Помоги проекту - поделись книгой:
Так как мы не в силах вернуться обратно, к простоте, и оживить образы, ибо их покинула одухотворяющая энергия, и не можем позволить себе жить бессознательно, значит, нам придется учиться «считывать» мир психологически. Это «считывание» может вызвать ощущение неполноценности; оно не настолько аффективно заряжено, чтобы инициировать ужасное глубинное воздействие архетипа. Но наша ответственность состоит в том, чтобы осознать все, что уже стало истиной, то есть все, что уже действует и внутри человека, и в рамках истории.
Сто лет назад Фрейд и Юнг решили, что нужно развивать новый язык, новый способ отношения своих пациентов к страданиям. Они поняли, что лечат людей, оказавшихся между двумя пропастями, которые разверзлись из-за появившихся изъянов в традиционной религии и ограничений в медицинской науке. Задача ученых заключалась в определении душевных травм, воплотившихся в теле, поведении и аффектах. Чтобы проследить движение этих энергий, им следовало различать движение внутренних токов.
Мы, люди, живущие в современную эпоху, точно так же должны научиться психологическому считыванию, то есть уметь различать движения души, невидимые следы которой когда-то скрылись под покровом мифа. Такое умение считывать требует значительного уровня интеграции и формирует чувство собственного достоинства и свободы у человека, у которого повышается уровень осознания. И весьма немаловажно то, что такой человек становится менее опасным и для себя, и для общества.
ГЛАВА 2. ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ И СТРАНСТВИЕ ГЕРОЯ
Изменение великой парадигмы, сосредоточенной в самом ядре модернизма, представляет собой утрату мифической связи с космосом. Воплощение смысла, которое когда-то являл собой миф и поддерживающие его институты, ушло внутрь, по выражению Юнга, спустившись с Олимпа в солнечное сплетение, совершив переход от культового поклонения к психопатологии.
В рамках изменения парадигмы проявляется множество других смещений и изменений. Одно из самых поразительных связано с изменением роли личности. (К юнговскому определению индивидуации или, иначе говоря, к современному мифу мы обратимся позже.) Например, в наше время широко распространено мнение, что каждый человек несет ответственность за смысл своей жизни. Каждый, кто отворачивается от этой ужасной свободы, будет считаться зависимым и психологически незрелым. Очень важное смещение вторичной парадигмы заключается в потере и переопределении социально-половых ролей. Смысл этого развивающегося диалога состоит в освобождении мужчин и женщин от своей исторической предопределенности, которая ограничивала их энергию и травмировала их души.
В этой главе мы собираемся исследовать два главных мифических паттерна: великий круг и вечное возвращение – цикл жертвоприношения, диалектику жизни-смерти-возрождения и героическое странствие – человеческое развитие от невинности к опыту, от наивности к мудрости, от идентификации к индивидуации. Не без оснований можно утверждать, что вся мифология представляет собой амплификацию этих двух великих мифологем, несмотря на бесконечное количество их вариаций.
Исторически миф о вечном возвращении был связан с Богиней – Великой Матерью, а странствие ассоциировалось с Небом-Отцом, солярным героем. Оба пола принимали участие в цикле жизни-смерти-возрождения; оба были вынуждены совершать странствие к самим себе. Если в последующем повествовании вам покажется, что образы связаны с социально-половой ролью, то это получилось ненамеренно, а было извлечено из ряда исторических образов, который достаточно естественно возник из переживаний родной матери как источника жизни и родного отца как носителя искусственно созданной культуры. Проецирование на космос их индивидуальных идентичностей привело к появлению двух великих мифических циклов. Эти фундаментальные процессы происходят внутри и мужчины, и женщины, поэтому осознание стоящих перед ними задач должно постоянно возрастать.
Разрушение великих мифов о Земле-Матери и Небе-Отце привело к тому, что нам приходится индивидуально заниматься поисками образов, которые могли бы стать нашими проводниками и служить опорой душе, установив ее связь с космической драмой. Без такой связи мы обречены на поверхностное восприятие жизни. Чтобы почувствовать всю глубину жизни, составляющую часть большего контекста, очень необходим и важен миф, который, как отмечал Юнг, «объяснял сбитому с толку человеку, что происходит в его бессознательном»[85].
Замечание Юнга поражает своей глубиной; оно позволяет нам понять, почему он и Фрейд, а также другие основатели глубинной психологии обратились к мифам и мифологическим процессам, например, в ходе работы со сновидениями. Такие образы помогают сделать видимым невидимый мир. Миф представляет собой динамическую структуру, одушевляющую образы, которые символически репродуцируют в человеке протекание энергетических процессов. Юнг писал:
«Архетипы – это нуминозные структурные психические элементы, обладающие определенной автономией и особой энергией, которая позволяет им привлекать, не прибегая к помощи рассудка, тот материал, который лучше всего им подходит. Символы действуют как преобразователи; их функция заключается в трансформации либидо из "низшей" формы в "высшую"»[86].
Таким образом, миф дает человеку возможность ощутить духовный "локус" и порождает образы, поддерживающие и направляющие энергию трансформации, привнося упорядоченность в хаос жизни. Поскольку эти две великие мифические темы постепенно все больше и больше отдалялись от повседневных переживаний жизни, нам необходимо осознать все аспекты нашей жизни, которые в них драматически разыгрываются.
Вечное возвращение: жертвоприношение, смерть и возрождение
Миф о вечном возвращении вызывает «лунные» ассоциации: изменение формы, многообразие формообразования и растворения форм, исчезновение и повторное появление. Он воплощает в себе циклическую сущность природы, ритмичное возобновление человеческого переживания.
