Как хорошо был организован наш детский мир! Проникновенные эти стихи, написанные еврейским поэтом Львом Квитко, вдохновенно переведенные на русский язык поэтом-евреем С.Маршаком (и нас еще смеют упрекать в недостатке еврейского воспитания!), рисовали такую вдохновляющую картину...
Были там, конечно, присутствовали и злые силы:
Но мы не дадим! Не выйдет! Каких бы это ни стоило жертв, даже жизни брата:
Не было у меня никакого брата. Я, как и большинство моих сверстников, был единственным ребенком, родившимся в голодные годы и вскормленным искусственным молоком. Но идея нерушимой верности силам Добра пронизывала мое золотушное существо до самых печенок, и я любил моего несуществующего, самоотверженного старшего брата неземной любовью.
Если бы я знал, что мой старший брат пал, в действительности, жертвой аборта! Если бы я знал, что всего через год товарищ Ворошилов горячо пожмет руку Риббентропу! Если бы я знал, что и самого Квитко всего через десять лет расстреляют ни за что, ни про что... Мы оба, Лев Квитко и я, ничего не знали об этом и были счастливы...
Я не шучу. Я хочу сказать, что у нас было все необходимое для счастливого детства. Потому что для счастливого детства необходима только уверенность в незыблемости нашей системы координат. И она у нас была.
Наши родители тоже "хотели все начать сызнова". И все у нас тоже было "с самого начала, ничего от национального или религиозного". Но страна и режим обеспечили нас Абсолютами, и наше детство оказалось долгим и полным смысла. От пяти до десяти, когда началась Война и нас понесло в Сибирь, подальше от смерти; от десяти до пятнадцати, когда я вышел из исправительного лагеря, и меня понесло из Сибири, подальше от тюрьмы, прошли две большие, наполненные событиями жизни, каждая из которых не короче моих последующих шести десятков взрослых лет, проведенных в разных городах и странах.
В сущности, я сейчас с трудом представляю, как это я от бесконечно длинного, осмысленного периода, который обычно называется детством, добровольно перешел к тому чересчур поспешному мельканию, в ходе которого так быстро утекает моя взрослая жизнь. И как от чувства уверенности и единственно правильного выбора, которое превалировало у меня в детстве и юности, я все чаще стал переходить к бесконечным колебаниям и чувству вины, которые так отравляют нам взрослые годы.
Человек - это существо, родившееся с жаждой абсолютного. Советское воспитание, несмотря на поверхностный атеизм, эту потребность удовлетворяло. Оно внушало ребенку абсолютное сознание своей правоты, и это сознание, как потерянный Рай, навеки предносится нашему мысленному взору, давая силы верить. Опыт гармоничного мировоззрения навсегда остается идеалом, быть может и неосуществимым, по которому, однако, обречена тосковать душа взрослого.
Мы, русские выходцы, все надеемся найти и определить в реальном мире "правильную" позицию. Смешно, не правда ли? В нашей алие присутствовала и детская мысль встретить в израильтянине потерянного "старшего брата", который защитит и уладит. Который "не выдаст..."
Неизбежное с возрастом разочарование в советской (и всякой иной земной) власти нисколько не могло повредить нашему здоровому идеализму, ибо ребенку с возрастом естественно стать проницательнее и детальнее видеть реальность. В том отчасти и состоит детство...
Нам еще не исполнилось по четырнадцати лет, когда мы поняли, что власть в СССР не находится в руках рабочего класса. Такого отклонения от ленинского учения мы потерпеть не могли и должны были бороться. Нас было семеро мальчиков и одна девушка. Хотя в нас и не было "ничего от национального или религиозного", мальчики, все как один, оказались евреями и только девушка... О, русские женщины! Впрочем, случай задуматься об этом нам представился уже только в тюрьме. Семеро - это очень много, но все же ни один не выдал. Нас поймали по результатам нашей деятельности, которая состояла в том, что мы сочиняли и разносили по городу рукописные листовки, клеймившие неравенство и несправедливость и призывавшие народ к восстанию. Восстания не произошло. КГБ стоял на страже. Во всех школах города провели графическую экспертизу, и наши почерки идентифицировали.
В тюрьме кончилось наше детство и укрепилось чувство самосохранения. Тов. Ворошилов тогда уже утратил свой ореол боевого вождя, но Л.Квитко все еще не был расстрелян. Среди других политических заключенных, которые жаловались, что они сидят ни за что, мы резко выделялись сознательным характером своего преступления. Никто из нас не захотел признать своей неправоты или хотя бы относительности коммунистического идеала справедливости.
Нашему душевному здоровью всерьез повредила бы мысль, с которой многие западные интеллигенты, по-видимому, сроднились с детства: "абсолютной правоты, истины, а быть может, и объективного мира вообще не существует". Такому взрослому, безрадостному знанию не позавидуешь. Людям, в которых такое знание прочно поселилось, приходится совершать поистине героические философские усилия, чтобы обосновать понятие верности. Хоть чему-нибудь. Ясно, что они уже не могут быть старшими братьями. Кому бы то ни было...
Конечно, нетрудно понять, что этот их поспешный релятивизм есть европейская реакция как раз на массивное идеологическое оболванивание. На тот идеологический тоталитаризм, который так широко разлился по Европе два поколения назад, произведя на свет два сходных, но враждебных друг другу чудища: германский нацизм и советский коммунизм. Но ведь и чудовища эти родились на свет не из ничего. Они отвечали той жажде абсолютного, которой не было утоления. Они продлили детство человечества. Потому что не меньше, чем хлеба, человечество хочет счастливого детства.
В чем состоит долг взрослого? - Помочь ребенку принять сложность мира, не разрушив его уверенности в самом себе. Может ли это сделать человек, сам лишенный такой уверенности?..
Когда я украл оловянных солдатиков на именинах у сверстника, полагая, что он и так получил достаточно подарков, родители не оставили мой поступок без последствий. В горечи познал я, что в гостях следует уважать чужую собственность и сдерживать свою жадность, такую естественную при виде множества хороших вещей, собранных вместе... Но вот настал час и моего торжества: на моих именинах другой мальчик начал лихорадочно рассовывать по карманам мои игрушки. Коршуном я налетел на обидчика и впился в него изо всех своих сил, удесятеренных сознанием правоты. Ведь я уже знал, каким должно быть правильное поведение на именинах, и мной руководили, конечно, самые лучшие чувства...
Мальчишка заревел так, как будто это он поступал правильно, а я его незаслуженно обидел. Со всех сторон сбежались взрослые остановить изверга. И я сам вдруг с первобытным физиологическим ужасом почувствовал, что его тело слишком жидкое для моих железных от правоты рук...
Все же самое ужасное случилось потом. Мои родители опять приняли сторону противника! Они объявили, что поскольку мальчик был у меня в гостях, я был его хозяин, а хозяин, как известно, должен уступать гостям (а также слабым), чтобы их не обидеть. Такого предательства я от них не ожидал. Сквозь бурные рыдания прорвался мой мировоззренческий вопрос: "Если на чужих именинах я должен уступить, как гость, а на своих, как хозяин, то где, кто и когда уступит мне?"...
Я помню, что родители смутились. Они не планировали заходить так глубоко в основания этики. Скорее всего эти основания не были им вполне ясны. Ясны ли они кому-нибудь из нас? Что-то родители, конечно, говорили насчет того, что, если я сейчас уступлю Васе, то впоследствии, возможно, и Вася уступит мне. Впрочем, они, как и я, хорошо зная Васю, заранее понимали, что говорят чепуху.
Нет, на самом деле, ответа на этот вопрос. Обоснования этики не могут быть найдены рационально. Взрослый человек живет в джунглях сомнения, в пустыне свободы...
Действительно, взрослость вселяет в душу сомнения. Сознание абсолютной правоты, как и состояние невинности, редко сохраняется до зрелых лет. Но эти сомнения даны нам не для того, чтобы идти в никуда, к бессмыслице, к смерти души. Сомнения даны нам для поиска, чтобы лучше взвесить свой выбор, чтобы расширить круг возможностей.
Душа требует упорядоченности и красоты. Живая душа требует смысла. Сомнения прирождены мышлению, но они не составляют его результат. Когда мы приходим к результату, по необходимости несовершенному, возникающие у нас сомнения свидетельствуют вовсе не о бесполезности умственных усилий, а о необходимости их продолжать. Для интеллигенции - это профессиональный и одновременно гражданский долг. Если вместо созидания сомнение приводит к разрушению, интеллигент обязан сознавать, что идет не вперед, а назад. Йораму Брановскому, который разуверился в "существовании мира" нечем гордиться...
Человек отличается от скота своей жаждой абсолютного. Поэтому, когда мы разоблачаем относительность очередного абсолюта, мы делаем это не ради относительности как таковой. Мы делаем это ради другого абсолюта, высшего.
Относительность Эйнштейна не разрушила гармоничную картину мира, а создала более совершенную. Своим названием эта теория сбивает с толку только профанов. У самих физиков хватает детского оптимизма, чтобы верить, что они изучают реальный мир - и даже больше - что он "хорош", то есть гармоничен. Они мыслят, эти физики, и, следовательно, существуют. Даже такой скептик, как Сартр, называл эту максиму Декарта "абсолютной истиной познающего сознания".
Мы, русские выходцы, сохраняем детскую уверенность в своем существовании и существовании мира, просто поскольку мы в нем действуем. Действуя, мы начинаем также верить, что это наше необоснованное существование в мире - ценность. Таким образом, про нас скорее можно было бы сказать, что мы мыслим лишь постольку, поскольку мы существуем. Это гораздо меньше, чем Сартр признал бы за абсолютную истину, ибо логически не равносильно декартовскому утверждению. Однако пусть гордится своей утонченностью тот, кому этого недостаточно. Мы происходим не "от позднего чтения и путешествий", а от наших родителей. Мы похожи на них вопреки раннему и позднему чтению, а также путешествиям в Грецию. В нашем "русском" национализме и религиозности нет "ничего от национального или религиозного", но зато сколько угодно экзистенциализма. В нашем правом консерватизме содержится ровно 50% левого радикализма. Те же причины, которые на Западе склоняют к левизне, в России отталкивают вправо. И наша нетерпимость включает способность принять самую неожиданную радикальную точку зрения. Просто наша манера и терминология сложились в другом социальном климате, и выбор, который Израиль нам предложил, не соответствует нашему настроению. Наш экзистенциализм не философского, западного происхождения, а полудикого, автодидактического, с русской достоевщиной из XIX века, замешанной на возвышенных мечтах о "хрустальном здании" всеобщего согласия вперемежку с социальным цинизмом, происходящим от жизненного опыта: "Пусть даже так будет, что хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается, и что я выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения... Не все ли равно, если оно существует в моих желаниях, или, лучше сказать, существует, пока существуют мои желания?.. Я не успокоюсь на компромиссе... Я не приму за венец желаний моих - капитальный дом с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет.
"
("Записки из подполья", Ф.Достоевский).
Цель, я думаю, действительно не в этом. Я думаю, цель, возможно, в том, что в Израиле открылась вакансия на замещение должности "старшего брата". Наше жестокое и трогательное русское прошлое обеспечило нас непотопляемой устойчивостью, которая при наших нынешних условиях может пригодиться. Гуляя по чужим именинам и видя, как быстро растаскивают вокруг игрушки, которые могли бы принадлежать нам, да еще и выслушивая время от времени лекции о правильном поведении, мы с неприятным, издавна знакомым чувством ощущаем, как твердеют от правоты руки. Ну, устройте нам именины по-нашему, дайте разок ощутить себя хозяевами, а уж потом требуйте уступок в пользу Васи! Кто знает, может, как хозяину, мне и впрямь захочется уступить...
В любом случае, наш детский эгоцентризм и острое чувство подлинности существования возвращают этику на ее реальную почву: наше право жить по своему образу и произволу предшествует гуманизму, освободительным движениям и международным договорам. Напротив, наша экзистенциальная цепкость, не зависящая от политических убеждений, воля к абсолютной жизни ведут нас к гуманизму, порой толкают к сочувствию освободительным движениям и, быть может, приведут еще и к международным договорам. Может, мы еще сгодимся израильтянину на роль "старшего брата"?
P.S. "Романтический бред" - может быть, сказал бы Йорам Брановский. "Да, пожалуй. А почему бы и нет?" - отвечу я. "Но ведь все это уже не ново... да и кому это нужно?" - скажет кто-нибудь. "А я живу впервые, и это нужно мне".
Беспорядок как гарантия демократии
Выдающийся английский историк Арнольд Тойнби, мало известный в России из-за своего скептического отношения к марксизму, еще лет 50 назад писал: "3ападные наука и техника, рожденные, чтобы превращать знание в силу и богатство, обладают опасной эзотеричностью. Они возникли как результат интеллектуальных усилий творческого меньшинства. Однако главный источник нестабильности, угрожающей существованию этой "соли Земли", как раз заключается в том, что большинство людей, увы, по-прежнему "пресно"... Убожество современного человека в полной мере видно на страницах желтой прессы. Стагнация масс является фундаментальной причиной кризиса, с которым сталкивается западная цивилизация... Огромные массы народа не выходят из состояния духовной спячки, подавляющее большинство представителей любой цивилизации индивидуально ничем не отличается от человека примитивного общества".
Такая шокирующая констатация ошеломляет выходца из России. Хотя, вполне соответствует жизненному опыту - и в России, и в Израиле: "Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей" (А.C. Пушкин). Мы просто не привыкли к литературному выражению такого откровенного скепсиса по отношению к простому народу. Разве что вспомнить "Собачье сердце" М.Булгакова...
Однако, в тех же цивилизациях решение большинства жизненных проблем осуществляется при участии голосования. Все эти "огромные массы" голосуют. И с ними приходится считаться.
Желтая журналистика, которую так часто винят в навязывании своих стереотипов читателям, нисколько не виновата в своей прими-тивности. Не журналистика навязывает читателям газет свойственную им примитивность, а скорее голос толпы диктует журналистам уровень, выше которого им не следует подниматься. Ведь журналистика (желтая она или голубая - давно уж этот критерий в руках дальтоников) может выполнить свою функцию, только если она успешна. Большая мировая практика показала, что наиболее успешны у массового читателя именно испытанные приемы упрощения реальности (то, что у греков называлось демагогией). Упрощение картины мира на газетных страницах отражает, таким образом, не злонамеренный заговор журналистов, а их закономерное стремление к успеху. В частности, ко всеобщей доступности. Без такой доступности ни больших тиражей, ни, следовательно, оплаченных реклам у газеты не будет. Русская журналистика в Израиле в этом отношении иногда оказывается даже лучше западной, потому что, наперекор стихиям, сохраняет исходную российскую тенденцию "глаголом жечь сердца людей" и бывает, что жертвует доступностью текста ради пророческого вдохновения.
Здесь опять уместно процитировать Тойнби: "Даже в наиболее развитых обществах подавляющее большинство представляет собой инертную массу. Подтягивание нетворческого большинства до уровня пионеров на практике решается только благодаря мимесису (подражанию) - свойству человеческой природы, которое есть скорее результат коллективного опыта, чем вдохновения. Мимесис - это такая форма социального поведения, в которой посредственный человек опережает творческую личность..." Отсюда и происходят неизбежные преувеличения в применении всех и всяческих доктрин и концепций.
Таким образом, винить в примитивности обсуждаемых решений нам, в конце концов, придется рядового избирателя, читателя газет.
То есть, себя, что ли?
Среди сомнительных достижений ушедшего века мне видятся два момента, особенно выдающиеся по своим последствиям для всего мира:
(1) массовое участие простых людей в историческом процессе во все большем числе передовых стран и
(2) успешный опыт манипулирования их сознанием (и судьбой) небольшими сплоченными группами интеллектуалов.
Когда я называю эти достижения сомнительными, я имею в виду буквальный смысл этого слова, а не свое ироническое отношение к обеим этим реальностям.
Если наш читатель не склонен делить мир на черное и белое, он легко поймет, что в той новой ситуации, когда "каждая кухарка способна управлять государством", преимущества демократии уже не затеняют смертельных опасностей, таящихся в ней же. Изобретение атомной бомбы, например, тоже есть величайшее достижение ХХ-го века. И оно тоже создало грандиозную опасность для всех...
Основа парадокса здесь та же самая: изобретали и разрабатывали это средство совсем не те люди, которым предстоит его использовать. Кухарка, возможно, и способна управлять государством, но она неспособна его создать и удержать на демократическом уровне. Сама идея всенародного участия в политике была выдвинута в свое время элитарными, либерально настроенными интеллектуальными кругами в передовых странах, где эти круги и до сих пор в значительной мере контролируют сознание и поведение широких народных масс.
В старых демократических странах массы людей, хотя и получили право участвовать в политической жизни, фактически дальше футбольных сборищ и фольклорных ансамблей не пошли. И политику практически целиком оставляли в опытных руках национальной аристократии и представителей крупного бизнеса.
Реальное (хотя и очень кратковременное) осуществление идеи народовластия не случайно произошло именно в странах без демократической традиции (Италия, Германия, Россия), где сознание и поведение масс совсем не регулируются общественным договором.
Революция в России, захватив широкие массы, разрушила исходную культурную (хотя и деспотическую) основу организации общества и позволила кучке людей с ограниченным кругозором развязать невиданный по масштабам террор, поглотивший со временем и всех его устроителей. Одновременно, монополизация СМИ и умелая макиавеллиевская пропаганда, производимая новыми, одаренными и незастенчивыми людьми, привели к невиданному прежде уровню лояльности и унификации мышления, которая соблазняла даже выдающихся поэтов. Даже утонченного сноба и индивидуалиста Бориса Пастернака:
"Иль я... урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?"
(Кого он имел в виду? Миллионы заключенных?)
Десятки падких на социальные идеалы западных "мастеров культуры" были в совершенном восторге от достигнутой в СССР общественной "гармонии".
Подобно этому, волна народного энтузиазма в Германии привела к власти Гитлера, а затем небольшая группа не устроенных в прежней жизни интеллектуалов, ошалевших от открывшихся им широких творческих возможностей, применив те же средства манипуляции - и монополизации - за считанные годы сумела превратить среднеевропейский народ в современное пугало. Сочетание террора со стратегически продуманной, вдохновляющей пропагандой преобразило немцев в идеальное орудие безумной войны, конец которой мог предсказать любой деревенский мудрец.
Однако не один выдающийся писатель в Германии, Италии и Скандинавии соблазнился этим "счастьем сотен тысяч", презревшим "пустое счастье ста" (в это малое число, к сожалению, вошли и шесть миллионов наших соплеменников!).
В обоих этих случаях народные массы, как всегда, конечно, не ведали, что творят, но дальновидные, отнюдь не примитивные, интеллектуалы (Михаил Кольцов и Илья Эренбург, например, или Йозеф Геббельс и Ленни Рифеншталь) надолго убедили их в правильности сделанного ими выбора.
Подобно тому как атомная бомба вышла из-под контроля ученых, потому что крутить ручки и нажимать кнопки умеют все, механизмы демократии даже в самых передовых странах постепенно переходят из умелых рук выдающихся адвокатов и менеджеров в общее пользование.
Демократия теоретически существует лишь до тех пор, пока в стране поддерживается непроизвольный баланс, то есть в конечном счете хаос мнений. Хотя бы и примитивных. Каков уровень сложности политического общества и соответствующий горизонт гражданина, таков и диапазон обсуждаемых вариантов.
Так же и в экономике: свободный рынок успешно осуществляет необходимую хаотизацию спроса и предложения и т.о. обеспечивает правильное усреднение цен на товары и услуги.
В этой модели (но не следует забывать, что это только модель) человеческое общество - система статистическая, и чем выше уровень внутренней свободы граждан, тем, очевидно, больше разброс их стремлений. Устойчивость статистической системы, если она насмерть не заморожена (не заморочена), поддерживается не единодушием составляющих единиц, а максимальной энтропией, т.е. разноголосицей.
Однако, в реальной жизни грандиозный механизм демократии все больше освобождается от индивидуального контроля людей, создававших и сознательно поддерживавших его. Прежде всего от контроля людей, чья политическая культура требует от них чего-то еще, кроме умения крутить ручки и нажимать кнопки. Например, в какой-то степени считаться также и с жизненными интересами людей, не умеющих оказать непосредственное давление на политический истеблишмент. Именно здесь примитивная пресса оказывается тут как тут. Газеты и телевидение, которые постоянно ищут сенсаций, вводят в политический обиход все новые группы якобы обездоленных граждан, чтобы поразить воображение своих потребителей.
Конечно, это обычно сопровождается безбожным упрощением, а иногда и искажением, действительности. Но, в результате даже в демократическом механизме, тронутом ржавчиной коррупции, всегда найдется влиятельный честолюбец, которому покажется полезным прослыть благодетелем новой несправедливо обиженной группы...
Пока журналисты примитивны, жизнь на земле может продолжаться в тех же демократических формах. Пока в Израиле одни из них убеждают нас, к примеру, в необходимости твердо идти дорогой мира, не считаясь с потерями, а другие, наоборот, требуют, не считаясь с потерями, твердо противостоять давлению арабских соседей - все идет как надо. И те, и другие очевидным образом упрощают дело, потому что и то, и другое в разной мере вынуждены делать все правительства Израиля, если они не хотят навсегда остаться в оппозиции. Но, упрощая, журналисты дают нам шанс каждый раз взвесить наши "за" и "против" в сиюминутной ситуации, пока она неоднозначна. Вот, когда они все запоют одно и то же... Когда, например, кроме ежедневного заработка, у них еще сформируются стратегическая цель и далекие общие интересы... у нас появятся твердые основания для беспокойства.
В наше время глобальное развитие информационных технологий и тотальное господство масс-медиа заметно нарушает хаотичесую структуру информационного поля. Фактически политическими предпочтениями избирателей - конечно, также и рыночными реалиями - манипулируют средства массовой информации, которые фактически сосредоточены в очень немногих руках. Если на страницу выше мне удалось подчеркнуть некую положительную роль журналистики в гуманизации общества, здесь будет уместно подчеркнуть ее исключительно успешную роль в его оболванивании. Доступ к СМИ ограничен по самой своей природе, и это всегда создает перекос в сторону самых бойких и успешных жуналистов, которых условия доступа делают более или менее согласными между собой. Успех такой привилегированной группы в свою очередь создает преимущества для тех политических концепций, (а на рынке - только тех товаров), которые эти джентльмены удачи удостаивают своим вниманием. Всевластие рекламы происходит в результате бурного развития средств коммуникации, далеко опережающего наличный рост политической мудрости населения, а также набора реальных благ и удобств, предлагаемых рынком.
Манипулируемый рынок не намного отличается от монопольного, и в этом свете корни сегодняшнего мирового кризиса становятся более понятны.
Поскольку самостоятельность мышления индивидуального гражданина сильно преувеличена человеческим самомнением, перспектива демократии была бы безнадежна, если бы не природная склонность людей к образованию клик, партий, организаций, этнических групп. В каждой клике господствуют мнения ее ведущих фигур, а ведущим фигурам для сохранения своего ведущего положения необходимо уметь формулировать, в чем состоит отличие их взглядов от идей лидеров конкурирующих клик. Т.о. в обществе, несмотря на низкую степень независимости избирателя, может сохраняться желательная разноголосица. Вместо статистики людей в развитых демократиях действует статистика групп. Демократия в большинстве стран уже давно существует не для отдельных граждан, а для действующих в их пределах сплоченных групп - клик. И права и возможности отдельного гражданина в обществе гарантированы не абсолютно, а лишь в меру влияния его группы.
В конкретной ситуации Израиля множество непроницаемых секториальных, условно этнических (этико-эстетических) перегородок создают в нашем обществе тот целительный беспорядок, которого следовало бы ожидать от множества различных убеждений интеллектуально самостоятельных избирателей. Кажется, это больше способствует устойчивости демократии, чем когда-то ожидаемая, окончательная унификация ("плавильный котел"). Хорошо приготовленная железобетонная смесь прочнее сплошного металла.
Безотчетно смелый шаг русскоязычной группы, проголосовавшей в свое время за "свою партию", позволил расширить пределы привычного израильского хаоса за счет включения наших имперских претензий, внедрения нашей ментальности. Независимо от конкретных политических шагов этой бывшей партии, это было одно из самых творческих, самых обещающих достижений нашей группы в Израиле, потому что оно нарушило зашедшую в тупик поляризацию "правых-левых", разбило единодушие сложившихся (слежавшихся) групп, пробудило политическую амбицию репатриантской массы. Сравнить его можно только с одновременным успехом партии ШАС, как бы ни было нам неприятно такое сравнение. Потому что и ШАС - это не повторение стереотипа давних вымогателей - "харедим", а внедрение в политику новой ментальности (пусть и весьма чуждой нам) со своими специфическими требованиями к жизни.
Может быть, все это и вправду приводит к более низкому среднему уровню конформизма израильтян. Хотя бы оттого, что, происходя из множества разных по культуре групп, израильтяне не имеют общих идолов для подражания. Мимесис не ведет их к унификации, а, напротив, работает на поддержание существующих различий.
Соотношение голосов избирателей, принадлежащих к разным группам, особенно если каждый из них еще и претендует на собственное мнение, конечно, не может оставаться стабильным. "Невозможность стратегического планирования национальных целей и ориентиров", упоминаемая в русскоязычной публицистике, как раз и синонимична чересчур демократическому (анархическому) характеру нашего общества.
Уровень участия в политике среднего израильтянина далеко превосходит западные нормы. Это, слава Богу, происходит от повышенной претензии всех евреев считать себя солью Земли, элитой. Попробуем поверить, что эта претензия - даже если это только подражание групповым лидерам - подражание свободному духу. Роль одиночки в нашем обществе - и к добру, и к худу - все еще заметно выше общего стандарта. И этот дух свободы - даже если это всего лишь свобода в переборе вариантов, - возможно, поможет государству удержаться на уровне творческого развития. Здоровое общество экспериментирует на себе. Именно поэтому (уже более шестидесяти лет) наша политическая жизнь всегда движется от одного кризиса к другому.
ОРУЖИЕ АСАССИНОВ
Тот, кто утверждал, что в споре рождается истина, явно преувеличивал. В лучшем случае в споре рождается понимание несовместимости позиций сторон, исходящих из разных посылок.
В своей полемике с экуменической позицией либерального российского культуролога Григория Померанца еврейский ортодокс Эдуард Бормашенко сформулировал ("22", N 103) фундаментальное (не путать с фундаменталистским!) требование к любому диалогу, которое выглядит особенно очевидным для математиков: "Когда два математика произносят два одинаковых утверждения, они имеют в виду одно и то же". Это следовало бы назвать нулевой аксиомой математики, ибо только после принятия такого предположения (а это именно предположение!) приобретают смысл все остальные определения и аксиомы (вроде того, что "прямая линия - кратчайшее расстояние между точками" и т.п.).
Если уж проблема неадекватного понимания дает о себе знать в математике, она тем более присутствует во всех остальных человеческих коммуникациях. Особенно, если иметь в виду коммуникации между представителями разных цивилизаций.
Языки цивилизаций могут вести людей к согласию, только если обеспечено предварительное согласие в нулевой аксиоме. Даже два человека, говорящие одно и то же на одном (общем) языке, должны быть предварительно уверены, что они в самом деле стремятся к согласию. Ибо, если цель одного из них - уничтожить другого, этому другому лучше прекратить разговор и подумать о спасении.
Для разных народов, тем более для разных культур, стратегическая оценка возможных намерений оппонента просто входит в обязанность правительств. Никакого общего языка, тем более общего принципа, между Западом с его либеральными ценностями и его радикальными противниками в сегодняшнем мире никогда не было. На какой же основе вести переговоры? Что выбрать за нулевую аксиому?
Западная политическая мысль сегодня бессильно цепляется за "права человека" в надежде обрести в них такую общечеловеческую идею, на которой можно было бы построить основу международной солидарности. Я думаю, эта попытка бесперспективна.
"Права человека" - идея модернистская, секулярная, чисто западная, и уже потому совершенно не подходит для большинства человечества. Она, вдобавок, несет в себе внутренние противоречия, которые проясняются по мере того, как ее перенимают неофиты, принадлежащие к иному культурному кругу.