Подкидыш

– Тогда лучше поспи. Мы с тобой утром обо всем поговорим. – И Лука устало закрыл глаза.

К ним подошла сестра Урсула, держа в руках большую миску с горячей водой и чистую тряпицу. От миски исходил чудесный аромат лаванды и арники.

– Позволь мне обмыть твои раны, – сказала она Фрейзе, и тот прилег на соседнюю кровать. – На вас напали, когда вы лежали в постели? – спросила у него монахиня. – Как вообще это все произошло?

– Не знаю, – вяло откликнулся Фрейзе. Он был настолько оглушен тем ударом в висок, что в голове у него по-прежнему стоял гул. Кроме того, он понимал: эта монахиня вполне могла заметить распахнутую дверь в кладовую, да и Луку она во дворе встретила. – Я ничего толком не помню, – неуклюже соврал он, и она спрашивать перестала, а принялась осторожно промывать его раны и ушибы, то и дело вскрикивая от жалости и сострадания. Наслаждаясь роскошью женской заботы, Фрейзе расслабился и, вытянувшись на кровати, крепко уснул.

* * *

Проснувшись, Фрейзе увидел за окнами серый холодный рассвет. На соседней кровати негромко похрапывал и посвистывал носом Лука. Фрейзе полежал еще немного, слушая его сонное сопение, потом хорошенько протер глаза, осмотрелся, опершись о локоть, и тут же испуганно сел, не веря собственным глазам. Оказалось, что еще одна кровать рядом с ним тоже занята! На ней лицом вверх лежала монахиня, и лицо ее было таким же белым, как апостольник, который, впрочем, валялся на полу, открыв взору наголо обритую голову далеко не самой лучшей формы. Руки монахини были сложены на груди, словно для молитвы, но и ее руки, и она сама оставались совершенно неподвижны, а ногти на руках имели какой-то жуткий синеватый оттенок с темной, точно чернильной, каемкой. Но хуже всего были ее глаза – остановившиеся, ужасающим образом распахнутые, с невероятно расширенными черными зрачками, которые казались дырами, ведущими в темную бездну иного мира. Монахиня лежала в застывшей позе и явно – даже на взгляд перепуганного и неопытного Фрейзе – давно уже была мертва.

Одна из сестер стояла на коленях в изножье постели и молилась, непрерывно перебирая четки. Вторая коленопреклоненная монахиня бормотала молитвы в изголовье покойной. По краям узкой кровати горело множество свечей, и все вместе это напоминало сцену жертвоприношения. Фрейзе, уверенный, что все это ему просто снится, очень надеялся, что сразу проснется, стоит только спустить ноги на каменный пол. Он попытался встать, но ему не позволила сделать это проклятая боль в разбитой голове.

– Сестра, да благословит тебя Господь, что случилось с этой бедняжкой? – спросил он у той монахини, что молилась в изголовье кровати.

Она не отвечала, пока не закончила молитву. Потом подняла на него полные непролитых слез глаза и сказала:

– Она умерла во сне. Но причины мы не знаем.

– А как ее зовут? – Фрейзе перекрестился, внезапно испытав суеверный ужас, ибо это была одна из тех монахинь, что приходили к Луке давать свидетельские показания. – Благослови, Господи, ее душу!

– Сестра Августа, – сказала монахиня, но такого имени Фрейзе не помнил.

Он еще раз украдкой посмотрел на белое холодное лицо покойницы и внутренне содрогнулся, так страшен был взгляд этих черных мертвых глаз.

– Господи помилуй, что ж вы ей глаза-то не закрыли? Надо было медяки на них положить!

– Они не закрываются, – сказала та монахиня, что молилась в изножье кровати, и вся задрожала. – Мы много раз пытались. Но они все равно не закрываются!

– Должны закрыться! Как это не закрываются?

А монахиня продолжала тихим монотонным голосом:

– Глаза у нее такие черные потому, видно, что ей опять снилась Смерть. Ей всегда снилась Смерть. И вот теперь Она за нею пришла и отразилась в ее глазах, как в зеркале. Глаза ее полны видения Смерти – вот почему они не желают закрываться, вот почему они черны, как камень гагат. А если заглянуть в них поглубже, то увидишь самое Смерть, увидишь ее страшный лик, и Она будет смотреть оттуда на тебя…

Первая монахиня жалобно всхлипнула – точнее, пронзительно взвизгнула – и прошептала:

– Смерть и за всеми нами скоро придет!

И обе, перекрестившись, вновь забормотали молитвы. Фрейзе, чувствуя, что и его бьет дрожь, опустил голову и тоже стал молиться по усопшей. Потом осторожно встал и, скрипя зубами из-за мучительной боли в висках и сильного головокружения, тихонько обошел монахинь и приблизился к той кровати, на которой по-прежнему похрапывал Лука.