Лет тридцать тому назад я попросил своих студентов написать стихотворение, чтобы они на собственном опыте могли ощутить, что поэзия намного больше самых умных мыслей и самых популярных рифм, а для создания того, что Пикассо назвал искусством, скрывающим искусство, требуется огромный труд. Это было осенью, когда земля уже покрылась опавшей октябрьской листвой; в воздухе чувствовалось приближение ноябрьских холодов. Из тридцати студентов, составляющих учебную группу, двадцать предпочли сопоставлять смену времен года с цикличностью человеческой жизни. Фактически сравнение цикличности человеческой жизни с происходящими в природе изменениями не только очевидно, ибо мы является частью природы, а даже представляет собой клише – именно потому, что эту аналогию мы периодически испытываем на своей шкуре.
Время от времени к этой аналогии обращались все поэты, начиная с Дилана Томаса в его произведении «Гора из папоротника», где автор признается, что прошел расцвет его жизни, – до Джерарда Мэнли Хопкинса с его стихотворением «Взлет и падение: посвящение младенцу». В нем поэт наблюдает за хмурым ребенком, который смотрит на опадающие листья, и приходит к выводу: «Это недуг, ради которого родился человек, / Это Маргарита, по которой он будет скорбеть»[87].
Вечное возвращение – часть цикла жертвоприношения (sacrifice = sacre + facere, то есть освящать), через смерть привносящего новую жизнь и прокладывающего путь к обновлению. Это великое циклическое движение можно наблюдать ежедневно, когда мы садимся есть, погубив растение или животное и продлевая свою жизнь тем, что употребляем его в пищу. По существу, и мы тоже возвращаемся в землю, завершая великий жизненный цикл. Как бы это ни было ужасно, такова наша роль в великом цикле. В нем участвовали и наши предки, совершая жертвоприношения перед охотой и умоляя богов ниспослать удачу, затем после охоты возносили им благодарности, а позже совершали обеденную молитву о ниспослании благодати. Таким образом, убийство, необходимое для жизни, стало сакральным, поскольку оно не является случайным и никак не связано с милосердием. Признание того, что этот паттерн поглотит и нас тоже, должно стать частью ежедневного принятия пищи.
Миф о вечном возвращении ассоциируется с Богиней Великого Круга. В свою очередь, она ассоциируется с сотворением и вскармливанием, с трансформацией в процессе многочисленных этапов жизни. Кроме того, она известна как богиня, которая прядет нить судьбы. Следы культа поклонения этой богине датируются 25000 лет и очевидно предшествуют поклонению мужским божествам. Главной мифологемой этой богини является циклическая сущность природы: смена времен года, приливы и отливы, систолы и диастолы в системе кровообращения. Богиня, расцвет которой пришелся на эпоху античности, представляла собой воплощение архетипа Великой Матери, местного божества земли и воды.
Большинство мифологем воплощают таинство жизненной силы. Согласно предположению Юнга о Великой Матери, она представляет собой «источник таинства, характерного для любого роста и изменения; любовь, связанную с возвращением домой, в укрытие, и долгое молчание, из которого все порождается и в котором все находит свой конец»[88]. Однако смысл последней фразы означает, что Великая Мать фактически пожирает свое потомство. Она одновременно является колыбелью и могилой, соблазнительницей и раковой опухолью: все, что имеет отношение к одному аспекту, связано и с другим.
Постепенно в кочевых племенах культ Великой Матери (символом которой служил центрированный круг) сменился образами более мобильных, странствующих небесных богов и солярных героев-полубогов. Поэтому, начиная с третьего тысячелетия, образы Великой Матери вытесняются образами Небесного Отца, а матриархат сменяется патриархатом.
Такое порой насильственное смещение парадигмы мы ощущаем в иудейско-христианском мифе о первых людях, которые были изгнаны из Эдема, так как поддались роковому искушению змея. Сам же змей, в силу своего изначального контакта с земной Великой Матерью и способности к ежегодному самообновлению при смене кожи, нес на себе проекцию вечного возвращения и благодаря своей тесной связи со старым сознанием считался злодеем и виновником изгнания с небес и лишения благодати. И действительно, Изгнание было лишением благодати, ибо в результате была потеряна не невинность, а близкая связь. В груди Великой Матери исчезло ощущение психического локуса. Это горькое рождение, связанное с осознанием отделения и предвосхищением смертности. Движение от матриархата к патриархату оказывается столь же травматическим, сколь неизбежным, как и отделение ребенка от матери. Это неизбежная предпосылка зарождения сознания и развития. Но при этом человека изгоняют из его родного дома. Навсегда.
Богиня воспринимается тройственно: как девушка, мать и старуха; каждая из них характеризуется определенным состоянием сознания и естественного развития. Так, например, троекратное эхо богини Кары [Рыба Кара, охраняющая мировое дерево, в определенной степени является иранским соответствием библейскому Левиафану. – Прим. пер.] распространяется прямо под поверхностью. Мы слышим ее шаги от Карфагена до Хартума и Карпат, ощущая ее воплощения в словах: carnal (чувственность), carmine (кармин), cardinal (кардинальный), cardiac (сердечный) и карма. Мы ощущаем ее античные видоизменения в образах богинь Иннин, Инанны, Наны, Нат, Анат, Анахиты, Иштар, Изиды, Ишары, Аше-рах, Аштарт, Астарты, Атторет, Аттар и Хатор. Завтракая, мы каждое утро участвуем в расчленении Цереры, богини плодородия.
Мы ощущаем горечь полыни (estrogen) вместе с Иштар в ежемесячном цикле, тогда как Пасху (Easter) видим в образах двух Марий, скорбно склонившихся у подножия креста и зовущих сына вернуться к Матери.
