Девушка в зеркале

— Теперь уже нет, дела у них плохи, — сообщил доселе молчавший пятый, и все с удивлением уставились на него.

— С каких это пор ты стал следить за рынками?

— С тех самых, когда мой зять уговорил меня прикупить золотишка. Я потратил почти все деньги, что остались от матери, а ведь хотел устроить себе игровую комнату. Теперь я смотрю деловые каналы и скажу вам, что золото скорее вырастет в цене, чем моя игровая комната. Так или иначе, Си-эн-эн часто упоминает Германа Бэнкса. Говорят, он исчез и у его компании большие неприятности.

— И что он тут делает?

— Пишет книгу.

Один из них фыркнул:

— Как же! Зачем ему? Он может нанять кого-нибудь, чтобы написали за него.

— Пишет-пишет. Когда я тянул провод по верхнему окну, я видел, что он сидит за столом со старой пишущей машинкой и черкает страницы красной ручкой. Там вся комната полна этих машинок, и этот писатель Грегори Берне на всех стенах.

Раздался общий стон:

— Еще один!

— Но у этого, похоже, получится, в отличие от остальных.

— Сегодня по Си-эн-эн была передача «Где Герман Бэнкс?», — сообщил самый молчаливый.

— Наверное, они были бы рады узнать, что он в Литерли, — предположил тот, что ел сандвич с джемом. — И заплатили бы на радостях столько, что хватило бы на игровую комнату.

Все притихли.

— Нет, ребята, не стоит. Мы до сих пор не закладывали клиентов, давайте не будем портить себе репутацию.

Все согласились.

У бригадира зазвонил телефон. Наверное, Хэтти Браун — торопит их с работой.

— Мы только что пообедали, — объяснил он, стряхивая крошки с груди, — в старом домике священника. А то мы ему там надоели. — Она что-то сказала, и он огляделся по сторонам. — Люстры? Ни одной люстры здесь нет.

Герман сидел в кабинете и смотрел на маленький монитор, благодаря новой системе безопасности отображавший все закоулки дома. Ночью в инфракрасном освещении изображение на экране приобретало зеленоватый оттенок. С утра он спешил просмотреть ночную запись, вглядывался в каждый дюйм на экране, но ни разу не обнаружил вора, входящего в дом среди ночи или ранним утром и выносящего их столовые приборы, картины, драгоценности или плазменные телевизоры.

Никто не входил и не выходил, а рукопись между тем росла, и вещи продолжали исчезать. Несмотря на эти загадочные явления, Герман странным образом чувствовал себя в полной безопасности. Ему ничто не угрожало, работа над книгой продвигалась: он перевалил за половину и готовился вскоре перейти к завершению — сочинить чудесный, восхитительный финал. Все оказалось гораздо лучше, чем он ожидал. Они с писателем-невидимкой находились на одной волне, плавно сменяя друг друга, и тот порой удивлял его, добавляя неожиданные детали и повороты сюжета, которые даже Герману не приходили в голову. Невидимка был наделен чувством юмора и знанием подробностей жизни, и пусть всякий раз при виде новых страниц по спине у Германа пробегал холодок, вскоре он, увлекшись, уже довольно прищелкивал языком.

Герман взял одну из ранних глав и вновь погрузился в чтение. Англия начала девятнадцатого века: грязь, жестокость, грубые нравы. Маленькие люди, такие как его герой, борются за выживание. Эдвин Грей выходит из тюрьмы после десяти лет заключения, превратившись в тень прежнего человека. Согбенный, изнуренный тяжелой работой и истощенный постоянным недоеданием, он выглядит гораздо старше своих тридцати шести лет и ходит с палкой, прихрамывая. Таким он возвращается домой, туда, где живет его семья и двенадцатилетняя дочь, которую он совсем не знает.

