Тель-Авивские тайны

«Да мы с Габи почти не встречались. Не ладила я с Сусанной с детства, на то были личные причины. А теперь она умерла, и я ее перед смертью даже не повидала, прощения не попросила. — Тут она очень натурально всхлипнула. — Вот и хочу грех искупить, дочку ее к хорошим людям пристроить».

«Что ж ты только сегодня о ней вспомнила, перед самым отъездом?».

«Да мне и в голову не пришло бы предлагать ей такую работу! Она ведь актриса по профессии, в киношколе мастерство студентам преподает! Но обстоятельства у нее сейчас сложились не сахар, вот ей и приходится в прислуги наниматься».

Хоть и пораженная актерским талантом Тамары, Габи все же отметила про себя, что для своей хозяйки Тамара назвалась не домоправительницей, а прислугой.

«Ладно, — решила Белла, — пошли на кухню. Выпьем кофе, и Габи расскажет нам про свои обстоятельства».

Они гуськом прошли под оплетенной лиловой глицинией аркой, ведущей вглубь райского сада, под сень причудливых деревьев и высоких цветущих кустов. В центре сада обнаружилась просторная круглая прогалина, устланная все тем же алым ковром и охваченная с двух сторон полукружьями обтянутых красной кожей диванов с низкими спинками. В центре круга стоял большой обеденный стол, сделанный из сплошной стеклянной плиты, опирающейся на три бронзовые крылатые фигуры и окруженный дюжиной стульев с гнутыми бронзовыми спинками. Картину дополнял миниатюрный красный рояль, осененный разлапистыми веерами пальмовых листьев.

«Это наша столовая, — буднично пояснила Белла, будто таких столовых вокруг было хоть пруд пруди. — Раньше, до того, как муж заболел, у нас часто собирались гости. Не то, что теперь».

Габи хотела было спросить, что случилось с мужем Беллы, но вовремя поймала предостерегающий взгляд Тамары — между ними сама собой установилась таинственная телепатическая связь, будто их настроили на общую волну.

За другой, оплетенной глицинией аркой, скрывалась дверь в кухню, притаившуюся вдоль задней стены дома. Впрочем, к кухне такого размера вряд ли подходило слово «притаиться» — она не пряталась, а, сверкая белизной, простиралась от стены до стены, охватывая площадь в сорок квадратных метров, не меньше.

«Так что же привело тебя к скромной участи прислуги?» — приступила к допросу Белла, пока Тамара колдовала возле замысловатой кофейной машины. Габи облизала пересохшие губы и вкратце рассказала свою историю — правдиво, но без подробностей. Белла слушала ее внимательно, не перебивая. Похоже было, что она больше вслушивается в музыку рассказа Габи, чем в его содержание.

«Ей всего-то три месяца тут прокантоваться надо, — заторопилась Тамара, чуткая к настороженному молчанию хозяйки. — Пока зарплату начну! платить. А тут я как раз и вернусь обратно!».

«Иврит у тебя отличный, — похвалила Белла, игнорируя вмешательство Тамары. И спросила неожиданно:

«Кто у вас в киношколе директор?».

«Цвийка Городецкий, а что?».

Не отвечая, Белла сняла телефонную трубку, — Габи только сейчас заметила вмонтированный в белую керамическую стенку белый телефон, — и нажала на кнопку памяти. Из трубки донесся мужской голос.

«Цвийка, привет! Да, да это я. Дела у нас неважные, ты же знаешь. Но я по другому поводу. Есть у тебя в школе преподавательница из русских? Даже три? Да ну, а я и не знала, что ты занимаешься благотворительностью! Но меня интересует одна — Габи. Дунски, говоришь? — она мельком глянула на Габи, Габи согласно мотнула головой. — Точно, Габи Дунски».

После этого разговор стал односторонним — трубка ворковала на низких тонах, а Белла молча кивала в ответ. Один раз она отвела трубку от уха и тихо скомандовала: «Ну-ка, встань!». Габи, словно загипнотизированная, поднялась со стула, опрокинув при этом кофейную чашку, к счастью, пустую. Белла оглядела ее оценивающим взглядом и сказала утвердительно:

«Да, ножки неплохие, но в его сегодняшнем состоянии, я думаю, ему это уже все равно».