Основной смысл переживания отношений с Великой Матерью содержится в цикле самопожертвования. Воплощаемая богиней истина заключается в том, что цикл жизни-смерти подпитывается жертвоприношением, одна жизнь подпитывает другую, а та, в свою очередь, – следующую и так далее. Мы можем принять это разумом, однако эмоционально своя рубашка гораздо ближе к телу. (Всего час назад моя кошка принесла в дом с охоты живую, но придушенную мышь. Моя собака Шадра подняла лай при виде ее забав, и мне пришлось выгнать кошку из дома, чтобы она перестала напоминать мне о том, как природа кормит саму себя.) Поскольку богиня воплощает жизнь в целом, ей приходится ради обновления жизни жертвовать своими детьми. Главным и многократно повторяющимся мотивом в западной культуре является жертва божественного младенца. Афродита приносит в жертву Аттиса, Сибелла – Адониса, Изида – Гора, а Мария стоит у подножия древа жизни и смерти на Голгофе, то есть на лобном месте* [Название Голгофы дано сему священному месту, вероятно, по сходству означенной местности с формой черепа или потому, что здесь часто были видимы черепа казненных преступников; по преданию же церкви, здесь погребен Адам {Библейская энциклопедия, т. 1, с. 165). – Прим. переводчика.] Как на деревянном кресте был распят Христос, так прежде Один был повешен на дереве Иггдрасиль, которое служило мировой осью; точно так же во времена античности обстояло дело с Аттисом и Марсием. М. Эстер Хардинг напоминает:
«В этих мифах мать не единая – она двойственна. Ей присущи два аспекта: светлая ее часть сочувствующая, полная материнской любви и жалости. Ее темная часть жестока и ужасна; она не переносит детско-родительской зависимости»[89].
Имя индуистской богини Кали означает «время мрака», ее шея украшена ожерельем из черепов. Она также является воплощением двойственности. Поэтому когда богиня приносит в жертву тех, кого породила, она произносит: hoc est corpus теит («Вот мое тело – ешьте его, вот моя кровь – пейте ее!»).
Наверное, нельзя представить себе ничего ужаснее, чем принесение в жертву собственных детей. Мы можем признать, что античные культуры иногда допускали жертвоприношение детей в виде «магии взаимной благожелательности», предполагающей следующее отношение к богам: «Мы отдаем вам нашего первенца, самое лучшее, что у нас есть, чтобы вы в свою очередь даровали нам вашу щедрость и плодородие». Обратим внимание на момент в эволюции человеческого сознания, когда Авраам, разрывая свое сердце и душу, предложил в жертву Яхве своего сына Исаака. Яхве остановил занесенную руку, но запомнился сам факт: для того чтобы что-то получить, нам приходится что-то отдать. А потому в эпоху материализма и потребления нас постоянно преследует пророчество Иисуса: «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее» [Евангелие от Луки 17:33].
Поэтому драма цикла жертвоприношения богам – кого за что (quid pro quo) – периодически отражает историю. Со страниц древнего северного эпоса «Старшая Эдда» доносится плач Одина:
[Один повесился, пронзив самого себя копьем, на мировом древе Иггдрасиль, чтобы обрести знание рун (т. е. тайные знания). Миф об этом сопоставляют с шаманскими обрядами. Добровольное ритуальное мученичество имеет целью вызвать у себя экстатическое состояние. – Прим. ред.]
Мы ничем не можем помочь, разве что увидеть параллели с сакральным танцем смерти на Голгофе. «Дерево под порывами ветра» – это крест плотника из Назарета. «Девять ночей» – это трижды три, символическое число трансформации, нашедшее свое отражение в трех днях жертвоприношения Божественного Агнца. Торчащее из бока копье – эта рана, нанесенная обществом, от которой страдают все сыновья всех матерей. В возвращении Одина к самому себе мы слышим первые строки Евангелия от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[91]. Иггдрасиль – это мировое древо, гигантская центральная мировая ось. Когда евреи в день праздника Пейсах говорят «На следующий год в Иерусалиме», они тем самым подтверждают наличие мифической мировой оси, проходящей через наше сердце и душу. Иудейский пророк Иисус заявил, что Царство Небесное находится внутри нас; его апостол Павел сказал: «Не Христос, но Христос во мне»[92]. Черный Лось, шаман индейского племени сиу, считал, что самая высокая вершина, Харни Пик, находится в Южной Дакоте, и не только в ней, а везде[93].
Неумолимое требование богов возвращает нас в прошлое, к жертвоприношению, к непременному выполнению условия «зуб за зуб». Один олицетворяет образ спасителя, страдающего во имя искупления чужой вины. На священном дереве он приносит в жертву глаз и в ответ получает руны, алфавит Северной Европы. В древнегреческом мифе Прометей, чье имя предполагает знание будущего, крадет огонь, искру творчества, создавая возможность для появления культуры и развития деятельности homo faber. За это он был прикован к скале в горах Кавказа, а орел должен был постоянно терзать его тело и клевать печень. Похожие раны были у Одина и Иисуса. Итак, для того чтобы что-то получить, чем-то нужно пожертвовать. Один принес в жертву свой глаз (а Эдип – свое зрение), чтобы мы могли выйти из ограничений тьмы, получив инсайт.
В 1777 году капитан Кук записал в своем журнале, что на райском острове Таити он увидел глаз, вынутый у живого участника ритуала и поднесенный вождю племени, чтобы тот его съел. «Вот мое тело, ешь его!»[94] В египетской «Книге мертвых» читаем: «Возьми глаз Гора и познай вкус его»[95]. Поэтому создается впечатление, что боги предписывали избранным какое-то символическое жертвоприношение, которое было настолько важным, что остальные могли этой жертвой насытиться и достичь определенной степени трансформации. Видеть глаз Одина или глаз Гора, который покоится на вершине пирамиды, изображенной на американской банкноте, – значит осознать, насколько мы готовы принизить торговлю, желая приобрести божественный инсайт.
