Моя книжная полка. Мои собратья по перу.

МОЯ КНИЖНАЯ ПОЛКА

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ЗАВИСТИ

Как-то, приехав на пару недель в Нью-Йорк, мы с Сашей пригласили к себе писателя Марка Гиршина, незадолго до того приславшего нам рукопись своего романа «Брайтон Бич». К тому времени мы не только выпускали в свет журнал «22», но порой даже на заработанные журналом деньги издавали книги полюбившихся нам писателей-эмигрантов.

В тот приезд мы остановились в недорогом отеле «Роджер Вильямс», похвалявшегося тем, что в каждом его номере есть небольшая кухня – китченетт. Слово это можно было бы с легкостью расколоть на два – китчен(то-есть кухни) нет, тем более, что так оно и было. Вместо кухни был узкий стенной шкаф, стыдливо прикрывавший закопченную электрическую плитку на две конфорки, оснащенную помятой алюминиевой кастрюлькой и прогоревшей почти до дыр алюминиевой же сковородкой. Над этим великолепием простирал свои крылья распознаватель дыма, который при первой же попытке поджарить кусок мяса начинал истошно завывать дурным голосом, призывая на помощь неустанно стоящего на противопожарной страже дежурного администратора.

Однако по ночам, когда наш  пропахший прогорклым маслом «китченетт» наполнялся многомиллионными полчищами голодных тараканов, голосистый распознаватель не издавал ни звука – тараканы, по его мнению, не представляли никакой опасности. Возможно, он был прав, - тараканы не были огнеопасны, но громовой шорох, который они производили, устремляясь на зовущий запах сквозь клочья отставших от стен хрупких обоев, гнал прочь наш не менее хрупкий сон. Поэтому весь тот нью-йоркский период мы страдали как от постоянного недосыпа, так и от легкого несварения желудка, вызванного необходимостью довольствоваться плохо прожаренными стейками.

И вот, невыспавшиеся и раздраженные, мы сидели на жестких стульях неуютного отельного номера, поджидая автора романа «Брайтон Бич». Роман этот показался нам весьма странным, однако не лишенным своеобразного интереса. Как и обещало его заглавие, он был написан о «новых русских», то-есть об одесских евреях,  с боем отбивших у негритянских бандитов этот некогда преступный, а ныне коммерческий район Нью-Йорка. Герои романа Гиршина не были интеллектуалами, они вообще не были евреями в привычном для нас российском смысле этого слова.

Их дремучие мозги были оснащены ограниченным количеством извилин, но этого небольшого количества вполне хватало для обеспечения их примитивных нужд. Не задаваясь философскими вопросами о смысле бытия, они прекрасно знали, как это бытие оседлать и подчинить своей воле. Они не были ни бандитами, ни лихими ребятами из шайки Бени Крика. Не отягченные избытком совести и издержками образования, они попросту торговали подержанной мебелью или дрожжевыми пирожками, точно угадывая, где можно сжульничать, а где нельзя.

Язык их был так же примитивен, как их мысли – он тоже не был отягощен никакими интеллигентскими прибамбасами. Ожидалось, что и автор романа должен быть так же прост и свободен от издержек образования, - настолько он сроднился со своими персонажами и слился с ними воедино. И мы предвкушали, как к нам в номер ввалится напористый, жовиальный, носатый еврей с округлым брюшком, точно знающий, что чего стоит...

В дверь постучали и перед нами предстал худенький невысокий робкий человек в бейсбольной шапочке с козырьком, совершенно не вяжущейся с его неспортивным обликом. Ничем не похожий на своих мясистых, самоуверенных героев, он изъяснялся на нормальном культурном языке, а не на ужасающем диалекте пещерного жителя Молдаванки, смолоду торговавшего баклажанами на одесском Привозе.(«Ну, гражданочка, мы будем покупать или мы будем что???»).

Храбрецом он тоже не показался – уж не знаю, как прототипы его героев справились с черными бандами Брайтон Бича, но их создатель сходу объявил, что должен уехать от нас не позже пяти вечера. «Я живу далеко и боюсь возвращаться домой после наступления сумерек, у нас очень опасный район».

Выходило, что  человек, так глубоко проникший в  муравьиный мир своих приблатненных персонажей, по сути не имел с ними ничего общего. Это разительное несоответствие сразу выделило Марка Гиршина из общей массы наших виртуальных авторов, хорошо образованных и по-советски интеллигентных. Мы издали роман «Брайтон Бич» и приняли к печати в журнале «22» его повесть «Секретарюк против Главинжа», посвященную разработке темы Моцарта и Сальери, только на противоположном пушкинскому – муравьином – уровне. На ее страницах Моцарт и Сальери продолжают свой безрадостный поединок, но на этот раз оба они низведены с высот духа в убогие болота повседневности.