И, прекратив разговор, подняла чашку, зачем-то заглянула в нее, и поставила вопрос ребром:

«А убирать ты умеешь?».

Габи хотела сказать: «Не знаю, не пробовала, наверно умею», однако, усомнившись, дошел ли уже до Израиля этот древний еврейский анекдот, ответила честно:

«Я ведь актриса: если надо сыграть роль прислуги, я сыграю».

«Да я научу ее, научу! — всполошилась Тамара, входя в роль любящей тетки. — Она у нас в семье с детства была самая способная!».

«Ладно, мы это проверим. — Белла оттолкнула стул и открыла дверцы большого стенного шкафа, которые оказались искусно замаскированным входом к подножию пологой каменной лестницы с деревянными перилами. — А сейчас пойдем наверх, я познакомлю тебя с Йоси».

Габи нерешительно оглянулась на Тамару — та, сияя улыбкой, подняла вверх развилку из двух пальцев: «Победа!». Перед самой лестницей Белла чуть отстранилась, пропуская Габи вперед:

«Иди передо мной. Мне уже не под силу взбегать по ступенькам, как в молодости».

«Хочет получше рассмотреть мои ножки, — промелькнуло в голове у Габи. — А мне, дуре, было невдомек, что Цвийка их зарегистрировал. Я-то думала, что он вообще не замечает мою скромную персону!».

И отважно взбежала по ступенькам знакомиться с Йоси, который вроде бы был в таком состоянии, что на женские ножки уже не заглядывался. Йоси поднялся ей навстречу, совсем не изможденный болезнью, а подтянутый, высокий, среброкудрый, очень элегантный даже в домашней бархатной куртке. И такому нет дела до ножек? Нет уж, простите!

Йоси протянул ей руку:

«А убирать ты умеешь?»

«Они что, сговорились?» — хихикнул внутренний голос Габи, но тут же осекся — по бледной руке под вздернутым бархатным рукавом среди синих шнуров вздувшихся вен струился многозначный освенцимский номер.

Пока она приводила в порядок свои взбаламученные этим номером чувства, инициативу перехватила Белла:

«Не волнуйся, ее Тамара всему научит!».

«Ну, раз ты довольна, я спорить не стану, — Йоси опустился в кресло, рядом с которым Габи заметила кофейный столик, сплошь уставленный лекарственными пузырьками. — Я бы только попросил девушку произнести пару слов, чтобы я услышал ее голос».

Габи растерялась — хоть она и привыкла к ивритскому уравнительному местоимению «ты», к этому человеку она предпочла бы обращаться на «вы», которого в языке ее новой родины никто не предусмотрел. Ох, уж этот проклятый еврейский демократизм! Она с трудом выдавила из себя:

«Значит, ты был в Освенциме?»

«Ты говоришь, она из России? — удивился Иоси. — А где же акцент?».

«Понимаешь, я актриса... — начала было Габи, но Белла поспешно перебила. Похоже, она слегка побаивалась своего Иоси.

«Она актриса и преподает в Цвийкиной школе постановку голоса...»

«Ясно, значит, убирать она все же не умеет», — заключил Иоси, но глаза его смеялись, и Габи поняла, что все в порядке.

«Так я спущусь вниз, к Тамаре,чтобы она поучила меня убирать», — крикнула она уже на бегу, пулей вылетая из комнаты, пока они не передумали.

Тамара тут же приступила к обучению. Поначалу она сосредоточилась не столько на посвящении Габи в таинства уборки, сколько на введении ее в семейный уклад «Виллы Маргарита». Иоси был и впрямь тяжело болен, — болезнь его Тамара называть не стала, но по поджатым ее губам и скорбному выражению глаз нетрудно было догадаться, чем, — однако продолжал работать, потому что он был главным редактором одного из главных телеканалов.

