Краткая всемирная история

Через двадцать два года испанские колонии в Америке последовали примеру английских тринадцати штатов и добились независимости от Европы. Однако большая разбросанность на континенте, разделявшие их горы, пустыни и леса, а также португальская империя — Бразилия — не позволили им слиться в единое целое. Они стали созвездием республик, весьма склонных поначалу к междоусобным войнам и революциям.

Бразилия пошла к неизбежной независимости несколько иным путем. В 1807 г. наполеоновская армия оккупировала Португалию, и королевское семейство бежало в свои американские владения. С тех пор, вплоть до окончательного отделения, скорее Португалия зависела от Бразилии, чем наоборот. В 1822 г. колония провозгласила себя независимой империей под властью Педро I, сына португальского короля, однако Новый Свет был не слишком расположен к монархиям. Бразильского императора без лишнего шума отправили в Европу (1889 г.), а Соединенные Штаты Бразилии окончательно встали в строй американских республик.

XLVII. ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ВОССТАНОВЛЕНИЕ МОНАРХИИ ВО ФРАНЦИИ

Не успела Британия потерять тринадцать колоний в Америке, как невиданный социальный и политический катаклизм в другой великой монархии с еще большей наглядностью показал Европе всю неустойчивость ее политических систем.

Мы уже говорили, что французские короли на европейском континенте оказались самыми успешными. Их государство было предметом зависти многих соперничавших друг с другом второстепенных королевских дворов. Но его процветание основывалось на социальной несправедливости, что и привело к роковой катастрофе. Блестящая и агрессивная французская монархия совершенно не заботилась о своих подданных. Духовенство и дворянство были свободны от налогов, а значит, вся тяжесть содержания государства ложилась на средние и низшие классы. Поборы стирали крестьян в порошок; дворянство попирало и унижало средние классы.

В 1787 г. монархия оказалась банкротом и была вынуждена созвать представителей всех сословий для рассмотрения дефицитного бюджета и сокращения чрезмерных затрат.

В 1789 г. в Версале открылись заседания Генеральных Штатов — собрания дворянства, духовенства и податного населения, некое подобие ранней формы Британского парламента. Генеральные Штаты не собирались с 1610 г.[48] Все это время Франция оставалась абсолютной монархией, но теперь у народа возникла возможность выразить давно уже зревшее недовольство. Сразу же возникли споры из-за стремления третьего сословия занять главенствующее положение. Оно одержало верх, и Генеральные Штаты преобразовались в Национальное собрание, вставшее на путь ограничения абсолютизма по примеру Британского парламента Король (Людовик XVI) приготовился к борьбе и вызвал войска из провинций. В ответ на это Париж и Франция восстали.

Падение абсолютной монархии произошло чрезвычайно быстро. Парижане взяли мрачную Бастилию, и мятеж тут же распространился по всей Франции. В восточных и северо-западных провинциях крестьяне жгли дворянские замки и уничтожали владельческие грамоты, а самих хозяев убивали или прогоняли. Прогнившая аристократическая система старого режима рухнула за один месяц. Многие принцы и придворные бежали за границу. В Париже и других крупных городах установилась местная муниципальная власть и сформировалась Национальная гвардия, открыто предназначавшаяся для противостояния монархии. Национальному собранию предстояло создать новую социальную и политическую систему совершенно нового мира.

Подобная задача подвергала Францию жесточайшему испытанию. Разом были устранены самые вопиющие несправедливости абсолютизма: налоги, крепостное право, аристократические титулы и привилегии. Дело шло к установлению конституционной монархии. Король сменил версальское великолепие на более скромный дворец Тюильри в Париже.

В течение двух лет сохранялась надежда создать обновленную и эффективную систему управления. Многое из сделанного было рационально и сохранилось до сих пор, хотя от некоторых нововведений пришлось отказаться. Был пересмотрен Уголовный кодекс, упразднены пытки, бессудные аресты и преследования за ересь. Прежние провинции (такие как Нормандия, Бургундия и другие) заменили восьмьюдесятью департаментами[49]. Высшие чины в армии стали доступными независимо от происхождения. Однако прекрасная и простая система судов была испорчена частой выборностью судей, что делало толпу своего рода апелляционной палатой, а судьям, как и членам Национального собрания, приходилось, заискивать перед галеркой. Подлежала конфискации вся церковная собственность. Религиозные учреждения, не связанные с образованием и благотворительностью, упразднялись, а содержание духовенства переходило на счет государства. Для низших клириков это оказалось не так и плохо, поскольку их доходы зачастую были скандально малы. Вводилась выборность священников, что подрывало принцип римского католичества, в котором иерархия выстраивалась сверху вниз, начиная от папы и кардиналов. Национальное собрание хотело одним махом превратить французскую церковь, если не по доктрине, то по организации, в протестантскую. Повсюду возникали споры и конфликты между государственными и ортодоксальными священниками, сохранявшими верность Риму.

В 1791 г. эксперимент с конституционной монархией резко оборвался вследствие сговора короля и королевы со своими друзьями за границей. К Рейну стягивались иностранные армии, и наконец июньской ночью королевское семейство бежало из Тюильри, чтобы присоединиться к аристократам-эмигрантам. В Варение их задержали и возвратили в Париж. Францию охватил патриотический энтузиазм. Была провозглашена республика и объявлена война Австрии и Пруссии; короля предали суду и по примеру Англии приговорили как предателя народа к смертной казни (январь 1793 г.).

Далее в истории Франции последовал странный период. Ярко разгорелось патриотическое пламя, подогреваемое призывами положить конец любому соглашательству, поставить роялистов и всех недовольных вне закона, взять под защиту революции в других странах. Европа и весь мир должны стать республиканскими. Французские юноши толпами стекались под знамена. Повсюду звучала новая вдохновляющая песня — «Марсельеза», которая и до сих пор, подобно вину, горячит кровь. Под ее звуки французы прогнали иноземцев гораздо дальше пределов завоеваний Людовика XIV и повсюду стояли на чужой земле: в Брюсселе, Савойе, Майнце и на Шельде в Голландии. Но французское правительство совершило один необдуманный шаг: оскорбленное изгнанием своих представителей из Лондона после казни Людовика, оно объявило войну Англии. Это было крайне неблагоразумно, потому что революция, создавшая вдохновленную энтузиазмом пехоту и блестящую артиллерию, разрушила (избавившись от офицеров-аристократов) дисциплину на флоте, а англичане оставались владыками морей. Вся Англия сплотилась против этого вызова, хотя поначалу там возникло влиятельное движение в поддержку Французской революции.

У нас нет возможности подробно говорить о происходившей в последующие несколько лет войне Франции против европейской коалиции. Австрийцы были изгнаны, и уже навсегда из Бельгии, Голландия стала республикой[50]. Замерзший на Текселе голландский флот сдался без единого выстрела отряду кавалерии. В Италии французский напор на некоторое время приостановился, и только в 1796 г. новый генерал Наполеон Бонапарт с триумфом провел свою оборванную и голодную армию через Пьемонт в Мантую и Верону.

Более всего союзников поражали численность и быстрота республиканцев. Ничто не останавливало их импровизированную армию. Из-за отсутствия денег не хватало палаток, да их все равно не на чем было перевозить, и солдаты 1793—1794 годов стойко переносили те тяготы, от которых разбежались бы профессиональные военные. Для снабжения новых, неслыханных по численности войск не годились конвои, и французы вскоре научились жить «на подножном корму». Таким образом, в 1793 году родилась современная стратегия: быстрые марши, полное напряжение всех сил народа, биваки, реквизиции — все это заменило осторожное маневрирование, малочисленные профессиональные армии, палатки, полный рацион. Системе малых рисков ради малых выгод был противопоставлен дух смелых решений…[51]

Но в то время когда толпы оборванцев-фанатиков с пением «Марсельезы» сражались за свою la France, не разбирая, освобождают они или грабят страны, куда занесла их война, республиканский энтузиазм парижан явил себя далеко не в столь благородном обличье.