Когда он проходил по Сэвил-роу, ему издали бросилось в глаза, что вывеска над их семейным ателье лишилась слова «сын». Сердце тяжело заныло. Но, подойдя поближе, он увидел, что «е» в фамилии «Грей» отвалилось, да и само ателье закрыто, окна заколочены. Сбитый с толку, он решил, что наследственный семейный бизнес, гордость и радость отца, переехал в другое место, и под взглядами смотревших на него с недоверием соседей, знакомых и незнакомых, Эдвин заковылял дальше. На душе была необыкновенная легкость — впервые за десять лет. Когда показался их дом, он прибавил шагу, почти побежал на своих больных ногах. В темноте сырой камеры он представлял его большим, чем оказалось на самом деле. Мысли о доме были его спасением, может, потому с каждой ночью дом в его воспоминаниях становился все больше, величественнее, еда — вкуснее, а мебель — богаче. Он вспоминал вечеринки, заново переживал детские годы, проведенные в этих комнатах. Да, дом был не такой большой и ухоженный, как ему запомнилось. Эдвин подумал, что надо не забыть поговорить об этом с Генри, их управляющим. Прежде он отчитал бы его прилюдно, дабы тот, устыдившись, бросился выполнять свои обязанности; прежде — но не теперь, после десяти лет в тюрьме, где с ним обращались хуже, чем с собакой. Достаточно будет нескольких слов с глазу на глаз.

Эдвин стоял у двери с полными слез глазами и комком в горле и представлял, как его примут. От близости этой долгожданной минуты кружилась голова. Не успел он позвонить, как дверь распахнулась, и ему пришлось шагнуть в сторону, чтобы не снесло голову роялем — его как раз выносили. Вдогонку неслись громкие возмущенные крики — он узнал голос их младшей горничной Эбигейл, которая колотила дюжих носильщиков метелкой для смахивания пыли. Она выбежала вслед за ними, даже не взглянув на Эдвина. На попытки Эбигейл остановить их носильщики обращали столько же внимания, сколько обратили бы на жужжавшую у них над головами муху; ее суета вызывала у них всего лишь легкое раздражение.

— Что здесь происходит? — не выдержав, возмутился Эдвин.

Носильщики, остановившись, повернулись к нему, а Эбигейл тихо вскрикнула и перекрестилась.

— Выполняем судебное предписание, сэр, — ответил один, а другие рассмеялись, и они потащили рояль дальше.

— Какое предписание? Какого суда? Отвечайте немедленно!

— Кто этот старик? — спросила девушка в пурпурном платье, появляясь в дверях.

Эдвин взглянул на нее, и ему почудилось, что он видит свою жену.

— Маргарет, — пораженно прошептал он.

— Кто это? Откуда он меня знает? — строгим голосом поинтересовалась девушка.

— Нам лучше вернуться в дом, — сказала Эби-гейл, нервно оглядываясь на Эдвина, чье появление явно тревожило ее сильнее, чем утрата рояля.

— А как же рояль? — спросила Маргарет, печально глядя большими голубыми глазами.

— Мы вернем его. Можете так и передать вашему суду! — Горничная решительно двинулась в дом, подталкивая впереди себя Маргарет.

Ни одна из них не сказала Эдвину ни слова. Он глубоко вздохнул, перешагнул порог — и при виде пустого холла едва не лишился дара речи.

— Что это? Где все наше имущество?

— Тс-с, — зашипела Эбигейл, подталкивая Маргарет подальше.

Эдвин, рассерженный подобным обращением, стал обходить комнаты на первом этаже. Высокие потолки, голые стены — ни картин, ни подсвечников, ни серебряных безделушек, ни позолоты. Мебель осталась лишь кое-где, да и то самая дешевая.

Эбигейл нашла Эдвина в гостиной. Сложив руки на груди, она смерила его неприязненным взглядом и заявила:

— В присутствии леди Маргарет лучше не задавать лишних вопросов.

Он внимательно взглянул на Эбигейл. Она поступила к ним на службу, когда была ненамного старше теперешней Маргарет, так что сейчас ей, наверно, лет двадцать пять. Красавицей ее не назовешь, но выглядит весьма женственно — такая мягкая и округлая. Вот только смотрит на него неприятным тяжелым взглядом.

— Она меня не узнала.

— Она считает, что вы умерли.

— Это возмутительно! Кто ей такое наплел?

— Ваша матушка.

— Зачем?

— А что, по-вашему, она должна была сказать, сэр?

