Помоги проекту - поделись книгой:
— Так я и разбежался! — сказал он. — Сейчас же позвоню нашему доброму дежурному ангелу-хранителю и спрошу, прав ли буду, если лишний раз тебя поцелую!
— Лучше подстраховаться, — сказала она.
— Сигмен великий! — воскликнул он. — То ли мне смеяться, то ли плакать! Знаю одно: тебя не поймешь. Вовеки не поймешь!
— Помолись Сигмену, — сказала она. — Попроси, чтобы он помог тебе разобраться, где истиннизм, а где антиистиннизм. И всю докуку как рукой снимет.
— Сама молись, — сказал он. — Ссору двое затевают. Ты так же ответишь, как и я.
— Поговорим об этом потом, — сказала она. — Мне надо умыться и поесть.
— На меня не обращай внимания, — ответил он. — Я весь вечер буду занят. Прежде чем доложиться Ольвегссену, надо наверстать текущие дела.
— Спорим, только ты того и дожидался, — сказала она. — Так я и знала. Сам в заповедник съездил, а мне даже словечка не сказал, каково там.
Он не ответил.
— И нечего губу закусывать, — поставила точку она.
Он снял со стены портрет Сигмена и расстелил на стуле. Оттянул-расправил подвесной эпидиаскопчик, вставил письмо, включил режим подготовки. Надел очки-дешифраторы, воткнул в ухо щебеталку, сел на портрет. С усмешечкой. Не могла не приметить этой усмешечки Мэри и, вероятно, подивилась, с чего бы это он, но вслух не спросила. Если бы спросила, ответа не было бы. И думать не моги сказать ей, что забавно этак посидеть на портрете Впередника. Она в ужас придет или прикинется, что в ужас пришла, разве поймешь, как оно с ней на самом деле! Так или иначе, а чувство юмора у нее ни на грош. Пожуй-проглоти любое словечко, которое может подпортить твою СН.
Привстал, нажал кнопку “ПУСК” и снова принял рабочее положение. Тут же на стене перед ним проступила увеличенная картинка. А у Мэри очков не было, перед ней маячила одна пустая стенка В ухе зазвучал голос, читающий текст.
Сначала, как всегда в официальных письмах, на стене явился лик Впередника. А голос произнес:
Голос умолк, изображение пригасло, чтобы получатель вознес свою собственную молитву. Затем на стене замигало одно-единственное слово “кикимура”, и голос продолжил:
Хэл только хмыкнул, хотя было время, подобные обороты приводили его в бешенство. Когда же наконец отправители этих цидулок возьмут в толк, что он не только глубоко, но и широкообразованный человек? Ну, взять хотя бы это: даже полуграмотные младшеклассники обязаны знать, где находится Южная Америка, поскольку Впередник не раз упоминает об этом материке в “Талмуде Запада”, а также в “Истиннизме: мире и времени”. Но и то правда, не всяк задрипанный наставничек в школах для неспецов сообразит ткнуть пальцем своим ученикам, где эта Южная Америка находится, даже если ему самому это ведомо.
— продолжил диктор,
Хэл прокатал остальные письма. Там были поручения еще на три слова, но, к счастью, с приоритетными индексами второй и третьей очередности, так что не предстоял подвиг заниматься всеми четырьмя зараз.
Выходит, завтра с утра надо будет доложиться Ольвегссену и тут же уматывать. Стало быть, шмотки распаковывать ни к чему, ехать придется, в чем был, даже насчет чистки не светит.
Не то чтобы неохота ехать. Просто устал, просто хоть на пару дней расслабиться бы перед новой поездкой.
“Расслабиться?” — спросил он сам себя, снимая очки и украдкой глянул на Мэри.
А та как раз встала со стула и выключила трехмерку. И захлопотала в стенном шкафу. Ему пижаму на ночь ищет, себе рубашку. И не счесть, в который это уже раз на сон грядущий стало нехорошо в желудке.
Мэри обернулась и увидела, какое у него сделалось лицо.
