находим его шокирующим. А лучше бы нам волноваться по поводу «коитуса». Меня он, по правде сказать, пугает до непроизвольного извержения фекальных масс.

Хуже – по дизайну

Подобно леди Брэкнелл,[108] мы живем в поверхностном веке. И беда наша в том, что поверхности ныне уже не те, какими были когда-то. Что это такое – натуральный шпон или пластик? А эта маска – она настоящая? А насколько правдива эта ложь? Это подлинный нос или какой? Думаю, отчасти в этой беде повинна привязанность нашего века к двум формам выражения – визуальной и литературной, каждая из которых нуждается, чтобы стать действенной, в обуздании фантазии. Возьмите красивую новую обложку «Слушателя». Отражает ли ее дизайн подлинную суть журнала или он создает суть новую, за которой его читателям и авторам рано или поздно, но все же удастся угнаться (если ветер будет попутным) и овладеть ею? Не думаю, что уверовать в уместность последнего оборота может лишь обладатель безмерного цинизма. Образ – это и есть факт. Литературную форму, которой все мы заражены, можно, конечно, считать принадлежащей к уровню более высокому, однако она столь же подложна, а потому и столь же правдива, как все предыдущие. О книге судят не по содержащемуся в ней знанию жизни, а по содержащемуся в ней знанию других книг.

Протестуя против выставляемых напоказ телевидением, кино и новым миром «дизайна» поверхностных эффектов, волна которых угрожает накрыть нас с головой, литературные умы возвышают книгу и писаное слово до уровня исконной реальности, а это так же нелепо и нечестно, как предъявляемое компьютерным играм обвинение в том, что из-за них люди перестают смотреть телевизор. Писательство и книги суть технологии: лет им побольше, чем комедийным телесериалам, но этим все различия их и исчерпываются. Ответственность за создание стилей и реакций мышления они несут точно такую же, какая лежит на любом рекламном ролике или голливудском блокбастере. Не поймите меня неправильно: книги – явление замечательное и достойное, однако бездумный снобизм, который видит в них тотемы и проторенные пути просвещения, истину и ведическое счастье, как таковые, опасен и обманчив. Существует технология, которая моложе, быть может, книг, но старше телевидения и которая дает нам доступ к формам человеческого общения более истинным, нежели чтение книг с их лживым литературным языком или созерцание эффектных образов. Я говорю о технологии, которой обязан своим названием и этот журнал. О беспроводной телеграфии, о радиовещании.

Во времена, когда торопливые потуги создать новый дизайн для журнальной шапки или выдумать новый зрительный образ молодежного ТВ-шоу заставляют нас забывать об устном слове, стоит, наверное, задуматься о положении, согласно которому радио, если самым безобразным образом перефразировать Форстера, есть глубочайшая среда массовой информации, уходящая корнями даже глубже самой этой среды.[109] Я говорю, разумеется, о «говорящем радио», не о музыкальных радиостанциях.

Впрочем, радио страдает от одного трагического недочета. Оно не круто, не сексуально и вообще не обладает ни едиными из качеств, способных приводить в возбуждение завсегдатаев пивных баров. Дизайн сексуален, книги и журналы – штуки крутые, о музыке так и вовсе можно сказать и то и другое. А вот человеческий голос, вступающий в интимный контакт со слушателем, считается примерно таким же крутым и сексуальным, как сова-сипуха.

Я не знаю, что нужно сделать, чтобы пробудить в членах клуба «Граучо»,[110] журнале «Блиц» и дизайнерах логотипов интерес к радио. А по всем перечисленным выше причинам для того, чтобы радио заинтересовало публику, им должны сначала заинтересоваться они, ибо на первом месте у нас стоят дизайн и стиль. Радио-4 не может сменить свой заголовок-шапку и шрифт и стать тем самым более привлекательным; собственно говоря, именно независимость от таких дизайнерских ухищрений интересным его и делает.

Боюсь, однако, что некий кошмарный прохвост, подвизающийся в заведении, в названии коего значится «Фабрика логотипов» или еще что-либо столь же неподобное, рано или поздно убедит начальство Радио-4, что он способен приукрасить «имидж» этой станции, и мы даже ахнуть не успеем, как в эфире объявится какая-нибудь «Сетевая 7». По собственной этого начальства терминологии, все, что лишено – на манер «внутреннего» вещания Би-би-си – своего лица, автоматически попадает в категорию, которую оно же, начальство, и выдумало и которая попеременно именуется то «Старые консерваторы», то «Молодые новаторы», то «Скукотина по определению». Если вы принимаете эту ложь, вам придется принять и бoльшую, а именно: нужно что-то делать. Если вас легко убедить в том, что серебристая ель безвкусна и обладает «дурным дизайном» (что бы это столь часто повторяемое выражение ни означало), то скоро вас убедят и в том, что ее недурно бы позолотить.