Однако богатство семьи происходило не только от Иоси с его телеканалом, каждые пятнадцать минут бодро переходящим на рекламу Главным источником богатства был умный еврей, покойный отец Беллы. Еще до создания государства он, скупив за бесценок несколько тель-авивских кварталов, заложил основы неоглядного квартирного фонда, приносящего сегодня солидный доход, которого хватает не только на хлеб, но и на масло к хлебу. На заработанные в начале пути деньги папа заказал знаменитому итальянскому архитектору проект этого семейного дворца. Пока дворец строили, папина жена Маргарита, мама Беллы, заболела и умерла. И в память о ней дворец назвали «Вилла Маргарита».

Спустя пару часов, условившись явиться ровно через неделю, Габи бежала вниз по зеленому ковру газона с острой головной болью и с острой занозой в сердце — к каким новым берегам несет ее непредсказуемая судьба? Кроме того осталась небольшая нерешенная проблема — срок Зойкиного требования исчезнуть бесследно истекал через четыре дня, и никак не придумывалось, куда пристроиться на оставшиеся дни или хотя бы ночи.

Сидя в автобусе, Габи в который раз перебрала всех друзей и подружек, чтобы снова убедиться, что ни к кому не сунешься, даже на три дня. Лилька и Эмма завели себе дружков, к которым не подпускали Габи даже на пушечный выстрел, не то что в соседнюю койку; Андрюшка-фотограф тут же предложил бы ей жить у него сколько угодно, но истолковал бы ее согласие неправильно, а сопротивляться его натиску у нее не было сил. Оставались две-три супружеские пары, с которыми Дунский успел перессориться в период черной депрессии — можно было, конечно, попроситься к кому-нибудь из них, чтобы совместно смачно его ругать, но этого Габи тоже не хотелось.

И тут она вспомнила про Инну-арфистку. Она совсем о ней забыла, вернее, усилием воли выбросила ее из памяти с тех пор, как Инна объявила ей войну. Объявила ни за что, ни про что, просто в отместку за ее мнимые успехи — она, Инна, осталась у разбитого корыта, тогда как у Габи был муж и интеллигентная работа. Что муж был Дунский, а работа почасовая, Инне было неважно, ей все равно было хуже, вся ее жизнь была непруха-невезуха.

Ее пригласили было в Симфонический Оркестр Филармонии, но из-за проклятой невезухи она накануне первой репетиции поскользнулась на гладкой плитке в собственной ванной и сломала правую руку в двух местах. Рука заживала медленно, почти полгода, за это время в оркестр взяли другую арфистку, а скотина-муж нашел себе другую женщину, не столько краше и моложе Инны, сколько гораздо обеспеченней — с работой, квартирой и машиной. И осталась Инна одна со строптивой дочкой Светкой, что тоже ставилось Габи в упрек, поскольку та из эгоизма детей не завела, чтобы облегчить себе жизнь.

«Так что нам теперь не по пути. Ты иди, радуйся жизни, а я останусь в этой дыре — имелась в виду ее съемная квартира в неуютном районе, — тосковать и плакать», — заключила Инна и разорвала их дружбу, начавшуюся еще в первом классе и всю дорогу напоминавшую бег с препятствиями.

Что ж, сегодня можно попробовать напроситься к Инне в гости, сегодня у Габи есть шанс на прощение, ведь они почти сравнялись, — у нее тоже ни мужа, ни работы, а отсутствие детей вполне компенсируется отсутствием жилья.

И выскочив из кондиционированного автобуса на раскаленную сковородку тель-авивского асфальта, Габи помчалась к телефонной будке, поскольку пользоваться домашним телефоном Зойка запретила ей строго-настрого. Гриша, объяснила она, всегда тщательно проверяет распечатку телефонной компании.

«Господи, как ты с ним живешь?», — не удержалась Габи и тут же испугалась, что не получит от Зойки ключи. Но Зойка только засмеялаясь и ловко отпарировала:

«Надеюсь, ты не станешь меня уверять, что Дунский лучше?»

Инна бы в этом месте сказала: «Все они хороши!» и, возможно, была бы права, подумала Габи, набирая Иннин номер. Первое что она услышала, едва произнеся «Алло!», был радостный вскрик, почти всхлип: «Габи! Тебя сам Бог мне послал!»

