Девушка в зеркале

Эмбер с заметным облегчением кивнула:

— Мы с Германом долго не ложились спать. Его отец болен, и мы разговаривали по телефону с родственниками. Мы легли не раньше часу ночи. Я встала в шесть, мне не спалось.

— То есть вы полагаете, что кража была совершена между часом ночи и шестью часами утра?

Эмбер кивнула и посмотрела на Германа, который кивнул в ответ.

— Разумное предположение.

— А где находится ваша спальня?

— На втором этаже, прямо под кабинетом. Хотя… — Эмбер вопросительно взглянула на мужа: нужно ли упоминать подробности, но он не понял ее и никак не отреагировал. Тогда она неловко кашлянула и сказала, смущаясь: — Герман прошлой ночью спал в другой комнате, ее окно выходит на задний двор.

— Хорошо, мы примем это к сведению. — Инспектор Барри внимательно посмотрела на них. — Нам нужно проверить, не было ли вчера в округе других происшествий и нет ли связи между ними и пропажей часов. А вам я советую установить сигнализацию, чтобы предотвратить или по крайней мере затруднить проникновение в дом преступников. У Хэтти наверняка есть телефон надежной охранной компании: она часто к ним обращается. Если в вашем деле появится что-то новенькое, я дам вам знать. Идет?

Герман разочарованно пожал ее протянутую руку.

— Можно мне напоследок сходить у вас в туалет? Не удивлюсь, если врачи потом скажут, что ребенок пророс у меня в мочевой пузырь.

Эмбер усмехнулась.

— Ой, что я вижу! — воскликнула инспектор Барри, снова меняя тему. — А вы консерватор, мистер Бэнкс. Прямо не верится, что старый «Ундервуд» еще работает.

— Что, простите? — Герман взглянул, и волосы у него на затылке зашевелились.

Возле «Ундервуда» лежала тонкая стопка отпечатанных листов. Герман взял первый и стал читать.

ИСКУПИТЕЛЬ

Глава первая

Эдвин Грей ступил на топчак в лондонской тюрьме «Бедфорд» — начинался первый день трехмесячной каторги.

Ему дали десять лет заключения и поначалу бросили в одиночку, где он ежедневно должен был крутить барабан. Это была сокрушающая душу пытка, тяжкий труд, не приносящий удовлетворения. Он должен был произвести десять тысяч оборотов в день, вращая большой металлический стержень под скрежет гравия в барабане. На одном конце рычага имелся счетчик, на другом — зубчатая шестерня и лопасти, мелящие гравий. Тюремщики нарочно так закрепляли рычаг, чтобы Эдвину было как можно тяжелее работать. На счетчике должно было набежать две тысячи оборотов перед завтраком, три тысячи перед обедом, три тысячи перед ужином, и еще две тысячи раз он должен был повернуть барабан, чтобы заслужить разрешение на сон. Не то чтобы еда и постель стоили таких мучений, но, откажись он от работы, он просто не выжил бы. Ладони горели, сознание мутилось от голода, жажды и одиночества — компанию ему ненадолго составляли лишь грубые тюремщики, которые всякий раз изводили его насмешками, закрепляя рычаг. Когда Эдвин выполнил это бессмысленное и мучительное задание, ему назначили следующее.

И вот он стоял в маленькой камере, на топчаке, готовясь пережить еще три месяца истязаний. Из соседних камер порой доносились стоны и чье-то тяжелое дыхание, но общение между заключенными было запрещено, хотя со временем он все-таки научился переговариваться с соседями и узнавать новости из мира за тюремной стеной.

Теперь Эдвин должен был вращать другое колесо — большой деревянный цилиндр, обитый железом, со ступенями через каждые семь дюймов. Держась руками за поручни, он шагал по ступеням, вращая своим весом колесо. Сил хватало только на десять минут, затем он делал пятиминутный перерыв, чтобы поработать еще десять минут, и так не менее десяти часов в день в течение трех месяцев. Это было крайне изнурительно, он спотыкался, ноги разъезжались на ступенях, однако со временем он втянулся, нашел определенный ритм, позволявший выжить в таких невыносимых условиях. И пусть Эдвин был заперт в одиночной камере, грязный, полуголодный, с болью во всем теле, он ни разу не пожалел о поступке, что привел его в тюрьму: он убил любимую жену, которая предала его, изменив с другим.

Пораженный прочитанным, Герман опустил страницу.

— Что с вами, мистер Бэнкс?

Он в смущении поднял глаза:

— Это вы принесли?

— Что, простите? Нет. Когда мы вошли, стопка лежала на столе. Сама я не читатель и уж тем более не писатель. А это разве не ваше?