— Что еще? — спросила она.
— Так. Ничего.
Она пересекла комнату (топ-топ-топ-топ, и все; поневоле вспомнишь, какой простор для ходьбы в заповеднике). Подала мятую пижаму и сказала:
— По-моему, Олаф так и не сунул ее в чистку. Хотя он тут ни при чем. Деионизатор не работает. Олаф оставил записку, что вызвал техника. Но сам знаешь, как они тянут с починкой.
— Было бы время — сам починил бы, — сказал он. И понюхал пижаму. — Сигмен великий! Это же сколько у нас чистка не работает?
— С твоего отъезда, — сказала она.
— Ну и пот вонючий у твоего Олафа! — сказал он. — Будто он постоянно насмерть запуган. И не диво. Старикан Ольвегссен меня стращает так, что ого-го!
Мэри залилась краской.
— Только и знаю, что молюсь, чтобы ты перестал говорить непристойности, — сказала она. — Когда ты наконец оставишь эту привычку и поймешь, что впадаешь в антиистиннизм? Разве не знаешь, что…
— Знаю, — даже не дослушал он. — Каждый раз, когда я произношу имя Впередника всуе, я тем самым чуть оттягиваю благой Конец времен. Ну и что?
Мэри попятилась, так громко он это сказал, да еще с издевочкой.
— Как то есть “ну и что”? — ушам не верю, — отозвалась она. — Хэл, но ты же не взаправду…
— Ясно, что не взаправду, — сказал он со вздохом. — Конечно, не взаправду. Разве можно? Просто ум за разум заходит от твоих постоянных упреков.
— Впередник говорил: “Не проходи мимо. Непременно укажи брату своему на его антиистиннизм”.
— Я тебе не брат. Я тебе муж, — сказал он. — Хоть уже миллион раз и нынче все отдал бы, только бы перестать им быть!
И где та назидательность, где неприступность? Глаза у Мэри налились слезами, губы задрожали, подбородок затрясся.
— Ради Сигмена! — сказал он. — Только не реви.
— А что же мне остается делать, если мой собственный муж, плоть моя, кровь моя, соединенная со мной Госуцерквством истиннизма, осыпает меня проклятиями? Меня, ни в чем не повинную!
— НИ в чем. Кроме того, что норовишь подставить меня АХ’у при каждом перепавшем случае, — сказал он, отвернулся и взялся за расстановку откидной кровати.
— Наверняка все постельное белье провоняло Олафом и его бабищей жирной, — сказал он.
Подхватил простыню, нюхнул и чуть на стену не полез. Сорвал простыни, сорвал наволочки, швырнул на пол. И свою пижаму следом.
— На ВМ! В чем есть, в том и залягу. Жена называется! Почему соседей не попросила, чтобы они в свою чистку сунули?
— Сам знаешь, почему, — сказала она — Денег нет им платить за их чистку. Была бы у тебя СН поприглядней — могли бы себе позволить.
— Откуда ей быть поприглядней, когда ты стучишь АХ’у, стоит мне хоть на вот полстолечко проштрафиться?
— Нашел виноватую! — гневно сказала она — Хороша бы я была сигменитка, если бы врала доброму авве и говорила, что ты заслуживаешь лучшей СН! Я жить не смогла бы, зная, что на мне такой антиистиннизм в глазах у Впередника! Чуть к АХ’у войдешь, Сигмен со стены так смотрит, что внутри все горит, он каждую мысль мою читает. Ни за что! А тебе стыд и позор меня на это подбивать!
— Иди ты на ВМ! — сказал он. И пошел в то самое.
Там в тесноте разделся и влез под душ на все положенные тридцать секунд. Повернулся под обдув и стоял, пока не обсох. Потом так взялся чистить зубы, будто норовил выскоблить каждое не то словечко, которое ляпнул. Как всегда, накатила стыдуха за все, что наговорил. А следом и страх: ох, и расколется перед АХ’ом Мэри, ох, и расколется после он сам, ох, и заварится потом! Не исключено, что выведут такую СН, что вообще каюк. Бюджетец и так-то тощенький, вовсе лопнет. И придется лезть в долги, как никогда не лез, не говоря уже о том, что ВМ ему будет, а не повышение при ближайшей переаттестации.