«Похоже, Бог решил сделать меня своей посыльной — ты уже не первая, к кому он меня сегодня послал. Неплохо было бы, если бы он мне за это хоть немного платил».

Инна не стала задерживаться на отношениях Габи с Богом, ее больше интересовали ее отношения с Дунским:

«Это правда, что Дунский от тебя сбежал? — полюбопытствовала она, будто не было этих двух лет отчуждения и неприязни. Похоже, лишившись Дунского, Габи опять годилась ей в подруги. — Приезжай ко мне немедленно, есть срочное дело».

«А если бы я не позвонила?».

«Если бы да кабы! История не знает сослагательного наклонения. Надеюсь, у тебя есть проездной?».

Как это было похоже на Инну — из всех жизненных проблем она выбрала автобусный билет, который у Габи, конечно, был. И она поехала к Инне в ее трущобный район, где все женщины выглядели как проститутки, а мужчины как сутенеры. Что отчасти и соответствовало их положению в обществе.

Габи благополучно протиснулась сквозь строй проституток, дежуривших возле Центральной автобусной станции, и окунулась в омут внезапно упавшей на землю душной летней тьмы. Инна поджидала ее у распахнутой двери, и,словно последний раз они виделись вчера, буднично спросила:

«Спагетти есть будешь?».

«Значит, ты затребовала меня с такой срочностью, просто, чтобы накормить спагетти? Ты забыла, что я терпеть не могу макароны?»

«Да ты их обожаешь, просто Дунский запудрил тебе мозги. А теперь ты человек свободный, можешь есть что тебе угодно».

Накладывая на тарелку горку липкого томатнокрасного месива, Инна, не тратя времени зря, приступила к изложению своего дела. Зарабатывала она на жизнь уроками музыки, но в последний год учительниц музыки из России развелось так много, что скоро придется тайком доплачивать ленивым израильским детишкам за согласие тратить свое драгоценное компьютерное время на бесполезное фортепианное баловство. Однако Инна нашла отличный приработок — она стала очень популярна в залах для бракосочетаний.

С голодухи макароны показались Габи не такими уж отвратными — может Дунский и впрямь запудрил ей мозги? «Что значит популярна? Играешь на свадьбах роль опоздавшей невесты?», — хихикнула она, накручивая на вилку очередную порцию.

«Да нет, просто играю на арфе. Неужто не ясно?».

От удивления Габи чуть не поперхнулась: «На арфе? На израильских свадьбах?»

«Именно на арфе! — вспыхнула Инна. — И с большим успехом! С моей легкой руки свадебная арфа вошла в моду, особенно среди марокканцев!»

«А при чем тут я?»

«Понимаешь, я всегда играю со скрипачом. Ты его знаешь — Илюшка Лифшиц из ленинградского камерного оркестра. Но на завтра меня пригласили играть при условии, что моим партнером будет женщина. А сейчас, в разгар лета я никого не могу найти — всех куда-то унесло, кого в Европу, кого в Россию, кого на кудыкины горы. Я бы отказалась, но гонорар обещают царский, такой, что я смогу расплатиться за Светкин летний лагерь. Я ее туда уже отправила в рассрочку, а платить абсолютно нечем».

«А одна ты не можешь?».

«Не могу. По контракту я должна играть три часа дуэтом и без перерыва, а это невозможно без партнерши».

«И ты надеешься, что я до завтра научусь играть на скрипке?».

«О Боже, Габи, ты совсем разучилась ловить мышей! Ты будешь петь под мой аккомпанимент!».

Тут уж Габи поперхнулась всерьез:

«Я? Петь на свадьбе? Да меня через пять минут с позором спустят с лестницы!».

«Это не обычная свадьба с громкой музыкой и сотнями гостей. Это будет интимное бракосочетание для узкого круга, при свечах, под томные мелодии моей арфы и твоего томного пения».

«Интересно, что я буду петь под томные звуки арфы? Хава-нагилу?».

«Ничего подобного! Мы сделаем вечер классического русского романса!».

«Да я все русские романсы начисто забыла!».

«Ничего, вспомнишь! Я уже все решила — ты остаешься у меня ночевать и мы сейчас же начинаем репетировать».