Эдвин ушам своим не верил. Ему не нравился ее тон, ее взгляд, ее манеры. Он не для того сносил десять лет скотского обращения, чтобы ему дерзила служанка в его собственном доме. Однако возразить было нечего. По глупости он решил, что его дочь знает правду, принимает ее и после возвращения ему придется только осторожно объяснить свои мотивы, ведь виноват не он один, это его жена нарушила священную клятву перед Богом и законом, изменив мужу с самым подлым из людей, которого Эдвин убил бы в ту же ночь, не помешай ему случайный прохожий.

— Ваша дочь считает, что вы и… — Она судорожно сглотнула. — …Маргарет… погибли в результате трагической случайности. Якобы лошадь шарахнулась, ваш экипаж столкнулся с другим экипажем…

— Она считает, что я умер, — прошептал Эдвин, близкий к обмороку. — А я-то каждый день думал о ней, гадал, вспоминает ли она меня, а у нее и мысли не было! Ни единого раза… — Эдвин вытянул руку в поисках опоры, однако вокруг были лишь голые стены.

Эбигейл смягчилась:

— Но ваша матушка хотела как лучше.

— А что она собиралась сказать девочке, когда я вернусь? Что я восстал из мертвых?

— Никто не ожидал вашего возвращения. — Эбигейл потупила глаза. — Мы слышали о том, в каких условиях находятся заключенные в тюрьмах, и полагали, что выжить там равносильно чуду. И все же вы здесь. — Она взглянула на него с нерешительной улыбкой, отчего он и впрямь почувствовал себя восставшим из мертвых.

— Где отец? Почему ателье закрыто?

— Вам, вероятно, лучше пройти в малую гостиную.

— В малую гостиную? Да я только что оттуда — там пусто.

— Идемте со мной, сэр.

— Я и сам дорогу знаю, — нетерпеливо воскликнул Эдвин, но последовал за ней, так как ничего другого не оставалось. — Где отец?

Когда они вошли в гостиную, Эбигейл сказала, покосившись на кресла у камина:

— Ваш отец на Кенсал-Грин, — и повернулась уходить.

— Кенсал-Грин? — переспросил он. — А что это? Когда он вернется? Мы должны немедленно сообщить ему о том, что происходит.

— Я принесу вам чаю. — Она так поспешно захлопнула двойные двери, что едва не прищемила Эдвину нос.

Взбешенный, он хотел броситься следом, но услышал позади чей-то тихий смех и остановился. Незнакомый грудной смех, еле слышный за треском огня. Он резко обернулся: в комнате стояли лишь два кресла, которые, как ему показалось ранее, пустовали.

— Кенсал-Грин — это кладбище, и мистер Грин оттуда не вернется, — сообщил женский голос из кресла, стоявшего спинкой вперед.

Эдвин медленно приблизился и увидел старуху с седой, как у него самого, головой, одетую в траур. Колени ее окутывал плед. Он хотел было спросить, кто она такая, но она подняла пронзительно-голубые глаза, и он узнал ее.

— Матушка. — Он упал перед ней на колени, невзирая на жгучую боль в ногах, и поцеловал ее руку, чувствуя, как другой она поглаживает его по голове — первое утешение, что выпало ему за долгое время. Она невероятно изменилась. Пусть и он изменился, но у него хотя бы имелись на то причины, тогда как она жила, не ведая его тягот.

Эбигейл принесла на подносе чай в фарфоровых чашках, лепешки с джемом и взбитые сливки.

Все десять лет Эдвин мечтал о таком угощении, а сейчас вдруг лишился аппетита.

— Фарфор они не нашли, — усмехнулась его мать. — Я становлюсь мастерицей прятать вещи.

Она посмотрела на Эбигейл, будто ожидая ответа, но та лишь склонила голову, произнесла:

— Да, мэм, — ив неловкой тишине быстро вышла из комнаты.

— Мой сын вернулся, — размешивая сахар, произнесла старуха неожиданно хриплым голосом. — Побывал в аду и вернулся. — Она без тени сочувствия взглянула на него поверх чашки.