Есть имена и слова, живущие в нашем сознании парами — то ли близнецы, то ли супруги — но всегда неразлучные, спаянные интимной подсознательной связью. Скажешь "яблоко" и тут же за ним выкатывается "груша", скажешь "день", а за ним уже спешит "ночь", скажешь "Пушкин", а "Лермонтов" уже тут как тут. Мы давно не вдумываемся в суть нерасторжимости этих супружеских словесных пар, мы принимаем их сдвоенное существование как должное, автоматически насаживая их на двузубчатую вилку соединительного союза "и".

Столь же дружно и согласно, как "помидор" и "огурец", уживаются на полках наших привычных представлений светлый вдохновенный Моцарт и его коварный отравитель, завистливый Сальери. Как утрамбованно знакомо это звучит: "Моцарт и Салье-ри!" А ведь не всемогущей природой впряжены они в свое двуединое сосуществование, ведь не сменяют они друг друга с устойчивой неизменностью "ночи" и "дня", не дополняют взаимно с уверенностью "севера" и "юга".

Напротив: их соединил и спаял человеческий вымысел, поэтическая легенда, рукотворный миф, в который равноправным членом входит и другая словесная пара: "гений и злодейство". И потому, на первый взгляд, может показаться, что именно к нерасторжимому противостоянию гения и злодейства сводится накатанная многократным употреблением нерасторжимость Моцарта и Сальери.

Но после первого взгляда, бездумного и несфокусированного, во владение темой обычно вступает второй, способный уже трезво взвесить все "за" и "против" (вот вам еще одна пара!). И возникает вопрос: а так ли часто в потоке повседневных встреч и событий попадаются нам гений и злодейство? Так ли они важны для нас, чтобы ради них мы связали неразрывной цепью великого музыканта и его мифического восторженного недоброжелателя? А может, дело вовсе не в гении и злодействе, а в чем-то ином — менее экзотическом, чем грешны и мы, простые смертные, не гении и не злодеи?

 Откуда вообще взялась у нас уверенность, что "моцарт" (с маленькой буквы) — не подлинный автор "Реквиема" и "Волшебной флейты", а обобщенный вечный спутник обобщенного «сальери» — должен быть обязательно гениален? Или, по крайней мере, как-то особенно, крылато талантлив? Или  мы просто пришпиливаем истинного, действительно талантливого Моцарта к его снедаемому завистью напарнику?

 То есть, мы с ходу даем зависти подлинную пищу в виде подлинного таланта, даже гениальности, обожаемо-ненавистного соперника. Но ведь суть зависти в том именно и состоит, что она не нуждается в подлинной пище, ей довольно и суррогата. Зависть самодостаточна, она питает себя сама: легендой, воображением, сознанием собственной неполноценности. И ей вовсе необязательно подниматься до очищенных смертью вершин, она вполне уместна и среди захламленных мелочами закоулков ежедневного быта.

Вовсе не всегда гений и злодейство определяют разность потенциалов, поддерживающую силовое напряжение поединка, а более обыденное и ординарное противостояние, с которым всем нам не раз приходилось встречаться.  

Я не случайно и не по ошибке назвала отношения между партнерами моцарт-сальериевского тандема поединком, хоть всякий, читавший Пушкина, мог бы мне возразить. И был бы прав, ибо пушкинский Моцарт не только не помышляет о единоборстве с завистником, он и зависти его не замечает. Но ведь это было там, на вершинах, где гений приводил завистника к единственно возможному решению, а именно — к решению окончательному, к злодейству. Для этого нужен был пушкинский (или моцартовский) масштаб.

В обычных же житейских передрягах все случается мельче, гаже, прозаичней, тут нет места хрустальному бокалу, где коварный яд смешан с пурпуром и благоуханием изысканного вина. И «Моцарт» Марка Гиршина настолько же мельче истинного, классического Моцарта, насколько анонимный донос мельче и трусливей бокала с ядом. Все измельчено, все заземлено, но все тот же потенциал зависти нерасторжимо соединяет в повести Гиршина Моцарта-Главинжа и Сальери-Секретарюка.

 Только Моцарт Гиршина уже не безучастен к козням своего Сальери, он уже не пролетает бездумно мимо подозрительной возни своего брата-близнеца, игра эта беспокоит его всерьез. Да и сам сюжет, сам внешний рисунок конфликта неожиданно сплетается совершенно по-новому, открывая непредвиденные грани и вариации классической темы.

 Наивно было бы предполагать за Главинжем какие-нибудь особые таланты: этот, соответствующим образом воспитанный советской школой, надежно отшлифованный социалистической реальностью, отлично смазанный и подогнанный винтик бюрократической системы не пишет музыку и не слагает стихи. Но художественная бесталанность отнюдь не умаляет его главной моцартовской черты: он живет в необычном согласии с собой. Еще М.Гершензон заметил, что главное в Моцарте — его внутренне насыщенная собой сила, его гармоничное согласие с собой. Этой силой и гармонией полон Главинж и в этом он — Моцарт, независимо от реальных обстоятельств его жизни.