Инна за эти годы ничуть не изменилась, и Габи подчинилась ей так же, как подчинялась всю жизнь с первого класса. Инна пробежала пальцами по струнам арфы и Габи попробовала свой голос на первом, что пришло на ум, как последняя дань ее жизни с Дунским:

«Отцвели уж давно хризантемы в саду»...

И чуть не всплакнула — ведь отцвели, отцвели проклятые! Голос у нее оказался вполне приемлемый, — хоть и слабый, зато, по утверждению Инны, очень эротический.

«Когда ты запоешь, все слушатели, независимо от пола, начинают тебя вожделеть», — увлеченно повторяла она во время их всенощного бдения вокруг русского романса в сопровождении арфы.

«Ты уверена, что глагол вожделеть требует местоимения «тебя»?» — усомнилась Габи.

«Я уверена только в том, что он не требует местоимения «меня», — вздохнула Инна. — И всю жизнь ума не приложу, почему. Ну что эти мужики в тебе находят? Ведь, если присмотреться, я куда краше тебя».

«Да они всегда так спешат, что не присматриваются! Но главное, у большинства мужиков очень плохой вкус», — миролюбиво объяснила Габи, сворачиваясь калачиком на коротеньком Светкином диванчике.Спать хотелось нестерпимо, — куда девалась нудная бессонница прошедших недель? «Наверно это от макарон», — окунаясь в бессознанку, подумала Габи и уже почти в отключке вспомнила о важном:

«А почему они не хотят, чтобы на скрипке играл мужчина?».

«Понятия не имею, — отозвалась из темноты Инна. — Я никогда не задаю вопросов клиентам, которые хорошо платят».

«А почему при свечах?» — спросила Габи назавтра, уже в машине, которую прислал за ними красавчик Мики, импрессарио Инны. Машина долго скользила по городу сквозь поздние летние сумерки, пока не выехала на змеевидную улицу Жаботинского, ведущую в Петах-Тикву. Это насторожило Габи — что за интимная свадьба в Петах-Тикве?

Всю дорогу она нервно расправляла складки концертного инниного платья, не слишком умело ушитого на ее размер и оттого топорщившегося подмышками, и праздный свой вопрос задала просто так, от внутреннего беспокойства — куда их везут? Может, собираются похитить, потому и потребовали женский дуэт? Иннин ответ нисколько ее внутреннее беспокойство не погасил, а наоборот добавил еще несколько градусов:

«Потому что в этом свадебном зале нет электричества. Новобрачные пожелали, чтобы все было в идеально романтическом ключе».

«И ради этого ключа электричество отключили?».

«Да нет, его там не было отродясь. Это какой-то древний дворец, там все осталось, как сотни лет назад».

«Но уборная там, надеюсь, есть?».

«Про уборную речи не было. — вздохнула Инна. — Но в крайнем случае, за такие деньги можно и потерпеть».

Дворец оказался старинной турецкой башней, одиноко возвышающейся над археологической площадкой, приютившейся на незаасфальтированном пустыре где-то на окраине Петах-Тиквы. Пустырь уже был окутан быстро сгущающейся темнотой, раздробленной на мелкие блестки неярким фонарем, укрепленным на столбе над решетчатыми воротами, не связанными никаким забором. Прямо от ворот веером уходили вниз недавно раскопанные пологие каменные ступени. Выяснить, есть ли в башне уборная, Габи не удалось, потому что красавчик Мики уже нетерпеливо поджидал их у входа на площадку:

«Скорей, скорей, новобрачные уже подъезжают, а я еще не знаю, как вас усадить!»

Мики в молодости наверное и впрямь был красавчиком в стиле персидских миниатюр, он и сейчас бы им остался, если бы не отрастил большое круглое брюхо, арбузом нависающее над поясом его джинсов. При таком брюхе в одиночку втащить наверх тяжелую арфу ему было не под силу, а лифта в башне не было, так же, как электричества. Пришлось обратиться за помощью к шоферу, который вовсе не пришел от этого в восторг и долго отказывался, ссылаясь на больную спину. В конце концов они как-то сторговались и поволокли арфу к полумесяцу уходящих вниз ступеней.