Герман вновь взглянул на страницу, пытаясь в подробностях вспомнить, что он делал прошлым вечером. Записал в тетрадь кое-какие идеи и вопросы, но не печатал на машинке.

— Точно не ваше, мистер Бэнкс? — настойчиво повторила инспектор Барри.

— Ну как же! Мое, конечно! Это моя идея, но… — Герман перевел взгляд на Эмбер: не она ли подложила страницы ему на стол, однако она была явно смущена и встревожена. Он покрылся потом, в голове стало горячо и мутно. — Простите, я никак не пойму… Это не вы… — обратился он к Максвеллу и не договорил, потому что по красноречивому взгляду сержанта понял, что продолжать не стоит.

— Если это не ваша работа, мистер Бэнкс, то так и говорите. Я отвезу написанное в участок. Можно мне взглянуть? Там содержатся угрозы? Требование выкупа? Что там такое?

— Нет, это роман… мой роман. — Он взял листы и крепко прижал к груди, чтобы никто не мог прочитать. — Извините, мне что-то нехорошо…

— Ты сегодня ничего не ел, Герман. — Эмбер взяла его за руку. — Идем вниз. Ты приляжешь, а я приготовлю тебе поесть. Простите нас, пожалуйста, — обратилась она к инспектору Барри и сержанту Джонсу.

— Ничего страшного, мы все равно уходим. Надеюсь, мистеру Бэнксу вскоре станет лучше.

— Напрасно только время потратили, — вздохнул Максвелл, когда они помахали Эмбер. Инспектор Барри, кряхтя, устраивалась на сиденье. — Какого черта мы тут так долго торчали?

— Точно не знаю. Что до меня, то мне нравится отираться возле богачей. Они забавные, и у них всегда вкусный кофе.

— Так что ты думаешь? — Максвелл включил двигатель.

— Я думаю, что она очень мила, — ответила инспектор Барри, оглядываясь на Эмбер, фигурка которой все уменьшалась в размерах по мере их отдаления.

— Да нет, что ты думаешь о часах?

— Думаю, что она купила их ему, потому что чувствует себя виноватой. У нее, наверное, роман на стороне. Впрочем, я ее не осуждаю. Я сама способна на многое, особенно когда ты рядом. — Максвелл улыбнулся и покачал головой. — В общем, она подарила ему часы, вечером они из-за чего-то повздорили — вплоть до рукоприкладства, и он ушел спать в другую комнату. Он ее подозревает, потому сам спрятал часы и вызвал нас, чтобы с нашей помощью допытаться, где она провела вчера целый день.

Максвелл расплылся еще шире:

— Ты читаешь мои мысли. А печатная машинка? Что там вообще произошло?

— Не знаю, не знаю.

— Думаешь, они еще позвонят?

— Разве только она…

— Запястье-то у нее здорово опухло, — соглашаясь, кивнул Максвелл. — Богачи они или нет, их нужно арестовать, потому что они напрасно потратили время полицейских.

— Вот это действительно будет напрасной тратой нашего рабочего времени. А теперь о более важном: останови, пожалуйста, у ближайшего паба, — попросила она, ерзая на сиденье, — у меня сейчас мочевой пузырь лопнет.

— О господи! — простонал он.

Герман лежал на диване в гостиной, пока Эмбер готовила на кухне еду. Он еще раз перечитал первую главу, и у него так разболелась голова, что ему пришлось принять таблетки, которые он всегда держал в кармане с тех пор, как его посетило сомнение, что ему удастся перевернуть мир литературы. Герман закрыл глаза и принялся убеждать себя, что ничего особенного не случилось. Очнулся он, когда вошла Эмбер и поставила на стол тарелку, но лежал, не открывая глаз, и пытался сообразить, не она ли подшутила над ним. Они спали в разных комнатах, она высмеяла его несостоятельность в писательском ремесле, она только что подарила ему часы, которые он принял без ожидаемой благодарности. Неужели все-таки Эмбер? Он открыл глаза. Она смотрела на него.

— Я ненадолго уеду.

— Куда?

Она помолчала и ответила:

— Мне нужно встретиться с Хэтти, договориться насчет установки камер наблюдения.

Она снова лгала.

Герман проснулся на диване. За окном и в доме было темно и тихо. Он сел, и страницы рукописи, шелестя, посыпались на пол. Он на ощупь нашел выключатель в незнакомой еще комнате — выключатель на стене не работал, тогда он догадался включить лампу на ночном столике, и она осветила небольшое пространство вокруг. Герман подобрал с пола листы и подошел к окну. Машина была на месте — значит, Эмбер, куда бы она ни ездила, успела вернуться. И, наверное, давно — часы на каминной полке показывали 3.25 утра.