* * *
Архетип вечного возвращения периодически дает о себе знать, причем не только при погружении вглубь исторических лабиринтов, но и в снах наших современников. Для юнгианского аналитика моего возраста некоторые сны остаются незабываемыми. Женщина, которой исполнился пятьдесят один год, в глубине души была очень религиозна, но при этом не принадлежала ни одной конфессии. В Страстную неделю и на Пасху ей приснился следующий сон: она пришла к священнику, чтобы спросить, что означает Пасха. Священник рассказал ей теоретическую концепцию и догмат, и тогда сновидица ответила: «Я поняла только, что смысл Пасхи заключается в том, как если бы я несла прямо на крест младенца Христа, рожденного из моего чрева».
Это самый замечательный сон. Женщина ощущала потребность, которая, как правило, появляется во второй половине жизни, – потребность переосмыслить себя, поместить себя в контекст более масштабного странствия. Если цель первой половины жизни заключается в концентрации энергии, достаточной для того, чтобы покинуть дом и остаться наедине с окружающим миром, то цель второй половины жизни состоит в достижении согласия Эго с великими космическими энергиями. Тогда Эго вступает в диалог не только с обществом, но и с Самостью, и с богами.
Во сне женщина слушает схоластическое рассуждение священника, однако оно не находит отклика в ее душе. Это догмат, который не ощущается как переживание. А потому она совершенно спонтанно говорит, что осознание приходит только из личных переживаний. Она должна нести младенца сама, а это значит, что он должен быть рожден изнутри. К тому же новорожденный должен быть сразу же распят на кресте, что является несколько странным анахронизмом. Создается впечатление, что ее ребенок должен быть рожден, чтобы быть принесенным в жертву. «В моих истоках мой конец», – сказал Т.С. Элиот[96].
Архетип умирающего бога – это внутреннее противоречие, оксюморон. Как может бог умереть? Бог умирает, когда воплощаемый им закон забывается или сменяется другим. Бог умирает, когда воплощаемый им динамический принцип утратил свою энергию. Бог умирает, когда эта энергия разрушает формирующий ее сосуд концепции или образа и уходит в подполье или же принимает новую форму.
Упомянутая выше сновидица интуитивно уловила сакральный смысл Пасхи, который заключается в том, что бог пришел умирать, чтобы уйти в иной мир ради появления новой жизни, чтобы ели его тело и «имели жизнь и имели с избытком»[97]. Ребенок, символизирующий человечество, родился во имя высокой цели.
В ту же неделю, когда я услышал от женщины этот сон, в «Интернэшнл Геральд Трибьюн» я прочел, что несколько человек, принадлежащие к американской золотой молодежи, были арестованы за то, что разрушили в парке фигурку пасхального кролика, утверждая при этом, что «языческие символы» не должны пятнать святой религиозный праздник. Однако нам следует помнить, что слово Пасха (Easter) связано с Иштар (Ishtar) и словом «полынь» (estrogen) и что в кроличьей плодовитости, как и в фалличности майского шеста, мы раскрываем архетипический смысл этого праздника жизни: рождения, жертвоприношения, смерти и перевоплощения. Эти молодые религиозные фанатики явно не осознавали, что их спаситель был далеко не первым в священной веренице сынов, торжественно убитых ради возвращения ребенка Великой Матери.
Совершенно не пятная Пасху, языческие символы, наоборот, подчеркивают ее архетипический смысл, одним из выражений которого является христианство. Сновидица интуитивно уловила глубинный смысл праздника: архетип божественного младенца, рожденного для страданий и смерти, а затем для воскресения, чтобы снова жить в душе верующих. В спонтанном и символическом образном представлении ее сновидения, вероятно, было больше религиозных переживаний, то есть глубинных соприкосновений с таинством, чем испытывали собравшиеся в толпу люди, которые крушили и жгли в парке фигурки гипсовых кроликов.
Откуда появились эти таинства и образы? Они столь же таинственны, как наши сны. Однако они реальны, как реальны сны. Являемся ли мы сознательными творцами таких образов или же только воспринимаем неразрешимые головоломки? Точно сказать не могу, но подозреваю, что мы представляем собой некие подвижные вместилища, где содержится истина, которую трудно постичь, но с которой мы обязаны жить в гармонии, если надеемся узнать смысл жизни. Мифы нам говорят, что на самом деле происходит внутри нас и внутри космоса. Согласно мудрому выражению, взятому из алхимической рукописи, «высокое стоит на глубоком»[98].
Архетип вечного возвращения, великого круга воплощает в себе откровение высочайшего таинства: под маской смерти скрывается тайное единство жизни. Это обстоятельство стало неотъемлемой частью многих символических способов выражения. Прекрасными иллюстрациями могут послужить ритуал, связанный с поисками козла отпущения, и предопределенное жертвоприношение главного действующего лица трагедии. Трагический герой несет в себе сконцентрированную патологию своей семьи, города или государства, то есть свою sparagmos; заклание и поедание жертвенного агнца в процессе древнего ритуала служит насыщению души и освобождению от смерти. Позже у христиан Христос (что означает «отмеченный» или «избранный») становится Агнцем Божиим (Agnus Dei), который возлагает на себя груз коллективного греха и вины, а затем искупляет их через самопожертвование (Agnus Dei qui tolles peccata mundi).