С тем оделся и вышел из того самого. Чуть Мэри с ног не сбил по ее пути туда. Увидев, что он одет, как на выход, она остановилась и сказала:
— Ах, вот оно что, вот почему ты белье на пол побросал! Хэл, не смей даже подумать!
— Еще как посмею! — сказал он. — Не стану спать в Олафовом поту!
— Хэл, прошу тебя, — сказала она. — Не произноси больше этого слова. Ты же знаешь, я не выношу пошлостей.
— Извини, пожалуйста, — сказал он. — Хоть по-исландски заставь меня это дело называть, хоть по-еврейски, а на любом языке смысл все равно один: мерзкое человеческое выделение, то есть пот.
Мэри заткнула уши пальцами, опрометью кинулась в то самое, да еще и дверью за собой грохнула.
Он вытянулся на тощем матрасишке и закрыл локтем глаза от света. Через пять минут услышал, как дверь открылась (пора бы петли смазать, так даже смазочку прикупить ни у них, ни у семейства Олафа Маркониса свободных денег нет). А если его СН завалится, Марконисы того гляди попадут на переезд в другую пука. И если им подыщут, тогда запросто могут подселить на пересменку какую-нибудь в упор несносную парочку, не приведи, не только-только выскочивших в спецы высшего разряда.
“Ох, Сигмен! — подумалось. — На кой мне не в радость то, что есть? На кой мне никак не приладиться к порядку вещей? На кой мне навязано столько от Обратника? Подсказал бы ты мне!”
И тут и Мэри опять подала голос, мостясь в кровати рядом с ним.
— Хэл, ты зря нацелился на этот небуверняк.
— Какой еще небуверняк? — сказал он, хотя отлично знал, о чем речь.
— Сон в дневной одежде.
— А что, нельзя?
— Хэл, ты же прекрасно знаешь, что нельзя, — сказала она.
— Знать не знаю, — ответил он, убрал локоть с глаз и — и оказался в полнейшей темноте. Мэри, как предписано, ложась в постель, выключила свет.
“Ее тело, если без рубашки, на свету луны или лампы, наверное, само чуть светилось бы, — пришла мысль. — Но я же никогда его не видел, даже наполовину без рубашки не видел. Вообще женского тела не видел, кроме как на картинке, которую тот мужичок в Берлине из-под полы показывал. Я глянул, как голодный, но так страшно стало, что я ноги в руки и драл. Так и не знаю, поймали его потом вскорости аззиты или нет и что у них навешивают за такой жуткий антиистиннизм”.
Жуткий. Однако картинка так и маячила перед глазами, как живая, словно он опять средь бела дня в Берлине. И, как живой, маячил тот мужичок, что предлагал купить. Высокий, молодой, симпатичный, блондин, плечищи — во! По-исландски говорил, но с берлинским выговором.
Чуть светящаяся плоть…
Несколько минут Мэри лежала молча, только ее дыхание доносилось. И наконец подала голос:
— Хэл, разве мало ты натворил, домой вернувшись? Или мне еще кое о чем придется АХ’у заявлять?
— О чем “еще кое о чем”? — спросил он свирепо. Однако усмехнулся, потому что решил: пусть она не темнит, пусть выступит и выскажется без уклончивостей. Ну, не то чтобы вовсе без уклончивостей, а насколько это для нее возможно, лишь бы поближе к сути.
— О том самом, которое с тебя приходится, — донесся шепот.
— Что ты имеешь в виду?
— Сам знаешь.
— Ничего я не знаю.
— В ночь перед отъездом ты сказал, что устал. Это не отговорка, но я АХ’у ни слова не сказала, потому что норму за неделю ты выполнил. Но теперь тебя две недели не было, и стало быть…
— Норму за неделю! — рявкнул он, приподнявшись на локте. — Норму за неделю! Вот что у тебя на уме, а?
— Но, Хэл! — удивленно сказала она. — А что же еще должно быть на уме?
Он застонал, плюхнулся на матрас и уставился во тьму.
— А что толку? — сказал он. — Чего ради, а? Мы девять лет женаты, а детей не было и не будет. Я уже заявление на развод подавал. Так чего ради продолжать, как пара роботов по трехмерке?
Мэри шумно вздохнула, и представилось, какой ужас у нее на лице.
Помолчала, пока в упор наужасалась, и сказала:
— Должны — значит, должны. Что же еще нам делать? Не думаешь же ты, что…
— Не думаю, не думаю, — поспешно сказал он, прикидывая, что, может статься, если она шепнет АХ’у. Прочее тот мимо ушей пропустит, но стоит намекнуть, что муж отказывается исполнять особую заповедь Впередника… Об этом даже подумать страшно! Так-сяк, а у него все же положение, он в университете преподает, пука имеется, есть где повернуться, имеется шанс продвинуться. Но если только…
— Само собой, не думаю, — сказал он. — Раз навсегда усвоил: надо стараться иметь детей, если даже насчет этого окончательно все ясно.
— Доктора говорят, мы оба полностью физически здоровы, — сказала она, поди-ка, в тысячный раз за последние пять лет. — Значит, кто-то из нас что-то затаил против истиннизма, норовит отрицать истинное будущее через собственное тело. Кто-кто, а, известное дело, не я. Такого просто быть не может!
— “Темное начало бременем кроется в светлом, — процитировал Хэл “Талмуд Запада”. — “Обратник в нас вожатым, а мы и не ведаем”.
Ничто так не бесило Мэри с ее пристрастием к цитаткам, как те же цитатки из уст Хэла. Но вместо того, чтобы ввернуть что-нибудь эдакое в ответ, она вдруг заплакала.
— Хэл, мне просто ужас как страшно. Ты отдаешь себе отчет, что в будущем году истекает срок? И что нас потянут к аззитам на детектор? И если мы завалимся, если подтвердится, что кто-то из нас отрицает будущее для собственных детей… ты же знаешь, все знают, что нас ждет.
Искусственное оплодотворение от донора приравнивается к прелюбодеянию. Клонирование запрещено Сигменом, поскольку грязнейший из соблазнов.
В первый раз за вечер Хэл почувствовал сострадание к Мэри. Ведом был ему смертельный страх, от которого ее так в дрожь кидало, что кровать ходуном ходила.
— Не думаю, что есть о чем так уж тревожиться, — сказал он. — В конце концов, нас очень уважают, мы нужные спецы. Их не хватит растранжирить наши знания и талант и дать нам ВМ. Если ты не забеременеешь, я думаю, дадут нам отсрочку. И власть у них такая есть, и прецеденты были. Сам Впередник говорил, что каждое дело надо рассматривать с учетом обстоятельств, а не по букве закона.
— И часто они рассматривают с учетом? — ехидно спросила она. — Часто? Не хуже меня знаешь, что всегда судят по букве.
— Ни одного такого случая не знаю, — приободряюще ответил он. — Нельзя же быть настолько наивной! Если один к одному, как по правдомету шпарят, то да. Но я кое-что про иерархов слышал. И знаю: такие вещи, как родство, дружба, положение, толстая сума, польза для Госуцерквства очень даже сказываются.
Мэри села на кровати — спина струночкой.
— Уж не хочешь ли сказать, что уриелиты мзду берут? — окрысилась.
— Никогда никому такого не скажу и тебе тоже, — сказал он. — Клянусь отрубленной рукой Сигмена, на такой жуткий антиистиннизм и даже намекать не имел в виду. Нет, я имел в виду, что польза для Госуцерквства — такое дело, что могут потом или помиловать, или что-то в этом роде.
Поделиться книгой: