VII Через луг, где следы твоих легких ног Так свежи в траве луговой, Что цепочку их мартовский ветерок Обратил в фиалки весной, — Через луг счастливый наискосок До опушки нашей лесной. VIII Белый ирис, уснув на закате дня, Не проснулся и в этот раз, И жасмин, душистую гроздь клоня, В сонных чарах своих погряз. Только лилии, обещанье храня, Стерегли наш заветный час; Только розы и лилии ради меня До зари не смыкали глаз. IX О волшебница сада, явись на зов! Ночь окончилась — поспеши; В блеске шелка, в мерцании жемчугов По ступеням сойди в тиши, Солнцем стань, златокудрая, для цветов И томленье их разреши. X Роза алая у ворот Жарко вспыхивает, как в бреду; Вот она идет, моя Мод, Чтоб утишить мою беду; Роза белая слезы льет; Шпорник шепчет: «Она в саду»; Колокольчик сигнал дает, И жасмин отвечает: «Жду!» XI Вот она идет сюда — ах! Слышу: платье шуршит вдали; Если даже я буду остывший прах В склепной сырости и в пыли, Мое сердце и там, впотьмах, Задрожит (пусть века прошли!) — И рванется в рдяных, алых цветах Ей навстречу из-под земли. Г. Кружков
‘SEE WHAT A LOVELY SHELL’
I See what a lovely shell, Small and pure as a pearl, Lying close to my foot, Frail, but a work divine, Made so fairily well With delicate spire and whorl, How exquisitely minute, A miracle of design! II What is it? a learned man Could give it a clumsy name. Let him name it who can, The beauty would be the same. III The tiny cell is forlorn, Void of the little living will That made it stir on the shore. Did he stand at the diamond door Of his house in a rainbow frill? Did he push, when he was uncurl’d, A golden foot or a fairy horn Thro’ his dim water-world? IV Slight, to be crush’d with a tap Of my finger-nail on the sand, Small, but a work divine, Frail, but of force to withstand, Year upon year, the shock Of cataract seas that snap The three decker’s oaken spine Athwart the ledges of rock, Here on the Breton strand! РАКОВИНА
I Вот, на песке морском, Раковина, посмотри — Крохотная вещица, Не крупней ноготка, С тоненьким завитком, Розовая внутри, Как чудесно искрится, Радужна и хрупка! II Мог бы назвать ученый Кличкой ее мудреной, С книжного взяв листа; Но и не нареченной Имя ей — красота. III Тот, кто в ней обитал, Видно, покинул в тревоге Домик уютный свой; Долго ли он простоял Возле своих дверей, Рожками шевеля На жемчужном пороге, Прежде, чем с головой Кануть в простор морей? IV Тонкая — даже дитя Пяткой его сломает, Крохотная — но как чудно, Дивно сотворена! Хрупкая — но волна, Что поднимает шутя Трехмачтовое судно И о риф разбивает, — Сладить с ней не вольна. Г. Кружков
GODIVA
I waited for the train at Coventry; I hung with grooms and porters on the bridge, To watch the three tall spires; and there I shaped The city’s ancient legend into this: Not only we, the latest seed of Time, New men, that in the flying of a wheel Cry down the past, not only we, that prate Of rights and wrongs, have loved the people well, And loathed to see them overtax’d; but she Did more, and underwent, and overcame, The woman of a thousand summers back, Godiva, wife to that grim Earl, who ruled In Coventry: for when he laid a tax Upon his town, and all the mothers brought Their children, clamouring, ‘If we pay, we starve!’ She sought her lord, and found him, where he strode About the hall, among his dogs, alone, His beard a foot before him, and his hair A yard behind. She told him of their tears, And pray’d him, ‘If they pay this tax, they starve.’ Whereat he stared, replying, half-amazed, ‘You would not let your little finger ache For such as these?’ — ‘But I would die,’ said she. He laugh’d, and swore by Peter and by Pauname = "note" Then fillip’d at the diamond in her ear; ‘Oh ay, ay, ay, you talk!’ — ‘Alas!’ she said, ‘But prove me what it is I would not do.’ And from a heart as rough as Esau’s hand, He answer’d, ‘Ride you naked thro’ the town, And I repeal it;’ and nodding, as in scorn, He parted, with great strides among his dogs. So left alone, the passions of her mind, As winds from all the compass shift and blow, Made war upon each other for an hour, Till pity won. She sent a herald forth, And bade him cry, with sound of trumpet, all The hard condition; but that she would loose The people: therefore, as they loved her well, From then till noon no foot should pace the street, No eye look down, she passing; but that all Should keep within, door shut, and window barr’d. Then fled she to her inmost bower, and there Unclasp’d the wedded eagles of her belt, The grim Earl’s gift; but ever at a breath She linger’d, looking like a summer moon Half-dipt in cloud: anon she shook her head, And shower’d the rippled ringlets to her knee; Unclad herself in haste; adown the stair Stole on; and, like a creeping sunbeam, slid From pillar unto pillar, until she reach’d The gateway; there she found her palfrey trapt In purple blazon’d with armorial gold. Then she rode forth, clothed on with chastity: The deep air listen’d round her as she rode, And all the low wind hardly breathed for fear. The little wide-mouth’d heads upon the spout Had cunning eyes to see: the barking cur Made her cheek flame: her palfrey’s footfall shot Light horrors thro’ her pulses: the blind walls Were full of chinks and holes; and overhead Fantastic gables, crowding, stared: but she Not less thro’ all bore up, till, last, she saw The white-flower’d elder-thicket from the field Gleam thro’ the Gothic archway in the wall. Then she rode back, clothed on with chastity: And one low churl, compact of thankless earth, The fatal byword of all years to come, Boring a little auger-hole in fear, Peep’d-but his eyes, before they had their will, Were shrivell’d into darkness in his head, And dropt before him. So the Powers, who wait On noble deeds, cancell’d a sense misused; And she, that knew not, pass’d: and all at once, With twelve great shocks of sound, the shameless noon Was clash’d and hammer’d from a hundred towers, One after one: but even then she gain’d Her bower; whence reissuing, robed and crown’d, To meet her lord, she took the tax away And built herself an everlasting name. ГОДИВА
Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь В толпе народа по мосту, смотрел На три высоких башни — и в поэму Облек одну из древних местных былей. Не мы одни — плод новых дней, последний Посев Времен, в своем нетерпеливом Стремленье вдаль злословящий Былое, — Не мы одни, с чьих праздных уст не сходят Добро и Зло, сказать имеем право, Что мы народу преданны: Годива, Супруга графа Ковентри, что правил Назад тому почти тысячелетье, Любила свой народ и претерпела Не меньше нас. Когда налогом тяжким Граф обложил свой город, и пред замком С детьми столпились матери, и громко Звучали вопли: «Подать нам грозит Голодной смертью!» — в графские покои, Где граф, с своей аршинной бородой И подсаженной гривою, по залу Шагал среди собак, вошла Годива И, рассказав о воплях, повторила Мольбу народа: «Подати грозят Голодной смертью!» Граф от изумленья Раскрыл глаза. «Но вы за эту сволочь Мизинца не уколете!» — сказал он. «Я умереть согласна!» — возразила Ему Годива. Граф захохотал, Петром и Павлом громко побожился, Потом по бриллиантовой сережке Годиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем же Мне доказать?» — ответила Годива. И жесткое, как длань Исава, сердце Не дрогнуло. «Ступайте, — молвил граф, — По городу нагая — и налоги Я отменю», — насмешливо кивнул ей И зашагал среди собак из зала. Такой ответ сразил Годиву. Мысли, Как вихри, закружились в ней и долго Вели борьбу, пока не победило Их Состраданье. В Ковентри герольда Тогда она отправила, чтоб город Узнал при трубных звуках о позоре, Назначенном Годиве: только этой Ценою облегчить могла Годива Его удел. Годиву любят, — пусть же До полдня ни единая нога Не ступит за порог и ни единый Не взглянет глаз на улицу: пусть все Затворят двери, спустят в окнах ставни И в час ее проезда будут дома. Потом она поспешно поднялась Наверх, в свои покои, расстегнула Орлов на пряжке пояса — подарок Сурового супруга — и на миг Замедлилась, бледна, как летний месяц, Полузакрытый облачком… Но тотчас Тряхнула головой и, уронивши Почти до пят волну волос тяжелых, Одежду быстро сбросила, прокралась Вниз по дубовым лестницам — и вышла, Скользя, как луч, среди колонн, к воротам, Где уж стоял ее любимый конь, Весь в пурпуре, с червонными гербами. На нем она пустилась в путь — как Ева, Как гений целомудрия. И замер, Едва дыша от страха, даже воздух В тех улицах, где ехала она. Разинув пасть, лукаво вслед за нею Косился желоб. Тявканье дворняжки Ее кидало в краску. Звук подков Пугал, как грохот грома. Каждый ставень Был полон дыр. Причудливой толпою Шпили домов глазели. Но Годива, Крепясь, все дальше ехала, пока В готические арки укреплений Не засияли цветом белоснежным Кусты густой цветущей бузины. Тогда назад поехала Годива — Как гений целомудрия. Был некто, Чья низость в этот день дала начало Пословице: он сделал в ставне щелку И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней, Как у него глаза оделись мраком И вытекли, — да торжествует вечно Добро над злом. Годива же достигла В неведении замка — и лишь только Вошла в свои покои, как ударил И загудел со всех несметных башен Стозвучный полдень. В мантии, в короне Она супруга встретила, сняла С народа тяжесть податей — и стала С тех пор бессмертной в памяти народа. И. Бунин
THE EAGLE
He clasps the crag with crooked hands; Close to the sun in lonely lands, Ring’d with the azure world, he stands. The wrinkled sea beneath him crawls; He watches from his mountain walls. And like a thunderbolt he falls. ОРЕЛ
Вцепившись в голый горный склон Когтистыми руками, он Стоит, лазурью окружен. Он видит, вдаль вперив свой взор, В морщинах волн морской простор, И громом падает он с гор. С. Маршак
LINES
Here often when a child I lay reclined: I took delight in this fair strand and free; Here stood the infant Ilion of the mind, And here the Grecian ships all seem’d to be. And here again I come, and only find The drain-cut level of the marshy lea, Gray sand-banks, and pale sunsets, dreary wind, Dim shores, dense rains, and heavy-clouded sea. СТРОКИ
Я в детстве приходил на этот склон, Где колокольчики в траве цвели. Здесь высился мой древний Илион И греческие плыли корабли. Теперь тут сеть канав со всех сторон И лоскуты болотистой земли, Лишь дюны серые — да ветра стон, Дождь над водой — и груды туч вдали! Г. Кружков
POETS AND THEIR BIBLIOGRAPHIES
Old poets foster’d under friendlier skies, Old Virgil who would write ten lines, they say, At dawn, and lavish all the golden day To make them wealthier in his readers’ eyes; And you, old popular Horace, you the wise Adviser of the nine-years-ponder’d lay, And you, that wear a wreath of sweeter bay, Catullus, whose dead songster never dies; If, glancing downward on the kindly sphere That once had roll’d you round and round the Sun, You see your Art still shrined in human shelves, You should be jubilant that you flourish’d here Before the Love of Letters, overdone, Had swampt the sacred poets with themselves. СОНЕТ
(Певцы иных, несуетных веков)
Певцы иных, несуетных веков: Старик Вергилий, что с утра в тенечке, Придумав три или четыре строчки, Их до заката править был готов; И ты, Гораций Флакк, что для стихов Девятилетней требовал отсрочки, И ты, Катулл, что в крохотном комочке Оплакал участь всех земных певцов, — О, если глядя вспять на дольний прах, Вы томики своих произведений Еще узрите в бережных руках, Ликуйте, о возвышенные тени! — Пока искусства натиск и размах Вас не завалит грудой дребедени. Г. Кружков
TIRESIAS
I wish I were as in the years of old, While yet the blessed daylight made itself Ruddy thro’ both the roofs of sight, and woke These eyes, now dull, but then so keen to seek The meanings ambush’d under all they saw, The flight of birds, the flame of sacrifice, What omens may foreshadow fate to man And woman, and the secret of the Gods. My son, the Gods, despite of human prayer, Are slower to forgive than human kings. The great God, Ares, burns in anger still Against the guiltless heirs of him from Tyre, Our Cadmus, out of whom thou art, who found Beside the springs of Dirce, smote, and still’d Thro’ all its folds the multitudinous beast, The dragon, which our trembling fathers call’d The God’s own son. A tale, that told to me, When but thine age, by age as winter-white As mine is now, amazed, but made me yearn For larger glimpses of that more than man Which rolls the heavens, and lifts, and lays the deep, Yet loves and hates with mortal hates and loves, And moves unseen among the ways of men. Then, in my wanderings all the lands that lie Subjected to the Heliconian ridge Have heard this footstep fall, altho’ my wont Was more to scale the highest of the heights With some strange hope to see the nearer God. One naked peak — the sister of the sun Would climb from out the dark, and linger there To silver all the valleys with her shafts — There once, but long ago, five-fold thy term Of years, I lay; the winds were dead for heat; The noonday crag made the hand bum; and sick For shadow - not one bush was near — I rose Following a torrent till its myriad falls Found silence in the hollows underneath. There in a secret olive-glade I saw Pallas Athene climbing from the bath In anger; yet one glittering foot disturb’d The lucid well; one snowy knee was prest Against the margin flowers; a dreadful light Came from her golden hair, her golden helm And all her golden armour on the grass, And from her virgin breast, and virgin eyes Remaining fixt on mine, till mine grew dark For ever, and I heard a voice that said ‘Henceforth be blind, for thou hast seen too much, And speak the truth that no man may believe.’ Son, in the hidden world of sight, that lives Behind this darkness, I behold her still, Beyond all work of those who carve the stone, Beyond all dreams of Godlike womanhood, Ineffable beauty, out of whom, at a glance, And as it were, perforce, upon me flash’d The power of prophesying - but to me No power - so chain’d and coupled with the curse Of blindness and their unbelief, who heard And heard not, when I spake of famine, plague, Shrine-shattering earthquake, fire, flood, thunderbolt, And angers of the Gods for evil done And expiation lack’d — no power on Fate, Theirs, or mine own! for when the crowd would roar For blood, for war, whose issue was their doom, To cast wise words among the multitude Was flinging fruit to lions; nor, in hours Of civil outbreak, when I knew the twain Would each waste each, and bring on both the yoke Of stronger states, was mine the voice to curb The madness of our cities and their kings. Who ever turn’d upon his heel to hear My warning that the tyranny of one Was prelude to the tyranny of all? My counsel that the tyranny of all Led backward to the tyranny of one? This power hath work’d no good to aught that lives, And these blind hands were useless in their wars. О therefore that the unfulfill’d desire, The grief for ever born from griefs to be, The boundless yearning of the Prophet’s heart — Could that stand forth, and like a statue, rear’d To some great citizen, win all praise from all Who past it, saying, ‘That was he!’ In vain! Virtue must shape itself in deed, and those Whom weakness or necessity have cramp’d Within themselves, immerging, each, his urn In his own well, draw solace as he may. Menoeceus, thou hast eyes, and I can hear Too plainly what full tides of onset sap Our seven high gates, and what a weight of war Rides on those ringing axles! jingle of bits, Shouts, arrows, tramp of the hornfooted horse That grind the glebe to powder! Stony showers Of that ear-stunning hail of Ares crash Along the sounding walls. Above, below, Shock after shock, the song-built towers and gates Reel, bruised and butted with the shuddering War-thunder of iron rams; and from within The city comes a murmur void of joy, Lest she be taken captive — maidens, wives, And mothers with their babblers of the dawn, And oldest age in shadow from the night, Falling about their shrines before their Gods, And wailing ‘Save us.’ And they wail to thee! These eyeless eyes, that cannot see thine own, See this, that only in thy virtue lies The saving of our Thebes; for, yesternight, To me, the great God Ares, whose one bliss Is war, and human sacrifice — himself Blood-red from battle, spear and helmet tipt With stormy light as on a mast at sea, Stood out before a darkness, crying ‘Thebes, Thy Thebes shall fall and perish, for I loathe The seed of Cadmus — yet if one of these By his own hand - if one of these —’ My son, No sound is breathed so potent to coerce, And to conciliate, as their names who dare For that sweet mother land which gave them birth Nobly to do, nobly to die. Their names, Graven on memorial columns, are a song Heard in the future; few, but more than wall And rampart, their examples reach a hand Far thro’ all years, and everywhere they meet And kindle generous purpose, and the strength To mould it into action pure as theirs. Fairer thy fate than mine, if life’s best end Be to end well! and thou refusing this, Unvenerable will thy memory be While men shall move the lips: but if thou dare — Thou, one of these, the race of Cadmus — then No stone is fitted in yon marble girth Whose echo shall not tongue thy glorious doom, Nor in this pavement but shall ring thy name To every hoof that clangs it, and the springs Of Dirce laving yonder battle-plain, Heard from the roofs by night, will murmur thee To thine own Thebes, while Thebes thro’ thee shall stand Firm-based with all her Gods. The Dragon’s cave Half hid, they tell me, now in flowing vines — Where once he dwelt and whence he roll’d himself At dead of night - thou knowest, and that smooth rock Before it, altar-fashion’d, where of late The woman-breasted Sphinx, with wings drawn back, Folded her lion paws, and look’d to Thebes. There blanch the bones of whom she slew, and these Mixt with her own, because the fierce beast found A wiser than herself, and dash’d herself Dead in her rage: but thou art wise enough, Tho’ young, to love thy wiser, blunt the curse Of Pallas, hear, and tho’ I speak the truth Believe I speak it, let thine own hand strike Thy youthful pulses into rest and quench The red God’s anger, fearing not to plunge Thy torch of life in darkness, rather — thou Rejoicing that the sun, the moon, the stars Send no such light upon the ways of men As one great deed. Thither, my son, and there Thou, that hast never known the embrace of love, Offer thy maiden life. This useless hand! I felt one warm tear fall upon it. Gone! He will achieve his greatness. But for me, I would that I were gather’d to my rest, And mingled with the famous kings of old, On whom about their ocean-islets flash The faces of the Gods — the wise man’s word, Here trampled by the populace underfoot, There crown’d with worship — and these eyes will find The men I knew, and watch the chariot whirl About the goal again, and hunters race The shadowy lion, and the warrior-kings, In height and prowess more than human, strive Again for glory, while the golden lyre Is ever sounding in heroic ears Heroic hymns, and every way the vales Wind, clouded with the grateful incense-fume Of those who mix all odour to the Gods On one far height in one far-shining fire. ‘One height and one far-shining fire’ And while I fancied that my friend For this brief idyll would require A less diffuse and opulent end, And would defend his judgment well, If I should deem it over nice — The tolling of his funeral bell Broke on my Pagan Paradise, And mixt the dream of classic times, And all the phantoms of the dream, With present grief, and made the rhymes, That miss’d his living welcome, seem Like would-be guests an hour too late, Who down the highway moving on With easy laughter find the gate Is bolted, and the master gone. Gone into darkness, that full light Of friendship! past, in sleep, away By night, into the deeper night! The deeper night? A clearer day Than our poor twilight dawn on earth — If night, what barren toil to be! What life, so maim’d by night, were worth Our living out? Not mine to me Remembering all the golden hours Now silent, and so many dead, And him the last; and laying flowers, This wreath, above his honour’d head, And praying that, when I from hence Shall fade with him into the unknown, My close of earth’s experience May prove as peaceful as his own. ТИРЕСИЙ
Хотел бы я вернуться в те года, Когда зари багрянец, проникая Сквозь кровлю век, будил мои глаза, Еще живые, ищущие жадно Значений, спрятанных в полете птиц, В извивах пламени над алтарями, И вещих знаков для мужей и жен, И тайн, одним богам принадлежащих. А боги, сын мой, сколько ни молись им, Куда злопамятней земных владык. Арес пылает гневом до сих пор: Он зол на весь ваш род, что происходит От Кадма, чьим ударом умерщвлен Там, у реки, на склоне Киферона Свернувшийся в чудовищные кольца Гигантский змей, злосчастное отродье Воинственного бога… Эта быль, Рассказанная старцем седовласым, — Таким, как я, — когда я был, как ты, В меня вселила жаркое желанье Узреть незримых, разглядеть ясней Тех, что колеблют небеса и воды — И всё ж земным подвержены страстям. Тогда вокруг подножья Геликона Все земли исходил я до клочка Вот этими ногами. Я взбирался И в горы: мне казалось, до богов С вершины легче дотянуться взглядом. Однажды на макушке той скалы, Где отдыхает по дороге в небо Сестра меньшáя солнца, серебром Окрестные долины заливая, — Прилег я в полдень. Хоть прошло с тех пор Твоих пять жизней, этот день я помню. Мне камень раскаленный руки жег, И вдоль ручья побрел искать я тени. Ручей сбегал во впадину, и там, В тени олив, увидел я Афину: Богиня, из купальни выходя, Одной ступней еще в воде струистой, Коленом белоснежным опершись О бережок, таким лучилась гневом, И золото волос, и грозный шлем, Венчавший груду сброшенных доспехов, И девственная грудь, и взгляд разящий Сияли так, что мой затмился взор, Лишь дивный голос прогремел во мраке: «Узревший слишком много, стань слепцом! Несущий истину, слыви безумцем!»