— Простите, матушка. Я говорил с капелланом, который навещал меня в заключении, и я буду ходить к нему постоянно, чтобы стать ближе к Богу и людям. Я искуплю свою вину перед вами и батюшкой. И перед Маргарет. Обещаю заслужить ваши прощение и любовь.

Эдвин ожидал, что это произведет впечатление, репетировал эти слова много раз, с каждым разом все больше и больше проникаясь их смыслом, но того, что произошло в действительности, он никак предугадать не мог.

Мать с досадой фыркнула, и на лице ее отразилось нескрываемое отвращение.

— Не вовремя ты собрался каяться, сынок. Мне нужен не святой, восставший из ада, а убийца.

— Что? —ужаснулся Эдвин. Она схватила его руки и злобно зашипела: — Я хочу, чтобы ты снова согрешил. Убей! Убей его! Пусть тебя снова отправят в ад, ибо только так я буду уверена, что дело сделано. И видит Бог, без этого не обойтись.

В окне блеснули фары, и Герман отвлекся. Взглянув на монитор, он увидел на извилистой подъездной дороге арендованный им автомобиль. Это Эмбер возвращалась домой. Она опять уезжала на целый день. Завтра он выследит ее и узнает, с кем она вполголоса беседует по телефону. Он не настолько глуп, чтобы поверить, будто ей каждый день звонит мать. В этом случае она давно вернулась бы в Нью-Йорк, и они оба знали об этом. В последнюю неделю Эмбер почти ни с кем не общалась, потому что Герман боялся, что стоит ей заговорить, как правда выплывет наружу, и тогда им конец. Его рукопись достигла уже внушительных размеров, наполняя его гордостью и волнением. Эмбер он книгу читать не давал — и не дал бы, даже будь их отношения совершенно безоблачны. Из суеверия он предпочитал держать рукопись в секрете до тех пор, пока она не будет дописана, да и до окончания работы уже было не за горами.

Неизвестно, сколько еще времени ему понадобится. Нервы у Эмбер были на пределе, что ставило под угрозу весь его труд. Уговоры Германа не помогали ей побороть страх перед ворами или сверхъестественными силами, орудующими в доме, а лишь вызывали новые вопросы, которые он старался пропускать мимо ушей, думая лишь о завершении книги. Потом они соберутся и улетят обратно в Нью-Йорк, чтобы продолжить трудиться над восстановлением мира в семье. Вот тогда он и сможет окружить ее необходимым вниманием, чего оба они ждут не дождутся. Но это будет позже…

Беспокоясь о нем, Эмбер как-то раз отважилась на решительные действия, нарушив его творческое уединение, и, если задуматься, это было весьма мило и романтично, но в результате вылилось в безобразный скандал, и он, зная, как она боится находиться в доме ночью и даже днем, все-таки ушел спать в другую комнату.

Имущество между тем продолжало исчезать, а рукопись каждое утро пополнялась новыми страницами, и пусть Герман по-прежнему ничего не понимал, его тревога уступила место чувству радостного возбуждения. Его не пугало потустороннее вмешательство, он жил будто в адреналиновом экстазе, предвкушая скорое завершение трудов. Он не выходил на воздух, не видел солнца, почти не двигался, не общался с людьми — за исключением Эмбер, с которой они только ссорились, и подозрительной Хэтти — и ощущал себя оторванным от реальности. В душе он полагал, что между ним и Грегори Бернсом существует некая связь, а потому, живя в его доме, занимая его кабинет и питая огромное уважение к его творчеству и его личности, он в виде благодарности получает от него поддержку. Конечно, он никогда не решился бы заговорить об этом, хотя именно таково было его убеждение. На самом деле эта удивительная и невероятная связь помогала ему укрыться от преследований Эмбер, от мыслей об их браке и от оставшихся за океаном деловых обязанностей.

Эмбер сидела на кухне, где было теплее, чем в других помещениях. Кухня к тому же была обставлена самой современной мебелью и оборудованием — как в любом «нормальном» доме где-нибудь в Нью-Йорке. Эмбер нарочно устроила все так, чтобы ничто, ни один предмет, не напоминал ей о прежнем хозяине и страшном самоубийстве в кладовой для продуктов. Кухня меньше других помещений подверглась грабежу. Исчезли столовые приборы, фарфоровая посуда и телевизор, но к микроволновым печам и духовым шкафам вор, кажется, не испытывал интереса.