 Вместе с Секретарюком приехал он из южного провинциального города в Москву на семинар по повышению квалификации. Казалось бы, что за занятие для Моцарта быть главным инженером заштатной конторы "Сельэлектро", где главное дело — нагреть руки на каком-нибудь жульническом злоупотреблении служебным положением? Однако ни убогая контора в родном убогом городишке, ни убогая комнатенка в убогом районе Москвы, которую снимает Главинж у убогой старушки Татьяны Степановны, не омрачают возвышенного состояния его духа:

 "...учтите, что я недавно взвешивался после парилки, — во мне 92 кило, а меня несло как бы по воздуху. Это была полнейшая согласованность, как бы слияние с чем-то разлитым вокруг, какая-то абсолютная гармония со всем, что меня окружало: тротуарами, зданиями, прохожими, троллейбусными проводами и рекламой".

 Именно эта гармоническая уверенность Главинжа в себе, выглядящая порой ординарным самодовольством, навеки припаяла к нему неудачливого Секретарюка, посвятившего свою захудалую жизнь неистребимой зависти к Главинжу. Он довел эту зависть до вершин поэтической страсти, она стала для него источником творческого вдохновения. В повести Гиршина Моцарт и Сальери как бы меняются местами: если Глав¬инж в полноте своей самосогласованности и не стремится ни к чему возвышенному, ощущая каждой клеточкой своего шестипудового тела, что он и так хорош, то несчастный Секретарюк изводится в тисках своей зависти. Стремительностью своих метаний он создает громадную подъемную силу, уносящую его далеко от мелких подробностей невзыскательного бытия.

 Кощунственность такого поворота темы оправдывается словами Гершензона, сказанными в "Мудрости Пушкина": "ад ущербного существования состоит в том, что душа безнадежно жаждет наполниться... и страсть вулканическим взрывом наполняет душу".

В ущербном сознании Секретарюка его неизменно удачливый со-товарищ вырастает в существо демоническое, пугающее своим мистическим влиянием на окружающую жизнь. Одна из их общих приятельниц по имени Аве Мария показывает ему на полу своей комнаты овал, очерченный мелом, поясняя, что здесь стоял (сидел, лежал, словом — присутствовал) Главинж. И бедный Секретарюк отшатывается в ужасе, ощущая как его невзрачное тело пронзает поток невидимых волн, излучаемых могучим силовым полем, сконцентрированным в очерченном мелом пространстве.

 И хоть не вполне ясно, существует ли этот овал в реальности или только в лихорадочном воображении измученного завистью Секретарюка, не остается сомнения, что все, связанное с Главинжем, полно для бедняги мистического значения.

Сама их несносная нерасторжимость представляется Секретарюку реальной, а не психологической связью. Он ни на секунду не забывает о телевизионном кабеле, которым связал его с Главинжем фантастический извозчик, колесящий по Москве на старой пролетке, запряженной терпеливой лошадкой, которая то и дело роняет комья навоза под колеса троллейбусов.

Кабель этот, равно как и извозчик, то и дело возникает на страницах повести с пугающе достоверными подробностями. То этот кабель закреплен вокруг левой руки Секретарюка и вокруг правой руки Главинжа, то он колеблется на грани разрыва, пока обезумевший Секретарюк мечется в бреду по ночной Москве, пытаясь починить истершиеся его волокна. А Главинж спокойно спит, даже не подозревая о роковой опасности.

Впрочем, особенно волноваться Главинжу не стоит: нить эта по-настоящему не может быть оборвана, ибо многолетнее сосуществование превратило их с Секретарюком в сиамских близнецов. С того далекого дня, когда оба они молодыми инженерами сразу после института дружно переступили порог конторы "Сельэлектро", тянется эта нить к последнему этапу драмы зависти, завершающейся трагически где-то в переплетении московских переулков возле Кировского метро.

 Равными и полными надежд вошли два молодых инженера, два друга, в захудалую контору "Сельэлектро", и на этом равенство их закончилось. Веселый, всегда довольный собой и обстоятельствами Главинж пошел вверх по служебной лестнице, а незадачливый Секретарюк так и остался навечно у потертого, за-литого чернилами стола в общей проходной комнате младшего персонала.

 Неважно, какое место в современном прогрессе занимает "Сельэлектро" отдаленной южной провинции, ибо "всюду жизнь", и все определяется не абсолютной величиной достижений, а относительной. И если поместить точку отсчета в кабине¬те главного инженера захолустной конторы, то сила зависти, сосредоточенной вокруг этого кабинета, вполне может быть сравнима с силой зависти посредственного композитора к гениальному. Дальше остается только выбор места, времени и оружия — а роковой исход уже предрешен классикой.