Разворачивание этой драмы придает жизни глубину, в чем, собственно, и заключается цель ритуала. Теолог Пауль Тиллих однажды заметил, что величайшим грехом современности является не само зло, хотя зло достаточно распространено, а бесплодная тривиальность, обладающая властью над нами[99]. Вспомним, насколько четко об этом противоречии говорил Юнг, указывая на то, что люди лишь тогда могут постичь смысл жизни, когда почувствуют, что «живут символической жизнью и являются актерами в божественной драме»[100].
Пустынный ландшафт модернизма, единственными монументами которого, по выражению Т.С. Элиота, «являются асфальтовые автомагистрали и тысячи потерянных мячей для гольфа»[101].
Восстановление этих глубинных законов поможет исцелить мировую рану и дать новое направление устремлениям души.
* * *
Несколько лет тому назад, навещая своего сына в Санкт-Петербурге, штат Флорида, я посетил музей Сальвадора Дали. Его сюрреалистические полотна сначала вводили публику в шок, а затем влились в русло современной культуры. На стене музея можно прочесть его замечание: «Разница между мной и сумасшедшим заключается в том, что я не сумасшедший».
Выросший в испанской культуре, Дали впитал в себя догму своего народа, имя которой романский католицизм, хотя его видение часто открывало доступ к постижению всей среднеземноморской мифологии. Пока я бродил по музею, меня одолевали мысли, которые, наверное, были и у Юнга, когда он преодолевал защиты шизофреников, работая в клинике Бургхольцли в Цюрихе: «Я уже был здесь; я уже это видел». На некоторых картинах Дали я увидел интуитивно схваченную художником глубинную драму Великой Матери, скрытую под покровом патриархальности испанской церкви.
На одном полотне с изображением Тайной вечери Дали представил два уровня ритуального sparagmos'a – расчленение тела и его трансформацию в душах апостолов. Обе эти плоскости были совершенно очевидны: земной Христос и божественный младенец должны пройти через расчленение и трансформацию. В сцене распятия Дали изображает античную драму Марии, находящейся у ног Христа в образе Великой Матери и одновременно земной крестьянки. Интерпретация Дали раскрывает драму глубинного мифического цикла, великого круга. На картине, изображающей открытие нового мира, появляется та же энергия: младенец спускается от Небесного Отца, проходит через Великую Мать, входит во внешний мир и перевоплощается через страдания, возвращаясь в период великого цикла.
На картине «Галлюцинирующий тореадор» слева вверху можно увидеть Мать (часто изображаемую Дали в облике своей жены Галы) и таким образом еще раз убедиться в совершении ритуала sparagmos'a. Те из нас, кто не вырос в Испании, могут считать бой быков чрезвычайно безжалостным и безнравственным; однако бой быков, описанный Хэмингуэем в рассказе «Смерть в полдень», представляет собой произведение искусства, основанное на мифической истории, на ритуальном жертвоприношении буйвола, непреходящем символе в средиземноморской культурной традиции Великой Матери. Таким образом, убийство быка имеет прямой аналог в Евхаристии и жертве Agnus Dei. Бык отдает в жертву свою плоть и кровь, так же, как и тореадор, разыгрывающий стилизованный танец смерти. Каждый из них является ребенком Великой Матери и вместе с тем символизирует неумолимый поворот великого круга, постоянное движение вперед и вечное возвращение.
В этом и многих других своих произведениях Дали вскрыл глубину фундаментальных образов и восстановил их архетипичес-кое воздействие. Очень важно понять, что представляет собой эта архетипическая размерность. Просто предположить, что цель этого цикла заключается в кровопролитии и жертвоприношении, смерти и возрождении, – значит привести себя к страданию избранных, а через это страдание подняться над преходящими ужасами жизни в иную, мифологическую размерность таинства и смысла.
Смысл в жизни отсутствует до тех пор, пока человек не соприкоснется со своими корнями. В произведениях Дали раскрывается бездонная глубина таких событий повседневной светской жизни, как завоевание колоний и бой быков. В них органически соединяются превратности жизни, ужас смерти и превращение в прах. Отдельно взятая человеческая душа совершает свое движение в широком контексте. Смерть – это убийство, и человек призван участвовать в священной драме, в постоянно изменяющемся и в то же время вечном возвращении.
* * *
В автобиографии Юнг пишет:
«Я часто видел, как люди становились невротиками, так как довольствовались недостаточными или неправильными ответами на те вопросы, которые ставила перед ними жизнь. Они искали успеха, положения, удачной женитьбы, славы, а оставались несчастными и страдали от неврозов, даже достигнув всего, к чему так стремились. Эти люди страдают какой-то духовной узостью, жизнь их обычно бедна содержанием и лишена смысла. Как только они находят пути к духовному развитию и самовыражению, невроз, как правило, проходит»[102].
Точка зрения Юнга заслуживает того, чтобы рассмотреть ее подробнее. В традиции шаманского лечения то, что мы называем неврозом, воспринимается как отчуждение человека от своих мифических корней. (В прошлом столетии психологов называли отшельниками.) Таким образом, шаман должен нараспев рассказывать истории о сотворении мира и мифы о его зарождении лишь для того, чтобы восстановить связь человеческой души с ее потерянными корнями, с архетипическими ритмами. Если мы живем внутри слишком узкого мифа, то есть внутри некоторой совокупности образов, порожденных нашей культурой или семьей, природа которой ограничивает душевное здоровье, то страдаем от самоизоляции, которую называем неврозом.