Мало ей было этой чертовщины, так еще муж вел себя, точно одержимый. Он превратился в параноика, злобного лунатика — хотя, признаться, не без ее помощи. Он ходил с грязной бородой, в ужасном халате, порой надевая его наизнанку, который ей хотелось посыпать дустом, а лучше сжечь. Эмбер надеялась, что их семейная жизнь наладится, когда они уединятся на природе вдали от остального мира, но муж и не думал становиться внимательным и заботливым. Жизнь вдвоем напоминала смерть. Искры любви, что остались тлеть после нью-йоркского кризиса, никак не разгорались. Однако уехать она не могла, поскольку отъезд был равнозначен поражению. Хотя Эмбер мучилась своим проступком, она не хотела отступать — вопреки равнодушию и странностям Германа, отчетливо проступившим в последнее время. Что бы он ни делал и чем бы ни увлекался, она любила его и подумать не могла о том, чтобы прожить без него хотя бы день. Нет, она во что бы то ни стало попытается все исправить.

Услышав звонок в дверь, Эмбер невольно подскочила. Гостей она не ждала, а отдаленное местоположение поместья вряд ли могло привлечь к ним в дом случайных проезжающих. Она с грустью вспоминала рабочих, которые устанавливали им камеры наблюдения, как они разговаривали, присвистывая, помогали друг другу, и от тоски решила было нанять экономку, чтобы можно было хоть с кем-то перекинуться словечком и не чувствовать себя запертой в одиночной камере. Но пришлось бы объяснять, куда деваются вещи, а значит, экономки у нее не будет.

Взглянув на монитор, Эмбер увидела за дверью Хэтти и запаниковала. Герман настоятельно просил ее не разговаривать именно с Хэтти: боялся, что если она войдет и увидит опустевшие комнаты, то Эмбер не в силах будет отстаивать ту нелепую ложь, которую он ей навязывал. Приотворив дверь, она улыбнулась в щелку.

— Здравствуйте, Хэтти.

— Миссис Бэнкс! — обрадовалась та.

— Пожалуйста, зовите меня Эмбер.

— У вас все в порядке?

— Конечно! — заставила себя улыбнуться Эмбер. — Я просто неодета для приема гостей. Надеюсь, вы не обидитесь, если мы поговорим через порог.

— Что за глупости, мне все равно, как вы одеты, — удивилась Хэтти, но Эмбер не двинулась с места. — Дело в том, что я взяла для вас в прокат новый автомобиль.

— Новый автомобиль?.. — Эмбер шире приоткрыла дверь и увидела за спиной у Хэтти черный «джип-мерседес» и рядом — незнакомого мужчину.

— Это Алан. Когда мы оформим документы, я подброшу его домой, — объяснила Хэтти, пытаясь заглянуть в расширившийся проем, но Эмбер успела закрыть ей обзор.

— Мистер Бэнкс позвонил мне сегодня утром и просил срочно доставить еще одну машину

Эмбер судорожно сглотнула. Значит, она все-таки была права, одной машины им мало. Возможно, Герман тоже так считает, лишь виду не подает, а сам собирается отлучиться куда-то надолго.

— Отлично! — произнесла Эмбер с натянутой улыбкой. — Давайте ключи, я ему передам. — Она высунула руку в щель. — Спасибо вам большое. И Алана от меня поблагодарите.

— Простите, но придется подписать кое-ка-кие бумаги, миссис Бэнкс, — не отступала Хэтти, изо всех сил стараясь сохранить дружелюбный тон и одновременно дать понять, что предпочла бы зайти в дом. Она была одета в твидовый костюм, отнюдь не защищавший ее от пронизывающего холода.

Эмбер чувствовала себя ужасно, удерживая ее на пороге, но запрет Германа нарушить не могла.

— Подождите, я только наброшу пальто, — сказала она и захлопнула дверь перед носом Хэтти.