После ее отъезда он несколько часов просидел в кабинете, ломая голову над случившимся. По совпадению шрифтов он точно определил, что страницы отпечатаны на «Ундервуде». Пусть старый «Ундервуд» давно не работал, но ведь у него была рукопись Грегори Бернса. Все в точности совпадало, форма каждой буквы, буква «t» располагалась чуть ниже строки, «s» слегка клонилась вправо. Точно зная, что текст был напечатан на «Ундервуде», он все же попробовал каждую машинку в кабинете, изорвал кучу бумаги, точно безумный, стремясь еще раз убедиться: начало романа было создано именно в этой комнате. После этого неистовства способность сосредоточиться и стремление самому засесть за роман сошли на нет. Решив, что утро вечера мудренее, Герман отправился спать.

Эмбер не проснулась, когда он улегся рядом с ней. Впрочем, стоило ему очутиться в постели, усталость как рукой сняло. Глядя в потолок, он стал вспоминать конкурирующие компании, людей, которым он перешел дорогу в бизнесе, людей, которые хотели насолить ему по другим причинам, но правдоподобного объяснения не получалось — никто, кроме Эмбер, не мог этого сделать. Он на самом деле ее совсем не знал. Она изменила ему, разбив ему сердце, а теперь посягает на его разум, заставляя сходить с ума от тревоги. Герман долго смотрел на нее, спящую, пока в половине шестого утра она не зашевелилась. Откинув одеяло, Эмбер тихо встала с кровати. Он закрыл глаза, притворившись спящим, и с колотящимся сердцем ждал, что она пойдет в ванную, молил, чтобы в ванную или куда угодно, только не наверх, не в кабинет, не продолжать жестокую игру, отнимающую у него разум, будто сердца ей недостаточно.

Но она не пошла в ванную. Герман открыл глаза. Она вышла на площадку и закрыла за собой дверь. Подождав несколько минут, он вскочил с кровати и бросился следом. Когда он распахнул дверь, они оказались лицом к лицу и она в страхе вскрикнула.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Боже, Герман! — Она, тяжело дыша, прижала руку к груди. — Ты испугал меня.

— Куда ты собралась?

— Вниз, попить. — Ее глаза были полны страха.

— А что ты выглядывала наверху?

— Хотела убедиться, что там никого нет. Почему ты так на меня смотришь, Герман? Мне не нравится твой взгляд.

Медленно попятившись, он вернулся в постель, принял таблетку от головной боли и закрыл глаза, почувствовав наконец, как усталость вновь овладевает телом, но тут пронзительный крик Эмбер заставил его встрепенуться и вскочить. Герман схватил халат и бросился вниз, прыгая через ступени и рискуя свернуть себе шею.

— Герман! Иди сюда! Скорее!

Он вбежал в кухню на крик жены, но там ее уже не было. Услышав приглушенный стон из гостиной, он ринулся следом и нагнал ее в столовой. Она стонала и причитала, точно от боли, оглядываясь по сторонам.

— О боже, Герман!

— Да что случилось?

— Ты разве не видишь?

Он осмотрелся: все вроде бы как обычно.

— Люстры, Герман! Они забрали наши люстры!

Он поднял голову и только тогда заметил, что сверкающие люстры из хрусталя, которые висели на потолке в каждой комнате посреди лепных розеток, исчезли. Остались лишь голые провода, причем ни на полу, ни на мебели не было видно осыпавшейся штукатурки или пыли. Он прошел по всем комнатам вслед за Эмбер, невольно вскрикивая при каждом новом открытии.

— Как они могли это сделать, когда мы были дома, Герман? Я не понимаю. Как им это удалось? Их, должно быть, несколько человек, одному не справиться… Сначала часы, теперь это…

Он никогда не видел Эмбер, от природы не склонную к драматизму, такой бледной и дрожащей. «Значит, она не виновата», — подумал Герман, чувствуя, как волна облегчения смывает его тревогу.

Неожиданно пришедшая в голову мысль заставила его броситься вверх по лестнице в кабинет. Не обращая внимания на испуганные вопли зовущей его Эмбер, он толкнул дверь с надеждой, да, с надеждой, и с такой силой, что она с грохотом врезалась в полки, уставленные старинными пишущими машинками. Герман, задыхаясь и ощущая головокружение, ввалился в кабинет — и увидел на столе толстую стопку отпечатанных страниц. Тогда он рассмеялся.

