Исповедь на заданную тему

А дальше, конечно, провел в размышлениях о своей дальнейшей судьбе всю ночь, зная, что этим звонком дело не кончится. Так и случилось. На следующий день позвонил член Политбюро, секретарь ЦК Лигачев. Уже зная о предварительном разговоре с Долгих, он повел себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые еще не решил, — нет, я не могу. Ну, и тогда Лигачев использовал беспроигрышный аргумент, повел речь о партийной дисциплине: Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: "Ну, что ж, тогда еду", — и двенадцатого апреля я приступил к работе в Москве.

Расставаться со Свердловском было очень грустно, здесь я оставлял друзей, товарищей. Здесь и родной Уральский политехнический, здесь прошел высшую школу производства, здесь перешел с хозяйственной на партийную работу. Да что там, собственно — вся жизнь здесь. Женитьба, две дочери и уже внучка. А потом, 54 года — тоже немало. По крайней мере, для того, чтобы менять и весь уклад, и направление в работе.

В стране существует некий синдром Москвы. Он проявляется очень своеобразно — во-первых, в неприязни к москвичам, а в то же время в страстном желании переехать в Москву и самому стать москвичом. Причины и корни того и другого понятны, они не в людях, а в той напряженной социально-экономической ситуации, которая сложилась у нас. Ну, и в вечной страсти создавать потемкинские деревни. Москва, куда приезжают иностранцы, — столица, хотя бы она одна должна выглядеть внешне привлекательно, здесь должны быть продукты питания, здесь — те товары, о существовании которых в провинции уже забыли. И вот едут иногородние в Москву, встают в огромные многочасовые очереди за импортными сапогами или колбасой и злятся на москвичей, которым так в жизни повезло, у них все есть. А москвичи в сваю очередь проклинают иногородних, которыми забиты все магазины, и купить из-за них вообще ничего невозможно. Провинция рвется отдать своих выросших детей в Москву, ценой любых унижений. Появилось даже новое слово, которого не было в словарях недавнего прошлого, — лимит-чик. Это молодые юноши и девушки, выполняющие чаще всего неквалифицированную работу за право через несколько лет прописаться в Москве и стать полноправными москвичами.

Честно признаюсь, я тоже с предубеждением относился к москвичам. Естественно, близко мне с ними общаться не приходилось, встречался в основном с различными союзными и республиканскими руководителями, но и от этого общения оставался неприятный осадок. Снобизм, высокомерие к провинции не скрывались, и я эмоционально переносил это на всех москвичей.

При этом не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве. Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считаю и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал.

Тем не менее — я в Москве. Показали квартиру, настроение было неважное, поэтому мне было все равно. Согласился на то, что предложили — у Белорусского вокзала, на 2-й Тверской-Ямской. Шум, грязный район. Наши партийные руководители обычно селятся в Кунцево, там тихо, чисто, уютно.

Включился бурно, и отдел заработал активно. Не все, конечно, приняли этот стиль, но это и естественно. Возвращался домой в двенадцать-полпервого ночи, а в восемь утра уже был на работе. Не требовал этого от других, но сотрудники пытались как-то подтягиваться. У меня не было какого-то священного трепета, когда я переступил порог и начал работу в здании ЦК КПСС на Старой площади. Но вообще-то именно это здание — своего рода цитадель власти в стране, средоточие аппаратного могущества. Отсюда исходят многие идеи, приказы, назначения. Грандиозные, но часто невыполнимые программы, вперед зовущие лозунги, просто авантюры и настоящие преступления. Здесь за минуты решались вопросы, которые потом несколько лет потрясали весь мир, как, например, решение о вводе советских войск в Афганистан.

Я приступил к работе, нисколько не задумываясь над этим. Надо было поднимать отрасль. Я хорошо знал вопросы строительства, был, так сказать, в шкуре хозяйственника, и потому главные беды, проблемы этой отрасли мне были известны.

Моя жизнь так складывалась, что практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении. Я не работал "замом". Пусть начальник участка, но не зам. начальника управления, пусть начальник управления, но не зам. управляющего трестом. В "замах" я не был — и поэтому привык принимать решения, не перекладывая ответственность на кого-то. Здесь же, в ЦК, механизм подчинения, строгой партийной иерархии доведен до абсурда, все исполнительно, все предупредительно… Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжелым испытанием. Отдел строительства был в подчинении секретаря ЦК Долгих, и ему первому вплотную пришлось столкнуться с моей самостоятельностью.

Помню, он проводил совещание с заведующими курируемых отделов, я присутствовал первый раз на подобном разговоре. Долгих выступает, что-то рассказывает, а я смотрю, все пришли с пухлыми блокнотами и пишут, и пишут, пытаясь уловить каждое слово. Я слушаю и только принципиальные вещи тезисно, в одну фразу, набрасываю. Долгих, видимо, привыкший, что записывают чуть ли не каждое его слово, поглядывал с видимым неудовольствием: мол, что это ты, я изрекаю, а ты не записываешь. Ничего, правда, не сказал, зато в следующий раз специально меня спросил: "Есть ли у вас какие-то вопросы, может, что-то не запомнили, спрашивайте". Нет, говорю, все запомнил.

Хотя, конечно, он понимал, что мое нынешнее положение временное и скоро мой статус может резко измениться. Никаких конфликтов или проблем у меня с ним не возникало.