Индо-германский корень angh, от которого происходят слова anxiety, angst, anger и angina [Тревога, страх, гнев, ангина. – Прим. пер.], этимологически означает «ограничение»; ограничение организма мифом, который для него слишком тесен, деформирует человеческую душу и несет угрозу самому ее существованию. Нам необходимо определить свое место в этом великом круге. Юнг утверждает, что невроз – это «страдание души, не нашедшей своего смысла»[103]. Таким образом, мы обязаны найти этот смысл, чтобы жизнь не была пуста и абсурдна. Чтобы укрепить внутри себя совершение этого перехода к ощущению смертности во всей его глубине и протяженности, нам следует не только быть полностью убежденными в неизбежности прощального осеннего крика журавлей, покидающих нас и улетающих в теплые страны, но и в своем собственном участии в этом великом круге. Вечен не гусь, а цикл. Ощущение понимания нашего участия в великом цикле возвышает нас над ужасными превратностями плотоядной природы и помещает в мифологическое пространство смысла.
Осознание того, что существует глубинная размерность всех наших переживаний, расширяет наше видение, перемещая нас во вневременную область. Участие в великом цикле сохраняет и таинство, которое он собой представляет, и праведность тех, кто умер. Осознание такого внутреннего ритма больше присуще нашим предкам и сегодня должно было бы послужить некой компенсацией пустоты современных идеологий. Такие мистические представления активизируют психическую энергию и ориентируют душу на исцеление. Мы не можем исцелиться только усилием воли, интеллекта или с помощью правильного поведения, однако можем почувствовать исцеление, гармонизируясь с неким великим ритмом. Это значит, что мы живем символической жизнью и устанавливаем связь со вселенной, а не с пустотой.
Индийский отшельник принц Гаутама совершил такое странствие и в конце концов оказался под другим священным деревом, чтобы получить видение; получив его, он стал буддой (на санскрите buddh – видеть). Он увидел, что вся жизнь представляет собой страдание и что причина страдания заключается в желании Эго управлять жизнью, а в первую очередь – своей собственной смертью. Согласно всем мифологическим системам, тайна источника жизни заключается в том, чтобы жить в соответствии с волей богов, в гармонии с Дао. Поступая таким образом, мы приходим к согласию с мудростью, превосходящей наш интеллект, и ритмами, гораздо более важными, чем наши мимолетные изменения.
Мы, современные люди, зачастую видим цель жизни в приобретении, а потому испытываем более глубокие страдания от неизбежности потерь. Если мы будем жить достаточно долго, все, о ком мы заботимся, покинут нас. Если же наша жизнь не будет слишком долгой, нам придется покинуть их. Трансформация потерь в представление о том, что «так и должно быть», идентификация с «великим приходом и уходом», способность отказаться от приобретения означает умение разделять таинство мудрости Великой Матери. Ее истина – самая древняя, это таинство, с которым мы соприкасаемся в священном лоне матери, мифе и чуде.
В автобиографии Юнг предлагает ключевой вопрос для пациента и для всех нас:
«Связан ли он с чем-то бесконечным или нет? Это вопрос, постоянно звучащий в его жизни… Если мы понимаем и чувствуем, что здесь, в его жизни, мы уже соприкоснулись с бесконечностью, тогда изменяются его желания и установки. В конечном счете если мы чего-то заслуживаем, то лишь вследствие той сущности, которую воплощаем в себе, а если мы ее не воплощаем, значит, наша жизнь прошла впустую»[104].
Обладать способностью вступать в контакт с чем-то более глубоким, чем наше сознание, с чем-то более продолжительным, чем наша жизнь, значит чувствовать силу и зрелость своей души. Юнг как-то заметил, что жизнь – это «короткий эпизод между двумя великими таинствами, которые в действительности суть одно»[105].
Сохранить это обстоятельство настолько светлым, насколько это вообще возможно, – значит заново открыть для себя присутствие богов во всех движениях души, во всех ощущениях тела, во всевозможных образах наших сновидений. Мы содержим их в себе и вместе с тем мы сами в них содержимся. Цикл жертвоприношений, который приводит в ужас Эго, поддерживает и исцеляет душу.
Странствие героя
Этот текст был написан прямо во время телепередачи, в которой звучали обвинения О.Дж. Симпсона и были показаны его побег и арест. То, что весь народ США была так захвачен этими событиями и сконцентрирован на одном человеке, свидетельствует о значительной душевной деятельности. Такая энергия всегда идет от души, то есть из некоторой области, расположенной глубже человеческого сознания. Откуда такая энергия, откуда такие проекции? Является ли Симпсон хотя бы в каком-то смысле героем, а если да, то в каком?
Представление о герое, как и представление о мифе, пришло к разрушению и требует осмысленного обновления. Подобно тому, как миф в современной культуре превратился в синоним идеи неправдоподобия, так и героя подгоняли под эпитет «могучий, мужественный, знаменитый». С нашей точки зрения, Симпсон является не героем, а знаменитостью, которая, наконец, получила свои пятнадцать минут славы и даже больше. Его гонки через весь Лос-Анджелес могут стать легендой, как стали легендой Бонни и Клайд, Диллинджер и Джесси Джеймс, а также другие головорезы, которые будоражили воображение всего населения. И это воображение сегодня возбуждено внезапной обратной связью – книгами, написанными за ту неделю, когда происходило событие, и отснятыми за месяц телевизионными фильмами. Знаменитости собирают проекции народных масс и становятся носителями их бессознательных потребностей и непрожитых жизней.
Люди были потрясены одной только мыслью, что мужчина, обладающий на редкость обаятельной Персоной и сделавший блестящую карьеру в сфере СМИ, мог убить свою жену. Те, кто знаком с юнговской концепцией Тени, могут испытать шок, но при этом совершенно не удивятся, ибо знают, что внутри убийцы находится мрак, существующий в каждом из нас. Читатели Библии могут найти темную сторону образа царя Давида. Читатели книги Юнга «Ответ Иову» столкнутся с темной стороной Бога. Читатели Готорна и Мелвилла отметят дьявольские козни в религиозных сообществах Новой Англии и бурных водах океана. Почитателей телевизионных проповедников грешки их кумиров сначала приводили в шок, а затем приятно возбуждали.