— Какого черта?.. Что ты делаешь? — спросила появившаяся в дверях запыхавшаяся Эмбер.

— Да я… — Он сидел за столом и читал, забыв о времени.

— Нас ограбили, пока мы спали, а ты… ты читаешь свою рукопись?

Он хотел ответить, но лишь открыл и закрыл рот, не издав ни звука.

— Нужно вызвать полицию. — Эмбер шагнула к двери. — Позвонить этой беременной сыщице. Она знает, что делать.

— Нет! — Герман бросился за ней и удержал за руку на лестнице. В спешке он грубо рванул ее к себе, и она едва успела схватиться за перила, чтобы не упасть со ступеней.

— Герман! — вскрикнула Эмбер.

— Извини, — попросил он, крепко обнимая ее, — не надо вызывать полицию. Не сейчас.

— Почему?

— Потому что все в порядке. Я уверен, что все в порядке. Нам ничто не угрожает. Просто кто-то… не знаю кто, но он ведет со мной какую-то игру. И помогает, как мне кажется. Если мы вызовем полицию, то я не смогу дописать книгу, это совершенно точно. А написать роман я должен обязательно. Это просто игра. Когда все закончится, мы получим все пропавшее обратно.

Наутро явилась Хэтти с бригадой рабочих, вооруженных инструментами для установки сигнализации и камер видеонаблюдения. Пока они сверлили и стучали, Герман испытывал единственное желание — укрыться в кабинете и читать продолжение своего романа. Но рядом вертелась Хэтти, сыпала вопросами и вела себя по обыкновению чересчур свободно, потому он не мог позволить себе оставить их вдвоем с Эмбер, боясь, как бы жена не проговорилась о люстрах. Он не доверял ей и не верил, что она приняла его объяснение. Он и сам не до конца поверил себе, но с каждым часом его теория нравилась ему все больше и больше, и ему казалось, что другого объяснения и быть не может. Пусть не он печатал книгу, но это была его книга, его идеи и его герои, перенесенные на бумагу. Герман ощущал себя законным собственником этого текста и беспокоился лишь о том, как бы кто другой не прославился в качестве автора этой работы. Впрочем, он не думал, что это ему всерьез угрожает. Так он размышлял, сидя на диване рядом с Эмбер, а заодно обдумывал следующий сюжетный ход романа.

Конечно, Хэтти не могла не увидеть, что люстры исчезли. От внимания этой женщины не укрывалось ничто, не замечала она разве что огромную родинку, грозившую захватить всю ее верхнюю губу. Герман спокойно сообщил, что люстры он снял, чтобы они не пострадали во время монтажных работ.

— Да я вас уверяю, это очень аккуратные ребята. Я знаю их уже пятнадцать лет и, где бы ни работала, всегда приглашаю их ставить охранные системы. Они ни за что не повредили бы ваши люстры, им вообще нет нужды к ним приближаться.

— Все равно.

— Позвольте спросить, а как вам удалось в одиночку спустить люстры? И куда вы их отнесли? Мне чрезвычайно интересно.

Эмбер сидела, уставившись в одну точку и будто не слыша вопросов Хэтти. Это беспокоило Германа: он боялся, что она все испортит.

— Дорогая, почему бы тебе не угостить миссис Браун чаем?

— Спасибо, не стоит беспокоиться…

— А я бы выпил эспрессо, — перебил Герман. — Люстры я отнес в домик священника. Скажите, скоро ли они закончат? Понимаете, для работы мне нужны тишина и покой.

Хэтти была не дура и сразу догадалась, что вопрос следует считать закрытым.

— Они говорят, что закончат к вечеру, но я подозреваю, кое-что останется и на завтра.

Она оказалась права, к концу дня рабочие всего не успели, а когда явились на следующий день, то не увидели кричащих, на их вкус, картин, висевших раньше на стенах, но, конечно, промолчали.

— Готов поспорить, что он проиграл их в карты, — заметил один из них, когда они подкреплялись принесенными с собой сандвичами и кофе, хотя миссис Бэнкс все время пыталась их накормить. Они сидели в доме священника, отряхнув от пыли стулья и столы, которые стояли там без дела со времен закрытия музея.

— Да он миллионер, — сказал второй.

— Миллиардер, — поправил третий, откусывая сандвич с джемом и размышляя, когда же его молодая жена научится готовить что-то другое.

— Миллиардами ворочает его компания, а не он сам, — сказал четвертый, кусая сандвич с фаршированной индейкой, так что клюквенный соус стекал по подбородку — к черной зависти обладателя сандвича с джемом.