Работы было чрезвычайно много. Сейчас, конечно, не жалею, что поработал в отделе. Я познакомился с состоянием дел в стране, связался с республиками, многими крупными областями. Приходилось общаться с Генеральным — но только по телефону. Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачев отлично понимал, что он, как и я, тоже перешел в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причем края, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердловская область, но он пришел секретарем ЦК. Я думаю, Горбачев знал, конечно, что у меня на душе, но мы оба виду не подавали.

Через некоторое время в Москву приехала супруга, вместе с дочерью и ее мужем, внучками, а младшая дочь уже жила в Москве. Они обживали квартиру, а я работал.

Моя семья.

Жена, две дочери, их мужья, внук и две внучки… Пожалуй, настала пора отвлечься от моей партийно-производственной жизни и рассказать о самых близких мне людях. Именно в этой главе, где я пишу о своем переезде в Москву. Им здесь пришлось совсем нелегко: незнакомый город, новый ритм, другие отношения. Обычно глава семейства в таких случаях как-то помогает освоиться, но у меня не было ни сил, ни времени следить, как идут дела дома, я весь ушел в работу, и, пожалуй, в Свердловске я видел свое семейство даже чаще, чем здесь.

Но, впрочем, по порядку. И для этого надо будет вернуться в веселые институтские годы.

В водовороте бурной студенческой жизни у нас сложилась своя компания: шесть ребят и шесть девчонок. Жили рядом, в двух больших комнатах, встречались почтя каждый вечер. Само собой, в девчат кто-то влюблялся, мне тоже кто-то нравился, но постепенно в нашей большой, дружной студенческой семье я все больше и больше стал выделять одну — Наю Гирину. Родилась она в Оренбургской области и при рождении была записана Анастасией. Но родители и все звали ее потом и в школе, и в институте — Ная, Наина. Поэтому к имени, которым ее нарекли при рождении, она не привыкла.

В детстве и юности ее это не тревожило, а когда на работе стали называть ее уже по имени и отчеству, воспринимать без привычки стало трудно. Она пошла в загс и поменяла в паспорте имя на Наину. А мне больше нравилось имя Анастасия. Я ее очень долго потом звал не по имени, а вот так — "девушка".

Всегда была скромная, приветливая, какая-то мягкая. Это очень подходило к моему довольно неуемному характеру. Наши взаимные симпатии нарастали постепенно, но виду мы не подавали и даже если с ней целовались, то как со всеми девчатами, в щечку. До каких-то пылких объяснений дело не доходило. И так наши платонические отношения продолжались долго, хотя я внутренне понимал, что влюбился, влюбился крепко и никуда тут не деться. Помню, первый раз мы объяснились друг другу в любви на втором курсе на галерке фойе перед актовым залом института. И поцеловались у одной из колонн, и уже не в щечку, а по-настоящему…

Потом, на последнем курсе института, я на несколько месяцев уехал на соревнования, вернулся и как сумасшедший принялся за диплом. Защитился и опять уехал на игры, не поинтересовавшись даже, куда меня распределят. А когда вернулся домой, узнал, что меня оставили здесь, в Свердловске, а ее отправили в Оренбург. Обычно в один город молодых распределяют только тогда, когда у них свидетельство о регистрации брака. А у нас имелось в наличии только объяснение в любви. И решили мы проверить нашу любовь крепка ли она, глубока ли.

Договорились так: она уезжает в Оренбург, я остаюсь работать в Свердловске, но ровно через год мы встречаемся на нейтральной территории не в Оренбурге или Свердловске, а в городе Куйбышеве. Там, решили мы, окончательно и поймем, остыли за это время наши чувства или наоборот сохранились, выросли.

Так оно и случилось. Я уже рассказывал, что тот год у меня выдался очень напряженным, пришлось осваивать двенадцать рабочих специальностей, продолжать играть за сборную города по волейболу. И так совпало, что как раз ровно через год в Куйбышеве проходили зональные соревнования. Мы созвонились. Она очень волновалась, я даже голос ее еле узнал. Я, конечно, тоже переживал, но был настроен даже весело. Договорились встретиться на главной площади города в таком-то часу.

На этой площади находилась гостиница, в которой мы жили во время соревнований. И вот, выйдя из гостиницы, я увидел ее на площади. Сердце готово было вырваться от нахлынувших чувств, я поглядел на нее, и мне все стало ясно — мы будем теперь вместе всю жизнь. Провели мы весь вечер и всю ночь гуляя, говорили друг другу о многом-многом. Вспоминали и студенческие времена, и то, что произошло за год. Хотелось слушать и слушать любимого человека, смотреть на него день и ночь, просто молчать, потому что и так, без слов, все было понятно.

Вся дальнейшая жизнь показала, что это была судьба. Это был именно тот выбор — один из тысячи. Ная приняла меня и полюбила таким, каким я был, упрямым, колючим, и, конечно, ей было со мной не так просто. Ну, а про себя я не говорю: полюбил ее, мягкую, нежную, добрую, — на всю жизнь.

Приехали мы в Свердловск, собрались в комнатке общежития, где я жил, с группой институтских ребят и девчат и объявили всем, что решили пожениться. А перед этим сходили в загс Верх-Исетского района. Тогда не было какой-то предварительной заявки на регистрацию — пришли со свидетелями, зарегистрировались и вернулись домой.

Так получилось, что в институте, особенно в последние годы, когда свадеб было много, я стал одним из главных организаторов так называемых комсомольских свадеб, которые устраивались обычно в столовой общежития: шумные, веселые, интересные, с выдумками. Так что я стоял как бы у истоков рождения многих семей. И вот все мои друзья объединились — решили, так сказать, "отомстить" — и сделали очень веселую комсомольскую свадьбу. Организовали ее в Доме крестьянина, съехались на нее ребята и девчата со всей страны, многие ведь уже работали в других городах. Это была настоящая свадьба, на которой было примерно полтораста человек. Чего только ребята не напридумы-вали, особенно Юра Сердюков, Сережа Пальгов, Миша Карасик, да и другие мои друзья. Они сделали все, чтобы эту свадьбу мы запомнили на всю жизнь. Ребята сочинили целую оду, подарили нам смешную самодельную газету, какие-то веселые плакаты, другие забавные сюрпризы. К сожалению, эти прекрасные подарки сохранить не удалось, они затерялись со временем. Жаль.

Свадьба гуляла всю ночь. Но это, оказалось, не все. Мои родственники стали требовать еще одну свадьбу, поскольку в Доме крестьянина далеко не всем хватило места, там главным образом собралась молодежь. Провели свадьбу для родственников. Приехали в Оренбург, а там уже родные Наи тоже требуют свадьбу, третью по счету. А семья у нее настоящая крестьянская, со старыми традициями в доме. Сыграли и там, человек, наверное, на тридцать, у нее в доме. У родителей Наи был частный, небольшой домик прямо в городе, с огородом.

Несколько дней мы пробыли в родительском доме, вечером сидели на крылечке, оно выходило на большую поляну, разговаривали, мечтали — мечтали о будущем, о том, как сложится наша жизнь, о разном…

А потом вместе со мной она вернулась в Свердловск, стала работать в институте "Водоканалпроект" и проработала в этой организации свыше 29 лет, была главным инженером проекта, руководила группой. Человек она добросовестный, коллеги уважали ее, и рабо-талось ей как-то легче, чем мне, — по крайней мере, мне так казалось.

Меньше чем через год отвез жену в роддом. Хотел, конечно, парня, а родилась дочь. Но я был доволен, назвали девочку Леной. Ходили с ребятами к роддому, кидали в окно цветы. Потом вернулись в общежитие, отметили это событие, ужин был веселый. Через два года с небольшим опять повез Наю в роддом. Хотя я человек не суеверный, но выполнил все, что требовали обычаи: и топор под подушку положил, и фуражку. Мои друзья предсказывали, что теперь точно родится мальчик. Не помогли никакие приметы, родилась еще одна дочка — Татьяна. Очень мягкий, улыбчивый ребенок, по характеру, пожалуй, больше в мать, а старшая в меня.

Я, честно признаюсь, подробности того времени не помню. Как они пошли, как заговорили, как в редкие минуты я их пытался воспитывать, поскольку работал чуть ли не сутками и встречались мы только в воскресенье, во второй половине дня, — у нас был общий обед. А когда дочки стали постарше, мы устраивали себе праздники и ходили обедать в ресторан, чем доставляли им огромную радость. Днем в ресторане "Большой Урал" народу обычно было мало. Мы заказывали обед с мороженым, что для Ленки и Танюхи было особенно важно.

Вроде я их и не воспитывал специально, но относились ко мне девочки как-то по-особенному, ласково и нежно, им хотелось сделать так, чтобы я был доволен. Обе учились на пятерки, я им сразу сказал, когда они в школу пошли, что четверка — это не оценка. Обе старались, и в общем каких-то особых сложностей в их воспитании не было. Конечно, возникали трудности чисто житейские, иногда не хватало того, другого, третьего, были бессонные ночи, когда кто-то болел, — но это обычная, нормальная жизнь.

Отпуск мы всегда с женой проводили вместе, всю жизнь. Однажды, помню, я уехал в Кисловодск один, девочек брать с собой еще было рано, Ная осталась с ними. Но уже через пять дней я шлю телеграмму: "Немедленно выезжай, не могу". Ная как-то пристроила девчонок, прилетела. И я сразу успокоился, а то места себе не находил. Сняли мы частную квартиру для Наи и опять были все время вместе. Когда дочкам исполнилось по 6 и 8 лет, мы все четверо провели отпуск в лесу, на берегу озера, в палатке. Пожалуй, это был самый лучший, самый запомнившийся отдых…

Говорят, что я редко улыбаюсь, — может быть, это так, хотя я по натуре оптимист. А иногда я думаю, что в молодые годы я, как главный заводила, так много смеялся, что весь высмеялся. Но до сих пор помню, когда мы проводили отпуск вот так, дикарями, — с утра до поздней ночи стоял смех и хохот, мы все время придумывали какие-то юморины, викторины, розыгрыши и прочее. То был настоящий отдых, психологическое расслабление. И это совсем не тот отдых, который я теперь имею, когда чуть ли не с первого дня отпуска все время думаю о работе, о работе, о работе…

Когда девочки учились в школе, я ни разу не был на родительских собраниях, ни у. той, ни у другой. После школы Лена поступила в Уральский политехнический, закончила строительный факультет, пошла по стопам отца. Сейчас она работает на строительной выставке. А младшая — мечтала о математике, кибернетике и, закончив школу, решила ехать в Москву, поступать в МГУ на факультет вычислительной математики и кибернетики. Я Таню не отговаривал, хоть жена сильно переживала, даже плакала, говорила, что одной ей в Москве будет тяжело. Но тем не менее дочь, несмотря на свой мягкий характер, оказалась настойчивой, упорной. В общем, она поступила. Жила в общежитии, я в Москву приезжал довольно часто по служебным делам, останавливался в гостинице, поэтому мы все время с ней виделись. Она приходила ко мне в гостиницу, я был у них в общежитии. Однажды принес и подарил им целую коробку посуды, перезнакомился со всеми Таниными друзьями, хорошие ребята. После окончания учебы Татьяну оставили работать в Москве на одном предприятии, она сейчас занимается большими машинами, связана с программированием, с решением сложных задач. Так что о чем она мечтала осуществилось, и, мне кажется, она довольна.