Везде и всюду, на полосах газет и в телевизионных передачах наши непрожитые жизни проецируются на великих и могучих. Часто такая фигура сначала делается объектом всеобщего внимания, а затем, когда ее слабости и недостатки становятся очевидными, незаметно сходит с пьедестала. Казалось, что О.Дж. Симпсон живет в Северной Калифорнии сказочной жизнью знаменитости. Обвинение в том, что он бил свою жену, угрожал ей и в конце концов убил, привело всех в шок, поскольку никто не мог предположить, что Симпсон является носителем обеих проекций: с одной стороны, солярного героя, а с другой – сил зла. Таким образом, можно сказать, что О.Дж. Симпсон перестал быть обыкновенным человеком, который в одно прекрасное утро может проснуться с желанием убить человека. Он превратился в манекен, в носителя проекций тех людей, которые никогда и никаким образом не соприкасались с вездесущей Тенью.
К тому же Симпсон очень походил на героя, если смотреть на него глазами Гомера и других авторов греческих трагедий. Это был выдающийся человек, выражавший надежды и ценности своего народа, вершитель великих дел, которого преследовала трагическая судьба и в конце концов привела к роковому поступку. Исследуя древнегреческие трагедии, мы видим, что Хор, олицетворяющий мудрость и точку зрения автора, говорит нам, в какой мере судьба движет героем. Судьба – неизменная сила вселенной, воздействия которой не может избежать никто – ни царь, ни простой смертный. Некоторым из нас судьба преподносит особый дар: например, мышцы и сухожилия, позволяющие пробежать сто метров за 9,8 секунды, или, например, способность одним взглядом окинуть все футбольное поле и пяткой отдать пас назад. Но пока часть энергии направлена на развитие таланта или на адаптацию к жизни, другие части психики остаются в тени и исчезают в бессознательном. Эти расщепленные части психики пребывают в бессознательном, пока не произойдет подходящий случай, когда они вновь смогут укрепить свою автономию по отношению к сознанию. Они снова овладевают сознанием, причем часто прикладывая значительные усилия из-за того, что ранее были подавлены. «Оскорбленный Почтовый Служащий Застрелил Девять Человек; Его Сотрудники Сказали, Что Он Был Прекрасным Парнем, Спокойным и Умеющим Владеть Собой».
Итак, если человек теряет связь с неприемлемыми для него аспектами собственной психики, он сразу становится объектом их мести. Он будет сознательно совершать выбор в соответствии с этими правилами, чтобы затем нести ответственность за последствия. Поэтому авторы греческих трагедий в своих трилогиях изображали историю дома, то есть трех поколений семьи. Травмы первого поколения причиняют боль второму, которое, в свою очередь, наносит травму третьему. И так происходит до тех пор, пока не найдется человек, который испытал достаточно страданий, чтобы прийти к осознанию и разорвать порочный круг. Судьба наносит первую травму и приводит к появлению травмированных родителей каждого последующего поколения; при этом все несут ответственность за выбранную ими жизнь. И мы тоже несем ответственность за каждый совершенный нами выбор и его последствия. То, что человеку пришлось выбрать ложную перспективу, следуя видению, искаженному травмой, обычно становится ясно только впоследствии, с появлением осознания, которое приносят страдания.
Искаженное травматическое видение греки называли hamartia, при этом ценя самых отъявленных, выдающихся и самых злейших своих врагов ничуть не меньше, чем те преимущества, которые подарила им судьба. Эдип Софокла является высшим примером человека, пораженного Судьбой, а также той роли, которую в его характере может играть бессознательное, заставляя совершать предназначенный судьбой выбор. Парадокс «роковой свободы» Эдип ясно выражает в своем монологе:
Такой Эдип олицетворяет парадигму отмеченной даром личности, личности избранной, с точки зрения его уязвленного и одностороннего сознания. Эта парадигма проясняется в словах Хора:
Другой, более свежий пример роли трагического героя, сыгранной на мировой сцене, можно увидеть в деятельности бывшего президента США Ричарда Никсона. Травмированный потерей своей юности, он попал под власть комплекса власти и создал самый мощный властный центр во всем мире. При том, что hamartia, это уязвленное видение не получило должной свободы и оказалось не в состоянии потрясти новейшую историю. Поэтому он принимал такие решения, выбирал себе таких приверженцев и так направлял ход событий, что в конечном счете все это привело к его отторжению. Стоя в Овальном зале Белого Дома, чтобы подписать свое согласие с решением об импичменте, он обратился к воспоминаниям о своем несчастном детстве и стоявшей рядом с ним матери. О.Дж. Симпсон, насильник и убийца, осужденный законом, бежал к себе домой, чтобы увидеть свою мать. Волею судьбы сила таких отношений влекла этих мужчин все выше и выше и наносила им такие травмы, которые привели их к падению[108].
Рассказы о трагических героях не оставляют нас безучастными, ибо эти герои несут в себе противоречие, скрытое в каждом из нас. Судьба наносит травму и ставит нас в определенные рамки.
При таком пересечении характера и судьбы творится история. Это одновременно личная и коллективная история, ибо часто личность воплощает в себе мечты и надежды, а вместе с ними Тень целого народа. В молодости я очень часто слышал широко распространенную максиму: «В грехопадении Адама виноват каждый из нас». Адам как первый человек представлял собой парадигму человеческого бытия. Его гордыня позволяет ясно представить общечеловеческую склонность преувеличивать роль сознания, то есть говорить только то, что оно хочет услышать. В своей «Поэтике» Аристотель предположил, что нас тянет к тому, чтобы стать свидетелями этой трагедии, оказаться на сцене или в гуще исторических событий, ибо нам нужно пережить катарсис в результате очень сильных эмоций – жалости и страха. Наша жалость просыпается и освобождается, как только мы идентифицируемся с трагическими страданиями главного героя, и у нас возникает страх, что мы сами подвергаемся такому же риску.
Увидев смирение, насколько его можно распознать, Греческий Хор (в русском переводе – Корифей) обобщает трагическое противоречие всех героев, всего человечества: «Не считай счастливым мужа под улыбкой божества / Раньше, чем стопой безбольной рубежа коснется он».[109] Или же вспомним персонажа трагедии Шекспира, легендарного короля Ричарда II. Желая всё иметь, но всё потеряв, он напоминает нам, что
Такие персонажи, как О.Дж. Симпсон и Ричард Никсон, принародно разыгрывают психическую дилемму, свойственную всем людям. Когда сознание пренебрегает теневыми частями психики и приходит к мысли о своей сверхценности, у богов возрастает интерес к нему, они оказываются поблизости и содействуют восстановлению равновесия.
Наверное, ни один герой не служит нам большую службу, чем тот, кто напоминает о наших ограничениях, то есть о пропасти между смертными и богами. Тогда было бы весьма полезно назвать героем человека, который расширяет ощущение наших возможностей и напоминает о неизбежных границах человеческого бытия.
Конечно, самым очевидным примером мог бы оказаться человек, способный выйти за пределы физических возможностей, например, летчик-испытатель или астронавт. Но исследования духа, интеллекта и творчества в той же мере свидетельствуют о героических поступках. «Одинокий орел» Чарльза Линдберга привлек к себе внимание всего мира, поскольку в этом небольшом томике было рассказано о проверке способности человека мечтать и воплощать свои мечты в жизнь. Более сорока летчиков уже перелетели через Атлантику, но Линдберг первым сделал это в одиночку. Это было драматическое повествование об одиноком испытании духа, о мужестве, терпении и смелом полете воображения, соединившем два континента. Точно так же Бетховен не только переложил на ноты музыкальные темы, но, как и все творцы, раздвинул границы самой музыки. В каждом случае героический дух расширял границы возможного. А значит, каждое героическое усилие – это упражнение в переосмыслении возможного и видоизменении его границ.
Понимание героического персонажа как образа, расширяющего наше ощущение возможного, требует умения различать положительных и отрицательных героев. Образы известных в истории палачей, которые увлекали народы во мрак, напоминают нам о существовании Тени. Иногда возможности нашего разума расширяют психотические явления. Современную женщину, которая сегодня слышит голоса, побуждающие ее маршировать «под музыку власти», сочтут человеком, страдающим психическими отклонениями. Орлеанская Дева Жанна д'Арк нарушила эти границы и была признана святой. Когда Джордж Фокс [Джордж Фокс (1624-1691) – английский религиозный деятель, основатель Общества друзей (квакеров). Из-за конфликтов с представителями официальной церкви не раз оказывался за решеткой. – Прим. ред.] в состоянии безумия брел через поселок Личфилд, он придумал Общество друзей.
Даже деятельность Гитлера может напомнить о том, как силы бессознательного проецируются на харизматическую личность и доводят обычных граждан до сумасшествия. Нам следует поразмышлять над этими примерами, чтобы осознать, насколько хрупко индивидуальное чувство этики и личной ответственности. За последние несколько столетий люди почувствовали всю шаткость иерархии фундаментальной мифической системы ценностей. Поэтому повсюду стали появляться антигерои. Их характерный след идет от Достоевского и Мелвилла через Альфреда Пруфрока Элиота, произведения Сола Беллоу, Филиппа Рота и других, к двум бродяжкам Беккета, стоящим на обочине дороги.
Многие исторические персонажи, пострадавшие от клеветы и пыток, становились проповедниками «священной войны» против общественных ценностей, утверждая, что эти ценности давно устарели, и такая декларация получала признание у следующих поколений. Так, например, Сократ был приговорен к смерти своими согражданами. Приводя доводы в защиту своей правоты, Сократ заметил, что обыкновенный человек не может быть несправедливо обвинен другими. Справедливость нельзя ни дать, ни отобрать: она должна быть состоянием души. Следовательно, такие святые «преступники», как Сократ, Иисус, Мартин Лютер Кинг и другие нарушители устоев, существовавших где-то и когда-то, являются героями, ибо они совершали поступки в соответствии со своим более широким нравственным видением мира, которое постепенно расширяло видение мира окружавшими их людьми.
Для обычного человека часто наступает момент истины, когда ему следует совершить поступок, заставляющий его столкнуться с расширением границ возможного. На этой границе такие люди могут оказаться в полном одиночестве, их могут совершенно не понимать, они не будут получать никаких вознаграждений, но при этом делать все, что должны, если хотят быть честными по отношению к самим себе. Когда человек сталкивается с ограничениями, вызванными страхом, он представляет собой нечто совершенно универсальное, а благодаря импульсу героизма может возвысить человеческий дух.
Мы должны рассмотреть два вопроса: что представляет собой типичное странствие героя и в чем заключается его психологический смысл.
Ни в одной отдельно взятой легенде не содержатся все описанные здесь мотивы странствия, но при этом в каждой из них присутствует хотя бы один аспект. Например, герой всегда «призван», хотя сначала он может не осознавать этого зова и даже не желать его. Так, например, Одиссей, чтобы избежать похода на Трою, выдавал себя за сумасшедшего. Он посыпал свое поле солью, но когда рядом оказались его дети, сделал разумный выбор во имя их спасения, подчинившись воле судьбы.
Поделиться книгой: