Елизавета Тюдор

Неизвестный художник. Около 1580 г.

Елизавета в Чистый четверг (церемония омовения ног бедным женщинам). Миниатюра Л. Тирлинг.

Елизавета в возрасте 38 лет. Миниатюра Н. Хиллиарда.

Елизавета на охоте. Фрагмент гравюры.

Дворец Нансач — одна из многочисленных королевских резиденций.

Аллегорический портрет Елизаветы с ситом. Сито — отсылка к истории о весталке, принесшей в доказательство своей девственности воды в решете, не пролив ни капли. К. Кетел. Около 1580–1583 гг.

Елизавета, одерживающая верх над Юноной, Минервой и Венерой.

Неизвестный художник. 1569 г.

Аллегория «Генрих VIII и его преемники». Неизвестный художник.

Елизавета I, кормящая «нидерландскую корову». Неизвестный фламандский художник. Около 1583 г.

Мария Стюарт в трауре по первому мужу Франциску II. Около 1560 г.

Филипп II. С. Коэлъо. 1583 г.

Казнь Марии Стюарт в замке Фотерингей 18 февраля 1587 года.

Иллюминованная грамота Филиппа II с его портретом, подписанная в октябре 1588 года после поражения Великой Армады.

Текст приказа Елизаветы I об атаке Кадиса. 1587 г.

Фрэнсис Дрейк.

Неизвестный художник.

Один из самых удивительных елизаветинских морских волков — У. Рэли, совсем непохожий на моряка изысканный придворный, поэт и философ, пронес имя Елизаветы через дебри Амазонки и Ориноко, куда он отправился искать легендарную страну Эльдорадо. Рэли открыл Гвиану, описав впоследствии нравы местных индейцев и свои приключения. Едва ли можно вообразить себе более забавную и трогательную картину, чем английский дворянин, показывающий индейцам изображение королевы Елизаветы и втолковывающий им через нескольких переводчиков, что она — великий касик севера, их большой друг и враг злого касика испанского короля. Индейцы дивились и кланялись ее портрету…

Всего два десятилетия потребовалось англичанам, чтобы донести свой флаг — красный крест святого Георгия на белом фоне — до самых отдаленных уголков мира: до Сибири на северо-востоке, Канады и Гренландии на северо-западе, Африки, Филиппин и Молукк, Южной Америки. С законной гордостью Ричард Хаклюйт вопрошал: «Кто из королей этой земли до ее величества видел свое знамя, водруженное у Каспийского моря? Кто из них когда-нибудь вел дела с императором Персии? Кто когда-либо прежде видел английского подданного… у султана Константинополя? Кто когда-нибудь слышал об английских консулах в Триполи в Сирии, в Алеппо, в Вавилоне, в Басре, и более того… в Гоа? Разве до этого английские корабли становились на якорь в великой реке Ла-Плата? Проходили вновь и вновь Магеллановы проливы?»

Мир больше не принадлежал безраздельно Испании. Островной народ смело утверждался в нем, готовый постоять за свои права в любом полушарии. Нация мужала, становилась крепче и увереннее в себе вместе со своей королевой, к ногам которой ее герои слагали лавры всех своих побед. Источник их воодушевления, их путеводная звезда звалась Елизаветой. Хаклюйт восторженно писал, что она «унаследовала от своего знаменитого отца героический дух и наиславнейшую расположенность» к великим предприятиям.

Но, как это часто бывает, всплеском патриотических чувств и национальной консолидацией англичане были не в последнюю очередь обязаны своему новому врагу — католической Испании. Национальное противостояние, усиленное религиозным, все более превращало Англию в сугубо протестантскую страну, в которой все меньше места оставалось для компромисса с католиками, и воспламененное общественное мнение постепенно лишало королеву возможности маневра.

Протестанты и католики: потерянный рай

В течение первых десяти лет правления Елизавете удавалось сохранять Англию тихой гаванью Европы, где не бушевали религиозные страсти и христиане не проливали кровь христиан. Ее континентальные соседи справлялись хуже. Во Франции с воцарением Карла IX и приходом к реальной власти его матери Екатерины Медичи борьба между гугенотами и католиками то разгоралась, то утихала, смягченная ее политическими маневрами и компромиссами; но конфессиональный вопрос оставался неразрешенным, и страна неуклонно сползала к Варфоломеевской ночи. У испанцев дела обстояли еще плачевней: Нидерланды — самая богатая и развитая часть империи Габсбургов, бриллиант в ее короне — были готовы отложиться от Испании. В 1566 году там началось национально-освободительное движение, переросшее затем в восстание. Реформированная религия — кальвинизм — исподволь пустила здесь глубокие корни, и фламандцы не желали больше отдавать плоды своей богатой земли католическим королям Испании. Филипп II послал в Нидерланды герцога Альбу, бестрепетной рукой подавившего восстание и залившего страну кровью «еретиков», но справиться с ними окончательно ему не удалось; в стране развернулось партизанское движение.

Протестантская Англия, куда было так легко добраться из Нидерландов через узкий пролив, дала приют многим, спасавшимся от террора Альбы. Фламандские эмигранты-ткачи основали целые поселения в Эссексе. Королева Елизавета лично посетила их в Колчестере и пообещала свое покровительство на новой родине. Английские порты неофициально предоставляли убежище фламандским морским партизанам — гезам, которые совершали оттуда налеты на испанские суда. Одним словом, в Англии было в избытке тех, кто мог рассказать об ужасах испанской оккупации и о том, как гибнут на кострах мученики за истинную веру. У англичан еще были слишком свежи их собственные воспоминания о религиозных преследованиях во времена Марии Тюдор. Неизбежно возникали страхи и опасения относительно того, что станут делать испанцы, если окончательно «усмирят» Нидерланды. А что, если они захотят предпринять молниеносный бросок через пролив и начнут интервенцию в Англию, чтобы с корнем выполоть протестантизм в Европе? Опасность казалась более чем реальной. Английским дипломатическим и тайным службам было хорошо известно, что в Испании партия «интервенционистов», сторонников вторжения в Англию, была достаточно сильна, и только здравый смысл Филиппа сдерживал их пыл.

Масла в огонь подливала и английская католическая эмиграция. За десять лет изгнанники оперились и основали несколько духовных семинарий, где иезуиты готовили священников из числа молодых английских католиков. Туда стремились тайно отправить своих сыновей многие семейства, которые внешне приняли реформированную англиканскую церковь, но на деле сохраняли верность старой религии. Юноши уезжали на континент под предлогом путешествия или получения образования в одном из университетов Франции или Германии, а оказывались семинаристами в Дуэ или в Риме. Их наставники отцы иезуиты считали, что во имя торжества католической религии допустимо совершить смертный грех — убийство, при этом их не останавливал даже сан Божьего помазанника, если таковой являлся врагом истинной религии. Идея тираноубийства вообще была idee fixe XVI столетия. Протестанты призывали избавляться таким простым, но действенным способом от католических монархов-тиранов, католики — наоборот. Как ни старалась Елизавета пройти по лезвию ножа и остаться доброй государыней для всех своих подданных, обстоятельства складывались таким образом, что ее имя все больше ассоциировалось с делом протестантизма. Не учиняя религиозных преследований и не отправив на костер ни одного еретика, она тем не менее сделалась для иезуитов и их питомцев «еретичкой и тираном». Что, если найдется решительный католик, желающий избавить Англию от протестантской государыни одним ударом кинжала? Возможные последствия казались дальновидным иезуитам весьма заманчивыми. Смерть английской королевы, этой «смоковницы бесплодной», у которой не было законного наследника, немедленно погрузила бы страну в безвластие и смятение. В этих условиях, по их мнению, католическая партия в Англии — магнаты Арунделы, Монтагю, Ленноксы и весь католический север с легкостью смогли бы возвести на престол ближайшую претендентку — Марию Стюарт, которая восстановила бы католичество. С Англией как очагом протестантизма было бы покончено, притом без особых расходов на крестовые походы, армии вторжения и флот. Законные права Марии на корону значили очень много в этой схеме. Они давали основания надеяться, что, как и в случае прихода к власти Марии Тюдор, легитимизм одержит верх над религиозными чувствами англичан и они не окажут сопротивления законной королеве. Отцы иезуиты не учитывали только одного: это было другое время и другая нация, а Мария Стюарт была иностранкой, к тому же запятнавшей себя убийством.

Итак, снова Мария Стюарт. В своем почетном заключении при далеко не строгом режиме, установленном для нее графом Шрусбери, она не только пользовалась отличительными знаками королевского достоинства, восседая под балдахином с государственным гербом, но и активно переписывалась с европейскими монархами, пытаясь интриговать и добиваясь своего возвращения на шотландский престол на почетных условиях. Занятым собственными проблемами католическим государям было не до нее: в Лувре ее рассматривали как ставленницу Гизов, к которым правящая династия Валуа относилась с большим подозрением, в Эскориале сочувствовали, но не настолько, чтобы протянуть руку помощи и нарушить хрупкое равновесие в отношениях с Англией.

Парадоксально, но Елизавета оставалась единственной, кто пытался еще восстановить Марию на троне, упорно настаивая на этом в переговорах с шотландскими протестантами. Тем же Мария была попросту не нужна: у лордов под крылом воспитывался ее сын Яков — будущий король Шотландии. Единственное условие, при котором они соглашались принять королеву обратно, было отречение от престола в его пользу. Обеим королевам такое требование казалось абсурдным.

В Йорке на англо-шотландских переговорах о судьбе Марии обе делегации, измученные твердостью Елизаветы, не желавшей покинуть кузину в беде (в этом они были склонны видеть скорее твердолобость), пришли к мысли, что панацеей может стать брак Марии с тем, чью кандидатуру одобрит английская королева. Это непременно должен был быть протестант, верный Елизавете и способный послужить гарантом незыблемости протестантизма в Англии и Шотландии. В недобрый час взгляд шотландцев остановился на кузене Елизаветы герцоге Норфолке. Он был одним из тех, кто расследовал дело об участии Марии в убийстве мужа, и совсем не обольщался в отношении той, чье преступление ужаснуло его. Впервые услышав о брачном предложении, герцог искренне ответил, что «предпочитает спать спокойно на своей подушке». Идея тем не менее захватила английскую делегацию. Они увидели в потенциальном браке Марии и Норфолка возможность разрешить не только шотландские, но и английские проблемы. Если бы ближайший родственник королевы, первый среди английских аристократов, единственный английский герцог, получил корону Шотландии, то эту чету можно было бы без опасений провозгласить наследниками английской державы в случае, если королева Елизавета умрет бездетной. Англичане оседлали любимого конька — необходимость упорядочить престолонаследие.

Зная более чем нервное отношение Елизаветы к вопросу о преемнике, обе стороны приступили к обсуждению этой проблемы, не ставя королеву в известность о своих планах. В этом была их роковая ошибка, ибо завеса секретности, окружавшая дискуссии, в один прекрасный момент могла вызвать у их государыни сомнения в верности ее ближайшего окружения. Сам Норфолк прекрасно понимал, что его согласие жениться на шотландке может быть легко представлено как государственная измена. Но он был абсолютно лояльным подданным, как и другие члены кабинета, поддержавшие идею этого брака. Даже Лейстер был «за». Приходится признать, что Елизавета сама создала столь двусмысленную ситуацию. Она заставила своих министров уважать ее решение не выходить замуж, но не могла принудить их не думать о том, что произойдет в случае ее смерти. Если бы Мария пережила английскую королеву, ее права среди прочих претендентов были бы самыми предпочтительными. И Сесил, и Лейстер, и даже сам Норфолк охотно бы подписали Марии смертный приговор, но поскольку Елизавета не отдала ее на заклание, им приходилось вырабатывать modus vivendi с потенциальной наследницей престола. Каждый из них принимал меры, чтобы до шотландки не дошли слухи о его личной к ней враждебности, и писал вежливые и даже галантные письма, подстраховываясь на будущее. В этих письмах было много обтекаемых фраз и мало искренности.

Иное дело католические магнаты севера — графы Нортумберленд и Вестморленд с их знанием политической ситуации в северных графствах Англии, где большинство населения оставалось католиками и было настроено в пользу Марии Стюарт. Они не могли не искушать Норфолка мыслью о том, что при такой поддержке женитьба принесла бы ему английскую корону даже скорее, чем он мог рассчитывать. Дискуссии приобретали опасный характер. Лейстер и те, кто был поосмотрительнее, ретировались.

Слухи о матримониальных планах Норфолка неизбежно доходили до двора. Сесил, почти единственный, кто не одобрял этих планов, насторожился и поднял на ноги свою тайную службу. Королева, встревоженная этими известиями, тем не менее поступила в соответствии с принципом «video et taceo» («видеть, но хранить молчание»). Она выжидала, наблюдая за тем, как поведут себя ее сановники. Лейстер почел за благо откровенно рассказать ей о переговорах. Норфолк колебался, не зная, как поступить и в чем оправдываться. Наконец он сделал роковой выбор — молчать, будто он и не вынашивал никаких амбициозных планов. Елизавета дала ему шанс объясниться. «Какие новости?» — спросила она герцога, когда он прибыл из Лондона в Гринвич. «Никаких», — был его ответ. «Никаких новостей? — переспросила она. — Вы приехали из Лондона и не можете рассказать нам ничего нового о браке?» Это был сигнал, знак того, что королева в курсе происходящего, но Норфолк не пожелал его заметить, сделав вид, что не понимает, о чем идет речь. Ужиная с августейшей кузиной за одним столом, он так и не нашел в себе сил открыться ей. Елизавета выждала еще несколько дней, прежде чем прямо потребовать от него рассказа о том, что уже хорошо знала от других. Выслушав герцога, она ограничилась тем, что запретила ему вести какие-либо переговоры о браке.

Он по-прежнему был на свободе. Но все те, кто раньше поддерживал Норфолка, теперь избегали его. Любой из них, чтобы выгородить себя, мог представить его намерения королеве в более мрачном свете. Его нервы сдали, он внезапно покинул двор и устремился на север. Мария Стюарт в радостном волнении ожидала скорого освобождения. Герцог сжег за собою все мосты. Он обратился за помощью к Альбе. Но не успели слухи об этом дойти до английских католиков, как силы его покинули. Норфолк вернулся ко двору, пытаясь спасти свою жизнь, и занял уже приготовленное для него место в Тауэре.

Он уже проиграл свою игру, но еще не голову. Несмотря на гнев королевы, официального обвинения в государственной измене не последовало. Однако его неосторожные интриги сыграли роль первого камешка, за которым обрушилась лавина. Слухи о его заключении и чрезвычайные меры, предпринятые правительством на случай волнений среди католиков, спровоцировали последних. Католический север восстал, графы Нортумберленд и Вестморленд повели своих дворян и народ к Тэтбери с намерением освободить Марию Стюарт и провозгласить ее королевой. Все обиды и унижения, которые претерпели эти люди со времен Генриха VIII, разогнавшего их монастыри и разбившего их святыни, все страхи, пережитые ими, когда они прятали в подполах своих домов католических священников и тайно пробирались на мессу, — все это вылилось в их радостном марше под священным знаменем с изображением стигмат — кровоточащих ран Христовых. Восставшие овладели всем севером, с наслаждением разгромили протестантские церкви и остановились в растерянности. Мария Стюарт была спешно эвакуирована, и они не сумели освободить ее. Вестей от испанцев, к которым они взывали о помощи, не было. Они были плохо вооружены и не готовы к длительной войне. Между тем вся остальная Англия была приведена в готовность: флот, местная милиция, ополчение. Против повстанцев собралась настоящая армия, ибо протестантские подданные остались верны своей королеве.

В декабре 1569 года незримая граница между протестантской и католической Англией проходила где-то в районе Йорка, куда спешили правительственные войска. Два религиозных мира недолго противостояли друг другу. Католики потеряли присутствие духа, дрогнули и отступили. Их вожди бежали из страны, оставив свой доверчивый народ расплачиваться за их просчеты и собственную веру. Около шестисот человек было казнено. Слабым утешением их вдовам и сиротам было то, что и графа Нортумберленда схватили в Шотландии, выдали англичанам и его голова также скатилась с плеч. Елизавета впервые пролила кровь. Это была кровь ее подданных, тех, чьи взгляды она не разделяла, но с которыми надеялась жить в мире. Она не могла не поставить эти смерти в вину Марии Стюарт, хотя та и сама была игрушкой в руках судьбы, делающей одних людей от рождения католиками, а других — протестантами. Как бы то ни было, первая жертва на алтарь религиозного фанатизма была принесена. За ней последовали новые.

Среди религиозных зилотов обоих толков расправа над Северным восстанием и последовавший за ней рейд английской армии вдоль шотландской границы, чтобы разогнать силы, готовившиеся из Шотландии оказать поддержку английским католикам, вызвали бурю противоречивых чувств. Протестанты возносили благодарственные молитвы за чудесное избавление страны от опасности, католики скорбели, папа негодовал. В начале 1570 года он издал буллу об отлучении королевы Елизаветы от церкви: ее права на престол (в который уже раз) объявлялись незаконными, а подданные освобождались от присяги и необходимости соблюдать законы, установленные ею. В более прагматичном мире политиков, однако, не изменилось ничего. Католические монархи — и Карл IX, и Филипп II, и император Максимилиан II — дружно сочли папский демарш недомыслием и глупостью и постановили не предавать буллу огласке. Шаткое равновесие сил в Европе было сохранено.

Поразительно, но даже после этих событий переговоры о восстановлении Марии Стюарт на шотландском престоле продолжались, и Елизавета по-прежнему ратовала за ее возвращение на почетных условиях. Королева была прекрасно осведомлена и об интригах Марии с Норфолком, и о посулах шотландки всевозможным католическим кандидатам на ее руку (в том числе герцогу Анжуйскому и Дону Хуану Австрийскому). Взаимное доверие между кузинами было давно похоронено, но они продолжали обмениваться любезными письмами, а Мария посылала Елизавете всевозможные сувениры и символы своей преданности и симпатии — трогательные надписи, сделанные им одним известным шифром, «узлы дружбы» и т. п. Победа над католиками — сторонниками шотландки — стала сильным козырем Елизаветы: в течение некоторого времени соперница не могла рассчитывать на «пятую колонну» в Англии, а иностранные государи не торопились к ней на помощь. В этих условиях Елизавета поставила «гостью» перед выбором: либо она навсегда остается пленницей, либо возвращается в Шотландию. Но ценой этого возвращения должны были стать отказ от претензий на английский престол и признание этих прав за потенциальным потомством самой Елизаветы. Мария не удержалась от шпильки и в документе, который ей представили для подписания, уточнила: «законному потомству», намекая, что Елизавета до сих пор не была замужем. В остальном шотландка уже была готова покориться. Марию необходимо было как можно скорее выдворить из Англии, и нет сомнения, что после подписания договора между двумя королевами Елизавета навязала бы ее шотландским протестантам, несмотря на все их нежелание принимать эмигрантку обратно. Никогда еще за время своего пленения Мария не была так близка к освобождению. Ее интриги погубили все.

Не встречая поддержки своим претензиям ни во Франции, ни в Испании, она с радостью ухватилась за руку помощи, протянутую из Рима, — ту самую, что подписала буллу об отлучении Елизаветы. Мария вступила в переписку с папой через некоего итальянского банкира Ридольфи — весьма легкомысленного болтуна и прожектера, гордого тем, что его почтили вниманием столь высокопоставленные особы и папа поручил ему распространить текст своей буллы в Англии. Ридольфи, как и отцам иезуитам, государственный переворот, возведение на престол Марии Стюарт и восстановление католичества в Англии представлялись чрезвычайно легким делом. Необходимо было, по его мнению, лишь склонить Филиппа II к посылке сюда небольшого экспедиционного корпуса, возможно, из Нидерландов, из состава армии герцога Альбы. Остальное довершит внутренняя оппозиция: по мнению Ридольфи, все английские аристократы были приверженцами Норфолка, а каждый второй англичанин — тайным католиком. Норфолка к тому времени выпустили из Тауэра, и он оставался лишь под домашним арестом. Ему в плане Ридольфи отводилась важная роль: исходя из обстоятельств, он должен был либо арестовать Елизавету и добиться от нее отречения в пользу Марии, либо освободить последнюю, а потом двинуться на Лондон. Итальянец часами обсуждал эти планы с испанским послом и герцогом Норфолком, который постепенно стал поддаваться уговорам и сам начал верить фантазиям двух иностранцев о тысячах англичан, которые поднимутся за него и Марию. Издали схема выглядела еще более привлекательной, и папа активно включился в переписку с Ридольфи и Марией по этому поводу.

Флорентийский банкир, вооруженный верительными грамотами от шотландской королевы и герцога Норфолка, а также картой предстоящей высадки испанцев, изобиловавшей нелепыми ошибками, изобличавшими его более чем приблизительное знакомство с географией Англии, отправился в большой дипломатический вояж по Европе. Первым на его пути был герцог Альба в Нидерландах. Выслушав оптимистический щебет Ридольфи, человек, который уже пять лет огнем и мечом пытался насадить католицизм среди еретиков, откровенно назвал план вторжения в Англию сумасшествием. Своему королю он написал, что, если Норфолку действительно удастся поднять восстание и удержать столицу дольше месяца, Испания может поддержать его, но она ни в коем случае не должна брать инициативу на себя. Филипп пребывал в задумчивости. Англия и ее королева все больше досаждали ему негласным потворством его мятежным подданным в Нидерландах, грабительскими рейдами пиратов и тем невинным бесстыдством, с которым Елизавета присвоила себе его флот с золотом в 1568 году и сокровища его колониальных рудников. Испанские «интервенционисты» громко требовали возмездия за пролившуюся кровь английских католиков. Однако король, как и Альба, прекрасно сознавал, что у него нет ни сил, ни средств открывать войну на два фронта. Тем не менее переписка между ним, папой и Марией Стюарт оживилась. Это и привлекло внимание английских спецслужб, неусыпно следивших за шотландской королевой и ее корреспондентами как в самой Англии, так и на континенте. Одно из зашифрованных писем от Ридольфи к Марии попало в руки контрразведки Фрэнсиса Уолсингема. Его удалось дешифровать, хотя имена, упомянутые в нем, и остались закодированными. Через некоторое время перехватили посыльного с деньгами для Марии от герцога Норфолка, а обыскав дом последнего, обнаружили коды и ключи к шифрам. Вся схема заговора Ридольфи легла на стол Уильяма Сесила. Норфолка немедленно арестовали, и английская Фемида устами пэров королевства без задержки вынесла ему смертный приговор за государственную измену.

Елизавете оставалось лишь подписать его, но у нее рука не поднималась сделать это. Норфолк был ее младшим и ближайшим родственником, пусть не по годам заносчивым и не по заслугам гордым. Напрасно советники нашептывали ей, что герцог слишком далеко зашел в своих интригах, что он навсегда останется ее врагом и центром притяжения всех оппозиционных сил и что его необходимо устранить в интересах ее личной безопасности и для блага королевства. Королева не считала, что ее личная безопасность стоит пролития крови Ховардов — крови, которая текла и в жилах ее матери. Кроме того, сказывалась ее нелюбовь брать на себя ответственность за приговор, связанный со столь суровым наказанием. У ее доброжелателей были сильные аргументы: ее жизнь или смерть не являлись частным делом, от них «зависит все государство, крах целой страны и переворот в религии. И если из-за небрежности или женской жалости это произойдет, что она ответит Господу?». Королева, казалось, сдалась и подписала приговор, но тут же отозвала его обратно. Уильям Сесил обреченно писал: «Ее Величество всегда была милосердной и из-за своего милосердия терпит больший ущерб, чем из-за строгости. Она же полагает, что ее больше любят за то, что она причиняет себе вред. Сохрани ее, Господь, надолго среди нас». Спустя месяц измученная сомнениями Елизавета снова поставила подпись под смертным приговором Норфолку, но в ночь накануне приведения его в исполнение взмыленный посыльный прибыл к Сесилу с распоряжением отсрочить казнь. Эта история повторилась еще дважды, прежде чем королева приняла наконец роковое решение. Она написала своему верному министру: «Мой разум раздваивается, и та половина, где гнездятся привязанность и симпатия, не может поверить другой». Но вторая половина, обремененная грузом ответственности, как всегда, перевесила.

Трагедия Норфолка заставила Елизавету повернуться к Марии Стюарт суровым лицом, на котором больше не было фальшивой дипломатической улыбки. Несколькими энергичными мазками она обрисовала свою новую политику по отношению к виновнице всех смут в ее королевстве: отныне Елизавета лишает ее своей поддержки и прекращает попытки восстановить ее на престоле. Вследствие ее опасных интриг она становится не гостьей, но пленницей Английского королевства, режим ее содержания ужесточается, связи с внешним миром прекращаются. Это были шаги Елизаветы-политика. Елизавета-женщина нанесла Марии еще один сокрушительный удар: она позволила наконец обнародовать засекреченные до этого данные расследования преступления шотландской королевы. В Англии был опубликован трактат на английском, латинском и шотландском языках с приложением к нему знаменитых «писем из ларца», в которых Мария и Босуэл обсуждали планы убийства Дарили, чтобы Европа смогла увидеть подлинное лицо шотландки. Они, без преувеличения, произвели фурор.

Однако, как ни велик был гнев Елизаветы, она ни на минуту не допускала, что может обойтись с венценосной сестрой, помазанницей Божьей, как с обыкновенной заговорщицей. Ни один волос не должен был упасть с ее головы, ибо она, по мнению английской королевы, была неподсудна человеческому суду. Монархи отвечают за свои дела только перед тем, кто их поставил, — перед самим Творцом.

Немногие из ее подданных разделяли эту точку зрения. После разоблачения заговора Ридольфи весной 1572 года собрался парламент. Главными вопросами повестки были укрепление безопасности королевства и наказание участников заговора. Выслушав официальный отчет о недавних событиях и роли в них шотландской королевы, которая впервые была представлена публике как прелюбодейка и виновница в покушении на жизнь собственного мужа, депутаты в один голос потребовали ее крови. И ученые юристы, и государственные чиновники, и прямодушные провинциальные джентльмены были едины во мнении: Мария представляет собой смертельную угрозу для протестантской Англии. Сам спикер палаты общин сказал в своей вступительной речи, что ошибочно думать, «будто есть некто в этой земле, кого закон не может коснуться». Один из депутатов перевел это на обыденный язык: «Отрубить ей голову и больше не шуметь об этом». Дебаты продолжались несколько дней; менее сентиментальные, чем их королева, парламентарии требовали казни Норфолка, которому не пошли впрок все предостережения и милость, проявленная к нему государыней. Когда же речь заходила о судьбе Марии, парламентский язык отступал перед разговорным: эту «самую невиданную шлюху во всем мире», этого «огромного и страшного дракона» следовало казнить вслед за герцогом, «если только можно будет облечь все в законную форму».

Парламентский комитет, обсуждавший эту проблему, предложил Елизавете два возможных решения — либо немедленно обвинить Марию в измене и осудить, либо предупредить, что в случае очередной подобной попытки она будет рассматриваться как государственная преступница. В обоих случаях она теряла права на английскую корону. Хотя обе палаты стояли за немедленный суд над шотландкой, Елизавета предпочла более мягкий вариант. Депутаты тем не менее не желали разъезжаться, не увидев отрубленную голову Марии на шесте, и все еще надеялись склонить к этому свою королеву. Даже намеки на то, что сессию пора заканчивать, так как на Лондон надвигается эпидемия чумы, не заставили их покинуть столицу. Мария казалась страшнее чумы, а ради безопасности своей королевы они были готовы рисковать жизнью. Королеву атаковали депутации юристов, духовенства, обеих палат — и вместе и порознь. Даже прелаты, которым в силу их духовного звания не пристало жаждать крови, требовали казни Марии, так как ничто, по их мнению, не могло удержать ее от новых интриг. Все были против шотландки. Карл IX равнодушно-презрительно отозвался о ней и ее заговоре: «Несчастная глупышка не остановится, пока не лишится головы; поистине, они приговорят ее к смерти, и я вижу в этом только ее собственную вину и глупость». Английскому послу в Париже намекали, что Франция не слишком огорчится из-за смерти шотландской королевы.

Только Елизавета была за то, чтобы сохранить Марии жизнь. Она не смогла пересилить себя и послать на плаху ту, которая искала у нее защиты. Взвесив все, она пригласила во дворец депутацию парламента, чтобы довести до подданных свою волю. В самых проникновенных словах поблагодарила она их за любовь и заботу о ней, но затем, решительная и убежденная в своей правоте, отказалась последовать их страшному совету. Милосердие женщины и убеждения государыни восстали в ней против идеи еще невиданного в истории политического процесса над суверенным монархом.

Французский «лягушонок» для королевы Англии

Мрачное началд 70-х годов не сулило Елизавете ничего хорошего. Ее захлестнуло море проблем, казавшихся неразрешимыми: Англия по-прежнему оставалась в политической изоляции, без сильных союзников, отношения с могущественной Испанией все более ухудшались, а дружба с мятежными Нидерландами начинала обходиться слишком дорого. Нормальные торговые связи прервались из-за постоянных эмбарго, морских блокад и разбоя. Для ее острова, жившего торговлей, это было гибельно.

Но больше всего королеву угнетало то, что после Северного восстания ее собственная страна оказалась расколотой на два враждебных лагеря. Если раньше она с гордостью указывала испанскому послу на ликовавшего при виде ее человека в толпе, который между тем был известен как убежденный католик, то теперь ей следовало скорее остерегаться таковых — один из них мог прятать под плащом отравленный кинжал. Ей не хотелось верить тому, что ее жизнь подвергается опасности в собственном доме и все, что было достигнуто за годы трогательного «романа» с ее народом, утрачено. Она бравировала и демонстративно не принимала особых мер предосторожности. Поведение ее ближайшего окружения во всей истории с Марией Стюарт и Норфолком подействовало на Елизавету отрезвляюще.

Она поняла, что многие даже лояльные ей политики готовы тем не менее служить и ее противнице и по-настоящему она может положиться лишь на нескольких убежденных протестантов в совете во главе с Уильямом Сесилом. Королева наконец вознаградила своего слугу и старого друга за его преданность титулом барона Берли, и лорд Уильям, уже длиннобородый старик, по-детски радуясь, украшал свои дома новыми гербами и выставлял во всех уместных и неуместных местах свое родословное древо.

Самой королеве перевалило за тридцать пять, если точнее, она приближалась к своему сорокалетию. Пережитые потрясения и проблемы — ее постоянная головная боль — не прошли бесследно: современники в один голос отмечали, что королева сильно подурнела. Ее прекрасные золотисто-рыжие волосы стали редеть, и ухищрения парикмахеров не помогали. Английский дипломат Томас Смит как-то весьма недипломатично заметил: «Чем больше у нее волос спереди, тем меньше на затылке». В 1572 году молодой придворный художник Николас Хиллиард написал миниатюрный портрет тридцативосьмилетней королевы. В его маленьком шедевре все было прекрасно: насыщенный голубой фон, изысканное золотое обрамление, нежные цвета ее костюма, великолепно выписанные драгоценности и цветок шиповника, приколотый к плечу, — все, за исключением лица Елизаветы — вытянувшегося, мертвенно-бледного, безбрового, лишенного иных красок, кроме темных теней под глазами. За эти годы королева не утратила присутствия духа и мужества, но прежняя радостная легкость покинула ее.

Никто и никогда не узнает, что творилось в этой гордой и замкнутой душе, но, возможно, достигнув зрелого возраста, Елизавета попыталась переоценить свои жизненные позиции. Выбор, сделанный ею, казалось, окончательно — одиночество на троне, — с трудом проходил проверку реальными политическими обстоятельствами. Дело было вовсе не в том, что королеве не удавалось управлять страной одной, но отсутствие наследника являлось ее ахиллесовой пятой. Если бы у нее было потомство, никакие происки католических держав или интриги претендентов не были бы страшны для Англии. Однако официальный наследник мог появиться только в результате законного брака. И кажется, впервые в жизни Елизавета стала всерьез допускать мысль о собственном замужестве.

Это совпало с политическим моментом, когда Елизавета могла снова использовать «брачную карту» в большой игре. На этот раз ее партнером стала Франция, вернее, королева-мать Екатерина Медичи. В свое время она уже зондировала почву для возможного брака ее старшего сына, ныне короля Карла IX, с Елизаветой. В ту пору английские дипломатические круги не нашли привлекательным такой союз, а королева — самого претендента, о котором ей говорили как о желторотом юнце, не знающем ни одного иностранного языка. Но теперь у Екатерины Медичи подросли два младших принца, и партию можно было возобновить, имея на руках двух козырных «валетов», рвущихся в короли.

В начале 70-х годов Англия и Франция отчаянно нуждались друг в друге, в особенности перед лицом испанской интервенции в Нидерландах. Франция веками боролась за присоединение этой территории, и в XVI веке Нидерланды оставались сферой ее интересов. Екатерине было очень невыгодно присутствие там вооруженной армии испанцев-католиков, так как это усиливало позиции партии Гизов в ее собственной стране. Протестантская Англия, поддерживавшая мятежников-кальвинистов, была, с ее точки зрения, неплохим сдерживающим фактором при условии, что англичане не зайдут слишком далеко. Позиция Елизаветы была зеркальным отражением мыслей Екатерины: англо-французское сближение могло стать гарантией против экспансионистских планов Испании. Три державы, таким образом, постепенно вырабатывали систему баланса, при которой чрезмерное усиление угрозы со стороны любой из них заставляло сплачиваться две другие.

В 1571 году личный представитель Екатерины Медичи — флорентиец Гвидо Кавальканти — начал кулуарные переговоры с Лейстером относительно брака между королевой Англии и братом французского короля герцогом Анжуйским. Анжу был скользкой наживкой. Англичанам дали понять, что принцу крови из династии Валуа просто необходимо найти себе партию, трон и домен где-нибудь за пределами Франции, и если он не приглянется Елизавете, то может вполне подойти ее сопернице — Марии Стюарт. Граф поддержал идею англо-французского союза. Подход к самой королеве осуществлял уже новый французский посол в Лондоне Ла Мот Фенелон. Выждав время, в одной из непринужденных бесед с Елизаветой он искусно завел разговор на деликатную тему, и королева, прекрасно понимая, куда он клонит, со вздохом сожаления призналась, что раскаивается из-за того, что не позаботилась о замужестве и потомстве раньше. Правда, тут же добавила она, брак в ее возрасте привлекает ее только из политических соображений, поэтому, если она изберет себе супруга для продолжения рода, это непременно должен быть представитель царствующего дома. Французский посол немедленно и очень кстати «вспомнил» о герцоге Анжуйском — «самом совершенном принце в мире и единственном, кто достоин сочетаться с ней браком». Елизавета при этом была прекрасно осведомлена, что герцог — убежденный католик и едва ли придется ко двору в Англии, кроме того, он намеревался жениться на принцессе Клевской и весьма прохладно относился как к планам матери женить его на англичанке, так и к самой невесте, о которой он, по его словам, слышал, будто «она не только стара, но у нее еще и больная нога».

Ни один из потенциальных супругов не был искренне заинтересован в этом браке, но сам процесс переговоров, в ходе которого Англия и Франция учились лучше понимать друг друга, был важнее результата. Елизавета по обыкновению жеманничала: «Я пожилая женщина, и мне было бы неловко говорить о муже, если бы это не делалось ради наследника. В прошлом за мной ухаживал кое-кто, кто скорее хотел жениться на королевстве, чем на королеве, как часто случается с великими, которые вступают в брак, не видя друг друга». Поэтому, намекала она послам, ей хотелось бы прежде увидеть претендента. Это привносило в политическую сделку личностную нотку и создавало впечатление, что она все-таки намеревается выйти замуж и ей небезразлично, как выглядит будущий супруг. Отзывы, кстати, были весьма разочаровывающими: молодой человек не блистал ни внешностью, ни иными достоинствами. Венецианский посол аттестовал его как человека, «полностью подчиненного сладострастию, натертого парфюмерией и духами. Он носит на пальцах два ряда колец и серьги в ушах… Он очаровывает и обольщает женщин, не жалея для них самых дорогих украшений…». Но Елизавета не придавала значения подобным вещам и позволяла себе посмеиваться над сомнительной французской нравственностью, показывая, что это ее не слишком тревожит. Когда Ла Мот Фенелон, как заезжий коммивояжер, рекламирующий заведомо недоброкачественный товар, напыщенно заявил, что тот, кто ищет счастья в браке и ждет верности и постоянства от мужа-консорта, должен обратиться к принцам из дома Валуа, королева немедленно отпарировала двумя знаменитыми именами их любовниц — Детамп и Валентинуа. Разница в возрасте жениха и невесты вызывала сомнения, но тоже не была главным препятствием. Зная свою госпожу, Лейстер на ее замечание: «Но он всегда будет моложе меня!» — с усмешкой ответил: «Тем лучше для вас!» Тем не менее этот щекотливый вопрос муссировался при дворе, что не давало покоя той, которая жаждала обожания и восхищения своей красотой и вечной молодостью тем сильнее, чем быстрее они покидали ее. Однажды Елизавета поставила себя в неловкое положение, спросив у своей подруги леди Кобэм ее мнение о возможном браке. Та прямолинейно ответила, что «те браки удачнее, где партнеры одного возраста или около того, а не те, где между ними большая разница в летах». Это уязвило королеву. «Чушь, — бросила она, — между нами всего каких-то десять лет разницы!» Она ошиблась еще ровно на десять лет. Но этот всплеск негодования был вызван скорее нежеланием стареющей женщины признать свой истинный возраст, чем заботой о том, как заполучить Анжуйца.

Главным препятствием были его стойкая неприязнь к протестантизму и уступка, которой французы требовали для него в религиозной сфере, — право открыто исповедовать свою веру с соблюдением всех необходимых публичных церемоний. Английская сторона считала возвращение «папистских» обрядов совершенно неприемлемым, и переговоры застопорились. Напрасно Екатерина Медичи и старший брат убеждали герцога в прелестях брака с той, кого Карл IX называл «самой прекрасной женщиной в мире». В другое ухо Гизы и происпанская партия нашептывали ему обратное. Напрасно Карл и королева-мать подкупали Лейстера, чтобы он склонил свою госпожу допустить католическую мессу при ее дворе. С чисто французской непосредственностью ему за это предлагали устроить его брак с принцессой Клевской, от которой Анжу пришлось бы отказаться в случае успеха в Англии, или даже утешиться с последней очаровательной любовницей герцога — мадемуазель де Шатонеф, всерьез полагая, что такой обмен дамами сердца между двумя мужчинами не только возможен, но и справедлив. Тем не менее из этого ничего не получилось. Усиление католической реакции во Франции все больше волновало английских протестантов, и, когда переговоры о браке их королевы с Анжу прервались, чтобы больше не возобновиться, Англия возликовала.

Несмотря на отсутствие ощутимого результата, две женщины — королева-мать и «королева-девственница» — не считали время потерянным зря. В апреле 1572 года Франция и Англия подписали в Блуа договор об оборонительном союзе и взаимопомощи; Франция, кроме того, отказывала отныне в поддержке Марии Стюарт и признавала status quo в Шотландии. Обе королевы умели извлекать выгоду даже из неоправдавшихся надежд.

Во втором раунде Екатерина поставила на своего младшего сына, герцога Алансонского, и партия возобновилась, затянувшись на целых десять лет. Несмотря на то что разница в возрасте между ними была еще более пугающей, Елизавета, как всегда, кокетничала и требовала детального отчета о внешности нового претендента, который, как она слышала, недавно перенес оспу. Ей донесли буквально о каждой щербинке, подмеченной английскими дипломатами: где они расположены, какой глубины, не деформируют ли нос и насколько обезображивают лицо. Отзывы были скорее обнадеживающими: оспины подживали, и у юнца уже начинала пробиваться борода, обещавшая скрыть их. Он оказался недурен собой, имел мужественные повадки и, как показало время, был чертовски хитер. В сравнении с братом Алансон имел два преимущества. Во-первых, он заигрывал с протестантами у себя дома и был готов принять любые условия в отношении религии, а во-вторых, горел желанием добиться руки стареющей английской леди. Как третий младший сын в королевской семье, он имел лишь призрачные надежды на французский престол, поэтому находил, что английская корона и Лондон «стоят обедни».

Молодой человек начал весьма напористо. В начале 1572 года в Лондон прибыл его посол Ла Моль — галантный и обворожительный, осыпавший Елизавету учтивыми комплиментами и окруживший ее изысканными ухаживаниями, которые должны были служить лишь прелюдией к роману с его господином. Француз совершал массу тонко рассчитанных куртуазных глупостей, которые так льстили королеве, выпрашивал и похищал для Алансона ее перчатки и подвязки, чтобы герцог насладился этими маленькими интимными трофеями. Она благосклонно принимала пылкие письма своего молодого поклонника с изъявлениями жгучей страсти, не обольщаясь, разумеется, на счет их искренности. Но ей всегда нравилось иметь дело с теми, кто знал правила игры и умел находить нужные слова. Ей впервые достался достойный партнер для брачных интриг. Через Ла-Манш летели все более нежные приветы. Они и вправду могли стать неплохой парой, эти два хитреца.

Их роман в письмах прервали страшные события во Франции, где в ночь накануне праздника святого Варфоломея католики учинили резню гугенотов. Протестантский мир содрогнулся. Среди англичан, оказавшихся во время этой кровавой драмы в Париже, был молодой Филипп Сидни — племянник Лейстера, в будущем один из лучших английских поэтов. Он, как и другие английские дипломаты, к счастью, не пострадавшие, вынес из этого кошмара стойкую неприязнь к правящему дому вероломных Валуа, которых не без оснований обвиняли в потворстве убийцам. Гнев и ужас дипломатов разделяла вся Англия.

Королева Елизавета, безусловно, как и все, пораженная происшедшим, несколько дней не допускала до себя французского посла с оправданиями Карла IX. Она тем не менее не торопилась разрывать с таким трудом достигнутый союз с Францией. О браке с Алансоном в этих обстоятельствах, разумеется, не могло быть и речи, но на остальное она закрыла глаза, приняв формальную версию событий, предложенную Екатериной и Карлом. Если бы можно было взвесить такие неуловимые вещи, как прагматизм и лицемерие обеих королев, чаши весов, без сомнения, уравнялись бы. Чтобы поддержать англо-французский союз, находившийся под угрозой, Елизавета согласилась стать крестной матерью новорожденной дочери французского короля, и графа Вустера отправили через Ла-Манш с богатыми подарками. Дары, впрочем, не попали по назначению: в проливе корабль ограбили пираты — слабое, но все же утешение для непримиримых английских протестантов.

«Роман» с Алансоном, однако, не оборвался на этой драматической странице французской истории. После Варфоломеевской ночи он впал в немилость у Карла IX и матери за связи с гугенотами, и именно заступничество Елизаветы, намекнувшей Екатерине Медичи, что она все еще раздумывает над его предложением и не может выйти за узника в кандалах, вызволило Алансона из-под ареста. Однако прошло целых шесть лет, прежде чем эта пара вновь ощутила прилив «любви» и потребность в общении друг с другом. Причиной этого стали события в Нидерландах, что указывало на небескорыстную природу их взаимной привязанности.

Алансон, который всегда был активным авантюристом, вмешался в политическую борьбу в этой стране. Пока Филипп II боролся с повстанцами и их лидером Вильгельмом Оранским, он попытался отхватить кусочек Южных Нидерландов и скроить из ближайших к Франции провинций герцогство. Для этого ему требовались союзники и деньги. Елизавета предпочла бы скорее расстаться с деньгами, чем допустить бесконтрольное усиление французского влияния в Нидерландах, и, чтобы удалить герцога оттуда, ей пришлось приблизить его к себе.

С лета 1578 года к ней зачастили французские послы. Их принимали с большой помпой и провожали обнадеженными. Английский двор насторожился, особенно взволновались убежденные протестанты и фавориты — Лейстер, Кристофер Хэттон, молодой граф Оксфорд. Им не хотелось верить, что королева может вновь вернуться к идее французского брака. Встревоженный Лейстер писал: «Никто не знает, что и сказать; она еще не поделилась ни с кем, по крайней мере со мной и, насколько я знаю, ни с кем другим».

У английских фаворитов появился в это время очень сильный противник — посол Алансона Симьер, внешне веселый, галантный и забавный (за что заслужил от королевы прозвище Обезьяна), но достаточно серьезный человек, чтобы бестрепетно отравить собственного брата (в буквальном, а не фигуральном смысле). Он привез от Алансона письма любви и продолжил старую игру с похищением подвязок сорокашестилетней королевы, при этом Симьер вел себя так вольно, что и сам вполне мог вызвать ревность английских придворных. В честь французов королева дала бал с весьма многозначительным представлением: шестеро влюбленных кавалеров осаждали своих прекрасных дам, и их усилия увенчивались полной победой. Кажется, впервые в придворных аллегорических действах, всегда насыщенных политическим смыслом, в присутствии Елизаветы Любовь одержала верх над Девственной Чистотой и Скромностью. Лейстер был настолько удручен демонстративной расположенностью королевы к браку с Алансоном, что обвинял Симьера в колдовстве и применении приворотных зелий. Ему конечно же не преминули передать, как Елизавета ответила одной из его агентов-фрейлин, осмелившейся напомнить государыне о ее прежней сердечной дружбе с Лейстером: «Неужели вы полагаете, что я настолько забуду себя и свое королевское достоинство, что моего слугу, которого я сама возвысила, предпочту в качестве мужа величайшему принцу в христианском мире?» Несмотря на то что Тайный совет всячески отговаривал королеву от брака с французом и к тому же католиком, она договорилась с Симьером о приезде Алансона инкогнито в Англию на смотрины.

Успешные хлопоты французского посла стоили ему двух покушений на его жизнь, устроенных, по всей вероятности, Лейстером, который исчерпал другие аргументы. Кажется, впервые намерения Елизаветы испугали его, и он принял ее брачные планы всерьез. Граф не мог смириться с мыслью, что в один прекрасный момент он навсегда потеряет королеву, в глазах всего света — его возлюбленную (относительно того, так ли это было на самом деле, и у современников, и у историков всегда оставались сомнения). Но ревнивые муки графа были не более чем тщеславием, ибо он уже давно не пользовался ее прежним безграничным расположением и, более того, тайно женился на Летиции Ноллис, дочери Фрэнсиса Ноллиса — его коллеги по Тайному совету. Тем не менее, видя успехи Симьера, Лейстер изобразил безутешного покинутого возлюбленного, слег в постель, и королева, как обычно, поспешила к больному. В этот момент Обезьяна — Симьер нанес ответный удар. Француз обошелся без наемных убийц, он просто раскрыл королеве страшную тайну Лейстера.

Увядающая женщина была сражена известием о том, что ее Робин, старая любовь и старый друг, в чью преданность она безраздельно верила, сознательно обманывал ее. Для королевы не были секретом его прежние интрижки с придворными дамами и даже то, что одна из них, леди Шеффилд, родила от него ребенка. Если бы он пришел к ней и объявил о своем намерении жениться, она бы обрушила на его голову громы и молнии, возможно, посадила бы на время в Тауэр, но потом обязательно простила бы, как всегда прощала своего Медведя. Но он малодушно скрывал свой брак, чтобы не лишиться почестей и денег, конечно же денег! Более того, наслаждаясь семейной жизнью, он препятствовал тем не менее ее замужеству. Королева была вне себя. Лейстера отправили под домашний арест (хотя первая мысль Елизаветы все же была о Тауэре). Летиции Ноллис отказали от двора. У обиженного графа имелся свой счет к Елизавете, он писал: «Я потратил и молодость, и свободу, и все мое состояние на нее…» Но не неверность, а его малодушная ложь перечеркнули все это в глазах королевы. Прошло немало времени, прежде чем она простила его.

Пока же это неожиданное потрясение подтолкнуло ее в объятия Алансона. Он прибыл в Англию на смотрины летом 1579 года, наименее щепетильный из ее поклонников, готовый на все ради короны и денег; ей же было угодно называть его «самым постоянным и преданным». Алансон провел в Гринвиче две недели среди балов и развлечений. Весь двор, включая дипломатов, делал вид, что не узнает таинственного гостя королевы. Она шутливо называла герцога своим Лягушонком, но ни от кого не укрылось, что он произвел на Елизавету благоприятное впечатление и, как принц-лягушонок в сказке, мог в один прекрасный миг превратиться в их короля. В знак своей любви перед расставанием он преподнес Елизавете подарок, свидетельствующий о его чувстве юмора и изрядной самоиронии, которые она так ценила: золотой цветок, в сердцевине которого сидел зеленый лягушонок со спрятанным внутри миниатюрным портретом самого герцога.

Потерявшей веру в друзей и прежних поклонников, утратившей душевное равновесие, Елизавете порой всерьез казалось, что их брак с Алансоном может состояться и принести ей если не счастье, то хотя бы какое-то удовлетворение. Он умел ухаживать и всегда казался женщинам привлекательным. Королева по-прежнему не была влюблена в него. Раздумывая о браке, Елизавета терзалась мучительными сомнениями, сможет ли она в столь зрелом возрасте родить ребенка, ради которого и затевался весь этот фарс. Фрейлины, подстрекаемые Лейстером, пугали ее опасностью родов в ее годы; доктора, приглашенные Сесилом, который одобрял брак, дружно убеждали, что у нее прекрасные шансы стать матерью. Слухи о том, что Елизавета неспособна к деторождению, ползли за ней, как шлейф, всю жизнь, с самой молодости, хотя придворные врачи всегда энергично опровергали их. Возникновение этих слухов, по-видимому, следует приписать бесплодным попыткам досужих умов найти доступное им объяснение ее странной приверженности девичеству. В 1579 году, подытожив мнения докторов, Уильям Сесил, лорд Берли, писал: «Ее физическое строение не имеет таких недостатков, как слишком маленькие или слишком большие размеры, болезни или отсутствие естественных функций в той сфере, которая относится к способности иметь детей, напротив (и это важно), по мнению врачей, знающих ее состояние в этой области, и женщин, лучше всего знакомых с организмом Ее Величества, следует указать на ее способность иметь детей даже сейчас».

К весне 1579 года Елизавета на время утвердилась в мысли, что хочет немедленно выйти замуж и иметь детей. Но как поразительно изменилось за это время отношение подданных к ее браку! Взгляды тех, кто прежде умолял ее выйти замуж за кого угодно — католика ли, протестанта ли, тех, кто был готов подчиниться любому ее выбору, терпя от нее выговоры и выволочки за стремление видеть в ней обыкновенную женщину, разительно переменились. Быстрое «политическое самообразование» нации за последнее десятилетие не позволяло им смириться с государем-католиком, да еще французом из клана убийц, устроивших резню в ночь святого Варфоломея. Привыкшие к риторике своей королевы, которая так часто уверяла их, что благо подданных — главная ее цель, они хотели, чтобы теперь она поступила в соответствии с их интересами, а не ее личными планами. Ее капризное дитя, ее любимый народ, потребовало жертвы именно в тот момент, когда поддержка нужна была ей самой. К ней взывали все — советники, аристократы, духовенство, простонародье, с трогательным единодушием ополчившиеся против француза. Не страшась неминуемой опалы, Филипп Сидни писал королеве, что такой консорт, как Алансон, «сильно уменьшит любовь, которую истинные верующие так долго к ней питали». Молодой поэт сумел найти сильные и убедительные слова, взывая к государыне. Говорили, что Елизавета плакала, читая послание благородного юноши. Она не наказала его за дерзкие советы, но дала понять, что на время не желает видеть его при дворе, и, к счастью для себя и английской литературы, он удалился в деревню писать сонеты. С другими доброжелателями королева обошлась более сурово.

Некий Джон Стэббс, убежденный протестант, написал трактат против французского брака Елизаветы, называл Алансона воплощением ветхозаветного Дьявола, который в образе змеи искушает непорочную Еву Англии, Антихристом, посягнувшим на корону и задумавшим погубить «коронованную нимфу». В тех же выражениях запричитали с кафедр и протестантские проповедники. Но нежная «нимфа» вдруг обернулась разъяренной львицей. Она металась, не в силах принять решение, и в раздражении раздавала удары направо и налево. Стэббс, его издатель и печатник были схвачены и приговорены к отсечению правой руки. Королева помиловала лишь печатника. Двое других верных подданных лишились рук при большом стечении народа, что не прибавило симпатий к французам. Один из страдальцев прокричал: «Боже, храни королеву!», второй — подняв над собой окровавленный обрубок, сказал просто: «Здесь я оставил руку истинного англичанина».

Никогда еще королева не пребывала в столь мрачном расположении духа. Она не могла не слышать «гласа народа» и не решалась перешагнуть через собственные сомнения. Не зная, на ком сорвать гнев, она награждала оплеухами своих фрейлин.

Наконец Елизавета решила оставить окончательный приговор на усмотрение Тайного совета. Государственные мужи заседали при закрытых дверях без секретарей тринадцать часов подряд. По окончании долгих дебатов пятеро из них во главе с Берли высказались за брак, семеро, включая Лейстера и Хэттона, — против. Подобный перевес голосов не выглядел убедительным в таком важном деле. Тогда мудрые советники пришли к соломонову решению — послать к королеве депутацию, чтобы спросить ее, к чему она сама склоняется, ибо без этого они не могли вынести свой вердикт. Измученная Елизавета менее всего ожидала подобного поворота. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь снял бремя с ее души, приняв ответственность на себя… Она настолько расстроилась, что внезапно залилась слезами, и графы Лейстер, Сассекс и Линкольн были вынуждены выслушивать бессвязные слова о том, что она хочет во имя Божьего дела, «ее народа и государства вынести брак и короновать свое дитя», сопровождавшиеся всхлипываниями. Советники, смущенные этой сценой и видом государыни, которую им никогда не доводилось заставать в таком состоянии, тут же согласились на брак, «если ей этого так хочется». Но Елизавета уже взяла себя в руки и не согласилась на такую постановку вопроса: ей нужно было объективное мнение о целесообразности такого шага для страны, совет и, не в последнюю очередь, избавление от единоличной ответственности за решение.