Революция развивалась под эгидой нового фанатичного вождя — Робеспьера. Трудно дать оценку этому самодовольному и вместе с тем робкому педанту. При слабом здоровье он обладал необходимым для властителя даром — несокрушимой верой и был уверен, что республику может спасти только его власть. Живой дух революции поддерживался убийствами роялистов и казнью короля. Впрочем, были и восстания: одно на западе, в Вандее, где народ поднялся против рекрутского набора и преследований духовенства; другое на юге, в Лионе, Марселе и Тулоне, куда роялисты впустили английский и испанский гарнизоны. Здесь уже не было иного выхода, как продолжать поголовные убийства роялистов.

Революционный трибунал принялся за дело, началась бойня, значительно облегчившаяся благодаря изобретению гильотины. Под ее нож пошли и королева, и противники Робеспьера, и атеисты, отрицавшие бытие Верховного Существа; день за днем, неделя за неделей адская машина не переставая рубила головы. Царствование Робеспьера питалось кровью: подобно курильщику опиума, он нуждался в ней все в больших и больших количествах.

Наконец летом 1794 г. сам Робеспьер был низвергнут и попал под нож. Его сменила Директория Пяти, которая продолжала оборонительную войну за границей и в течение пяти лет удерживалась у власти. Их правление было своеобразным перерывом в эпохе жестоких и яростных перемен. Революционный энтузиазм привел французские армии в Голландию, Бельгию, Швейцарию, Южную Германию и Северную Италию. Повсюду они свергали королей и устанавливали республики, что не мешало им грабить сокровища освобожденных народов для облегчения финансовых трудностей французского правительства. Войны становились все менее освободительными и все больше напоминали агрессивные войны при старом режиме.

Из своего монархического наследия Франция в последнюю очередь была готова отказаться от традиционной внешней политики. При Директории мы видим ее такой, как если бы революции вообще не было.

К несчастью для Франции и всего мира, появился человек, который в высшей степени воплощал в себе эгоизм французов и принес им десять лет славы и унижение окончательного разгрома, — Наполеон Бонапарт, генерал итальянской армии, водивший ее от победы к победе.

В течение пяти лет он всеми силами старался продвинуться наверх и в конце концов захватил высшую власть. Это был человек весьма ограниченного понимания, зато обладавший неукротимой энергией и всегда готовый идти напролом. В юности он усвоил радикальное учение Робеспьера, что помогло ему в начале карьеры, однако значения появившихся в Европе новых сил он по-настоящему не понимал и не сумел придумать ничего лучшего, чем опереточное возрождение западной империи со столицей в Париже и уничтожение остатков Священной Римской империи. В Вене император стал уже не германским, а только австрийским. Наполеон развелся со своей французской женой и женился на австрийской принцессе.

Став в 1799 г. первым консулом, Наполеон фактически сделался французским монархом, а в 1804 г. по аналогии с Карлом Великим объявил себя императором французов. Папа короновал его в Париже; во время церемонии Наполеон, подобно Карлу, сам возложил на себя корону. Сын его был коронован как римский король.

Царствование Наполеона в течение нескольких лет было непрерывной цепью побед. Он завоевал большую часть Италии и Испании, разгромил Пруссию и Австрию и господствовал над всей Европой к западу от России. Но победить Англию на море ему так и не удалось, а в 1805 г. его флот был наголову разбит адмиралом Нельсоном при Трафальгаре. В 1808 г. восстала Испания, и британская армия Веллингтона медленно выдавливала французов на север Иберийского полуострова. В 1811 г. возник конфликт с царем Александром I, и на следующий год Наполеон вторгся в Россию во главе объединенной армии, насчитывавшей шестьсот тысяч человек, которая была почти полностью уничтожена русскими войсками и русскими морозами. Восстала Германия, Швеция присоединилась к противникам Наполеона. Французские войска, терпя поражение за поражением, отступали, и Наполеон отрекся от престола в Фонтенбло (1814 г.). Его сослали на остров Эльбу, однако последним усилием он сумел возвратиться во Францию (1815 г.), и снова был побежден при Ватерлоо союзными войсками Англии, Бельгии и Пруссии. Наполеон умер пленником на острове Св. Елены в 1821 г.

Силы, освобожденные Французской революцией, исчерпали себя. Союзники-победители на конгрессе в Вене старались по возможности восстановить то, что великий ураган разнес в щепки. Почти сорок лет в обессиленной Европе сохранялся мир.

XLVIII. НЕУСТОЙЧИВЫЙ МИР В ЕВРОПЕ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ НАПОЛЕОНА

Две главные причины не только препятствовали полному социальному и международному умиротворению в этот период, но и подготовили серию войн 1854—1871 годов. Первая заключалась в стремлении монархов восстановить систему несправедливых привилегий и ограничить свободу мысли, образования и печати. Второй были совершенно противоестественные границы, установленные на Венском конгрессе.

Впервые стремление монархий возвратиться к прежним порядкам с особой ясностью проявилось в Испании, где была восстановлена даже инквизиция. Но по другую сторону Атлантики испанские колонии последовали примеру Соединенных Штатов и, когда Наполеон посадил на испанский престол своего брата Жозефа (1808 г.), восстали против европейской системы великих держав.

Южноамериканским Вашингтоном стал генерал Боливар. Испания была неспособна подавить этот бунт, и он вяло тянулся, подобно американской Войне за независимость.

Наконец в соответствии с духом Священного союза[52] Австрия предложила европейским монархам помочь Испании. Англия на это не согласилась, но более всего подействовало предостережение президента США Джеймса Монро (1823 г.), который заявил, что Америка будет считать враждебным актом любое распространение европейской системы на Западное полушарие. Так возникла доктрина Монро, провозгласившая, что новой власти европейских держав на американском континенте не должно быть. Это позволило новым государствам Южной Америки идти собственным путем.

Утратив свои колонии, испанская монархия все-таки могла под покровительством европейских держав делать у себя дома все, что ей заблагорассудится. В 1823 г. французские войска усмирили народное восстание в Испании по мандату конгресса Священного союза; одновременно Австрия подавила революцию в Неаполе.

В 1824 г. умер Людовик XVIII, и его трон наследовал Карл X, который поставил своей целью уничтожить свободу печати и университетов и восстановить абсолютную монархию. Был ассигнован миллиард франков на компенсацию дворянам, пострадавшим от поджогов замков и конфискаций в 1789 г. Париж поднялся против этого олицетворения старого режима (1830 г.), и Карла сменил Луи-Филипп, сын казненного во время террора герцога Орлеанского. Другие континентальные монархии ввиду открытого одобрения этой революции со стороны Англии и сильного либерального брожения в Германии и Австрии от вмешательства воздержались. В конце концов, ведь Франция продолжала быть монархией. Луи Филипп оставался на троне восемнадцать лет (1830—1848 гг.).

Таковы были зигзаги политики после Венского конгресса, спровоцированные монархической реакцией. Напряженность, возникшая из-за противоестественных границ, установленных конгрессом, нагнеталась значительно медленнее, но она несла в себе куда большую угрозу для мира в Европе. Крайне опасно смешивать под одним управлением народы с разным языком, разной литературой и разной идеологией, особенно если эти различия усугубляются религиозными противоречиями. Лишь сильная необходимость в общности, как, например, защита от нападений извне у швейцарских горцев, оправдывает тесную связь разноязычных народов, исповедующих разную веру. Там, где подобно Македонии население в деревнях и округах напоминает лоскутное одеяло, настоятельно необходима система кантонов[53]. Одного взгляда на политическую карту Европы, созданную Венским конгрессом, достаточно, чтобы возникло впечатление, что конгресс планировал как можно больше локальных конфликтов.

Совершенно бесцельно была уничтожена Республика Нидерланды; протестантов голландцев соединили с франкоязычными католиками прежних Испанских (Австрийских) Нидерландов. Не только древняя Венецианская республика, но и весь север Италии, вплоть до Милана, попал под власть германоязычных австрийцев. Ради восстановления Сардинского Королевства франкоязычную Савойю объединили с частью Италии. К уже существовавшей взрывоопасной смеси немцев, венгров, чехов, южных славян, румын, а теперь и итальянцев, добавились подтвержденные конгрессом польские приобретения Австрии, сделанные в 1772 и 1795 годах. Другая часть католиков поляков, проникнутых республиканским духом, была отдана под еще менее цивилизованную власть православного царя, а некоторые области Польши отошли к протестантской Пруссии. Признано было и завоевание Россией совершенно чуждых ей финнов. Под властью одного короля соединились весьма различные норвежцы и шведы. Германия, как увидит читатель, была оставлена в опасном состоянии беспорядочного смешения. Пруссия и Австрия частично находились в пределах Германской Конфедерации, а частично за ее границами. Сама Конфедерация состояла из множества мелких государств, в нее входил даже датский король как владетель некоторых германоязычных территорий в Гольштейне, а кроме того, Люксембург, хотя его правитель стал одновременно королем Нидерландов и большинство его подданных говорили по-французски.

Как видим, полное безразличие к тому, что для народов, говорящих по-немецки и воспитанных на идеях немецкой литературы (как и для итальянцев со своим языком и литературой, и для поляков), гораздо лучше вести дела в пределах своего языкового пространства при минимальных помехах от общения с другими народами. Недаром в одной популярной песне того времени говорилось: где слышна немецкая речь, там и Германское отечество.

В 1830 г. под влиянием Французской революции франкоязычные бельгийские провинции Нидерландов выступили за отделение от Голландии. Великие державы, испугавшись установления республики или аннексии этих провинций Францией, поспешили уладить конфликт и дали бельгийцам короля — Леопольда I, немецкого князя Саксен-Кобург-Готского. В том же 1830 г. произошли незначительные восстания в Италии и Германии и куда более серьезное — в русской Польше. Повстанческое республиканское правительство держалось в Варшаве целый год, но было жестоко уничтожено императором Николаем I (наследовавшим Александру I в 1825 г.). Польский язык был запрещен[54], а Православная церковь получила статус государственной вместо Римско-католической…

В 1821 г. греки восстали против турецкого ига и в течение шести лет вели отчаянную войну, но европейские правительства лишь наблюдали за их борьбой. Либеральное общественное мнение протестовало против бездействия, к восставшим со всех сторон стекались добровольцы. Наконец Англия, Франция и Россия предприняли совместные действия. В сражении при Наварине (1827 г.) французы и англичане[55] уничтожили турецкий флот, а русский царь вторгся в Турцию. По Адрианопольскому миру (1829 г.) Греция была объявлена свободной, однако ей не позволили возродить древние республиканские традиции. Для Греции нашли немецкого короля, некоего баварского принца Оттона, а в Дунайские княжества (ныне Румыния) и в Сербию были назначены христианские губернаторы. До полного изгнания турок из этих земель предстояло еще пролить немало крови.

XLIX. РАЗВИТИЕ МАТЕРИАЛЬНОГО ЗНАНИЯ

Пока на протяжении XVII, XVIII и начала XIX века в Европе происходили все эти конфликты между государями и между великими державами, «лоскутное одеяло» Вестфальского мира (1648 г.) калейдоскопически превращалось в «одеяло» Венского конгресса (1815 г.), а океанские парусники распространяли влияние европейцев по всему свету, — продолжалось неуклонное накопление знаний об окружающем мире.

Это накопление никак не было связано с политической жизнью и почти не оказывало на нее влияния, как, впрочем, и на народное мировосприятие. Влияние новых знаний пришло позднее и в полной мере только во второй половине XIX века, тем более что сам процесс накопления знаний ограничивался небольшим кругом независимо мыслящих людей. Без такого, по английскому выражению, явления, как private gentleman[56], наука не смогла бы ни возникнуть в Греции, ни возродиться в Европе. Хотя для развития научной и философской мысли этого периода университеты сыграли свою роль, она была отнюдь не самой главной. При отсутствии общения с независимыми умами организованному обучению присущи робость мысли и консерватизм, отсутствие инициативы и неприятие новшеств.

Мы уже говорили об основании Королевского общества в 1662 г. и его деятельности по воплощению идей бэконовской «Новой Атлантиды». В XVIII веке значительно продвинулось понимание сущности материи и движения, успешно развивалась математика, появились микроскопы и телескопы и произошло возрождение анатомии. Геология, провозвестниками которой были Аристотель и Леонардо да Винчи (1452—1519 гг.), начала свою работу по расшифровке летописи, запечатленной в камне.

Развитие физики повлияло на металлургию, что, в свою очередь, благодаря возможности обрабатывать массы металла и других материалов привело к множеству практических изобретений. Появившиеся в большом количестве новые машины совершили революционный переворот в промышленности.

В 1804 г. Тревитик приспособил машину Уатта для перевозок и построил первый локомотив. В 1825 г. была открыта первая железная дорога между Стоктоном и Дарлингтоном, и «Ракета» Стефенсона с тринадцатитонным поездом достигла скорости сорок четыре мили в час. Начиная с 1830 г. железные дорога быстро разрастались и к середине столетия покрыли всю Европу.

Резко изменилось одно из постоянных условий человеческого существования — максимальная скорость передвижения на суше. После катастрофы в России Наполеон проехал из Вильно в Париж (около тысячи четырехсот миль) за триста двенадцать часов со средней скоростью пять миль в час. Обычный путешественник не одолел бы этот путь и за удвоенное время. Такой же была максимальная скорость при езде между Римом и Галлией в I веке н. э. И вот произошла потрясающая перемена. Железная дорога сократила этот путь для обычного путешественника до сорока восьми часов и менее. Иначе говоря, расстояния в Европе уменьшились почти в десять раз, то есть стало возможным эффективно управлять десятикратно большими территориями, хотя значение этого фактора не осознано как следует до сих пор. Европа остается в границах, возникших в эпоху лошади, зато в Америке последствия не заставили себя ждать. Для экспансии Соединенных Штатов на запад это означало непрерывную связь с Вашингтоном, как бы далеко ни отодвигалась граница в глубь континента. Возникало единство, при других условиях невозможное.

Паровые суда поначалу даже опережали сухопутный транспорт. В 1802 г. на канале Фирт-оф-Клайд уже плавала «Шарлотта», а в 1807 г. американец Фултон построил на Гудзоне у Нью-Йорка пароход «Клермон» с английскими паровыми машинами. Первый морской пароход «Феникс» тоже был американским и ходил между Нью-Йорком и Филадельфией. Американцы первыми переплыли Атлантический океан на паровом судне («Саванна», 1819 г.). Но все это были колесные суда, не приспособленные для штормовой погоды, поскольку лопасти колес легко повреждались и оставляли судно беспомощным. Винтовые суда появились далеко не сразу, и лишь к середине XIX века морские пароходы превзошли по общему тоннажу парусный флот. Далее морской транспорт развивался быстрыми темпами. Впервые стало возможным более или менее точно знать продолжительность рейса. Ускорились трансатлантические плавания, которые прежде длились неделями, а то и месяцами. В 1910 г. быстроходные суда пересекали Атлантический океан менее чем за пять дней, и их прибытие определялось с точностью до часа.

Одновременно с развитием парового транспорта, благодаря исследованиям Вольта, Гальвани и Фарадея в области электричества, возникли новые средства связи. В 1835 г. появился электрический телеграф, а в 1851 г. был проложен первый подводный кабель между Францией и Англией. Всего за несколько лет сеть телеграфов покрыла цивилизованный мир, и новости, которые раньше медленно передавались от одного места к другому, стали распространяться по всему свету практически одновременно.

Железные дороги и электрический телеграф для людей середины XIX века — самые поразительные и революционные изобретения, но они были всего лишь первыми плодами более глубокого процесса. Технические знания и умения расширялись и развивались гораздо быстрее, чем в предыдущие века. Не столь заметным в повседневной жизни, но в конечном счете гораздо более важным явилось развитие металлургии. До середины XVIII века железо добывалось из руды с использованием древесного угля и обрабатывалось посредством ковки небольших болванок. Этот материал был пригоден только для ремесленников, его качество в значительной степени зависело от их опыта и мастерства. Получавшиеся небольшие массы железа не превосходили двух-трех тонн (именно этим определялся предел для калибра пушек). В XVIII веке появилась домна, усовершенствованная благодаря применению кокса. До XVIII века не знали катаного железа в виде листов, круглых болванок и полос (1783 г.). Паровой молот Несмита был изобретен лишь в 1838 г.

Древний мир не мог как следует использовать пар уже по причине слабого развития металлургии. Даже примитивную паровую машину нельзя построить без листового железа. Первые машины кажутся нам жалкими и неуклюжими, но металлургия того времени не могла создать ничего более совершенного. Только в 1856 г. появился бессемеровский процесс, а еще позднее (1864) — мартеновская печь, где сталь выплавляли в неслыханных ранее количествах. Сегодня в электрической печи можно видеть тонны раскаленного железа, напоминающего кипящее молоко. Ничто из прежних практических достижений человечества не сравнится по своим последствиям с властью над огромными массами железа и стали и способностью регулировать их качество и структуру. Железные дороги и паровые машины были лишь первыми триумфами металлургии, затем появились железные и стальные корабли, огромные мосты и новые способы строительства с широким применением стали.

До XIX века не существовало судов грузоподъемностью более 2000 тонн; в наше время никого не удивляет лайнер в 50 000 тонн. Некоторые люди с презрением относятся к прогрессу, породившему «гигантоманию», что свидетельствует только об их умственной ограниченности. Огромный стальной корабль — это вовсе не увеличенная копия малых судов прошлого, а принципиально иное явление — он легче и прочнее, построен не на глазок по эмпирическим правилам, а на основе сложнейших вычислений. В старых домах и кораблях господствовал материал, которому все беспрекословно подчинялось. Отныне он покорен и подвластен воле человека. Извлеченную из-под земли руду плавят и прокатывают, чтобы в конце концов вознести блестящим тонким куполом в шестистах футах над городом!

Все эти подробности о металлургии железа мы привели в качестве иллюстрации. То же самое относится к меди, олову и многим другим металлам, в том числе и таким неизвестным до XX века, как никель и алюминий. Блестящие победы технической революции связаны со все возрастающим использованием самых разнообразных материалов. Но все-таки мы пожинаем только первые плоды, нам еще предстоит применить на практике добытые знания, хотя многие приложения науки оказались неразумными, вульгарными и даже ужасными.

Одновременно с развитием механических возможностей возникла новая наука об электричестве, но только в 80-х годах XIX века эта отрасль начала приносить плоды, способные поразить воображение простого человека. Как-то совершенно неожиданно появились электрический свет и электрическая тяга, возможность передачи энергии с последующим преобразованием в свет, тепло или механическое движение, для чего медную проволоку используют наподобие водопроводной трубы.

Сначала передовыми нациями в этом приумножении знаний были англичане и французы, однако наученные Наполеоном смирению немцы[57] показали такое рвение и упорство в научных исследованиях, что превзошли их.

Английская наука создавалась главным образом вне традиционных центров образования и знаний. Университеты пребывали в состоянии застоя и оставались по большей части в руках педантичных приверженцев латинских и греческих классиков. Французское образование также всецело находилось под влиянием классической традиции иезуитских школ. Немцам нетрудно оказалось создать сообщество исследователей, пусть немногочисленное, но довольно значительное по сравнению с одиночками-изобретателями и экспериментаторами в Англии и Франции. Научная работа делала эти страны богатыми и сильными, хотя самих ученых и изобретателей не обогащала. По своей природе настоящие ученые (люди не от мира сего) слишком заняты исследованиями, чтобы тратить время на извлечение из них денег, и, естественно, экономические выгоды достаются предпринимателям, которые видят в изобретателях средство для собственного обогащения.

Немцы оказались умнее. У германских ученых не было непримиримой ненависти к новой науке, а у бизнесменов и промышленников — характерного для Англии презрения к людям науки. Они понимали, что знание, поддержанное деньгами, принесет богатый урожай, и потому создавали благоприятные возможности для научно-ориентированного ума; в Германии была выше доля государственного бюджета для научных исследований, и эти траты обильно вознаграждались. Во второй половине XIX века ни один ученый, желающий оставаться на переднем крае науки, не мог обойтись без знания немецкого языка. По сравнению с западными соседями в Германии особенно успешно развивалась химия. Научные исследования 1860-х—1870-х годов стали приносить плоды уже после 1880-х. В техническом и промышленном развитии немцы неуклонно обгоняли Англию и Францию.

Новая фаза в истории открытий наступила в 80-х годах XIX века с изобретением двигателя, использующего взрывную силу горючей смеси вместо энергии расширения пара. Эту легкую и эффективную машину применили сначала в автомобилях, а после усовершенствований — для полетов, превратив их теоретическую возможность в практическое достижение. Летательный аппарат, хотя и не управляемый человеком, был построен в 1897 г. профессором Смитсониевского института в Вашингтоне доктором Лэнгли. В 1909 г. появился аэроплан, пригодный для полета человека. Закончилась пауза в росте скоростей передвижения, наступившая после появления железных дорог и автомобилей. Летательные аппараты сократили расстояние практически между любыми точками земли. В XVIII веке для поездки из Лондона в Эдинбург требовалось восемь дней, а в 1918 г. Британский комитет гражданской авиации сообщил, что через несколько лет путешествие из Лондона в Мельбурн (вокруг половины планеты) займет те же восемь дней. К 1944 г. стал возможен перелет вокруг света за один день.

Эти поразительные сокращения расстояний — лишь один из аспектов грандиозного расширения человеческих возможностей. В течение XIX века не меньших успехов достигли, например, агрономическая наука и агрохимия. Благодаря удобрениям урожаи по сравнению с XVII веком увеличились вчетверо-впятеро. Еще более впечатляющими были успехи медицины. Возросла средняя продолжительность жизни и ее качество.

В целом существование человека настолько изменилось, что можно говорить о наступлении новой исторической эпохи. Менее чем за столетие произошла техническая революция, и человек достиг за это время большего, чем за весь долгий период между палеолитом и эрой земледелия или между фараоном Пепи и королем Георгом III.

Возникла гигантская материальная основа жизнедеятельности, которая потребовала глубокой перестройки в социальной, экономической и политической областях.

L. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Многие историки склонны смешивать то, что мы называем технической революцией, а именно: совершенно новое явление, возникшее на основе организованной науки, сравнимое с появлением земледелия или открытием металлов, — с совершенно другим феноменом, имевшим уже исторический прецедент, — социально-экономическим развитием, получившим название промышленная революция. Оба процесса шли одновременно и постоянно взаимодействовали, но по своей сущности и происхождению они совершенно различны. Даже если бы не существовало ни угля, ни пара, ни созданных на их основе машин, все равно произошла бы некая промышленная революция, хотя в этом случае она, скорее всего, напоминала бы социально-экономическое развитие Римской республики в ее последние годы. Повторилась бы история разорившихся свободных земледельцев, принудительного труда, латифундий, огромных состояний и злокачественной финансовой системы. Ведь даже фабричные методы появились в виде «разделения труда» до изобретения машин. Специально обученные работники делали коробки для шляп и мебель, раскрашивали карты и книжные иллюстрации и т. п. еще до того, как для промышленных нужд стали употреблять водяное колесо. Во времена Августа в Риме уже существовали фабрики. В книготорговых заведениях текст диктовали сразу нескольким писцам. Если внимательно читать Дефо и политические памфлеты Фильдинга, можно убедиться в том, что идеи коллективного труда бедняков на фабриках были распространены в Англии уже в конце XVII века. На это есть указания и в «Утопии» Томаса Мора (1516 г.). Однако во всех этих случаях мы имеем чисто социальный, а не технический феномен.

Вплоть до середины XVIII века социально-экономическая история Западной Европы повторяет эволюцию Рима в последние три столетия до нашей эры. Однако политическая разобщенность Европы, ее конвульсии в борьбе с монархиями, бунтарский дух простого народа и, возможно, особая склонность европейского ума к техническим идеям и изобретениям обусловили совершенно иной путь развития. В новом европейском мире широко распространились представления о человеческой солидарности, политическая власть была не так сконцентрирована, и потому стремившиеся разбогатеть предприимчивые люди охотнее обращались к применению механической силы, чем к рабскому и иному принудительному труду.

Техническая революция с ее изобретениями и открытиями была совершенно новым явлением в истории человечества. Она происходила независимо от вызываемых ею же социальных, политических и экономических последствий. Но промышленная революция до сих пор продолжает видоизменяться под влиянием постоянных изменений условий человеческого существования, обусловленных революцией технической. Глубокое различие между Римской республикой и Европой XVIII и XIX веков при всем сходстве таких процессов, как разорение мелких землевладельцев и предпринимателей, заключается в принципиальном изменении труда, вызванном технической революцией. В Древнем мире использовали только энергию самого человека; в конце концов все зависело от мускульной силы невежественных и угнетенных людей — сила тягловых животных, волов и лошадей была лишь дополнением. Там, где требовалось поднять груз, его поднимали люди; они же вместе с волами вспахивали поле; римским эквивалентом парохода была галера, где рядами сидели надрывавшиеся гребцы. В древнейших цивилизациях огромная масса людей была занята рутинной мускульной работой. Появление машин поначалу как будто не обещало избавления от отупляющего труда. Толпы людей рыли каналы, прокладывали железные дороги, возводили набережные и т. п. Колоссально возросло число шахтеров. Однако производство товаров резко возросло, и в XIX веке логика нового развития стала очевидной. Машины как источник физической силы значительно превосходили людей, от человека же требовалось только применять умственные способности. Он стал не нужен как рабочее животное, на чем основывались все предыдущие цивилизации.

Это в равной мере относилось и к древним отраслям, например к сельскому хозяйству и горному делу, и к новейшим металлургическим процессам. Для пахоты, сева и уборки урожая появились быстродействующие машины, освобождавшие десятки людей. Римская цивилизация основывалась на дешевом принудительном труде, современное общество заменило его дешевой механической энергией. С течением столетий энергия дешевела, а труд дорожал. Если машины на целое поколение и запоздали спуститься под землю, то лишь потому, что люди там были дешевле машин.

Итак, в истории человечества произошел первостепенной важности переворот. Некогда главная забота богачей и правителей заключалась в том, чтобы всегда иметь достаточный запас одушевленного рабочего скота. Но в XIX веке всем стало ясно, что простой человек может быть чем-то большим, нежели тягловое животное. Хотя бы ради «эффективности производства» он должен иметь образование и понимать, что происходит в окружающем его мире. Начиная с раннего христианства в Европе затеплилось народное образование, и это же произошло в Азии с распространением ислама — верующие должны хоть немного понимать ту религию, что спасает их души, и читать для этого священные книги. Христианские диспуты привлекали последователей других религиозных учений, подготавливая тем самым почву для народного образования. В Англии, например, в 30-х и 40-х годах XIX века публичные споры религиозных сект и необходимость привлечения в них новых верующих привели к появлению конкурирующих образовательных детских учреждений: церковных «национальных» школ, диссидентских «британских» школ и даже католических начальных школ. Во второй половине XIX века во всем западном мире быстро развивалось народное образование, но ничего похожего в образовании высших классов не наблюдалось. Колоссальная пропасть, разделявшая когда-то миры читателей и нечитателей, сузилась до едва заметной разницы в образовании. За этим, независимо от социальных условий, стояла техническая революция, неумолимо требовавшая полного устранения неграмотности.

Экономическая революция в Римской республике не осознавалась простыми гражданами, которые не ощущали происходивших на протяжении их жизни перемен с такой же ясностью, с какой они понятны нам. Зато промышленная революция конца XIX века все более явственно воспринималась простыми людьми, которые могли читать, обсуждать, общаться и наблюдать происходящее, чего никогда раньше не было.

LI. РАЗВИТИЕ СОВРЕМЕННЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ И СОЦИАЛЬНЫХ ИДЕЙ

Установления, обычаи и политические идеи древних цивилизаций развивались очень медленно, веками, никто их не планировал и не предвидел. Только в великом VI веке до н. э., когда человечество покидало свое детское состояние, люди начали лучше понимать свои отношения друг с другом и не только подвергать сомнению общепринятые понятия, законы и способы правления, но и осознавать необходимость перемен.

Мы рассказывали о замечательном интеллектуальном расцвете Греции и Александрии и о том, как распад рабовладельческих цивилизаций, тучи религиозной нетерпимости и абсолютизма затмили это многообещающее начало. Свет бесстрашной мысли по-настоящему пробился сквозь европейские сумерки только в XV—XVI столетиях. Отчасти мы пытались показать значение арабской мудрости и монгольских завоеваний для постепенного очищения интеллектуального небосвода Европы. Сначала развивалось в основном материальное знание. Наука о человеческих отношениях, индивидуальная и социальная психология, экономические исследования не только сложны сами по себе, но и по своей природе неразрывно связаны с человеческими эмоциями. Прогресс в этих областях происходит медленно, с большим сопротивлением. Люди довольно спокойно относятся к воззрениям на природу звезд или молекул, но идеи о том, как нужно жить, затрагивают каждого из нас.

Подобно тому как в Греции смелые идеи Платона предшествовали изысканиям Аристотеля, направленным на познание действительности, в Европе нового времени первые политические учения появились в виде утопий, как непосредственное подражание платоновским «Государству» и «Законам». «Утопия» сэра Томаса Мора, своеобразное переложение Платона, стала в Англии одним из источников при создании закона о бедных. Более фантастическим и непрактичным оказался «Город Солнца» неаполитанца Томмазо Кампанеллы.

К концу XVII века возникла обширная политическая литература Среди ее зачинателей был Джон Локк, отец которого, ученый из Оксфорда и убежденный республиканец, заинтересовал его химией и медициной. Трактаты Локка о правительстве, веротерпимости и образовании показывают нам ум, вполне открытый социальным реформам. Несколько позже француз Монтескье (1689—1755 гг.) подверг глубокому и всестороннему анализу социальные, политические и религиозные институты и лишил магического престижа абсолютную монархию. Как и Локк, он развенчал множество ложных идей, мешавших сознательным попыткам преобразования общества.

На проложенный им путь в следующие десятилетия вступило новое поколение. Группа блестящих писателей, «энциклопедисты» (в большинстве своем люди бунтарского духа, вышедшие из иезуитских школ), взялась за планирование нового мира (1766 г.). Бок о бок с ними были «физиократы», занимавшиеся экономическими исследованиями производства и распределения продуктов питания и других товаров. Аббат Морелли, автор «Кодекса Природы», разоблачал частную собственность и предлагал коммунистическую организацию общества. Он был предшественником тех многочисленных и разнообразных мыслителей, которые стали называть себя социалистами.

Что такое социализм? Этому есть не менее сотни определений, а социалистических сект наберется с тысячу. В сущности социализм — это отрицание идеи собственности во имя общего блага. Вместе с интернационализмом социализм образует главную ось, вокруг которой вращается большая часть нашей политики.

Собственность возникает из агрессивных инстинктов человека; задолго до появления человека собственниками были обезьяны. Звери всегда готовы сражаться за свою собственность: собака — за кость, тигрица — за логово. Что может быть бессмысленнее теорий некоторых социологов о «первобытном коммунизме»? Стадный человек раннего палеолита заявлял о своем праве на жен и дочерей, на орудия, на окружающий его мир и, если чужак забредал в пределы этого мира, старался его убить. Как доказал профессор Аткинсон в своей книге «Первобытный закон», племена развивались благодаря постепенно возникавшей терпимости старших к младшим и признанию захваченных ими жен, охотничьей добычи и орудий. Человеческое общество росло на компромиссе прав собственников, компромиссе инстинктов, вызванном необходимостью прогнать чужое племя за пределы своего мира. Если холмы, леса и реки не были твоей или моей землей, то лишь потому, что они принадлежали всем нам. Каждый предпочел бы иметь свою землю, но из этого ничего не получалось, потому что в этом случае другие нас просто бы уничтожили. С самого начала общество устанавливало компромисс собственников. Среди животных и дикарей собственность проявлялась гораздо резче, чем в современном, цивилизованном мире. Она укоренена не столько в нашем разуме, сколько в инстинктах.

У природного дикаря и у отсталого современного человека никаких ограничений в сфере собственности нет. Добытое силой принадлежит победителю: женщина, пленник, пойманный зверь, лесная поляна — все что угодно. По мере развития общества возникали законы для ограничения кровавых междоусобиц, устанавливались простейшие способы разрешения споров. Собственность принадлежала тому, кто первый сделал, первый захватил, первый заявил о своем праве. Стало вполне естественным, что несостоятельный должник переходит в собственность заимодавца, равно как и то, что объявивший себя хозяином земельного участка мог требовать плату с тех, кто хотел его возделывать. Постепенно, по мере того как люди начинали понимать преимущества организованной жизни, им стали понятны неудобства такого рода неограниченной собственности. Уже при рождении люди попадали в мир, где все было давно поделено. Более того, они и сами оказывались чьей-то собственностью. Теперь трудно отыскать следы социальных конфликтов в первобытных цивилизациях, но из нашего рассказа о Римской республике можно видеть, как возникла идея об антиобщественной сущности долгов и неограниченного землевладения. И наконец, великий революционер из Назарета радикально осудил собственность. По его словам, легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное. Судя по всему, в последние двадцать пять-тридцать веков осуждение собственности в мире неуклонно возрастало. Через девятнадцать сотен лет после Иисуса мы видим, что христианский мир считает недопустимым владеть людьми. Пошатнулось убеждение и в том, что «человек может делать с принадлежащим ему все, что пожелает».

Однако в конце XVIII века мир поставил перед собой большой вопросительный знак. Он так и не уяснил себе мотивов своих действий и хотел только одного: защитить свою собственность от корысти королей и высокородных авантюристов. Такова одна из главных причин Французской революции, которая вскоре вступила в конфликт с эгалитарной идеологией революционеров. Откуда возьмутся свобода и равенство, если у большинства людей нет куска хлеба и клочка земли, на котором можно встать обеими ногами, а владельцы кормят их только в обмен на непосильный труд? Эту загадку пытались разрешить первые социалисты — точнее, коммунисты, намеревавшиеся полностью «отменить» частную собственность. Единственным собственником может быть государство (демократическое, конечно).

Самые разные люди, стремившиеся к одним и тем же целям (свободе и всеобщему счастью), с одной стороны, абсолютизировали собственность, а с другой — собирались ее уничтожить. Только в XIX веке стало понятно, что собственность — чрезвычайно сложное явление. Огромное количество материальных явлений (железные дороги, машины, механизмы, дома сады, яхты) приходится рассматривать в каждом случае по отдельности, чтобы определить, в каком случае они могут быть частной собственностью, а в каком — сдаваться в аренду ради интересов всего общества Такого рода вопросы относятся к области политики, которая должна вырабатывать механизмы эффективного управления, при этом возникают проблемы, относящиеся к области социальной психологии. Критика собственности до сих пор остается скорее эмоциональным феноменом, чем наукой. На одном фланге находятся индивидуалисты, готовые защищать и расширять права собственности, на другом — социалисты, стремящиеся обобществить владения и ограничить возможности собственников. Мы имеем полный набор градаций, от крайних индивидуалистов, с трудом соглашающихся платить налоги и как-то поддерживать правительство, до коммунистов, отрицающих любую форму собственности. Современный социалист — это человек, которого называют коллективистом: он готов признать частную собственность, но хочет оставить в руках высокоорганизованного государства образование, транспорт, шахты, землю, основные товары массового производства и т. п. Сейчас как будто происходит постепенное сближение людей с разными взглядами в пользу планового социализма. Все более и более осознается, что непросвещенный человек — это неэффективный участник широкомасштабных предприятий и что каждый шаг при переходе от частного владения к государственному требует соответствующих образовательных программ и контроля со стороны общества. Пресса и политические структуры современного государства еще слишком грубы и неповоротливы для внедрения коллективистских программ.

В настоящее время противоречия между хозяевами и наемными работниками привели к широкому распространению очень жестокой и примитивной модели коммунизма, связанной с именем Маркса. Маркс основывал свои теории на том, что мышление человека определяется его материальными потребностями, что делает конфликт между работодателями и наемными работниками неизбежным. С развитием образования, вызванным потребностями промышленной революции, огромная масса людей обретает классовое сознание и сплочение в своем противостоянии правящему меньшинству. Маркс предсказывал, что рано или поздно рабочие, наделенные классовым сознанием, захватят власть и создадут социалистическое государство. Конечно, можно говорить о классовой борьбе, восстании и даже революции, но из всего этого еще не следует неизбежное появление нового социального государства, а разве что социально злокачественный процесс.

Маркс подменил противоборство наций классовой борьбой, и на основе его учения возникли Первый, Второй и Третий Интернационалы. Однако предпосылки современного индивидуализма также могут порождать интернациональные идеи. Со времен великого английского экономиста Адама Смита и до сих пор растет понимание того, что для всеобщего процветания необходима свободная торговля. Враждебный государству индивидуалист не приемлет ни таможенных тарифов, ни границ, ни каких-либо других ограничений. Интересно, что два столь противоположных по духу и смыслу направления, как воинствующий классовый марксизм и философия индивидуализма, несмотря на фундаментальное различие между ними, требуют нового понимания проблем человечества. Логика реальности побеждает логику теории. При всей противоположности своих начал индивидуализм и социализм пытаются отыскать универсальные социально-политические ценности, на основе которых возможна совместная деятельность людей. Этот поиск углублялся по мере того, как европейцы разочаровались в идеалах Священной Римской империи и объединенного христианского мира; этому же способствовало расширение их горизонтов от Средиземноморья к новым морям и континентам.

Становится все яснее, что тенденция человечества к объединению влечет за собой необходимость единого управления. Наша планета уже превратилась в одно экономическое целое, и поэтому разработка природных ресурсов требует рациональной организации, тогда как современному разрозненному и пронизанному внутренними противоречиями администрированию присущи расточительность и угроза безопасности. Глобальные проблемы порождает и финансовая деятельность. То же самое относится к распространению заразных болезней и к миграции населения. Огромная мощь сделала войну непомерно разрушительной и неэффективной даже в качестве грубого инструмента решения межнациональных споров. Все эти обстоятельства требуют всеобъемлющего и точного управления, на которое все прежние правительства оказались неспособны.

Из сказанного вовсе не следует, что решение проблемы сводится к созданию всемирного сверхгосударства путем завоевания или мирного слияния существующих. По аналогии с имеющимся опытом уже предлагалось создать Парламент человечества, Всемирный конгресс, должность президента или императора земного шара. Полувековые дебаты и споры скомпрометировали эту идею, на пути к реализации которой возникает слишком большое сопротивление. Теперь мысль обратилась в сторону создания специальных комитетов и организаций, наделенных всемирными полномочиями в таких областях, как рациональное использование природных ресурсов, улучшение условий труда, поддержание мира, валюта, народонаселение, здравоохранение и т. п. Но прежде, чем будет достигнут подобный уровень интеграции и преодолена патриотическая подозрительность, необходимо, чтобы умами простых людей овладела идея единого человечества, которую внедряли бы средства всеобщего образования.

Более тысячи лет дух великих мировых религий боролся за распространение идеи всеобщего братства, но племенная, религиозная и расовая вражда «довольно успешно» препятствуют распространению тех благородных побуждений, которые сделали бы каждого из нас другом всего человечества. Эта борьба продолжается, как это было в Европе, когда идея христианского мира пробивалась сквозь смуты VI и VII веков н. э. Распространение подобных идей происходит благодаря деятельности многих рядовых бескорыстных миссионеров, но пока никто не может сказать, сколько уже сделано для будущего урожая.

Социально-экономические проблемы неразрывно связаны с проблемами международными. В каждом конкретном случае решение может быть найдено благодаря тому творческому духу, который оживляет сердца людей. Подозрительность и эгоизм наций отражают свойства, присущие как отдельному собственнику, так и отдельному работнику перед лицом всеобщего блага. Жажда частной собственности проистекает из того же источника, что и ослепляющая алчность наций и императоров. Интернационализм — это социализм народов. Но мы способны создавать действенные миротворческие организации не более, чем люди 1820-х годов способны были построить электрическую железную дорогу. И все-таки мы уверены, что наша задача вполне реальна и, возможно, уже близка к разрешению.

Никто не может знать более того, что ему известно, и невозможно предсказать, сколько поколений еще не увидят великой зари всеобщего мира, на которую указывает вся история и которая изгонит прочь мрак разорительного и бессмысленного существования. Предлагаемые нам решения слишком грубы и неопределенны, но уже идет великая работа интеллектуальной перестройки. По мере того как наши понятия прояснятся, они будут все сильнее действовать на умы и чувства людей. Их нынешнее слабое влияние объясняется недостатком достоверного знания и тем, что они невразумительно преподносятся. В случае отчетливости и непротиворечивости новое видение мира очень быстро приобретет силу убеждения, после чего неизбежно последует великая перестройка образования, основанная на более ясном понимании мира.

LII. ЭКСПАНСИЯ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ

Северная Америка оказалась той частью мира, где наглядно проявились поразительные результаты новых изобретений в области транспорта. Политически Соединенные Штаты воплотили в себе либеральные идеи середины XVIII века. Здесь упразднены государственная церковь, монархия и аристократические титулы. Ревниво охраняется собственность как институт подлинной свободы. Каждый взрослый мужчина получил право голоса, хотя в разных штатах по-разному, а способ голосования остался несовершенным. Впрочем, довольно скоро политическая жизнь попала в зависимость от высокоорганизованных партийных механизмов, но это не помешало эмансипированному населению проявить энергию, предприимчивость и дух общественности, которые далеко превзошли все то, что наблюдалось в других странах.

Затем произошел прорыв в скорости передвижения, о котором мы уже говорили. Как ни удивительно, Америка, более всех других стран обязанная такому ускорению, в наименьшей степени его осознала. Соединенные Штаты восприняли железные дороги, речные пароходы и телеграфы так, как будто все они были естественной частью их развития. Действительно, все они появились как раз вовремя, чтобы спасти единство Америки. Современные Соединенные Штаты были созданы прежде всего речными пароходами, а во вторую очередь — железными дорогами. Без них огромная континентальная нация просто не смогла бы возникнуть. Поток переселенцев, направлявшийся на запад, двигался бы неизмеримо медленнее и, возможно, так никогда и не преодолел бы обширные центральные равнины. Двести лет потребовалось для того, чтобы возникло оседлое население на берегах Миссури, то есть менее чем на полпути от океана до океана, зато остальное расстояние до Тихого океана было преодолено за несколько десятилетий.

Будь в нашем распоряжении средства кинематографа, мы могли бы показать, как год за годом, начиная с 1600-го, менялась Северная Америка Пусть маленькие точки означают сто человек каждая, а звездочки — города со стотысячным населением.

Мы увидели бы происходившее в течение двухсот лет пунктирное движение вдоль береговых районов и по судоходным водам, которое очень медленно распространялось до Индианы, Кентукки и далее. Около 1810 г. произошли перемены, и жизнь вдоль рек значительно оживилась. Точки на нашей воображаемой карте задвигались быстрее и стати занимать все больше пространства, что свидетельствует о появлении парохода. Перемещаясь от больших рек, некоторые точки достигли уже Канзаса и Небраски.

Приблизительно с 1830 г. появляются черные линии железных дорог, и теперь маленькие черные точки не ползут, а буквально мчатся вперед. Возникают первые звездочки, обозначающие стотысячные города: одна, две, потом все больше и больше, словно узлы, завязанные на железнодорожной сети.

Рост Соединенных Штатов не имеет прецедентов в мировой истории — это нечто совершенно новое. Подобное сообщество и не могло появиться раньше, но даже если бы это случилось, оно, лишенное железных дорог, очень быстро распалось бы: без телеграфа управлять Калифорнией из Пекина было бы гораздо легче, чем из Вашингтона. Народонаселение Соединенных Штатов не только тысячекратно возросло, оно сохранило свою однородность, а то и стало еще более однородным. Современный житель Сан-Франциско больше похож на нью-йоркца, чем обитатель Вирджинии сто лет тому назад на гражданина Новой Англии. Процесс ассимиляции продолжается. Благодаря железным дорогам и телеграфу Соединенные Штаты становятся огромным сообществом людей, говорящих, думающих и действующих в полной гармонии с самими собой и друг с другом.

Мы наблюдаем совершенно новое в истории явление, для обозначения которого нужно какое-то новое слово. Соединенные Штаты — это вам не Франция и не Голландия. Они похожи друг на друга не более, чем автомобиль и карета — порождения совершенно разных эпох и разных условий; они существуют в разном ритме и совершенно по-разному. По своим масштабам и возможностям Соединенные Штаты находятся где-то посредине между европейской страной и Всемирным Объединением государств.

Но на пути к нынешнему величию американскому народу пришлось пережить период жесточайшего конфликта. Речной пароход, железные дороги, телеграф и все связанные с ними удобства все-таки несколько запоздали и не смогли предотвратить углублявшиеся противоречия идей и интересов между северными и южными штатами, в одних из которых жили свободные люди, а в других процветало рабовладение. Поначалу ни железные дороги, ни пароходы не влияли на существующий конфликт, но постепенное уравнивание условий, благодаря совершенствованию средств передвижения, все больше обостряло дилемму — возобладает дух Юга или победит Север? Возможность компромисса практически отсутствовала Север был свободен и индивидуалистичен, Юг основывался на крупных поместьях, в которых семейные кланы правили невежественной массой.

Каждая новая территория, которая по мере передвижения переселенцев на запад становилась штатом, каждое нововведение в быстроразвивающейся американской системе порождали столкновение двух идеологий: будет ли новый штат сообществом свободных людей или в нем возобладает рабство? Начиная с 1833 г. американское антирабовладельческое общество не только боролось с распространением рабства, но и призывало страну к его полной отмене. Спор перерос в открытый конфликт при вступлении в Союз Техаса, который сначала был частью Мексики, но подвергся широкой американской колонизации со стороны рабовладельческих штатов. Техас отделился от Мексики, в 1835 г. провозгласил независимость, а в 1844-м присоединился к Соединенным Штатам. По мексиканским законам рабство в Техасе было запрещено, но Юг требовал установления рабовладения и этого добился.

Тем временем благодаря развитию океанского мореплавания поток эмигрантов из Европы продолжал возрастать, и они переполняли северные штаты. Возникновение на фермерских землях Айовы, Висконсина, Миссисипи и Орегона дало антирабовладельческому Северу преобладание в сенате и палате представителей. На хлопковом Юге, где опасались нараставшей угрозы со стороны аболиционистов и их влияния в конгрессе, начали поговаривать об отделении от Союза и строили планы аннексий на юге, в Мексике и Вест-Индии и мечтали о независимом рабовладельческом государстве, простирающемся вплоть до Панамы.

В 1860 г. президентом стал Авраам Линкольн, противник распространения рабства, что побудило южан расколоть союз. Южная Каролина провозгласила «Ордонанс об отделении» и стала готовиться к войне. Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана и Техас присоединились к ней. На съезде в Монтгомери (Алабама) Джефферсон Дэвис был избран президентом Конфедеративных Штатов Америки, была принята конституция, законодательно закреплявшая «институт негритянского рабовладения».

Авраам Линкольн оказался человеком новой формации, сложившейся после Войны за независимость. В молодые годы его, как щепку, подхватил поток, катившийся на запад. Он родился в Кентукки (1809 г.), еще мальчиком попал в Индиану, а потом в Иллинойс. Жизнь в индианской лесной глуши была сурова и полна лишений; Линкольн получил случайное и недостаточное образование, но мать с ранних лет приучила его к чтению, и он стал поглощать книги. К семнадцати годам это был высокий, атлетически сложенный юноша, прекрасный борец и бегун. Сначала он служил клерком в магазине, потом стал компаньоном лавочника и наделал долгов, с которыми не мог расплатиться целых пятнадцать лет. В двадцать пять лет его избрали в палату представителей штата Иллинойс, где особенно остро стояла проблема рабства, потому что лидером рабовладельцев был выдающийся сенатор Дуглас, человек больших способностей и престижа. Линкольн долгие годы боролся с ним в речах и памфлетах, постепенно одолевая своего противника. Кульминацией стала президентская кампания 1860 г.; когда 4 марта следующего года Линкольн торжественно вступил в должность, южные штаты открыто вышли из-под федеральной власти Вашингтона и начали военные действия.

В Гражданской войне участвовали наспех созданные армии, постепенно возраставшие от десятков до сотен тысяч человек, пока наконец федеральные силы не достигли миллиона человек. Война велась на огромной территории между Нью-Мексико и морским побережьем, и главными ее целями были Вашингтон и Ричмонд. Мы не имеем возможности описать эту эпическую борьбу, бушевавшую на холмах и в лесах Теннесси и Вирджинии и на берегах Миссисипи. Стороны обменивались сокрушительными ударами; надежды сменялись унынием и снова возрождались. Конфедераты едва не захватили Вашингтон, но удача от них отвернулась, и федеральная армия подступила к Ричмонду. Слабейшими по численности и ресурсам конфедератами командовал талантливый генерал Ли, значительно превосходивший военачальников Союза. У северян несколько раз менялись генералы, пока наконец под предводительством Шермана и Гранта обескровленный Юг не был окончательно побежден. В октябре 1864 г. армия Шермана прорвала левый фланг конфедератов и прошла из Теннесси через Джорджию до побережья, а затем повернула к Южной Каролине, зайдя южанам в тыл. Пока Грант удерживал Ли у Ричмонда, Шерман подошел с юга. 9 апреля 1865 г. генерал Ли капитулировал в Аппоматтоксе, а через месяц сложили оружие все остальные армии. Конфедерация прекратила свое существование.

Четырехлетняя война сопровождалась огромным физическим и нравственным напряжением всего народа Америки. Многим был дорог принцип автономии штатов, а Север, по всем признакам, намеревался принудительно отменить рабство на Юге. В приграничных штатах не только братья, но даже отцы и сыновья оказывались по разные стороны конфликта и воевали в противоборствующих армиях. Северяне сражались за праведное дело, однако многим эта праведность представлялась не столь уж очевидной. Сам Линкольн не испытывал, впрочем, сомнений: ясный ум среди общего замешательства и постоянных смут. Он твердо стоял за Союз и за мир во всей Америке. Будучи противником рабства, Линкольн считал его второстепенной проблемой, а главной — единство Соединенных Штатов.

Когда в начале войны Конгресс и федеральные генералы стали освобождать рабов, Линкольн выступил против этой инициативы и охладил их энтузиазм. Он был сторонником постепенного освобождения с компенсацией. Только к январю 1865 г. ситуация созрела настолько, что Конгресс мог предложить конституционную поправку об отмене рабства, но война закончилась раньше, чем эта поправка была ратифицирована всеми штатами.

По мере того как война затягивалась, накал страстей охлаждался: возникла не только усталость от войны, но и отвращение к ней. Президента окружали пораженцы, предатели, генералы в отставке и уклончивые политиканы; его поддерживали сомневающиеся и утомленные люди; на фронте он видел деморализованных солдат и бездарных командиров. Утешить его могло разве то, что Джефферсон Дэвис в Ричмонде пребывал не в лучшем положении. Недружественное британское правительство позволило агентам конфедератов в Англии построить три быстроходных капера[58], из которых особую известность получила «Алабама», почти очистившая моря от кораблей Соединенных Штатов. Французская армия в Мексике втаптывала в грязь доктрину Монро[59]. Из Ричмонда поступали предложения остановить войну, отложить решение конфликта на будущее и сообща выступить против французов в Мексике. Но Линкольн и слышать ничего не хотел до тех пор, пока не будет признано верховенство Союза, чтобы американцы действовали не как два народа, а как один.

Линкольн удерживал единство Соединенных Штатов в течение долгих изнурительных месяцев неудач и неумелых действий; в черные дни раскола и малодушия он не отступал от поставленной цели. Случалось, уже ничего нельзя было сделать, и Линкольн, неподвижный, молчаливый, сидел в Белом доме как воплощение несгибаемой решимости. Но бывали и часы передышки, когда он шутил и рассказывал неприличные анекдоты.