Но тут Марк Гиршин предлагает нам новое решение темы и неожиданный финал повести. Уже ясно из заданного сюжета, что, несмотря на мелкость поводов и незначительность окружающей обстановки, накал страстей неминуемо подводит героев к вопросу "или — или?". Но в столкновении Главинжа и Секретарюка автор повести поворачивает острие противостояния не против беспечного Моцарта, а против злокозненного Секретарюка-Сальери.  Запутавшись в собствен¬ных безумных построениях, он, слегка подталкиваемый беспечной рукой Главинжа, попадает под колеса тяжелого грузовика и умирает в больнице Склифосовского. Причем ему самому, за¬травленному непреодолимой сладостно-мучительной завистью, кажется, что он добровольно выбрал свою погибель, а может быть, так оно и есть:

"Я слез с пролетки и заполз под колеса. "А теперь возьми и переедь меня", — попросил я. "Как это, переедь!" — извозчик постучал себя кнутовищем по лбу. "А вот так, — сказал я, — тронь лошадку". И прежде, чем он успел опомниться, я обратился к лошади "Н-но!.." И послушное животное сделало шаг..."

Почти половина повести посвящена судебному процессу над Главинжем, обвиняемым в подстрекательстве к самоубийству. Основой для этого обвинения служит исписанная чернилами и частично кровью тетрадка, которую Секретарюк оставил Аве Марии на случай своей гибели.

Суть дела не в подробностях процесса и не в исходе его, а в неожиданном, издевательски феерическом перевертыше. В то время, как человечество все еще теряется в догадках относительно злодейства Сальери — убивал или не убивал? — Гиршин, как ни в чем не бывало, подносит нам Моцарта, судимого за убийство Сальери.  

 Но как не находит облегчения Сальери, подсыпав яд в бокал своего гениального друга, так и Главинж после похорон Секретарюка ощущает вдруг острую тоску по своей незадачливой тени: жизнь отныне как бы потеряла для него остроту, стала бесцветной и пустой. Ни к чему привычные усилия для дальнейшего продвижения вверх, — кто теперь их оценит самой высокой мерой — завистью, замешанной на восхищении, на вечном неосуществимом стремлении слиться, разделить, причаститься благодати?

 Ах, как понятно это чувство мне, вот уже тридцать лет заключенной в тесном отсеке израильского подразделения русской литературы, где вся атмосфера до отказа насыщена завистью! Но не стоит самоуничижаться – прочитавши отважную книгу Льва Аннинского «Три еретика», описывающую золотой век российской словесности, я убедилась, что и у букашек и таракашек тоже все было, как у нас.

 О, как они умели завидовать и ненавидеть! Независимо от величия и признания, Тургенев завидовал Достоевскому, Достоевский – Лескову, Лесков - Салтыкову-Щедрину, и все они скопом Писемскому. Как исступленно они считали чужие ошибки и чужие гонорары – ну совсем как мы!

 Но вдумавшись, я не нашла в своей душе  достаточных оснований для осуждения. Жизнь писателя-прозаика безрадостна – отказывая себе в простых радостях жизни, он превращается в отшельника- человеконенавистника, чтобы  денно и нощно горбиться над компьютером (можно заменить на «над письменным столом»), достигая очень немногого за долгие часы изнурительного труда.

 И вот наконец после нескольких лет мучений роман готов! Кто разделит радость автора? Где сегодня найти преданных друзей-поклонников, с нетерпением ждущих появления нового творения? Даже у жены (можно заменить на «у мужа») нет времени вчитаться и вникнуть.

 А дальше начинается изнурительная война с издателем. Если издатель отказывает, он даже не удосуживается потратить минуту на телефонный разговор и объяснить - почему, он просто присылает типовое равнодушное письмо, униформное для всех пострадавших. А если он чудесным образом примет твой роман к печати, то по выходе книги в свет приложит дьявольские усилия, чтобы тебя ободрать, как липку. Читательские отзывы редки, критические – еще реже.

Получается, как говорила одна моя подруга о своем неудачном муже: «Ни материально, ни морально, ни физически – так что же?»

     И только верные соперники прочтут, и прочтут внимательно, хотя бы для того, чтобы убедиться, что ты их не превзошел.

 Напрасно говорят, что писателю нужен читатель. Не читатель ему нужен, а хороший надежный соперник-писатель, внимательный друг-враг, неусыпно следящий за его прогрессом и украшающий его скудную жизнь неугасимым пламенем искренней зависти, которая сродни любви.

ХАЗАРСКАЯ ЗАГАДКА

Почти два века бродил по Европе призрак коммунизма. Бродил, бродил, и весь вышел. Но свято место пусто не бывает, и на смену старым призракам приходят новые, порой весьма живучие. Так в начале третьего тысячелетия на европейских подмостках появился призрак, куда более таинственный и неуловимый, чем его коммунистический предшественник. Из года в год он растет в сознании наших современников и принимает такие  странные формы, что хочется назвать его химерой. Химерой Хазарского Каганата.

Был этот каганат могуч и не беден, и все было бы в нем хорошо, если бы его правители, которых угораздило называть себя каганами, не вздумали сделать своей государственной религией иудаизм. В результате чего им сильно везло в торговле и не везло в любви. То есть в любви великого русского народа и его историков.

А существовали ли хазары вообще? Сербский писатель Милорад Павич прославился постмодернистской конструкцией – рука не поднимается назвать это сооружение романом – «Хазарский словарь», склоняющей нас считать Хазарский Каганат химерой. Хазары, по Павичу, - это сон, приснившийся цивилизации, загадка истории.

И все же в реальности этой химеры не приходится сомневаться, она куда реальней так и не состоявшегося коммунизма. Косоглазой монгольской рожей в черной кипе выползает Хазарский Каганат из приволжских степей и расползается по пустынным просторам, возводя города, совершая набеги, собирая дань и подрабатывая при этом торговлей между Востоком и Западом. Вот что написано о нем в энциклопедии "Мир вокруг нас":

«ХАЗАРЫ - тюркоязычный народ, появившийся в Восточной Европе после гуннского нашествия (IV век) и кочевавший в Западно-Прикаспийской степи.  С середины VII до конца X вв. они образовывают государство Хазарский каганат, во главе с каганом… со столицей Итиль в дельте Волги. Смешанности племен, составлявших Хазарский каганат, соответствовало смешение религий: языческой, магометанской, христианской, еврейской. Однако в начале IX в. каган Булан объявил государственной религией иудаизм и сменил свое имя на Обадию. Тем не менее Хазарский каганат продолжал придерживаться принципа веротерпимости.  В IX веке юго-восточные славянские племена платили дань хазарам. Впоследствии отношения Руси и хазар определялись торговым соперничеством».

Прочитавший этот отрывок должен сразу сообразить, почему Пушкин назвал хазар неразумными – не заботясь о последствиях, они провинились трижды: мало им было взымать дань с Руси  и соперничать с нею в торговле, им, болезным,  еще понадобилось принять иудаизм и обозвать себя каганатом. Естественно, что за эти грехи они, согласно той же энциклопедии,  были достойно наказаны: 

«Каганат был окончательно разгромлен в 965 г. объединенными усилиями Руси и Византии. Последним их оплотом в русских владениях было Тьмутараканское княжество (имя-то какое отвратное, русскому слуху противное!). Обескровленные остатки хазар в Крыму были истреблены византийцами и русскими дружинами в 1016г.». 

Тут, казалось бы, следовало о них забыть -  ну жили, грешили, молились еврейскому богу, были за это наказаны, и туда им и дорога. Но почему-то не забываются, из памяти не стираются. Плодится и плодится литература, посвященная Хазарскому каганату, причем не всегда обличительная, а зачастую – стремящаяся к исторической объективности. Самое поразительное – стремительный рост интереса к хазарской теме, расцветающей,  не взирая на все усилия вышестоящих товарищей.

В последние годы  у хазарской химеры  началась новая жизнь в Интернете. Солидные историки обсуждают найденные в раскопках доказательства существования Хазарского каганата, но нашлись и не солидные, сильно раздраженные  новым нашествием хазар на русскую землю. Если порыться в Гугле на слово  «хазары», наряду с исторически достоверными сведениями там можно узнать много нового и интересного. Вот, к примеру, хочется процитировать  такие перлы из сборника «Хазары и чеченцы» - одно название чего стоит!

"... Из разгромленного Хазарского каганата и его столицы Итиль хазары целыми родами перебежали на Кавказ и временно поселились на горной, незанятой территории нынешней Чечни. И принялись за свое - грабеж и работорговлю на основе местных возможностей. Это были наименее развитые из бежавших хазар, те, кто имел меньше ресурсов для передвижения дальше и занимал в самой Хазарии достаточно низкое положение. Они и в настоящее время сохранили незначительное влияние иудейской мистики и дали начало чеченцам».

А вот еще перл:

"...Чекисты за произнесение обидной клички «хазарин»  людей расстреливали без суда и следствия по этническим и этнопсихологическим причинам. Многие из них сами были именно хазарами по этническому происхождению (!?)…  У большевиков, эсеров и упрощенных масонов были во времена средневековья успешные предшественники. С точки зрения этнической психологии существенно - средневековые конспираторы, террористы и пропагандисты оказались связанными прямыми узами этнического (и этнопсихологического) родства с большей частью известных революционеров, таких как Троцкий (Бронштейн), Свердлов (Янкель) и многих других... ".

На какой-то краткий миг становится даже жалко убогих авторов этих строк – такое невежество, такая каша в голове! Но жалость быстро исчезает, когда вслед за опусом «Хазары и чеченцы» появляется книга с игривым названием «ЖД», принадлежащая перу российского культурного лидера Дмитрия Быкова, которого не упрекнешь ни в невежестве, ни в неграмотности. Правда, насчет каши в голове и по поводу Быкова возникают сомнения, однако специалисты оправдывают плохо сходящиеся с концами концы его романа игровой его структурой и туманом неопределенности, застилающим будущность России.  Но никакие  оправдания не могут преуменьшить безобразие хазарского монстра с его ЖДовскими  штучками, разросшегося в романе  Быкова  до непотребства. И хочется спросить игривого автора, чем так досадили ему эти  незабываемые хазары, уничтоженные тысячу лет назад  в далекой Тьмутаракани?

Не стоит удивляться, что в России, испокон веков склонной к ворожеям и экстрасенсам, живет тяга к разгадке хазарской химеры. Но как  объяснить, что и  Запад, разумный, рационалистический Запад, тоже обратил заинтересованный взгляд на  хазар? Правда, взгляд этот пока  изрядно замутнен  неясным знанием предмета, но лиха беда начало. Это началось пару лет назад,  когда цивилизованный мир был потрясен неожиданной книгой, написанной американцем афганского происхождения с мусульманским именем Халед  Хоссейни.  Книга называется красиво - «Догоняющий змея». На русский язык это заглавие перевели менее точно – «Бегущий за ветром», и под этим именем она известна русскому читателю, а жаль!

Когда я впервые увидела роман Халеда Хоссейни на прилавке книжного магазина «Барнс и Нобель», я отбросила его, не вчитываясь, – меня оттолкнуло мусульманское имя автора.  Но когда я через полгода прочла его по настоянию друзей, я обнаружила, что именно мусульманство автора делает этот роман исключительным явлением в современной литературе.  Ведь даже поверхностное прочтение талантливого романа Хоссейни наводит на мысль, что под  узором завлекательного сюжета  в нем скрывается нечто большее, чем рассказ о личной трагедии ее героев  на фоне трагедии их Родины.

В центре происходящей в романе драмы автор поместил племя хазар, второе по численности после пуштунов племя в Афганистане. Вернее сказать, бывшее вторым по численности, пока талибы не совершили геноцид, вырезав всех хазар поголовно.

Чтобы не быть голословной в толковании авторского замысла, я просто перескажу содержание романа.  На первый взгляд это просто драматически описанная трагедия сегодняшнего Афганистана, история болезни, так сказать, начавшаяся с момента внедрения русского вируса в тело этой некогда далеко не идеальной, но все же жизнеспособной страны. Русский вирус, как всегда, разрушителен и практически смертелен,  а выпущенный ему наперехват вирус американский, замаскированный под  движение талибан, только завершает начатое, - и страны Афганистан больше нет. Остались только  горы трупов, груды развалин, голод, нищета и беспредел насилия.

Но это всего лишь документальный фон, а не сюжет книги. Сюжет же  поверхностно строится на многолетней дружбе-вражде двух мальчиков,  Амира и Хассана,  омраченной непреодолимым комплексом вины. Хоть Амир был сыном барина, а Хассан сыном слуги, поначалу мальчики были друзьями, несмотря на разделяющую их социальную пропасть - оба они были вскормлены молоком одной женщины и неразлучно росли в одном дворе, окружающем барский дом вольнодумного отца Амира. Их  дружбу не нарушал даже тот факт, что рослый Амир принадлежал к высокочтимому племени пуштунов, а Хассан, маленький, хрупкий, с нежным личиком китайского божка, - ко всеми презираемому племени хазар. В русском переводе хазары названы хазарейцами, что так же не точно, как и перевод заглавия – по-английски они просто хазары, в английском никаких хазарейцев нет.  Из дальнейшего содержания моего эссе станет ясно, к чему понадобилась эта неточность. Кстати, хочу заметить, что переводчик на иврит вообще не понял, что это за народ – хазары, и  упростил свою задачу,  назвавши маленького Хассана азером, т.е. азербайджанцем.

Но вернемся к сюжету. Как-то роясь в богатой библиотеке отца, Амир наткнулся на пыльную книжку, в которой целая глава была посвящена хазарам. В этой главе рассказывалось о восстании хазар, жестоко подавленном храбрыми пуштунами. Когда Амир спросил своего школьного учителя о восстании хазар, тот презрительно скривил губы: «Только это они и умеют – жаловаться».

По утрам богатый мальчик Амир, съевши сытный завтрак, поданный его слугой Хассаном, уходил в школу, а после обеда, тоже поданного Хассаном, пересказывал тому все, чему выучился за день в школе. Хассан был очень смышленый, и Амир, заметив, как ловко тот решает непростые школьные задачки, ревниво исключил из своих рассказов задачи по математике. Таким же образом прекратил он их соревнования в запуске скользящих по поверхности озера камешков – камешки Хассана подпрыгивали по восемь раз, тогда как камешки Амира всего только по пять.

Но все эти мелочи не омрачали их дружбы – Хассан обожал Амира и был готов отдать за него жизнь. И случай не преминул представиться. Как-то их перехватила на задворках маленькая банда, возглавляемая соседским подростком, голубоглазым Ассефом, сыном отца пуштуна и матери немки. Хулиган Ассеф был на пару лет старше наших героев, он отличался особой жестокостью, любил цитировать «Майн кампф»  и держал в страхе весь район.

«Хватит тебе водиться с этим грязным хазарином, - объявил Ассеф Амиру. – Этой дружбой ты позоришь наш славный пуштунский народ!».

И он направился к Амиру, подняв над головой огромный кулак, украшенный зазубренным кастетом. Амир струсил и уже готов был отречься от Хассана, но вдруг ситуация резко изменилась. Хассан вытащил из-за пояса рогатку, заправленную крупным камнем, и направил ее в лицо Ассефа – а вся округа знала, что он стреляет из рогатки без промаха. (Это вам что-нибудь напоминает – маленький мальчик с рогаткой, противостоящий наглому великану-врагу?)

«Оставь нас в покое – тихо произнес он, - а не то тебя отныне станут называть одноглазый Ассеф».

Всем стало ясно, что он не шутит, и Ассеф отступил, прошипев на прощанье: «Ты еще пожалеешь об этом, хазарин!».

И вскоре привел свою угрозу в исполнение. В день ежегодного состязания воздушных змеев, которыми был славен до-талибанский Кабул, он настиг – опять на задворках – маленького Хассана , догоняющего идущего на посадку змея. Пока его верные соратники держали Хассана за плечи, Ассеф сорвал с мальчика штанишки и изнасиловал его на глазах подоспевшего в последний момент Амира. При виде этой ужасной сцены Амир не выбежал из подворотни, из которой он в страхе подглядывал за стычкой своего друга с ненавистным врагом. Он трусливо переждал, пока банда Ассефа уберется прочь, а потом выбежал навстречу всхлипывающему Хассану и пошел с ним рука об руку домой, словно ничего не случилось.

Но с этой минуты он возненавидел Хассана - за собственное унижение, за неотступно преследующее его чувство вины. Пользуясь своим положением единственного любимого сына, Амир добился того, что Хассан и его отец Али, живший в доме отца Амира десятки лет, покинули этот дом и уехали в Хазаристан.

Они уехали, а чувство вины осталось. Искоренить его не смогли ни страшные события советской оккупации, ни полное опасностей бегство из Афганистана.

Амир с отцом поселились в Сан-Франциско и разделили печальную судьбу тысяч афганских беженцев – нищету, отчужденность, ностальгию. Прошло двадцать пять лет, Афганистан перешел в руки моджахедов, бывших ничем не лучше советских войск, а затем в руки талибов, бывших еще хуже. Отец Амира умер, а Амир женился и стал американским писателем, вполне обеспеченным и благополучным.

Его благополучие было нарушено неожиданным ночным звонком, - звонил Рахим Хан, бывший  компаньон его отца, оставшийся в Кабуле. Сообщив Амиру, что Хассана и его жену вместе с остальными хазарами уничтожили талибы, Рахим Хан умолял его приехать, чтобы позаботиться о чудом оставшемся в живых малолетнем сыне Хассана, Зорабе. И, гонимый неизлечимым гнетом вины, Амир покидает свою любимую жену и уютный дом, чтобы отправиться на поиски Зораба в раздираемый гражданской войной Афганистан.

После долгого  опасного путешествия он попадает, наконец, в Кабул и находит сиротский приют, где должен был жить Зораб. Но Зораба там нет – директор приюта сознается, что для спасения остальных сирот от голодной смерти он продал хазарского мальчика  одному из главных талибов, имя которого директор даже не решается произнести, так он страшен. Мальчик, по его словам, очень талантливый танцовщик, а кроме того он -  в совершенстве владеет рогаткой.

«Как я найду этого талиба?» - спрашивает Амир.

«Иди завтра на стадион, и ты его узнаешь – это человек в темных очках», - это все, что Амиру удается извлечь из запуганного директора приюта. 

Назавтра на стадионе Амир становится свидетелем душераздирающей сцены – на глазах десятков тысяч возбужденных зрителей рослый талиб в  темных очках  насмерть забивает камнями мужчину и женщину, виновных в прелюбодеянии.   Глядя на оставшуюся от тел любовников кровавую кашу, Амир содрогается от ужаса и отвращения, но у него нет выхода, он вынужден просить палача в темных очках  о срочном свидании – это единственный способ добраться до Зораба.

 Казалось бы, все складывается хорошо -  свидание Амиру назначают с поразительной скоростью, в тот же день. И только войдя в роскошный дворец палача,  он с ужасом понимает причину этой поспешности – сняв темные очки,  его встречает раздобревший и самодовольный старинный знакомый,  кошмар его детства - Ассеф.   Сейчас он расплатится с Амиром за  прошлое – только сначала немного поиграет, как кошка с мышкой.

Он велит привести к нему Зораба – грациозный мальчик с нежным личиком китайского божка послушно танцует под звуки старого граммофона.  Амир говорит мальчику, что приехал его забрать от Ассефа, и мальчик верит ему – его покойный отец много рассказывал о своем далеком друге детства.

«А теперь, - говорит Ассеф  Амиру, - я тебя убью. Медленно, как когда-то собирался, кастетом. Потом твой грязный труп выбросят собакам, и никто не поинтересуется, куда ты пропал».

Ассеф приближается к Амиру и начинает методично колотить его тяжелым кулаком, на три пальца которого надет зубчатый кастет.  Амир пытается сопротивляться, но бесполезно – могучий великан Ассеф с легкостью отбивает его беспомощные атаки. Хрустят сломанные ребра, трескается сломанная челюсть, и вдруг раздается тихий детский голос:

«Отпусти его, Ассеф-ага, а не то я выбью тебе глаз!».

Ошеломленный Амир оборачивается и видит знакомую с детства картину – маленький мальчик с нежным личиком китайского божка целится в гиганта из рогатки, заправленной бронзовым биллиардным шаром. (Кого он напоминает – уж не юного ли Давида с пращей, которая на иврите называется «ругаткой»?)  Ассеф, презрительно смеясь, наносит Амиру еще один сокрушительный удар, и в ту же секунду валится на  пол с диким воплем боли, из его выбитого глаза хлещет на ковер струя крови. 

Воспользовавшись суматохой, Амир удирает вместе с Зорабом, и дальше идет другая история, не менее драматическая, но выходящая за рамки моего рассмотрения. А я возвращаюсь к маленькому хазарскому мальчику с его дважды повторяющейся рогаткой-«ругаткой», нацеленной во вражий глаз. В конце концов, мальчик этот оказывается младшим братом  Амира, и весь мучительный комплекс вины, терзающий душу Амира, приобретает весьма своеобразный характер.

Вдруг становится ясно, зачем переводчику понадобилось назвать хазар «хазарейцами». И почему садиста Ассефа автору понадобилось снабдить матерью-немкой, голубыми глазами и любимой книгой «Майн Кампф». Сквозь изысканный узор сюжета начинает проступать хорошо задуманная и виртуозно выполненная аллегория. Особенно понятна она нам, людям Библии, полжизни прожившим в России, откуда вещий Олег сбирался «отмстить неразумным хазарам».

Правда, сегодняшние историки бросают зловещую тень недоверия на весь исторический фон «Песни о вещем Олеге», но Пушкин  интриг сегодняшних историков не провидел и написал о хазарах то, что в его время было на слуху.

Зато  реальные талибы  ни энциклопедию, ни Пушкина, ни даже Дмитрия Быкова не читавшие, суть дела поняли правильно – вышли в поход на Хазаристан и вырезали всех  хазар подчистую. И хоть это подробно рассказано в романе Хоссейни, причем рассказано на фоне немца-садиста и хазарского мальчика с рогаткой,  все же об истинной символике романа никто не догадался.

Я  пересмотрела массу критических статей, обсуждавших роман Халеда Хоссейни  в американских и английских  газетах.  Многие рецензенты почувствовали скрытую значительность авторского замысла, но ни один не смог ткнуть пальцем в ее истинную сущность. Какой-то фантазер  даже придумал неубедительную аллегорию, будто битва воздушных змеев в небе над Кабулом символически изображает  современную историю Афганистана, которым манипулируют беспардонные водители змеев. Однако этот анализ ничего не добавил к пониманию замысла автора. То ли англоязычные критики никогда не слышали о хазарах, то ли они плохо помнили библейскую легенду о гиганте Голиафе и малютке Давиде с «Ругаткой», - вполне возможно, что современным критикам все эти знания ни к чему. Но писатель – другое дело:  создается впечатление, что автор романа «Догоняющий змея»  хорошо знал и то, и другое. И в завуалированной, но все же прозрачной форме написал потрясающий документ – покаяние мусульманина перед своим младшим еврейским братом.

СЕКРЕТ ДОН ЖУАНА