Путешествие вокруг света

Здесь нас с Эшшольцем особенно занимали сальпы{65}, мы сделали казавшееся нам важным открытие, относящееся к этим прозрачным мягким организмам высоких морей. Сменяющиеся поколения одного и того же вида сальп имеют две весьма различные формы. Свободно плавающая сальпа производит на свет иначе устроенных особей, связанных друг с другом почти как полипы. Каждая из этих объединенных в колонию особей, достигнув определенного возраста, снова рождает одиночных, отдельно плавающих сальп, в которых снова повторяется облик предыдущей генерации. Получается так, словно гусеница рождает бабочку, а бабочка, в свою очередь, гусеницу[3].

Вместе с верным Эшшольцем мы вели наблюдения, изучали и собирали материал. Между нами царило полное согласие, и никогда не было деления на «твое» и «мое»; каждый лишь тогда радовался открытию, когда другой был его свидетелем или участником. Почему я об этом говорю? С лейтенантом Вормскьёллем все складывалось иначе. Отношение ревнивого соперничества, к сожалению нередко встречающееся среди ученых, он предпочел отношениям, которые установились у нас с Эшшольцем и которые я ему предложил с самого начала. То, что он считал меня натурфилософом (а он их вообще не особенно жаловал), разделяло нас. Он полагал также, что будет в большом выигрыше, если не покинет общества, куда больше внес, нежели откуда почерпнул. Сейчас мне кажется смешным глубокое отчаяние, даже горе, которое охватило меня тогда, о чем можно судить по письмам, отправленным мною из Тенерифе, Бразилии и Чили. Я делал все, чтобы убедить себя и других в том, что неповинен в разладе, натянутых отношениях. Теперь, будучи пожилым человеком, когда страсти уже поутихли, еще раз проглядев эти письма, могу быть себе судьею и сказать: действительно, я не был ни в чем виноват. Меня не утешала мысль, что у лейтенанта Вормскьёлля были разногласия не только со мной, но и с художником Хорисом. На корабле они легко возникают и определяются характера ми и особенностями людей. Вспоминаю, что, когда наш корабль проплывал мимо острова Эстадос, я окидывал взором печальные голые скалы и почти желал, чтобы маленькая лодка доставила меня с корабля на этот зим ний пустынный берег — лишь бы избавиться от мучительной действительности.

Впрочем, лейтенант Вормскьёлль еще в Плимуте за явил, что, возможно, уже в Тенерифе он покинет экспедицию. Когда мы плыли от Тенерифе к Санта-Катарине, он сказал, что наши пути разойдутся в Бразилии. Прибыв туда — суша успокаивает разыгравшуюся на море желчь,— я дружески посоветовал ему собирать свою научную жатву на этой благодатнейшей для исследований ниве и, чтобы облегчить решение задачи, предложил денежную помощь. Но у него были иные намерения. Ему хотелось остаться в Чили, но этому воспрепятствовали испанцы, проявлявшие осторожность и боязнь, что создало непреодолимые трудности. Лейтенант Вормскьёлль расстался с нами лишь на Камчатке.

Писать эти строки мне так тяжело, словно исповедоваться в чем-то, и я больше не вернусь к этой теме, но и умалчивать не считаю вправе. В корабельной жизни есть что-то весьма необычное. Читали ли вы у Жана Поля{66} биографию сросшихся спинами сиамских близнецов? Между тем и другим есть определенное сходство, хотя нельзя сказать, что это то же самое. Внешне жизнь однообразна и пуста, как зеркальная гладь моря и голубизна неба: никаких историй, никаких событий, никаких газет. Одни и те же повторяющиеся дважды в день трапезы. Совершенно невозможно как-то обособиться, отделиться друг от друга, устранить возникший диссонанс. Если случится, что друг вместо привычного «доброго утра» скажет «добрый день», мы долго обдумываем новость и печально переживаем про себя, ибо на корабле попросить друга объяснить свое поведение невозможно. То один, то другой впадает в меланхолию. Отношение к капитану тоже особое, несравнимое с тем, какое бывает на суше. Русская поговорка гласит: «Бог высоко, а царь далеко». Более неограниченной властью, чем царь, пользуется на корабле человек, который присутствует здесь постоянно, к которому вы приросли спиной: от него нельзя скрыться и его нельзя избежать. Отто Коцебу был любезен и достоин любви. Среди многих других присущих ему похвальных качеств было и чувство справедливости. Но силу, необходимую для выполнения функции руководителя, он должен был бы применять разумно. Коцебу был человеком настроения, с не слишком твердым характером. Он страдал от болей в животе, и мы, хоть и не говорили ничего об этом, всегда знали, как обстоит дело с его пищеварением. Страдая от болезни, особенно к концу путешествия, когда она обострилась, он легко убеждал себя в том, что все, кто действует открыто и решительно, вредят ему. Во время нашего плавания по Атлантическому океану он отбросил существовавшее у него против меня предубеждение, и я стал его любимцем. Я отвечал ему почти восторженной любовью. Позже он отвернулся от меня, и его немилость долго тяготела надо мной.

С помощью Логина Андреевича я стал изучать русский язык: сперва — под прекрасным небом тропиков — не столь прилежно, а потом, когда мы взяли курс на север, весьма серьезно и с большим усердием. Я продвинулся настолько, что смог прочитать уже много глав в книге Сарычева{67}, но, поразмыслив, четко понял, что мне не одолеть разговорной речи, которая образует барьер между мной и ближайшим окружением. Замечу, что впоследствии ничто я так быстро и основательно не забыл, как русский язык. Случалось, что за столом (мое место было посередине) я сидел неподвижно, как бы в оболочке, каковой было незнание языка, тупо уставясь в висевшее напротив зеркало, давясь кусками, один, как во чреве матери.

Возвращаюсь, однако, к тому времени, когда начал это отступление. Мы медленно плыли при слабых переменных ветрах навстречу полуденному солнцу. Повторяющиеся штили замедляли продвижение. Вместе с изменением картины звездного неба менялся и климат. Мы не испытывали больше физической боли, как на нашем севере; наоборот, дышать стало просто удовольствием. Глубокой синевой сверкали море и небо; нас окружал яркий свет; мы наслаждались равномерным благодатным теплом. На палубе, овеваемой морским ветром, жара никогда не была тягостной, хотя в закрытой каюте она угнетала. Мы сняли одежду, которая дома в погожие, теплые летние дни была более обременительной, чем во время враждебных зимних холодов. Легкая куртка и панталоны, соломенная шляпа и легкая обувь, никаких чулок и галстуков — в подобной скромной одежде в этой жаркой зоне все европейцы обычно чувствуют себя на верху блаженства. Исключение составляют лишь англичане, которые всюду, где бы они ни находились, превыше всего почитают лондонские обычаи. В жаркий полдень натягивается тент, а ночью мы спим на палубе под открытым небом. Красота этих ночей не может сравниться ни с чем; слегка покачиваясь, обдуваемые свежим ветерком, вы сквозь колеблемые ветром снасти созерцаете усеянное сверкающими звездами небо. Позже нас, пассажиров, лишили этого удовольствия, запретив рулевым давать нам старую парусину, необходимую для ложа.

К здешним красотам можно отнести и свечение моря — зрелище, которое в теплых широтах, где люди большую часть времени проводят на открытом воздухе, наблюдается весьма часто и особенно впечатляет. Этот феномен никогда не утрачивает притягательной прелести, и после трехлетнего плавания смотришь на светящийся след корабля с таким же восторгом, с каким смотрел в первый раз. Обычное свечение моря, которое наблюдал Александр Гумбольдт{68} («Путешествие». T. I) и я тоже, вызывается отмершими органическими частицами в результате удара или сотрясения воды. Корабль бороздит волны, и вокруг него возникает свечение, причем волны светятся, лишь когда на них появляются пенистые гребни. Кроме этой игры света мы наблюдали и другое явление: в толще воды начинают сверкать огни, и некоторое время это свечение продолжается. Мы полагали, что оно исходит от живых организмов (медуз), способных, как кажется, излучать свет.

23 октября в районе с координатами 30°36' сев. широты и 15°20' зап. долготы, примерно в 300 милях от побережья Африки был штиль. Море вокруг нас было покрыто остатками саранчи, стаи которой трое суток сопровождали «Рюрик». 25 октября днем показались Салважские острова. На следующий день прошли вблизи них, и 27 октября на расстоянии примерно 100 миль под очень большим углом показался вулкан Пико-де-Тейде. Поднявшийся ночью ветер привел нас к цели.

Во время этого перехода я отрастил усы, подобные тем, какие носили раньше в Берлине, но, когда мы приблизились к месту стоянки, капитан попросил сбрить их, и мне пришлось принести эту жертву.

28 октября в 11 часов утра мы бросили якорь на рейде Санта-Крус [Санта-Крус-де-Тенерифе].

Целью стоянки у берегов Тенерифе было пополнение запасов прохладительных напитков, но главным образом вина. До сих пор мы пили только воду. На это было отведено три дня, и мы могли использовать их, чтобы совершить экскурсию в глубь острова.

Ученые неоднократно посещали Тенерифе и описали его так подробно, как никакое другое место в мире. На этом острове побывали Александр Гумбольдт, Леопольд Бух и Кристиан Смит{69}, которых нам, к сожалению, уже не суждено было здесь встретить; во время своего длительного пребывания они избрали объектом исследований всю цепь Канарских островов. Теперь нам предстояло самим набираться опыта и обратить пытливый взор на жизненные формы тропической природы.

Казалось бы, на воображение путешественника, который переместился с севера на юг, сильно воздействует контраст между суровой северной природой и сказочной южной. Но это не так. Полученные на севере впечатления образуют вполне самостоятельный ряд, остающийся позади; начинается ряд новых впечатлений, ничем не связанный с предыдущим. Созданию общего впечатления мешает отсутствие промежуточных звеньев, которые могли бы соединить оба конечных звена в одну цепь, обе группы — в единую картину. Когда мы наблюдаем, как после зимы постепенно на деревьях появляются почки, а после теплого дождя деревья покрываются листьями и цветами и наступает во всей своей красе весна, мы погружаемся в чудесную сказку, которую рассказывает нам природа. Когда в Альпах от распаханных предгорий через лиственные и хвойные леса и луга мы поднимаемся к снежным вершинам, а затем спускаемся в плодородные долины, нас восхищают неожиданные смены ландшафтов. Таких перемен нет в природе тех стран, куда нас влечет «Рюрик». Но подобные изменения можно сравнить с изменениями картины звездного неба и температур во время плавания. Чтобы пояснить эту мысль, приведу еще один пример: на высоте кружится голова, когда взор обращен вниз вдоль стены башни или на предметы, находящиеся далеко внизу, а воздухоплаватель может смотреть сверху на землю, не испытывая головокружения.

В садах городка Санта-Крус поднимает ввысь кроны лишь пара финиковых пальм да несколько бананов свешивают широкие листья через выбеленные стены оград. Местность пустынна, высокие зубчатые скалы на побережье уходят к востоку и лишены растительности. Лишь кое-где они покрыты зарослями гигантского, бледного, похожего на кактус Канарского молочая. Вершины скал окутаны облаками. По пути от Лагуны{70} мы видели спускающихся с горы верблюдов.

Я воспользовался первой же представившейся мне возможностью, чтобы отправиться на берег. Ученый-минералог Эсколар, с которым я здесь познакомился, любезно и охотно обещал прислать на другой день проводника. Ранним утром 29 октября мы с Эшшольцем тронулись в путь, не пожелав воспользоваться проторенной дорогой к Лагуне. Наш проводник сеньор Николас повел нас в пустынные, окаймленные скалами долины на востоке острова. Вокруг немногочисленных селений росли драконово дерево, американская агава и кактус опунция (Cactus opuntia). Большинство встречавшихся нам форм тропической флоры некогда были завезены человеком. В четвертом часу дня мы подошли к Лагуне. Начался дождь. Мы подкрепились виноградом и навестили ученого доктора Савиньона, давшего нам рекомендательное письмо к г-ну Кологану в Оратаве: «No quierendo privar a la casa de Cologan de su antiquo privilegio de proteger los sabios viageros» etc. («He желая лишить дом Кологана его старинной привилегии оказывать покровительство ученым-путешественникам» и т. д.). Мы нашли ночлег и вновь поужинали виноградом у очень разговорчивой и веселой старушки. На острове только две гостиницы — в Санта-Крусе и Оратаве Утром 30 октября хлынул ливень. Мы направились в Оратаву. Наш путь лежал через Матансу и Витторию эти два названия часто встречаются на картах испанских колонии и как бы символизируют судьбу коренных народов — резня и победа. В Виттории мы прежде всего дошли до виноградников, которые являются гордостью и богатством острова. Отсюда открылся исключительно красивый вид на горы и побережье, на вершину вулкана и море, тем более что они предстали в лучах заходящего солнца. Внизу у берега собирались облака и время от времени по склонам гор поднимались к вершинам. Из тумана проступала покрытая свежим снегом вершина вулкана. Однако мне не удалось определить высоту этой горы: впечатление не соответствовало ожиданиям. В Альпах ориентиром для установления высоты мне служила снеговая линия; там же, где этого ориентира нет, я не могу сказать ничего определенного.

В Оратаву мы добрались слишком поздно, в час ночи, и решили остановиться. Я выкурил под пальмой трубку Votum solvenis (выполняя обет), срезал лист дерева на память, а стебель использовал как трость. Не найдя ночлега, мы вернулись в Матансу. Здесь в одной из хижин нам удалось поесть винограду и расположиться прямо на голой земле. Чтобы подкрепиться белковой пищей, мы покупали у хозяек куриные яйца.

31 октября под проливным дождем мы прошли через Лагуну, где посетили еще один сад, а затем вернулись в Санта-Крус. Здесь нас весьма гостеприимно встретили разные просвещенные мужи и пригласили осмотреть сады, собранные ими коллекции, мумии гуанчей{71}. Однако у нас не было времени.

Люди, встречавшиеся во время экскурсии по острову, показались нам весьма бедными и некрасивыми, по вместе с тем веселыми и любознательными. Чувство собственного достоинства, присущее испанцам и находившее выражение в оборотах речи, впервые встречалось нам здесь среди бедняков и привлекло наше внимание. «Ваша милость» — обращение, которое в ходу и у простолюдинов.

Сперва в Тенерифе, а потом и везде, где бы мы ни бывали во время кругосветного плавания, любознательные люди, с которыми я, столь же любознательный, как и они, встречался, стремились изучить черты русского национального характера, общаясь с русским, бывшим на самом деле немцем, а скорее даже французом, уроженцем Шампани.

Путешествие из Тенерифе в Бразилию. Санта-Катарина

1 ноября 1815 г. мы подняли якорь и покинули рейд Санта-Круса. В проливе между островами Тенерифе и Гран-Канария нам сопутствовал либо полный штиль, либо слабый ветер. У Пико-де-Тейде совсем не было облаков, а еще утром вершину вулкана окутывал туман, поднимавшийся с моря, и она скрывалась из виду. 3 ноября по выходе из пролива мы встретились с сильным северо-восточным пассатом и поплыли намеченным курсом со скоростью 6–8 узлов (столько же миль) в час. Замечу попутно: то, что говорит любой капитан о скорости своего судна, заслуживает столь же мало доверия, как и то, что говорит женщина о своем возрасте. 6 ноября в 4 часа утра мы пересекли Северный тропик. В этот день видели дельфинов, а 7 ноября — первых летучих рыб{72}.

У этих рыб, похожих на сельдь, по всей длине расположены грудные плавники, предназначенные для полета, а не для плавания. Рыбы летят по изогнутой линии, распустив плавники довольно высоко и далеко над волнами, в которые должны время от времени погружаться, дабы поддерживать эластичность плавников. Поскольку у них нет таких зорких глаз, как у птиц, да они в них и не нуждаются, ибо природа не ставит им в воздухе никаких преград, эти рыбы не могут избежать столкновения с встречающимися им на пути судами и часто падают на палубы, особенно если высота корабля, например «Рюрика», не превышает высоты их полета. Вполне понятно, что северяне, не знающие о существовании подобных рыб, наблюдают за их полетом со страхом, полагая, что встретили нечто противоестественное. Первую же упавшую на палубу летучую рыбу наши матросы в полном молчании разорвали на куски и разбросали в разные стороны по морю, чтобы отвести беду. В Атлантическом и Тихом океанах летучие рыбы падали на палубу так часто, что не только мы, но, помнится, и матросы не раз лакомились их превосходным мясом.

В Тенерифе мы взяли на борт кошку и маленького белого кролика. Они жили в полном согласии. Кошка ловила рыб, а кролик питался рыбьими костями, которые она ему оставляла. Упоминаю здесь об этом, поскольку заметил, что кролик, подобно мышам и другим грызунам, питался лишь животной пищей. Кролик все же подох прежде, чем мы пересекли экватор. Не добралась до Бразилии и кошка.

9 ноября мы достигли широты самого северного из островов Зеленого Мыса. 10-го днем уже под очень большим углом из тумана показался остров Брава. В половине второго этот высокий остров был от нас в 10 милях к юго-юго-востоку, а восточнее вдали виднелись два других острова, причем в центре самого восточного из них высился пик, по-видимому, вулканического происхождения. Вечером мы подошли к острову Брава весьма близко, используя ветер, который потом внезапно прекратился. Над облаками, находившимися выше гор, на короткое время почти под таким же углом показалась вершина острова Фого [Фогу]. Между «Рюриком» и островом резвились бесчисленные дельфины. Очевидно, они не замечали нас, поскольку не приближались к кораблю.

Острова Зеленого Мыса, находящиеся под португальским владычеством, населены большей частью бедными неграми. Жители разных островов весьма отличаются между собой. Белых на острове Сантьягу обычно характеризуют как людей неразумных, с разбойничьим нравом; бедные и добрые негры с острова Брава напоминают негров, с которыми нас познакомил и которых заставил полюбить Мунго Парк{73}.

Легенда рассказывает, что первыми на Фогу высадились два христианских проповедника, пожелавшие жить там угодной богу мирной жизнью простых поселенцев. Тогда на острове еще не было никакого подземного огня. Неизвестно, были ли пришельцы алхимиками или волшебниками, однако они обнаружили золото в горах и устроили там свои кельи. Они добывали золото и накопили несметные богатства; сердца их вновь обратились к мирской жизни. Один из них возвысился над другим и присвоил себе большую часть золота, отсюда возникли взаимная вражда и ненависть. Языки пламени сообщили их мести особую злую силу, но оба погибли при пожаре, охватившем остров. Потом огонь стал ослабевать и, наконец, сосредоточился в центре острова.

Погрузившись в созерцание Фогу, куда, насколько мне было известно, еще не ступала нога натуралиста, я мечтал о том, чтобы самому побывать там и исполнить свой долг ученого.

Вообще же мы не видели ни дыма, ни пламени, которые свидетельствовали бы о наличии на этом острове вулканов, действие которых наблюдали прежде путешественники. Кук, высаживавшийся на Сантьягу, тоже не упоминает о вулканической деятельности.

Мы льстили себя надеждой, что северный пассат будет сопровождать наше судно до 6° сев. долготы, но он прекратился у 10° 13 ноября. Вместо этого уже 18-го между 7° и 8° нас встретил южный пассат, который, как мы полагали, должен был проявиться только за экватором. В этих широтах погода была непостоянна: штили прерывались порывами ветра и потоками дождя. Дважды сверкали молнии и слышался гром. Однажды, после полудня 17 ноября, мы наблюдали нечто похожее на смерч. Наш ночной сон на палубе не раз нарушался внезапным ливнем. Крылатые вестники приносили сведения о земле, находившейся в 5,5° к востоку. 15-го на бугшприт «Рюрика» села красивая сухопутная птица с красным оперением и вновь улетела. 16 ноября вокруг нас летали три цапли; одна из них, намеревавшаяся опуститься на корабль, упала в воду, другие полетели дальше. С утра 17-го за нами летела утка (Anas sirsdir Forst), которую в полдень подстрелили. Наконец, 18 ноября показалась еще одна утка.

Тогда же удалось поймать нескольких акул. Их мясо было желанной свежей пищей. Должен сказать, что мне никогда не доводилось есть более вкусного мяса, чем акулье; они попадаются в открытом море именно тогда, когда в них особая нужда.

18 ноября установился ветер, дующий в юго-юго-восточном направлении, и мы стали двигаться западным курсом. 19 ноября видели морской пузырь, возможно одно из самых редких животных, обитающих на поверхности моря. Севернее экватора попался только один экземпляр; южнее они встречались часто. Утром 21-го мы заметили два судна, а днем разговаривали с третьим, возвращающимся из Ост-Индии. С него к нам послали шлюпку, чтобы узнать новости из Европы, а они передали кое-какие вести с острова Св. Елены, куда прибыл Наполеон. 22-го и 23-го вокруг «Рюрика» резвилось множество дельфинов.

23 ноября в 8 часов вечера мы впервые пересекли экватор. На «Рюрике» был поднят флаг, дан залп из всех орудий и устроен праздник. Матросы-новички не знали толком, что надо делать; их Нептун выглядел весьма нелепо. Однако они были настроены очень весело, а к вечеру разыграли комедию, и день завершился хотя и поздно, но радостно. Капитан приказал выдать всем по довольно большой порции пунша.

Успех этого представления дал повод устроить 3 декабря еще один праздник, прошедший более удачно. Пьесу сочинил рулевой Петров, он же сыграл одну из главных ролей. Это была трогательная история, сочиненная и представленная с подобающей иронией. Церковное песнопение под руководством рулевого Петрова при благословении любящей пары свелось к восхвалению всех снастей и парусов корабля.

Вообще развлечения для матросов устраивались каждое воскресенье. Доставали музыкальные инструменты и пели хором. Замечу попутно, что среди русских народных песен, которые мы исполняли во всех пяти частях света, была и песня о Мальбруке{74}. Не сомневаюсь в том, что, если и сегодня по морям плавает русская экспедиция, подобная нашей, ее участники повсюду распевают среди своих народных песен и «Песню о шинели» немецкого поэта Хольтея{75}.

24, 25 и 26 ноября нам повстречался английский бриг, у которого не было брам-стеньги грот-мачты.

С тех пор как нас настиг южный пассат, небо стало часто заволакиваться облаками, и пошли кратковременные дожди, особенно по ночам. Ветер, постепенно менявший направление с южного на восточное, 30 ноября стал дуть на север, а с 1 декабря вовсе прекратился. После короткого штиля подул южный ветер. 5 декабря солнце стояло прямо над головой. 6-го «Рюрик» пересек Южный тропик. В эти дни мы поймали много бонит{76} и обеспечили себя свежим мясом. Бабочки не раз приносили вести об американском материке, находившемся на расстоянии 120 миль к западу. На пути нам встретилось несколько судов.

7 декабря примерно в 1,5° южнее мыса Фриу наблюдалось явление, еще ярче повторившееся 9-го. На огромном пространстве ветер и течение резко разделили морские воды на две разноцветные полосы — соломенно-желтую и зеленую. Мы исследовали воду из этих полос, которые пересекали, следуя по курсу. Светло-желтая вода была словно пропитана очень мелкой белесой пылью или плотной массой микроскопических частиц. Под микроскопом красящее вещество оказалось водорослями, свободно плавающими в вертикальном створе. Не было заметно, чтобы они совершали какие-либо направленные движения.

В пробах воды, взятых 7 декабря, содержалось немного зеленой слизистой материи, а также мельчайшие красивые организмы из класса ракообразных. Плавая вокруг, они часто тянули за собой нити с поверхности моря на дно. Полосы воды зеленого цвета, наблюдавшиеся 9 декабря, обычно были не столь широки, как светло-желтые, и распространяли весьма резкий гнилостный запах. Чистый зеленый цвет придавало воде бесчисленное множество инфузорий. Вода кишела ими. Планарии таких организмов нельзя было различить невооруженным глазом. Вода в проливе Санта-Катарина часто, особенно при южном ветре, приобретала такую же окраску и издавала подобный запах, но организмов мы в ней не обнаружили.

10 декабря вблизи гавани на нас обрушился шторм. На следующий день мы увидели землю и 12 декабря в 4 часа пополудни стали на якорь в проливе Санта-Катарина близ форта Санта-Крус.

Не возьму на себя смелости сказать что-либо поучительное о Бразилии: ведь я всего лишь путешественник, на короткое время ступивший на землю этой страны и буквально пораженный гигантским многообразием ее буйной природы. Хотелось бы рассказать друзьям о том впечатлении, которое произвела она на меня, но боюсь, для этого не хватит слов.

Остров Санта-Катарина расположен в Южном полушарии за тропиком на той же широте, что и Тенерифе в Северном полушарии. Скалистый грунт там лишь местами скупо покрыт зеленью; к европейским видам растений примешиваются иногда иноземные, но и наиболее часто встречающиеся из них отнюдь не составляют заметного большинства на этой земле. Здесь европеец встречает совершенно новый мир, и его поражает многообразие природы, где все приобретает гигантские размеры.

Когда вы плывете по проливу, отделяющему остров Санта-Катарина от материка, вам кажется, что вы в царстве еще не тронутой природы. По обе стороны величаво и плавно поднимаются цепи гор, покрытые девственными лесами, и только у подножий заметны следы труда недавно поселившихся здесь людей. Далее в глубине материка, словно конусы или купола, выделяются более высокие вершины, и взор наблюдателя, смотрящего с юга, упирается в горный хребет.

Поселения здесь большей частью расположены в долинах и окружены апельсиновыми деревьями высотой с наши яблони или чуть больше. Вокруг них —посадки бананов, кофейного дерева, хлопчатника и других культур; на огородах растут некоторые наши съедобные растения; незаметно размножились и европейские сорняки. Среди этих садов высятся дынные деревья{77} и пальмы одного вида (Cocos romanzowiana). Если человек бросает свой ранее вырванный им у природы клочок земли, он быстро зарастает высокими дикими кустами, среди которых выделяются виды семейства меластомовых с красивыми цветами и пурпурно-красная бегония, Если вы попытаетесь углубиться в темную лесную чащу, то скоро потеряете тропинку и не сможете достичь вершины ближайшего холма. В лесу вы встретите богатейшее разнообразие всевозможных видов деревьев. Упомяну лишь об акациях с их мелкими листочками, высокими стволами и расходящимися веером ветвями. Под ними, скрывая поваленные гниющие деревья, буйно растут злаки, осока, папоротники, широколистные геликонии{78} и т. п., поднимающиеся выше человеческого роста; среди них встречаются карликовые пальмы и древовидные папоротники. От земли к верхушкам деревьев и оттуда, свисая вниз, тянутся сети многократно переплетающихся вьющихся растений. Различные виды многих семейств и классов растительного царства принимают здесь форму лиан. Высоко на ветвях висят воздушные сады из орхидей, папоротников, бромелиевых{79} и других; седыми серебряными прядями свешивается с верхушек старых деревьев Tillandsia usneoides{80}. Вдоль ручьев растут широколистные аронники{81}. Гигантские колонноподобные кактусы образуют причудливые обособленные группы. Папоротник и лишайники покрывают сухие песчаные субстраты. На влажных почвах вздымают свои кроны воздушные пальмы, а недоступные болота, окаймляющие морские бухты, покрыты сплошным ковром ризофоры (Rhizophora){82}. В этих районах горная порода — крупнозернистый гранит — обычно не выходит на поверхность и лишь кое-где обнажается в береговых уступах или рифах, торчащих из воды в проливе.

Должен заметить, что нигде — ни в Бразилии, ни на Лусоне, ни на Яве — я не замечал, обозревая близлежащую местность с борта корабля, чтобы пальмы господствовали над другими видами растений, возвышались над лесом и определяли бы облик ландшафта. Исключение составляют, пожалуй, только посаженные человеком и послушные лишь ему самые красивые пальмы — это стройные, колеблемые ветром кокосовые пальмы, виденные мною на островах Южного моря. Однако пальмы господствуют в поясе тропиков в обширных низменных, часто затопляемых равнинах, по которым протекают великие реки Америки.

Хотя Америка не может ничего противопоставить гигантскому разнообразию форм животного мира — от слонов до удавов, характерному для Старого Света, тем не менее думается, что пышность и многообразие животного царства Бразилии до некоторой степени восполняют этот недостаток. Животный мир здесь находится в гармонии с миром растительным. К лианам приспособлены лапы некоторых птиц или легко загибающиеся хвосты млекопитающих, включая даже хищников. Повсюду кипит жизнь. На влажных участках суши, недалеко от моря, обитает несметное число раков; завидя путника, они уползают в свои норы, шевеля поднятыми над головой большими клешнями. Особенно богат и великолепен мир насекомых, где бабочка соперничает с колибри. Когда на это зеленое царство спускается ночь, загораются светлячки. Воздух, заросли и земля наполняются блеском и освещают море. Щелкун{83}, летящий по прямой, несет на переднегруди два источника постоянного света — органы свечения, связанные с нервной системой. Светляк{84} неверными линиями носится по воздуху, причем его брюшко мерцает то ярче, то слабее. При сказочном освещении раздаются шум и крики похожих на лягушек амфибий и пронзительные рулады прыгающих прямокрылых{85}.

Неиссякаемому богатству флоры Бразилии посвящены многолетние труды Огюста Сент-Илера{86}, Мартиуса{87}, Неза Эзенбека{88}, Поля{89}, Шлехтендаля{90}, частично Кандоля{91} и Адриана Жюсьё{92}, а также и мои собственные. Все в этой стране было ново для науки. Труды столь многих людей охватывали лишь части целого, и когда кто-то изучает имеющееся в семье наследие, которое уже обработал другой, то нередко это мало уступает первой жатве.

13 декабря утром «Рюрик» подвели как можно ближе к берегу. Я сопровождал капитана в его поездке на остров в город Ностра-Сеньора-ду-Дестеру [Флориано-полис], расположенный в самом узком месте пролива примерно в 9 милях от нашей стоянки. Потом я посетил его вторично, но у меня мало что сохранилось в памяти; не сложилось определенного мнения и о людях, с которыми довелось встретиться. Только природа, эта могучая природа надолго оставила неизгладимое впечатление.

14 декабря на берег перенесли обсерваторию и разбили там палатку. Убогий домик и палатка служили жилищем капитану и тем членам экипажа, которых он взял с собой на берег. Глеб Семенович остался на корабле, командование которым было ему поручено.

Лейтенант Захарьин во время путешествия чувствовал себя все хуже и наутро должен был подвергнуться тяжелой хирургической операции. Эшшольц, которому предстояло ее сделать, сказал, что рассчитывает на мою помощь. Пожалуй, одним из самых серьезных моментов в моей жизни был тот, когда, получив соответствующие наставления и приготовив все необходимое, мы с Эшшольцем подошли к кровати больного и я сказал себе: «Будь тверд и внимателен! Сейчас от твоего хладнокровия зависит человеческая жизнь». Однако перед самым началом операции Эшшольц вдруг увидел, что состояние больного улучшилось. Операция была отложена, лейтенант поправился и вновь смог нести службу.

Хотя давно кончился сезон дождей, который в этой части Бразилии приходится на сентябрь, лило почти каждый день, и в народе такую необычную погоду связывали с прибытием русских. К тому времени весь запас бумаги я израсходовал на то, чтобы сохранить собранные и медленно сохнущие растения. Члены экипажа, перешедшие спать в палатку,— художник, рулевой и матросы — использовали мои пакеты с растениями для устройства ложа и для подушек. Меня об этом не спросили, и напрасными были мои протесты. В одну бурную дождливую ночь палатку опрокинуло, и, разумеется, во время этого бедствия никто и не подумал о том, чтобы перенести пакеты с растениями в сухое место. Таким образом я лишился не только части растений, но и части бумаги — невозместимая потеря, тем более что мой запас был незначителен и к тому же приходилось делиться с Эшшольцем, вовсе не имевшим бумаги.

Крузенштерн, с которым был тогда и Отто Коцебу, 12 лет назад примерно в то же время года и в той же гавани поставил на якорь свои корабли — «Надежду» и «Неву». Его обсерватория располагалась на маленьком острове Атомери, где находится форт Санта-Крус. Тогда в Сан-Мигеле, в 4 или 5 милях от нашей нынешней палатки, жил некий Адольф, уроженец Пруссии. Он оказал сердечное гостеприимство Крузенштерну и его офицерам и поддерживал с ними весьма дружеские отношения. Отто Евстафьевич с любовью вспоминал о своем друге. Он справился о нем и узнал, что Адольф умер, но его вдова жива. Капитан Коцебу решил навестить старую знакомую, и мы отправились в Сан-Мигель. Однако вдова оказалась совсем не та, которую знал Отто Евстафьевич. На этой молодой даме Адольф женился вскоре после смерти первой жены. А теперь в заново отделанном доме жил ее соотечественник и друг. Некогда на стене гостеприимного дома русские офицеры начертали свои имена; теперь того места уже нельзя было найти: стены были перекрашены. Никто уже не помнил о русских, и, казалось, память о скончавшемся лишь в прошлом году Адольфе исчезла так же безвозвратно, как и воспоминания о гостях из России.

Местные жители, с которыми мы заговаривали во время подобных экскурсий, любезно приглашали нас к себе, угощали фруктами, предлагали все, что у них имелось. Когда мы хотели расплатиться за съеденное, нас просто не понимали. Перенаселенность не смогла заглушить естественного чувства гостеприимства.

Работорговлю мы застали здесь в полном расцвете. Администрация Санта-Катарины требовала доставлять на остров ежегодно пять-семь партий негров по сто человек вместо тех, кто умер на плантациях. Португальцы привозили их на кораблях из своих колоний в Конго и Мозамбике. Цена на крепкого взрослого мужчину колебалась от 200 до 300 пиастров. Женщина стоила намного дешевле. Более выгодным считалось как можно быстрее использовать всю силу человека, а затем купить вместо него другого, чем растить рабов здесь, на месте. Эти простые слова, сказанные плантатором из Нового Света, звучат, наверное, непривычно для вашего слуха.

Невыносимо мучительно видеть этих рабов на мельницах, где тяжелыми пестиками они измельчают в деревянных ступах рис{93}, издавая в такт своеобразные стоны. В Европе подобную работу выполняют ветер, вода и пар. Еще во времена Крузенштерна в деревне Сан-Мигель стояла водяная мельница. Рабы, которых держат в домах богатых господ или в более бедных семьях, больше похожи на людей, чем те, чью рабочую силу используют на мельницах. Впрочем, нам нигде не довелось видеть жестокого обращения с ними. Рождественский праздник, повсюду являющийся праздником для детей, здесь отмечается и как праздник чернокожих. Причудливо нарядившись, они ходят группами из дома в дом и за небольшое подаяние играют, поют и танцуют, предаваясь непринужденному веселью. Мыслимо ли, на рождество вас окружает мир зеленых пальм и цветущих апельсиновых деревьев! На открытом воздухе флаги и факелы, песни и танцы, радостные ритмы фанданго...

В последние дни мои товарищи познакомились с местными жителями и готовились отметить праздник вместе с новыми друзьями. А я в этот вечер чувствовал себя таким одиноким!

Люди повсюду находят знакомых. В городе жил портной, родом из моей провинции, из моего родного города Шалон-сюр-Марна. Он слышал мою фамилию и даже заходил ко мне. Непонятно, как случилось, что мы так и не встретились.

Позволю себе сделать еще одно замечание. Название «армансао» обозначает королевские компании, занимающиеся китобойным промыслом. В здешней провинции их четыре. Лов ведется в зимние месяцы перед входом в пролив, в открытых деревянных лодках. В каждой — шесть гребцов, рулевой и гарпунер. Убитых китов вытаскивают на берег и там разделывают. Каждая компания добывает за зиму до сотни китов, и нас уверяли, что это количество можно было бы значительно увеличить, если бы китобоям более аккуратно платили жалованье, которое теперь не выдано за три года. Провинции, расположенные севернее, тоже участвуют в китобойном промысле. Китов можно встретить даже у 12° южн. широты. Вероятно, эти обитающие у берегов Бразилии под жарким солнцем киты — не что иное, как кашалоты (Physeter){94}.

В одном из моих писем из Бразилии в Берлин я писал о своем открытии и, хотя оно не имеет никакого отношения к путешествию, все же упомяну здесь о нем. Мне кажется забавным, что именно французу по рождению понадобилось отправиться в кругосветное путешествие, чтобы оттуда сообщить об этом открытии немцам. Дело в том, что на пути в Бразилию я обнаружил лишнюю стопу в четвертой строке четвертой строфы «Коринфской невесты» Гёте, одного из самых совершенных его стихотворений, жемчужины немецкой и европейской литературы! Вот эта строка: Daß er angekleidet sich aufs Bette legt[4].

Я не встречал ни одного немецкого поэта, критика, который заметил это; я прочитал все комментарии к «Коринфской невесте» — и превозносящие ее до небес, и ругательные, но не нашел там никаких упоминаний об этой лишней стопе. Немцы часто так много говорят о вещах, которые так плохо изучают! Я все еще считаю свое открытие новым.

26 декабря 1815 года мы перенесли на корабль приборы и сели сами. Из-за штормовой погоды мы оставались в гавани и 27-го. Лишь на третий день «Рюрик» вышел в море.

Переход из Бразилии в Чили. Стоянка в Талькауано

Мы отплыли 28 декабря 1815 года в 5 часов утра при слабом ветре. По выходе из пролива, так же как и 7 декабря, когда мы входили в него, наблюдалось, хотя и менее отчетливо, то же явление: вода кишела микроскопическими водорослями, встречались и маленькие красные рачки. Ночью поднялся ветер, а утром земля уже скрылась из виду.

Суда, которые огибают мыс Горн, обычно следуют в этих широтах юго-юго-западным курсом вдоль американского побережья на удалении 5–6° от него. Они проходят между материком и Фолклендскими (Мальвинскими) островами, не видя суши; течение направлено к островам. Море там неглубокое; лот ложится на серый песок на глубине 60–70 футов. Южнее суда придерживаются более восточного курса, чтобы обогнуть мыс Сан-Хуан, восточную оконечность острова Эстадос, единственный выступ суши, который они могут наблюдать. Двигаясь вдоль побережья, суда рассчитывают на попутные северные ветры; в более южных широтах западные ветры и штормы зачастую прекращаются. Подобно тому как в поясе тропиков постоянно дуют восточные ветры, в этом регионе, где переменные ветры направлены к полюсу, господствуют западные ветры. Борясь с ними, корабли стремятся достичь более высоких широт (до 60°), чтобы оттуда, пройдя меридиан мыса Горн, вновь повернуть на север. Бывает, что после длительной и безуспешной борьбы со штормовыми западными ветрами, потеряв надежду обогнуть мыс Горн, суда решают изменить западный курс на восточный и попадают в Тихий океан, следуя мимо мыса Доброй Надежды.

Мы сначала шли восточным курсом, затем капитан решил, обогнув мыс Горн, сразу повернуть к западу, не заходя в высокие широты. Я все же полагал, что, поскольку конечная цель путешествия вынудит «Рюрик» долгое время находиться в Северном Ледовитом океане, южные льды, южный ледниковый материк, к которым мы тогда очень близко подходили, дадут поучительный сравнительный материал для предстоящих исследований, пищу для нашей любознательности. Однако капитан Коцебу, выслушав мои соображения, не одобрил эту идею. Два года спустя капитан Смит на корабле «Уильям» открыл острова Новой Южной Шотландии [Южные Шетландские острова]. Если бы капитан Коцебу принял мое предложение, то эта честь, возможно, выпала бы ему.

Мы увидели мыс Сан-Хуан утром 19 января 1816 года и обогнули его следующей ночью, а 22-го пересекли линию меридиана мыса Горн на широте 57°33'. 1 февраля наше судно было на широте мыса Виттория. 11 февраля в 10 часов вечера при свете луны мы увидели землю и 12-го после сорокашестидневного плавания вошли в бухту Консепсьон.

Коротко расскажу о некоторых событиях во время этого плавания. Будьте ко мне снисходительны: подобно тому как большое место в жизни узника занимают муха, муравей или паук, так и для мореплавателя важное значение имеют водоросль, черепаха или птица.

В Бразилии мы взяли на борт несколько птиц (молодых особей рода Ramphasios{95}) и обезьяну (Simia capucina){96}. Птицы не перенесли первого же шторма в открытом море; а обезьяна до Камчатки оставалась самым общительным членом нашей компании.

30 декабря 1815 года мы видели судно, направлявшееся, очевидно, в Буэнос-Айрес, единственное, порадовавшее наш взор во время этого одинокого плавания. По пути — на расстоянии 300 и более миль от берега — встречались морские черепахи; лично я их не видел. Приблизительно на широте 41° северный ветер прекратился; холод (12° по Реомюру) стал ощутим. Мы вытащили зимнюю одежду и затопили в каюте. У мыса Горн, где минимальная температура составляла плюс 4°, мы не чувствовали холода, ибо привыкли к нему. Южные ветры приносили ясную погоду, а северные — дожди. На широте примерно 40° мы увидели первых альбатросов, а немного южнее наблюдались гигантские южные водоросли: Fucus pyriferus и Fucus antarcticus{97}— новый вид, который запечатлен в альбоме Хориса и описан мной. Я собрал много экземпляров различных подвидов этого интересного растения, и мне разрешили положить их для просушивания в корзину на мачте. Однако позже во время одной из приборок на корабле это маленькое сокровище выбросили за борт, не предупредив меня; удалось спасти лишь один лист Fucus pyriferus, который я хранил в спирту для других целей.

В разные дни встречались киты, другие морские млекопитающие, белобрюхие дельфины (Delphinus peronii). 10 января стоявший на утренней вахте рулевой Хромченко видел шлюпку с людьми, боровшимися с морской стихией. В тот же день с юго-запада налетел шторм, который почти непрерывно на протяжении шести суток преследовал нас между 46° и 47° южн. широты. В 4 часа дня в корму нашего судна ударила сильная волна. Она причинила большие повреждения и сбросила за борт капитана, который, однако, к счастью, успел ухватиться за снасти и лишь на короткое время повис над морской пучиной, а затем опустился на палубу. Перила на корабле были сломаны, самые прочные звенья носового обвода расщеплены; одну из пушек перебросило на другую сторону палубы; руль поврежден; ящик с 40 курами смыло за борт, и почти все оставшиеся куры погибли. Через разрушенную надстройку вода проникла в каюту капитана; хронометр и инструменты не получили повреждений, но часть сухарей, хранившихся в помещении под каютой, подмокла и пришла в негодность.

Весьма чувствительной для нас была потеря кур. Еда на корабле приобретает очень большое значение, чего на берегу даже не представляют себе; это важнейшее событие в повседневной жизни. Вот почему мы так расстроились. Размеры «Рюрика» не позволяли брать на борт каких-либо других животных, кроме нескольких небольших свиней, овец или коз, а также кур. Наш бенгалец, о котором с большим основанием, чем г-жа Сталь говорила о своем поваре, можно было сказать, что он лишен фантазии, на протяжении всего плавания потчевал нас теми же блюдами, что и в первый день после выхода в море, разве только запас свежих съестных припасов вскоре сократился наполовину, а к концу перехода и вовсе иссяк. Когда этому сумасброду запрещали готовить набившее всем оскомину блюдо, он начинал плакать и просил разрешения подать его еще раз. Оставшихся животных берегли, как правило, на крайний случай, и, если такового не представлялось, они становились близкими человеку и были такими же его друзьями, как и собаки, В описываемое время на борту оставалась пара свиней, взятых еще в Кронштадте, но о них речь пойдет впереди.

В один из таких штормовых дней выпал град и прогремел гром. Кроме дельфинов и альбатросов мы видели тюленя, быстро плывшего под водой, высоко подпрыгивая. Играя, как дельфин, он приблизился к носовой части корабля. Его убили гарпуном, но вытащить; на палубу так и не смогли. Вблизи Фолклендских (Мальвинских) островов погода была весьма переменчивой: то шторм, то штиль. Тюленя встречали еще раз. На палубу залетел маленький сокол, и его поймали руками.

Огненная Земля, которую мы увидели 19 января,— это высокие горы с зубчатыми голыми вершинами. В более западных, внутренних районах на склонах гор кое-где лежал снег. Отделенный от Огненной Земли проливом Ле-Мер остров Эстадос является восточным продолжением архипелага. На западе острова есть две близлежащие вершины, но в целом поверхность плавно поднимается к более высокому пику в центральной части, а на востоке предгорья спокойно снижаются к морю. Вблизи мыса Сан-Хуан особенно часто попадались водоросли, между ними плавало нечто загадочное — не то животное, не то растение, вызвавшее наше любопытство, однако вытащить его не удалось. Вокруг корабля покачивалось на волнах множество альбатросов; мы пытались в них стрелять, но пули не могли пробить густое оперение.

На меридиане мыса Горн нас встретили юго-западные штормы, не утихавшие несколько дней. Здесь на наш корабль обрушились самые большие волны из всех, какие были на пути прежде. Море не фосфоресцировало. Не наблюдалось и северного сияния. Киты попадались очень редко.

Путешественники обычно приветствуют созвездие Креста в южном небе стихами из «Чистилища» Данте (1, 22 и сл.); однако их мистический смысл с трудом можно отнести к данному созвездию. Путешественники вообще считают, что блеск и великолепие звездного неба Южного полушария оставляют далеко позади звездный купол севера. Наблюдать южное небо — вот преимущество, которое имеет путешественник перед теми, кто сидит дома. Осагов, ботокудов{98}, эскимосов и китайцев гораздо легче увидеть у себя на родине, никуда не выезжая, чем в чужих странах. Многие животные — носорог и жираф, удав и гремучая змея — выставлены для обозрения в зоопарках и музеях мира. Китов доставляют вверх по течению рек, чтобы удовлетворить любопытство жителей больших городов. Но созвездие Южного Креста можно наблюдать только в Южном полушарии. Южный Крест — действительно прекрасное созвездие, блестящая стрелка на южных звездных часах. Однако я не хочу расточать безудержную хвалу южному небу и отдаю предпочтение родным звездам. Возможно, я так же привязан к Большой Медведице и Кассиопее, как житель Альп к снежным вершинам, ограничивающим его горизонт.

Когда мы повернули на север, водоросли исчезли. 31 января 1816 года вблизи мыса Виттория я отметил свой 34-й день рождения или скорее день крещения. (Точная дата моего рождения и вообще, случилось ли это событие, документом не подтверждается, свидетелей теперь уж не найти, и это можно лишь предполагать с той или иной долей вероятности.) У меня сохранилось несколько апельсинов, взятых еще в Бразилии, я выложил их на стол, а капитан поставил бутылку портвейна из личных запасов, чтобы отметить событие.

Мы двигались на север вдоль западного побережья Америки (на удалении примерно в 2°), и нам сопутствовали хорошая, ясная погода и южные ветры, обычные для этого времени года. Что касается описания побережья Чили у Консепсьона, то сошлюсь на материал в «Наблюдениях и замечаниях»; там же можно найти и другие беглые зарисовки и заметки{99}. В основе их лежат записи, сделанные на месте во всех пунктах, куда мы высаживались. Сразу же после того как «Рюрик» снимался с якоря, я передавал их капитану по его требованию.

Днем 12 февраля 1816 года мы вошли в бухту Консепсьон и в 3 часа, лавируя против ветра, оказались на рейде Талькауано. Мы подняли флаг и по морскому обычаю потребовали лоцмана. Но на нас смотрели лишь издали и со страхом. Мы не понимали, что нам кричали, да и сами не могли объясниться. Спустилась ночь, и пришлось бросить якорь. На следующий день подошла шлюпка, с которой за нами наблюдали. Наконец удалось уговорить сидевших в ней людей подойти вплотную. Наш флаг был в этих местах неизвестен, кроме того, местные жители очень боялись корсаров из Буэнос-Айреса, от коих не знали как защищаться. Нам указали путь на якорную стоянку у Талькауано. Капитан тотчас же направил лейтенанта Захарьина и меня к коменданту поселения.

Властителем Чили в это время был Фердинанд VII. Администраторы и военные, с которыми мы попутно столкнулись, напомнили мне Кобленц в 1792 году{100}, книга моего детства лежала передо мной раскрытой и понятной. Я увидел, как уже немолодой офицер в порыве непритворной преданности и обожания опустился на пол перед изображением монарха, которое нам показывал губернатор, и со слезами умиления лобызал ноги на портрете. В этом поступке, могущем многим показаться странным, проявились не что иное, как самоотверженность и преданность идее, будь она даже пустой игрой ума. В нем нашло свое выражение то высокое и прекрасное, что принесла людям эпоха политической борьбы. Но оборотной стороной медали стало торжество высокомерия, жестокости, животного удовлетворения жажды мщения. «Vae victis!» («Горе побежденным!»){101}. Вот еще пример. На балу, который губернатор дал в нашу честь, я наблюдал, как его сын, невоспитанный мальчишка лет 13–14, пинал ногами укутанных в мантильи женщин, по местному обычаю присутствовавших на балу в качестве зрительниц; он плевал в них и оскорблял лишь потому, что они патриотки. Поведение мальчишки было в порядке вещей. На не эмигрировавших, не высланных, не заключенных в тюрьмы патриотов или на подозреваемых, а также на членов их семей возлагаются, как на бесправных и угнетенных, все тяготы — поставки, транспортная повинность, постой. Действует формула: «Это — патриоты!».

С последними всемирно-историческими событиями{102} здесь уже были знакомы. Честь их приписывалась исключительно русскому оружию, что проявлялось и в отношении к нам. Само собой разумеется, дружественному флагу и капитану судна, на котором он развевался, были оказаны всевозможные почести; но и в них испанцы не знали ни меры, ни такта; меня удивляло столь странное отношение высших властей провинции к молодому лейтенанту русского военно-морского флота.

Комендант Талькауано подполковник дон Мигуэль де Ривас тотчас же прибыл на борт «Рюрика» и пригласил нас вечером к себе. В Консепсьон был срочно направлен посланец, и вскоре появился адъютант губернатора-интенданта дона Мигуэля Мария де Атеро, а на следуюшее утро прибыл и он сам, дабы нанести лейтенанту Коцебу первый визит на борту корабля. Поскольку, с одной стороны, мы должны были салютовать испанскому флагу, а с другой — губернатору, возникло недоразумение относительно числа залпов для приветствия флага. По этому поводу начались переговоры с испанцами, и те поспешили пойти на уступки. Капитану на борт корабля была прислана почетная охрана из пяти человек и письмо, слова которого звучали по-испански весьма высокопарно и гордо, в то время как смысл был почти пресмыкательский. Перед отведенным капитану домом, где он разместил обсерваторию и с 16 февраля поселился вместе со мной, единственным из всего экипажа, был выставлен почетный караул.

Однако должен представить вам и военных. Вместо подробного описания достаточно сперва рассказать анекдот. Капитан искусно разместил коменданта и его офицеров за нашим плотно заселенным столом. Мы были хозяевами, они — нашими ежедневными гостями, которые очень редко заставляли себя ждать. Комендант дон Мигуэль де Ривас — мы называли его просто Фрондосо, потому что он очень любил напевать: «Nello frondoso d’un verde prado»[5], — не был приверженцем какой-либо политической партии, а был хорошим, веселым человеком, ставшим нашим преданным другом. Однажды, после того как убрали со стола, он хотел выйти из комнаты под руку с капитаном. Его телохранитель решил соснуть после обеда и устроился на пороге за дверью. Любопытно было, как поведет себя Фрондосо. Он подошел к спящему, посмотрел на него, добродушно улыбаясь, а затем осторожно и легко перешагнул и подал руку капитану, приглашая его выйти на улицу таким же способом, не нарушив покоя солдата.

Мы договорились с доном Мигуэлем де Ривасом отправиться 19 февраля в Консепсьон к губернатору с ответным визитом. Однако последний просил капитана отложить его до 25-го, чтобы он мог достойно подготовиться к приему почетных гостей. Порешили на том, что 19-го мы посетим губернатора с дружеским визитом, а 25-го он примет русского капитана с подобающими тому официальными почестями.

Тем временем дон Мигуэль де Ривас вновь пригласил нас на приятный вечерний прием и на бал. В Консепсьоне мы познакомились с первыми людьми провинции: епископом, превосходившим остальных тонким образованием и ученостью; доном Франциско де Ринесом, губернатором Вальдивии; доном Мартином ла Пласа де лос Рейесом и его семью очаровательными дочерями и другими. Я навестил достойного старого миссионера патера Альдая. Он много и охотно рассказывал о красноречивых арауканцах и подготовил меня к тому истинному наслаждению, которое мне предстояло испытать при чтении «Гражданской истории Чили» Молины{103}. Не думаю, что это произведение переведено на немецкий язык, но оно подобно творениям Гомера. Книга повествует о людях, находившихся примерно на том же этапе истории, и об их деяниях, достойных героического времени.

25 февраля при въезде в резиденцию нас приветствовали семью пушечными залпами. Губернатор дал в нашу честь торжественный обед, а вечером устроил блестящий бал. На ночь, как и в первый раз, нас разместили по квартирам, потому что дворец, резиденция губернатора, не был предназначен для иностранных гостей. Стол был богато сервирован, в избытке подавали мороженое.

Епископ, губернатор и капитан Коцебу сидели на почетных местах; епископу прислуживал священник. Под гром пушек и звуки труб произносились тосты. Некоторые из присутствующих выступали со стихотворными импровизациями; стремясь привлечь всеобщее внимание, они стучали по столу и кричали: «Bomba!»[6] Не могу назвать эти экспромты превосходными; выделялись лишь полнозвучные стихи епископа: в весьма удачных стансах он воспел Александра и Фердинанда, Био-Био и национального поэта Эрчиллу{104}.

Весьма забавный эпизод произошел с Хорисом. К одному из поданных блюд ему захотелось добавить уксусу, но на столе его не оказалось. Хорис никак не мог объяснить, что ему нужно. Я сидел поблизости и должен был перевести, но из памяти выпало нужное слово. То, что aceite означает не acetum[7], а «масло», мне было известно; я пытался, демонстрируя большую ученость, образовать испанское слово из oxys[8], но все усилия оказались напрасными. Невозможно было прервать злополучный разговор, приближались новые подкрепления; во главе стола уже почувствовали, что гостям на другом его конце чего-то не хватает и они никак не могут это выразить. Губернатор поднялся, за ним и епископ — потом встали все! Наконец, мне вспомнилось подходящее слово vinagr[9], послали за уксусом, и... река вошла в свои берега. Но когда принесли уксус, виновник этой суматохи уже съел блюдо, для которого тот требовался, и не захотел им воспользоваться.

Вечером на танцы собралось самое изысканное общество; многие дамы были очень красивы и, очевидно, старались произвести впечатление; мне понравилась утонченность их манер.

Капитан пригласил губернатора и все его окружение на ответный прием. Позднее было решено, что праздник состоится 3 марта.

27 февраля испанцы праздновали захват Картахены{105}.

29-го скончался от чахотки матрос — единственный, кто умер во время плавания. Капитан выразил желание похоронить его на общем кладбище по церковному обряду. Он сказал об этом нашему другу коменданту, но тот ответил весьма уклончиво, сказав, что это в компетенции духовных властей. От него зависят только воинские почести, и он готов их соблюсти. К счастью, капитан удовлетворился этим, и к назначенному часу явилась воинская команда, дабы сопровождать гроб. Казалось, весьма рискованно доверять порох этому сброду. Кое-кто из них разряжал ружья прямо во дворе, не особенно заботясь о том, куда стреляет. Наконец они присоединились к траурной процессии, и добрая воля властей была таким образом продемонстрирована. Когда на следующий день наши отправились на кладбище, чтобы установить на могиле сколоченный на корабле греческий крест, то увидели, что могила разорена; кругом валялись опилки, бывшие ранее в гробу. Капитан решил не поднимать шума. Позже, в беседе с доном Мигуэлем де Ривасом, я вспомнил об этом случае. Он ужаснулся злодеянию и даже отступил, крестясь, на два шага.

Настало 3 марта, и на корабле появились гости. Празднично одетые матросы перевозили их группами в шлюпках на борт для осмотра «Рюрика». Примыкающий к нашему дому сарай был украшен миртовыми ветвями и приспособлен под танцевальный зал, цветочное убранство коего наверняка вызвало бы восторг в Европе. Кроме того, он щедро освещался восковыми свечами, и это невиданное до сих пор в Чили роскошное освещение удивило собравшихся более всего остального. Cera de España! Cera de España! [10] Эти слова звучали повсюду, а когда мы покидали Чили, губернатор попросил у капитана в подарок кроме русской подошвенной кожи 10 фунтов восковых свечей. Хорис нарисовал два транспаранта, придавшие празднику еще большую торжественность: соединившиеся в рукопожатии руки и выведенные около них имена обоих монархов, лавровые венки, гений победы или славы с голубыми крыльями, парящий над Землей. Неудачная мысль изобразить Землю, как бы глядя на нее с Южного полюса, привела к тому, что мыс Горн получился в вертикальной проекции, на что я не мог взирать без стыда.

Мне показался вполне естественным вопрос, который нам часто задавали даже наиболее осведомленные гости: из какой гавани мы начали плавание — из Москвы или из Санкт-Петербурга? Вопрос же: «Изображает ли эта парящая в воздухе фигура императора Александра?» — был намного легче. Но пальму первенства следует отдать вопросу, поводом для которого послужил установленный на «Рюрике» бюст графа Румянцева из черной бронзы. Вопрос этот заслуживает упоминания хотя бы потому, что его задавали нам не только в Чили, но и в Калифорнии, где местный миссионер спросил: «Почему он такой черный? Разве граф Румянцев негр?»

Двор и сад были обильно освещены лампионами, для чего использовались раковины моллюска Concholepas peruviana, которого здесь употребляют в пищу. В саду устроили фейерверк. Столы расставили в нескольких тесноватых комнатах дома. Хор матросов и артиллерия «Рюрика» сделали свое дело. На празднике всем было очень весело, и гости остались весьма довольны. Недовольство выразили лишь любопытные зрители, с которыми у дверей пришлось выдержать неприятную маленькую войну. На другой день они наполовину разобрали крышу сарая только для того, чтобы взглянуть на то место, где был бал.

Я упомянул о моллюске Concholepas peruviana. Будучи в Чили, я лакомился им почти ежедневно, находя его очень вкусным. Для освещения нам привезли целую повозку этих раковин, и я собрал несколько пригоршней отборных экземпляров, а потом на «Рюрике» раздал добрую половину другим желающим, ибо все мы занимались собирательством. Лишь позже — не бросайте в меня за это каменья, друзья,— я узнал, что этот моллюск в то время был совершенно неизвестен и из-за него естествоиспытатели вели научные споры. Он почти не встречался в коллекциях и ценился очень дорого. Однако мне вовсе не хотелось связывать подобные вещи с денежными расчетами, и, поскольку все мои естественнонаучные коллекции я пожертвовал берлинским музеям, в выигрыше оказались они, а не я.

Наши гости из Консепсьона провели почти весь следующий день у друзей, предоставивших им кров, и Талькауано, по которому двигалась эта празднично разодетая толпа, выглядел непривычно оживленно. Группами разгуливали дамы и кавалеры, из всех домов неслись звуки музыки, а вечером во многих местах начались танцы. Мы с капитаном поздно вернулись домой, легли спать, но неожиданно под нашими окнами зазвучала музыка — гитара и пение. Раздраженный капитан поднялся, достал пиастры, чтобы ублажить нарушителей тишины. «Ради бога, не делайте этого! — вскричал я, ибо лучше разбирался в местных обычаях.— Это серенада! Здесь, вероятно, самые знатные из ваших гостей». Выглянув из окна, я узнал среди четырех молодых дам, которых сопровождал молодой человек, двух дочерей нашего друга Фрондосо. Мы быстро оделись, зажгли свет и пригласили ночных гостей зайти в дом. Далеко за полночь продолжались музыка, песни, танцы. Но что за танец исполняли юные дочери Риваса? О друзья мои! Знаете ли вы, что такое фрикассе? Нет, разумеется, не знаете. Вы слишком молоды для этого. Я познакомился с фрикассе в 1788–1790 годах в Бонкуре в Шампани. Тогда это был старинный народный характерный танец. Его танцевали уже немолодые люди, выучившиеся ему в молодости у стариков. С тех пор я лишь раз мимолетно вспомнил о фрикассе в Женеве, но со времен Бонкура знаю его во всех подробностях: встречаются два кавалера, приветствуют друг друга, беседуют, потом, поссорившись, дерутся и закалывают друг друга — и все это под мелодию, которую я спел бы вам, если бы только умел петь. Что же еще Танцевали девицы Ривас, если не фрикассе! На другой день, к вящему ужасу капитана, обнаружилось, что за фрикассе мы забыли о хронометре. Из-за сотрясений он заметно изменил свой ход.

Я присоединился к нашим ночным гостям, когда они покинули обсерваторию, и мы еще долго, веселясь и проказничая, бродили по улицам Талькауано. Стучали в окна молодым господам и офицерам, и одна из подруг, подражая беззубой старухе, обращала к неверному капризные, ревниво-нежные упреки, разыгрывая эти забавные сценки весьма талантливо. Мужчины, как правило, только ворчали, и никто нас не приглашал зайти, как пригласили мы девушек зайти к себе в обсерваторию.

«Рюрик» уже готовился к отплытию, когда 6 марта исчез Шафеха, вестовой капитана. Об этом дезертире опять пришлось вести переговоры с губернатором. Можно было предположить, что, спрятавшись в каком-нибудь укромном уголке, он появится не раньше, чем «Рюрик» выйдет в море. Меня буквально охватил ужас, когда губернатор Консепсьона дон Мигуэль Мария де Атеро вручил мне гарантийное письмо, в котором черным по белому значилось, что, если беглец будет пойман, его арестуют и доставят в Санкт-Петербург для наказания. Разумеется, здесь было обещано больше, чем можно было сделать; но каково обещание!

Разве азиат, мусульманин-татарин, находясь на краю света, в другом, западном мире, в Южном полушарии, не может не страшиться шпицрутенов своих североевропейских, греко-католических тиранов? Разве римско-католическая Испания еще и здесь, в Новом Свете, на границе со свободными арауканами, должна выступать в роли палача по отношению к русским?

При таких переговорах я с моим французским, которым владел превосходно, и испанским, выученным мною настолько, чтобы читать «Дон Кихота» в подлиннике, был полезен капитану, которому помогал из чувства благодарности. И это было замечательно. Но скажу о последних сведениях, которые мы получили о дезертире. По возвращении в 1818 году в Лондон капитан узнал, что Шафеха сам, как раскаявшийся грешник, явился в русское посольство в Англии и просил выдать ему паспорт для поездки в Петербург. Однако из-за канцелярской волокиты паспорт нельзя было выдать немедленно, а проситель не настаивал на ускорении дела.

Возможно, история одной свиньи — не могу не рассказать о ней здесь — покажется заманчивой какому-нибудь новеллисту, и должным образом разукрасив и расширив, он занесет ее в свою записную книжку. Во всяком случае, лучше истории и не придумаешь. В Кронштадте на борт погрузили молодых свиней весьма мелкой породы для офицерского стола. Матросы в шутку назвали их своими именами. Злая судьба настигала то одну, то другую, и, подобно спутникам Одиссея, матросы видели, как поочередно убивают и съедают их тезок-животных. Только пара свинок проплыла мимо африканских островов и Бразилии, мимо мыса Горн и добралась до Чили; среди них была и маленькая свинья по кличке Шафеха. Она пережила своего патрона на борту «Рюрика». Свинью Шафеху, которую в Талькауано высаживали на берег, вновь погрузили на борт; она проплыла вместе с нами Полинезию и благополучно прибыла на Камчатку. В Азии она принесла первенцев, которых зачала в Южной Америке. Поросят съели, а их мать направилась с нами дальше на север. В то время она уже пользовалась правом гостя, и нечего было и думать о том, чтобы ее заколоть, разве лишь когда наступит голод, а в таких случаях, бывает, и люди поедают друг друга. Но наши честолюбивые матросы, ревностно относившиеся к почетному званию кругосветного путешественника, уже ворчали по поводу того, что животное, свинья, так же как они, будет пользоваться славой и почетом. Со временем это недовольство становилось все более угрожающим. Так обстояли дела, когда «Рюрик» вошел в гавань Сан-Франциско (Новая Калифорния){106}. Здесь вокруг свиньи Шафехи начали плести интриги; обвинили ее в том, что она напала на собаку капитана, несправедливо осудили и закололи. Ее, видевшую пять частей света, закололи в Северной Америке в гавани, которая была объята миром и покоем. Она пала жертвой пагубного соперничества людей.