Стала встречаться с одним парнем. Пригласила его домой, чтобы мы тоже познакомились с ним. Ну, Наина, конечно, после встречи говорит: скажи свое слово! Я говорю: нет, не я женюсь, а дочь, пусть она и решает, никаких советов давать не буду. Я и не давал ни той, ни другой.

Лена познакомилась с Валерой Окуловым, который работал в Свердловске штурманом на самолетах. А Татьяна подружилась с Лешей Дьяченко, ну и в конце концов полюбили друг друга. Оба зятя очень хорошие парни. И хотя они не называют меня отцом, тем не менее считаю мужей своих дочерей и своими детьми тоже — мы все вместе теперь одна большая семья. В обеих молодых семьях сложились прекрасные, добрые, уважительные отношения. Мне кажется, можно им искренне позавидовать. Сначала у Лены родилась Катя, внучка моя. А затем у Тани — Борис. Борису оставили нашу фамилию — Ельцин. Что ж, я только благодарен за это ребятам. Теперь на свете есть два Бориса Ельцина…

Потом у Лены родилась еще одна дочка, Машенька, — милый, ласковый ребенок. Катька другая — живчик, бойкая, острая. Борька тоже боевой, сразу стал заниматься спортом, уже в семь лет — заиграл в теннис, сейчас занимается в спортивной секции "Динамо" и ходит на занятия по восточной борьбе.

Живем вместе, в одной квартире с Таней. А старшая дочь живет отдельно. Недалеко от нас, поэтому они часто приходят к нам, ужиаают вместе, но, правда, я приезжаю домой поздно и могу увидеть всех только по воскресеньям. Когда вся большая семья собирается вместе — для меня это праздник. Все они заботливы, внимательны ко мне, тем более, у меня все время какие-то проблемы, какие-то трудности, все время я с кем-то борюсь, часто бессонные ночи, сплю, как всегда, очень мало. Я чувствую, как все они волнуются, переживают за меня, без этой поддержки вряд ли мне удалось бы преодолеть самые трудные минуты жизни.

Но вернемся к работе.

Через некоторое время — точнее, в июне, на Пленуме меня избрали секретарем Центрального Комитета партии по вопросам строительства. Честно говоря, я даже не испытал каких-то особых чувств или особой радости, посчитал, что это естественный ход событий и это реальная должность, по моим силам и опыту. Изменился кабинет, изменился статус. Я увидел, как живет высший эшелон власти в стране.

Если, пока я заведовал отделом, мне была положена небольшая дачка, одна на две семьи — вместе с Лукьяновым, тогда тоже заведующим отделом ЦК, то теперь предложили дачу, из которой переехал товарищ Горбачев. Сам он переселился во вновь построенную для него.

Были большие планы, поездки в отдельные республики, области Московскую, Ленинградскую, на Дальний Восток, в Туркмению, Армению, Тюменскую область и некоторые другие районы страны.

Была еще одна поездка. О ней я специально напишу чуть подробнее. Я приехал на несколько дней в Ташкент, на Пленум ЦК Компартии Узбекистана. Меня поселили в гостинице. В городе многим стало известно о моем прибытии, и потому очень скоро вокруг гостиницы собрались люди, требовавшие, чтобы их пустили ко мне для разговора. Их, конечно же, стали прогонять, но я сказал, что в течение двух дней буду принимать всех, кто просится ко мне. А своего охранника попросил проследить, чтобы пускали действительно всех.

Первым ко мне пришел сотрудник КГБ, рассказал о страшном взяточничестве, которое здесь процветает. После Рашидова, говорил он, по сути ничего не изменилось, новый первый секретарь компартии республики берет взятки с тем же успехом, что и его предшественник. Этот сотрудник комитета принес несколька серьезных документов, касающихся деятельности Усманход-жаева, и попросил помощи. Только Москва может что-то предпринять, говорил он, здесь, на месте, любые попытки как-то действовать наталкиваются на сопротивление коррумпированного аппарата. Я обещал внимательно ознакомиться с документами и, если они действительно окажутся серьезными, доложить о них на самом верху.

А потом был второй посетитель, третий, четвертый, и так два дня подряд я слушал, казалось бы, неправдоподобные, но на самом деле более чем реальные истории о взятках в высшем партийном эшелоне республики.

Из этих рассказов складывалась стройная система подкупа должностных лиц снизу доверху, где честному человеку нужно было иметь настоящее мужество, что-бы не оказаться в этой цепочке взяточников. Эти люди в основном и приходили ко мне.

Сейчас об этих "делах" достаточно хорошо известно, ну а тогда картина, которая открылась, произвела на меня шокирующее впечатление. Я решил по приезде в Москву обязательно рассказать обо всем Горбачеву.

Когда уезжал, произошел еще один симптоматичный эпизод. Я попросил выписать счет за питание в гостинице, чтобы расплатиться. И вдруг мне говорят: за все уже заплачено. Я попросил своего старшего охраны, чтобы он объяснил гостеприимным хозяевам, что я не собираюсь шутить, счет должен быть выписан обязательно. Он возвращается обескураженный, говорит, нет счета, питание оплачено по специальной статье Управления делами ЦК республики, он проверял. Я не выдержал и сам, почти уже крича, потребовал счет…

Прилетев в Москву, внимательно изучил все документы, которые мне передали, и пошел к Горбачеву. Я достаточно подробно рассказал ему обо всем, что удалось узнать, в заключение сказал, что необходимо немедленно предпринять решительные меры. И, главное, надо решать вопрос с Усманходжаевым. Вдруг Горбачев рассердился, сказал, что я совершенно ни в чем не разобрался, Усманходжаев — честный коммунист, просто он вынужден бороться с рашидовщиной, и старая мафия компрометирует его ложными доносами и оговорами. Я говорю: "Михаил Сергеевич, я только что оттуда, Усманходжаев прекрасно вписался в рашидовскую систему и отлично наживается с помощью даже и не им созданной структуры". Горбачев ответил, что я введен в заблуждение и вообще за Усманходжаева ручается Егор Кузьмич Лигачев. Мне на это ответить было нечего, ручательство второго человека в партии, а тогда это было именно так, — дело нешуточное. В заключение просто попросил Горбачева еще раз внимательно разобраться в этом деле, оно слишком серьезное…

Так закончился наш разговор. Ну а то, что случилось потом, уже после моей отставки, хорошо известно Усманходжаев был смещен со своего поста, привлечен к ответственности. Что касается ручательства Лигачева, то сейчас многое становится ясным…

Но, впрочем, я забежал вперед. Эти события произойдут не скоро. Пока же я работаю секретарем ЦК и пытаюсь наметить реальную программу выхода отрасли из кризиса…

Не подозреваю, что моя судьба уже предрешена. В кабинете раздается звонок. Меня срочно вызывают на Политбюро.

6 марта 1989 года

Иногда думал, наблюдая, как одну за другой совершают ошибки мои оппоненты, сражаясь против меня: а что бы я предпринял, если бы пришлось возглавить борьбу против кандидата в народные депутаты Ельцина?..

Совершенно точно знаю, таких глупостей не делал бы. Ну, во-первых, вообще снял бы всякий покров таинственности с этого имени, он должен был бы стать обыкновенным кандидатом, как Петров, Сидоров. Немедленно бы позволил, точнее, даже заставил все газеты и журналы взять по паре интервью, и через месяц имя его уже стало бы надоедать. Ну, и телевидение, конечно. Показывать часто, много и желательно невпопад, в любой передаче — "Сельский час", "Служу Советскому Союзу", "Взгляд", "Время", "Музыкальный киоск", по всем программам, чтобы он окончательно надоел со своими идеями и мыслями. И вот тогда бы появился шанс прокатить неугодного Ельцина.

Здесь же, в жизни, делалось все, чтобы имя мое с каждым днем все явственнее приобретало ореол мученика. Официальная пресса обо мне молчала, интервью со мной можно было услышать только по западным радиостанциям. Каждый новый шаг, предпринятый против меня, все больше и больше возмущал москвичей. А поскольку таких шагов было множество, в конце концов те, кто боролся против, сделали все, чтобы народ избрал именно Ельцина по Московскому округу.

Многие спрашивали чуть ли не вполне серьезно: а может быть, первый секретарь МГК Л. Зайков — мое доверенное лицо, тайное, одиннадцатое по счету?.. Во всяком случае, мне советовали, когда выборы состоятся и все завершится успешно, обязательно ему позвонить и поблагодарить за огромную "поддержку и помощь", оказанную во время выборов. Абсолютное непонимание законов человеческой реакции, неумение чувствовать людей каждый раз приводило борцов против меня к обратным результатам.

Мне часто западные корреспонденты задают вопрос, есть ли у меня какая-то тактика предвыборной кампании, так сказать, секреты и тайны грядущей, хочется верить, победы. Как бы это ни звучало просто, но тактика была одна — здравый смысл. Не совершать никаких поступков, которые каким-то образом оскорбили бы моего соперника; на встречах, митингах говорить только правду, какой бы неудобной, невыигрышной она ни была; быть предельно откровенным. Ну, и все время надо чувствовать людей. Это самое главное.

Почти каждый день я проводил встречи с огромными коллективами. А в последний месяц даже по две в день. Выматывался, конечно, очень сильно, но после каждой такой встречи я получал внутренний заряд уверенности, что все будет нормально. И даже не в том дело, что я выиграю. Это, так сказать, частная задача. Появлялась уверенность, что с такими людьми, с такой искренней жаждой справедливости, добра мы все-таки обязательно выкарабкаемся из этой пропасти, в которой очутились.

Митинги я меньше люблю. Особенно многотысячные, а были дни, когда в Лужниках собиралось до ста тысяч человек. Здесь не разглядишь лиц, не увидишь глаз. Тут не происходит доверительного контакта с аудиторией. Но тем не менее митинг — это, пожалуй, одна из самых мощных и трудных школ для политического деятеля. Здесь нужно уметь одним словом овладеть вниманием огромной массы людей, одна фраза — и тебя могут скинуть с трибуны.

Мне лично жаль, что Горбачев не принимает участия в митингах. Для него это было бы более чем полезно. Ему, привыкшему к разговору со специально подготовленными, отобранными, доставленными на автобусах людьми, изображающими трудящиеся массы, опыт лужниковских митингов стал бы очень ценным уроком. Может быть, в конце концов это и произойдет…

Еще раз повторю, митинги — это очень опасный инструмент в политической борьбе. Здесь не сдерживают эмоций и не ищут парламентских выражений. И, значит, тем более взвешенным, точным должно быть выступление на нем. Мне трудно сейчас подсчитать, но, наверное, я участвовал более чем в двадцати крупных многотысячных митингах. Сложные чувства возникали, когда огромная масса людей, увидев тебя, начинала скандировать: "Ельцин! Ельцин!.." Мужчины, женщины, молодые, пожилые… Честно скажу, радости и удовольствия при этом не испытываешь. Нужно как можно скорее подняться на трибуну, взять микрофон и начать говорить, чтобы сбить эту волну восторгов, эйфории. Когда люди слушают, все-таки атмосфера уже меняется. Я с какой-то внутренней осторожностью смотрю на этот энтузиазм еще и потому, что все мы отлично знаем, как легко многие могут восторгаться, а потом терять веру. Поэтому здесь лучше в иллюзии не впадать.

После митингов я нередко спорил со своими доверенными лицами, которые считали, что, чем громче скандировали мое имя, тем успешнее прошел митинг. Это все ерунда.

А вообще мои доверенные лица — это какой-то особый людской сплав. За их бескорыстную поддержку, искренность, самоотверженность, преданность буду им благодарен всегда. Мне многие твердили, что я совершаю страшную и непростительную ошибку, взяв себе в доверенные лица непрофессионалов — не политиков, ученых, а простых, умных, человечных людей. Я никого из них до предвыборной кампании не знал, они звонили, приходили ко мне, говорили: хотим быть вашими доверенными лицами; я отвечал: спасибо, но только подумайте, будет очень тяжело. Они говорили: мы знаем, — брали отпуск за свой счет и работали, не преувеличиваю, день и ночь… Возглавил работу доверенных лиц Лев Евгеньевич Суханов, человек самоотверженный, взваливший на себя огромный груз по координации моей предвыборной кампании.

Прекрасные люди. И — спасибо им…

"Какие у Вас были недостатки в работе на посту первого секретаря МГК? Относится ли к ним авторитаризм?"

"Правда ли, что уже на первой встрече с москвичами Вы получали письма от партийных мафиози и их жен, обещавших "порвать хилые паруса перестройки"?"

(Из записок москвичей во время встреч, митингов, собраний)

Проработал я секретарем ЦК несколько месяцев, и вдруг 22 декабря 1985 года меня вызывают на заседание Политбюро. О чем пойдет разговор, я не знал, но когда увидел, что в кабинете нет секретарей ЦК, а присутствуют только члены Политбюро, понял, что речь будет идти, видимо, обо мне. Горбачев начал примерно так: Политбюро посоветовалось и решило поручить вам возглавить Московскую городскую партийную организацию — почти миллион двести тысяч коммунистов, с населением города — девять миллионов человек… Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения. Во-первых, я — инженер-строитель, имею большой производственный стаж. Наметились мысли и какие-то заделы по выходу отрасли из тупика. Я был бы полезнее, работая секретарем ЦК. К тому же в Москве я не знаю кадры, мне будет очень трудно работать.

Горбачев и другие члены Политбюро начали убеждать, что это крайне необходимо, что надо освобождать Гришина, что партийная организация Москвы дряхлеет, что стиль и методы ее работы таковы, что она не только не является примером, но и вообще плетется в хвосте партийных организаций страны. Что Гришин не думал о людях, об их неотложных нуждах, завалил работу, его заботила только парадность проведения громких мероприятий шумных, отлаженных, заорганизованных, когда все всё читают по бумажкам. В общем, Московскую партийную организацию надо спасать.

Разговор на Политбюро получился непростой. Опять мне сказали, что есть партийная дисциплина, что мы знаем: вы там будете полезнее для партии… В общем, опять, ломая себя, понимая, что Московскую партийную организацию в таком состоянии оставлять нельзя, я согласился.

Потом я нередко размышлял над тем, почему Горбачев остановился на моей кандидатуре. Он, видимо, учел и мой почти десятилетний опыт руководства одной из крупнейших партийных организаций страны, и производственный стаж… К тому же знал мой характер, был уверен, что я смогу разгребать старые нагромождения, бороться с мафией, имея определенный характер и мужество, смогу капитально поменять кадры, — все это было предугадано. В тот момент действительно я оказался наиболее удачной, что ли, кандидатурой для реализации тех целей, которые он ставил. Соглашался я на тот пост с трудом. И не потому, что боялся трудностей, — я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина.

Гришин, конечно, человек невысокого интеллекта, без какого-то нравственного чувства, порядочности — нет, этого у него не было. Тшла напыщенность, было очень сильно развито угодничество. Он знал в любой час, что нужно сделать, чтобы угодить руководству. С большим самомнением. Он готовился стать Генеральным секретарем, пытался сделать всё, чтобы захватить власть в свои руки, но, слава богу, не дали.

Многих он развратил, не всю, конечно, Московскую партийную организацию, но руководство МГК — да. В аппарате сложился авторитарный стиль руководства. Авторитарность, да еще без достаточного ума, — это страшно. Сказывалось это все на социальных делах, на уровне жизни людей, на внешнем облике Москвы. Столица стала жить хуже, чем несколько десятилетий назад. Грязная, с вечными очередями, с толпами людей…

24 декабря состоялся Пленум Московского горкома партии, на котором выступил Горбачев. Освободили Гришина, — как всегда, по собственному желанию, в связи с уходом на пенсию, — это классический вариант отправки неугодных в отставку. Он предложил мою кандидатуру, что не вызвало, по-моему, ни у кого ни удивления, ни вопросов. Я буквально одной фразой высказал благодарность за доверие, сказал, что обещаю всем тяжелую, трудную работу… Пленум прошел спокойно.

А на февраль была назначена отчетно-выборная партийная конференция столицы — я предполагал, там будет главный бой. Старая гвардия Гришина попробует повернуть события вспять, и не только в Москве.

Нужно было сосредоточиться на подготовке к конференции.

Работая над докладом, я встретился с десятками людей, ездил на предприятия столицы. Анализируя обстановку, вместе со специалистами попытался найти оптимальный вариант выхода из кризисной ситуации. Мой доклад на конференции продолжался два часа, и Горбачев после его окончания сказал мне: "Подул сильный свежий ветер". Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица.

Надо было менять бюро горкома партии, поскольку здесь кругом были люди Гришина. Гришин уже давно превратился просто в надутый пузырь. Авторитета у него не было никогда, ну а в тот момент, когда перестройка набрала обороты, его присутствие в Политбюро просто компрометировало высший орган управления партией. Горбачев всегда действовал не слишком решительно, с ним тоже он затянул, надо было, конечно, раньше снимать его с поста. Когда я принялся за московские завалы, воздвигнутые им и его людьми, внешне Гришин никак не проявил себя. Мне говорили, что он возмущался некоторыми моими действиями, но это были только разговоры, никаких конкретных шагов он не предпринимал.

Его пытались обвинить в различных махинациях, но никаких компрометирующих материалов против него работники правоохранительных органов не обнаружили. Мне сказали, что, по-видимому, они уничтожены. Я не исключаю такую возможность, потому что мы не обнаружили даже материалов по его вступлению в партию, а уж они-то точно должны существовать. В общем, имеется масса слухов о Гришине; но они ничем не подтверждены. Еще раз говорю, что, когда я пришел, его сейфы были пусты. Может быть, материалы о нем есть в КГБ, я не знаю.

Я предполагал, что он будет мешать мне, особенно в кадровых перемещениях. Он и сделал эту попытку, порекомендовав через подставных лиц на пост председателя исполкома Моссовета своего человека. Вообще всякий раз, когда дело касалось ключевых постов, я все время думал о том, что здесь может быть поставлен человек Гришина, и делал определенные ходы, чтобы исключить всякую возможность такого варианта. Я считал, что аппарат горкома, особенно те люди, которые проработали с Гришиным долгие годы, должны быть заменены. Эти аппаратчики были заражены порочным стилем эпохи застоя — холуйством, угодничеством, подхалимством. Все это было твердо вбито в сознание людей, ни о каком перевоспитании и речи быть не могло, их приходилось просто менять. Что я и делал.

Помощников заменил сразу, членов бюро, аппарат партийного горкома постепенно, но твердо и уверенно. И начал подыскивать людей. Второго секретаря горкома В. Захарова мне порекомендовали в аппарате

ЦК, последнее время он работал там, а перед этим — секретарем Ленинградского обкома партии.

На месте председателя исполкома Моссовета сидел Промыслов, печально известный не только москвичам. Тогда ходила шутка, и не без оснований: "Промыслов временно остановился в Москве, перелетая из Вашингтона в Токио". Ко мне он пришел на следующий день после моего избрания и прямо с порога начал: "Невозможно было работать с Гришиным" — и дальше много нелестного в его адрес. И тут же, без всякого перехода: "Как я рад, что вы, Борис Николаевич, стали первым секретарем!" И в конце сообщает, что у него открылось, оказывается, второе дыхание, он полон сил, которых, безусловно, хватит еще минимум на пятилетку. Пришлось его остановить и сообщить, что разговор пойдет совсем о другом. Я сказал достаточно жестко, что ему надо уйти. Он попытался сделать еще несколько заходов в мою сторону, но я сказал: "Прршу завтра к двенадцати часам принести заявление". И на прощание добавил: "Не опаздывайте, пожалуйста". В двенадцать часов он не пришел, я позвонил ему и сказал, что он, видимо, не обратил внимания на мою фразу, я предлагаю ему уйти по-хорошему, а можно ведь и по-другому… Он понял и через двадцать минут принес заявление.

После этого за два дня четыре группировки предложили мне четыре кандидатуры на пост председателя Моссовета. Каждая из них, я понимал, тащила своего человека. Всем было ясно, насколько важна фигура мэра города, как много от него зависит. Я решил использовать нестандартный вариант. Поехал на ЗИЛ. Пробыл там с восьми часов утра до двух часов ночи. Ходил по цехам, встречался с рабочими, специалистами, партактивом, конструкторами, руководителями подразделений. Но это был один угол зрения, а второй — я решил познакомиться с генеральным директором В. Г. Сайкиным, старался не упустить ни малейших деталей: как он разговаривает с рабочими, с подчиненными, с секретарями парткома, со мной. Несколько дней анализа — и пришел к мысли: он может стать хорошим председателем, конечно, не сразу, нужна будет помощь и поддержка. Переговорил по телефону с М. С. Горбачевым и изложил идею, он одобрил. Сайкин дал ответ не сразу, подумал, поразмышлял, но в конце концов согласился.

Секретари горкома тоже были заменены.

Я побывал в редакции газеты "Московская правда", встретился со всем коллективом, и в течение, наверное, четырех с лишним часов шел серьезный открытый разговор. Новый главный редактор Михаил Никифорович Полторанин работал до этого в "Правде". Принципиальный, талантливый журналист сразу же изменил атмосферу в газете. Появились публикации, которые насторожили и испугали многих. Помню, например, очерк "Кареты у подъезда" о персональных машинах, он тогда много шуму в Москве наделал. Статьи были не просто острыми, а, я бы сказал, дерзкими по тем временам. Полторанина вызвали в ЦК, перед этим позвонили мне, спросили: как оцениваете? Я сказал, что поддерживаю. Бурную реакцию вызвали публикации в "Московском комсомольце" о наркомании, проституции, об организованной преступности, — об этом ни-когДа не писали. В общем, московские городские газеты перестали быть тихими и послушными, и я это только приветствовал. Когда мне пытались подсказать, что уж не стоит так критиковать и вскрывать московские проблемы, все-таки столица, я отвечал: "Эти негативные явления есть? Есть. Скрывая все эти язвы и болячки, мы не заживляем их, а только замазываем сладким кремом, чтобы не было заметно. О любых негативных явлениях говорить надо, как бы тягостно это ни было".

Встречался и с московской редакцией телевидения. Она была выделена в новую редакцию, здесь тоже назначили нового редактора, появились интересные, а самое главное, свои, столичные, передачи: "Москва и москвичи", "Добрый вечер, Москва" и другие. Московское телевидение ожило.

Естественно, очень скоро московская пресса и телевидение стали вызывать резко негативную реакцию. Я уже рассказывал — Полторанина не раз вызывали в ЦК. Однажды его держали у порога высокого кабинета несколько часов, — все это было возмутительно. Я всячески его защищал. Все время жаловались Горбачеву, и он мне во время работы Политбюро говорил: "Вот, ваш Полторанин!.." Я ему: "Наш Полторанин хорошо руководит газетой, тираж газеты растет. Вы лучше последите за вашим Афанасьевым". А к тому времени уже становилось ясно, что подписка на газету "Правда" падает, и это при том, что коммунистов заставляли подписываться на главную партийную газету.

Ну а когда меня убрали, всем стало ясно, что Полторанину не устоять. И действительно, очень скоро его сняли с работы.

Но все это было позже. А пока мы продолжали сражаться за Москву.

Было запущено все — кадры, социальная сфера, шло отставание практически по всем цифрам, заложенным в генеральном плане развития Москвы 72-го года. Из-за привлечения по лимиту рабочих со всей страны (а в столицу таким образом приехало около 700 тысяч человек) оказалось, что на 1986 год население Москвы превысило запланированное число на миллион сто тысяч. А если прибавить к этому приезжих, гостей столицы, число которых составляло в летние месяцы три, а зимой два миллиона человек и на которых тоже не была рассчитана социальная сфера города, — вот и печальный итог, свидетелями которого мы все стали: очереди, грязь, переполненные метро и наземный транспорт. Все существование города оказалось буквально на пределе возможного. Такое же положение сложилось и в сфере культуры. Скажем, обеспеченность театральными местами на тысячу жителей была меньше, чем в 1917 году.

Секретари ЦК и члены Политбюро первое время старались помогать. Тем более, что Горбачев постоянно их настраивал на это, особенно в первый год. Именно тогда у меня возникла идея организации ярмарок, но хотелось сделать их не разовым мероприятием, а постоянными. В каждом районе на пустующих площадках были построены избушки, лотки. С городами и республиками заключены прямые договоры на поставку овощей и фруктов. И ярмарки начались. Не везде они удались, но во многих районах превратились в настоящие домашние уютные праздники. А это тем более было важно потому, что в Москве праздников явно недоставало. С тех пор ярмарки живут, москвичи к ним привыкли, по-моему, считают их своим родным детищем и без них сегодня жизни города уже не представляют.

В Москве я продолжил несколько традиций, которые для меня стали привычны в Свердловске. Например, встречи с жителями города. Одну из самых первых провел с пропагандистами столицы. В большом зале Дома политпросвещения собралось около двух тысяч человек. Сначала я сделал доклад, а потом сказал, что отвечу на вопросы, которые мне будут задавать. На любые, даже самые неприятные вопросы. К счастью, таких было немного, но они были. Вроде того, что взялся ты, Ельцин, сейчас за московскую мафию, мы это уже видели, за нас уже брался Хрущев, хотел на нас ватники надеть, что из этого получилось, все знают. Если будешь продолжать, то на твоем месте через два года окажется другой. Забавно, что предсказание сбылось: именно через два года я был освобожден с должности первого секретаря горкома партии и вышел из состава Политбюро. Мафия, я думаю, тут оказалась ни при чем, просто совпадение.

Но тем не менее вот несколько случаев.

Стал получать массу писем о фактах коррупции, взятках в торговле, милиции. Их расследовали, но на систему не выходили — или не могли, или не хотели. Были подключены органы Управления внутренних дел, городское Управление КГБ, новое руководство торговли, общественного питания. Стали менять руководителей — круг опять смыкался.

А фактов все больше, люди видели и писали, но чаще анонимно. Расскажу о том, с чем сам столкнулся. Один за другим случаи на мясокомбинате — забой уже умерших животных, взятки, воровство. А покрывает первый секретарь райкома. Результат — обсуждение на бюро горкома.

Узнаю: в магазин завезли телятину, — иду и встаю в очередь; первые месяцы меня еще в лицо не так хорошо знали. Доходит очередь до меня говорю: "Мне килограмм телятины". Отвечают: "Говядина есть, телятины нет". — "Неправда, пригласите директора". Кое-кто начал понимать, поднялся шум. Настоял на осмотре подсобки, а там телятина в отдельной комнате, и ее уже куда-то через окно выгружают. Шум, гам, руководство сняли.

В заводской столовой: "Почему нет моркови?" — "Не завезли". Проверяем вместе с руководством завода. Привезли и куда-то в этот же день увезли. Рассказывают грузчики, документов нет. Шито-крыто.