– Проснись, маленький господин.

– Лучше б все-таки ты меня так не называл, – сонным голосом пробормотал Лука.

– Проснись! Да проснись же! Тут у нас монахиня умерла.

Лука тут же проснулся, резко сел и, схватившись за голову, покачнулся.

– На нее что, напали?

Фрейзе пояснил, кивнув в сторону молящихся монахинь:

– Нет, говорят, она во сне умерла.

– А ты ничего особенного на ней не заметил?

Фрейзе покачал головой.

– Нет вроде. На голове у нее никакой раны не видно, а больше там ничего и не разглядеть.

– А что еще эти монахини тебе рассказали? – Лука ободряюще ему кивнул, давая понять, что женщины полностью поглощены чтением молитв, и с удивлением заметил, что, услышав его вопрос, Фрейзе вздрогнул так, словно на него дохнуло ледяным ветром.

– Да глупости всякие болтают. – Фрейзе даже думать не хотелось о том, что предрекала одна из монахинь – о скором приходе Смерти и за ними всеми.

В эту минуту дверь отворилась, и вошла сестра Урсула в сопровождении четырех сестер-мирянок в коричневых рабочих робах. Монахини, молившиеся у тела покойной, встали и отступили в сторону, а мирянки бережно подняли безжизненное тело, уложили его на грубовато сколоченные носилки и пошли с ним в соседнюю комнату, за украшенный каменной аркой дверной проем.

– Они ее там облачат и подготовят к завтрашним похоронам, – сказала сестра Урсула в ответ на вопрошающий взгляд Луки. Она была очень бледна от усталости и волнения. Монахини, погасив свечи и забрав их с собой, вышли, чтобы впоследствии продолжать бодрствование у тела покойной, но уже во внешнем, более холодном помещении. В дверной проем было видно, как по каменным стенам мечутся их огромные тени, похожие на черных чудовищ, – вскоре там снова установили свечи и, преклонив колена, принялись молиться. Потом кто-то закрыл дверь. Лука тихо спросил у сестры Урсулы:

– Что же все-таки с ней, бедняжкой, случилось?

– Она умерла во сне, – ответила та. – Одному лишь Господу ведомо, что у нас здесь творится! Она должна была служить полунощницу, но когда после полуночи ее пошли будить, она оказалась уже мертва. Она была холодна как лед, а глаза у нее так и остались открытыми. Кто знает, что она видела перед смертью? Какое мучительное видение ее посетило? – Она быстро перекрестилась, коснувшись небольшого золотого креста на золотой цепочке, висевшего у нее на поясе.

Затем, подойдя к Луке поближе, она заглянула ему в глаза и спросила:

– А ты как себя чувствуешь? Голова не кружится? Слабости нет?

– Ничего, выживу, – кисло усмехнулся он.

– А вот у меня очень сильная слабость, – с тайной надеждой пожаловался Фрейзе.

– Я сейчас дам тебе немного некрепкого пива, – сказала сестра Урсула и, налив в чашку напиток из большого кувшина, подала ему. – Вы успели разглядеть вашего ассасина?

– Ассасина? – удивленно переспросил Фрейзе, ибо это слово было ему незнакомо. Обычно его использовали, чтобы сказать про наемного арабского убийцу.

– Ну да, вашего убийцу, кто бы это ни был, – пояснила монахиня. – И кстати, объясните мне: что это вы делали в нашей кладовой?

– Я там кое-что искал, – уклончиво ответил Лука. – Не проводишь ли ты меня туда прямо сейчас?

– Нет, нам следует дождаться восхода солнца, – ответила она.

– У тебя есть ключи от кладовой?

– Я, право, не знаю…

– Если нет, то Фрейзе откроет нам дверь своим ключом.

Взгляд, которым сестра Урсула одарила Фрейзе, был очень холоден.

– У тебя есть ключ от моей кладовой? – спросила она.

Фрейзе кивнул, изобразив на лице глубочайшее раскаяние, и попытался оправдаться:

– Это чтобы иметь возможность, никого не тревожа, брать там самое необходимое. Чтобы лишний раз никому не надоедать…

Она, не дослушав, отвернулась от него и сказала Луке:

– Я вовсе не уверена, что ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы прямо сейчас идти туда.

– Да нет, я уже вполне пришел в себя, – возразил он. – Нам обязательно надо туда сходить.

– Но лестница сломана…

– А мы захватим с собой стремянку.

Она понимала, что Лука не отступится, и призналась:

– Если честно, я боюсь. Я просто боюсь идти туда.

– Я тебя понимаю, – кивнул Лука, криво усмехаясь. – Еще бы! Конечно, ты боишься. Нынешней ночью произошло столько страшных событий. Но ты должна быть храброй, сестра моя. И потом, мы же будем с тобой, мы больше не позволим, чтобы нас там подстерегли и поймали в ловушку, как последних дураков. Ну же, соберись с духом, и пошли!

– Неужели нельзя пойти туда, когда взойдет солнце и будет совсем светло?

– Нет, – ласково возразил Лука, – нужно непременно все проверить именно сейчас.

Она прикусила губу, помолчала, потом сказала:

– Ну, хорошо. Идемте.

И, вынув из держателя на стене факел, повела их через двор к кладовой. Кто-то уже успел запереть дверь туда, и она отомкнула замок, а потом отступила в сторону, пропуская их вперед. Деревянная лестница по-прежнему валялась на полу, и Фрейзе поднял ее и поставил на место, предварительно как следует встряхнув, чтобы убедиться, что она не сломана.

– На этот раз я все-таки запру за нами дверь, – сказал он и, вернувшись к порогу, повернул в замке ключ.

– О, она способна и сквозь запертые двери проходить! – сказала сестра Урсула с испуганным коротким смешком. – По-моему, она и сквозь стены пройти сможет. И повсюду, куда ей захочется.

– Кто? – спросил Лука.

Она пожала плечами.

– Давайте поднимемся наверх, и я все вам расскажу. Я больше ничего не стану утаивать. В монастыре и так уже умерла женщина, находившаяся под нашей опекой. Значит, пора и вам узнать, что здесь творится. И остановить этот ужас. Да, вы должны остановить ее! Обстоятельства заставили меня сделать этот шаг, я не могу долее всего лишь защищать честь нашего монастыря и его аббатисы. И теперь я расскажу вам все. Но сперва вы должны увидеть, чем она занималась.

Лука осторожно поднялся по лестнице наверх, сестра Урсула, придерживая подол своего монашеского одеяния, последовала за ним. Фрейзе стоял у основания лестницы и светил им факелом, высоко его поднимая.

На чердаке было темно, но сестра Урсула решительно подошла к дальней стене и рывком отворила окошко. В помещение сразу ворвались рассветные лучи и засверкали на шерстяных оческах, развешенных на просушку и буквально покрытых золотой пылью. Под оческами были расстелены полотняные простыни, на которые по мере высыхания ссыпались крупицы золота. В солнечных лучах чердак напоминал сейчас сокровищницу, где под ногами лежит толстый слой золота, а с балок свисают клочья золотого руна или некие бесценные одежды, выстиранные и повешенные сушиться.

– Боже мой! – прошептал Лука. – Значит, все так и есть! То самое золото… – Он огляделся, словно не в силах был поверить собственным глазам. – И его так много! Как же оно блестит!

Монахиня вздохнула.

– Да уж. Ну что, достаточно ли ты видел?

Лука наклонился и взял щепотку золотой пыли. Собственно, это была не совсем пыль; в ней встречались и небольшие самородки, похожие на крупный песок.

– Сколько же… Сколько все это стоит?

– Она собирает «урожай» с двух партий таких овечьих оческов в месяц, – сказала сестра Урсула. – И если сможет продолжать в том же духе, то скоро у нее будет поистине огромное состояние.

– И сколько же времени это продолжается?

Монахиня прикрыла чердачное окошко, и свет на чердаке сразу померк, а она, закрыв ставни на засов, сказала:

– С тех самых пор, как сюда прибыла наша новая аббатиса. Ей хорошо известны эти места, она ведь здесь выросла. Похоже, она знает их гораздо лучше своего брата, ибо его надолго отсылали из дому, чтобы он получил образование, а она все это время жила дома, с отцом. Кстати сказать, ручей этот принадлежит нашему аббатству и находится в нашем лесу. Ее рабыня-мусульманка знает, как ее сородичи моют золото; это она научила монахинь расстилать овечьи очески в русле ручья, объяснив это тем, что так шерсть лучше промоется. И они ее послушались; они ведь и понятия не имели, для чего это делают. Проклятая мавританка обвела их вокруг пальца, сказав, что этот ручей якобы обладает особыми свойствами, благотворно воздействующими на шерсть. А они и рады: расстилают очески в ручье, закрепляют их, а через неделю приносят обратно и развешивают здесь на просушку; но высохшими они их никогда не видят, не видят, как золотая пыль ссыпается на подстеленные простыни. Затем эта Ишрак тайно приходит сюда, сметает золотую пыль, уносит ее и сбывает где-то. Сестры же поднимаются на чердак, когда никакого золота там уже нет, и уносят высохшие очески, а затем чешут их и прядут шерсть. – У сестры Урсулы вырвался горький смешок. – Иногда, правда, они замечают, до чего же мягкой стала шерсть после промывки в ручье. А эта рабыня только смеется про себя над их глупостью. Она нас всех полными дурами считает. И не без основания.

– А кому эта рабыня приносит вырученные за золото деньги? Тебе, сестра? Или аббатству?

Сестра Урсула уже повернулась к выходу, собираясь спускаться.

– А ты как думаешь? Разве ты не видишь, что наше аббатство «ужасно разбогатело» за счет этих денег? Ты видел мою больницу? Там были хоть какие-то дорогостоящие лекарства? Я знаю, что и кладовую мою ты тоже видел. И что, наше аббатство показалось тебе очень богатым?

– Где же она это золото продает? Как она его сбывает?

Сестра Урсула пожала плечами.

– Не знаю. Где-нибудь в Риме, я полагаю. Мне ничего об этом не известно. Наверное, аббатиса тайком посылает туда свою рабыню.

Лука открыл было рот, словно намереваясь еще что-то спросить, но потом передумал и стал спускаться следом за монахиней, стараясь не обращать внимания на боль в поврежденном плече и шее.

– То есть ты считаешь, что госпожа аббатиса использует монахинь для добычи золота, а вырученные за него деньги оставляет себе? – все же спросил он, когда они сошли вниз. Сестра Урсула кивнула и сказала:

– Теперь ты сам все видел. И мало того: мне кажется, что она еще и наш монастырь закрыть хочет, а вместо него создать на наших землях золотодобывающую шахту. По-моему, она сознательно ведет монахинь к нарушению заветов и бесчестию, чтобы ты имел возможность дать заключение о том, что монастырь следует закрыть, а монахинь распустить. Тогда у нее будет полное право заявить, что она свободна и более не обязана подчиняться воле покойного отца. Она откажется от данных ею святых обетов, провозгласит эти земли своим законным наследством, а затем будет продолжать жить здесь вместе со своей рабыней, и никто больше уже не посмеет их потревожить.

– Почему же ты не рассказала мне об этом раньше? – спросил Лука. – Когда я еще только начинал расследование? Почему ты все скрыла?

– Потому что в этом монастыре – вся моя жизнь, – с какой-то яростью ответила сестра Урсула. – Он был всегда словно маяк на вершине холма. Он одновременно служил и убежищем для несчастных женщин, и местом служения Господу. Я надеялась, что госпожа аббатиса научится жить в мире со всеми сестрами. Я думала, что Господь ее образумит, что он вдохнет в нее веру… Потом я стала надеяться на то, что, удовлетворив свою алчность и составив себе состояние, она успокоится. Я понимала: это дурная женщина, но мне хотелось думать, что мы сможем ее перевоспитать. Однако после смерти сестры Августы, которую мы уберечь не сумели… – Сестра Урсула задохнулась от сдерживаемых рыданий. – А ведь она была одной из самых кротких, невинных и простодушных женщин, она прожила здесь уже много лет… – Голос у нее сорвался, она помолчала, потом с достоинством продолжила: – Что ж, теперь все кончено. И я больше не могу скрывать ее преступную деятельность. Она использует Божью обитель во имя собственного обогащения, и я полагаю, что ее рабыня еще и колдовством занимается. Моим сестрам снятся странные сны, они ходят во сне, на руках у них появляются странные стигматы, и вот теперь одна из них умерла во сне. Господь свидетель, настоятельница нашего монастыря и ее рабыня намеренно сводят нас с ума, чтобы беспрепятственно добраться до этого золота!

Сестра Урсула ощупью отыскала крест, висевший у нее на поясе, крепко его сжала, словно какой-то талисман, и посмотрела на Луку.

– Я понимаю твое возмущение и твою тревогу, – сказал он насколько мог спокойно, хотя и у него горло пересохло от непонятного суеверного страха. – Я ведь и послан сюда затем, чтобы положить конец этим ересям и этим грехам. Сам папа римский облек меня властью для проведения расследования и последующего суда. Я все готов увидеть собственными глазами, я обо всем готов расспросить здешних сестер. И этим утром, чуть позже, я намерен снова побеседовать с госпожой аббатисой, и, если она не сможет объяснить своего поведения, я непременно позабочусь о том, чтобы ее убрали с этого высокого поста.

– И отослали отсюда?

Лука кивнул.

– А золото? Ты ведь позволишь монастырю оставить это золото себе? – спросила сестра Урсула. – Тогда мы смогли бы накормить многих бедняков и создать собственную библиотеку. Мы действительно стали бы маяком на вершине холма для тех, кого ночь и тьма застигли в пути.

– Да, конечно, – сказал Лука. – Это богатство следует передать его законному хозяину – аббатству. – И он увидел, какой радостью вспыхнуло лицо сестры Урсулы.

– Самое главное – это благополучие нашего аббатства, – заверила она его. – Ты же позволишь мне и моим сестрам по-прежнему жить здесь, в этой святой обители? Ты назначишь сюда новую аббатису, женщину достойную и благородную, способную и управлять монастырем, и должным образом наставлять монахинь?