… О сын мой, тайным зреньем, здесь, во мне, За гранью тьмы, — ее досель я вижу: Такой невыносимой красоты Людскому не создать воображенью, Из мрамора не изваять… представь: Один лишь взгляд — и мрак — и дар внезапный, Пророческий, проклятый, слепотой Оплаченный, насмешками, неверьем! Сто раз я предрекал им глад и мор, Потоп, землетрясенья и пожары, И гнев богов, — сто раз я призывал Их к жертвам искупительным, — не слышат, Не верят! Я бессилен пред Судьбой, Мой дар бесплоден. Если жаждет крови Толпа, к войне губительной стремясь, Разумные слова ей — словно травка Для льва голодного. Когда встает На брата брат в усобице кровавой, Толкающей обоих под ярмо К соседним государям, — я не властен Пресечь безумства черни и царей. А кто хоть раз мои услышал речи О том, что тирания одного Лишь предвещает тиранию многих? Или о том, что власть толпы ведет Назад, к единовластию тирана? Я не умел остановить войну И на войне был никому не нужен, — О мука сознавать свое бессилье И мучиться из-за грядущих мук! Хоть кто-нибудь взглянул бы мимоходом — Как на скульптуры знатных горожан На площади — и молвил: «Прорицатель, Ведь ты был прав!» Да где там! Никогда. В деяньях познается добродетель, А тот, кто для деяний слишком слаб, Тот сам себе и узник, и темница, Источник утешенья и сосуд. Ты видишь, Менекей, всё то, что слышу Я слишком ясно: за волной волна Подкатывает к семивратным Фивам. К нам движется война: скрипит обоз Под бременем ее, звенят доспехи, Стучат копыта, нивы стерты в прах И стены города трещат под градом Камней и стрел, Аресовых даров. Истерзаны безжалостным тараном, Кренятся башни, что возведены Под звуки струн священных; отовсюду Несутся стоны: враг, того гляди, Ворвется в крепость. Матери младенцев, Рассвет едва узревших, старики, Бредущие к закату, жены, девы, — Все молят, припадая к алтарям: «Спасите нас!» И ты спасти их можешь. Мои глаза твоих не видят глаз, Но ясно видят, что в тебе спасенье Фив осажденных. Прошлой ночью мне Сам бог войны, Арес, кому отрадны Людские жертвы, — грозный, весь в крови, — Из тьмы явился, будто с поля брани: Шлем в молниях, копье наперевес, И проревел: «Конец проклятым Фивам! Иссякнет семя Кадма, коль в роду Не сыщется безумец благородный, Что сам, своей рукою…» Мальчик мой! Нет в мире звука чище и прекрасней, Чем звук имен, принадлежавших тем, Кто отдал жизнь за милую отчизну: Они зовут на подвиги, в сердцах Великодушье будят и отвагу. Потомки их прочтут спустя века На мраморе колонн мемориальных — И воспоют героев прежних дней, У них перенимая честь и доблесть И силы черпая для славных дел. Судьба твоя завидна, ибо в жизни Всего важней достойно умереть. Ты можешь отказаться: горожане Добром тебя не вспомнят — ну так что ж! Но если ты решишься — ведь недаром Кровь Кадмова течет в тебе — тогда Все камни этих стен единым эхом Тебя восславят, камни мостовой Твердить под каждым кованым копытом Твое лишь станут имя, и ручей На склоне Киферона не устанет Твой подвиг пересказывать взахлеб Спасенным Фивам… Вход в пещеру Змея Почти зарос — так говорили мне. Пред ним площадка, где любил ночами Свои свивать он кольца, и плита, Алтарь напоминающая: прежде На ней дремал неумолимый Сфинкс. Грудь женская, чудовищные крылья И лапы льва, — там, в пропасти, на дне Белеют кости жертв, а рядом с ними — Его скелет: речь мудреца услышав, От ярости он прыгнул со скалы. Ты, сын мой, не таков: ты внемлешь кротко Тому, кто мудр, и ты поверишь мне, Ослабив тем проклятие Паллады, И сам в себе прервешь биенье жизни, Чтоб кровью загасить Ареса гнев. Без страха погрузишься ты во тьму, Лишь радуясь, что солнце, звезды, месяц Не озаряют так людских сердец, Как весть о подвиге. Ступай к пещере И девственную жизнь свою отдай Во искупленье зла. Моей ладони Коснулся… Что-то капнуло… Ушел. Отныне он бессмертен. Хорошо бы И мне уйти на отдых, в мир теней, Потолковать с умершими царями, Владельцами скалистых островков, Богами навещаемых, — послушать Их речи мудрые: здесь, у людей, Цена им грош, а там они бесценны, — Глазами отыскать знакомцев старых, Взглянуть на состязанья колесниц, На травлю льва — вернее, львиной тени, На битвы, где герои прежних дней Стяжают славу, где златые струны Звенят, про их геройские дела Слагая героические гимны, Где стелется благоуханный дым Того костра, что на вершине дальней, Один в ночи, пылает для богов. «В ночи пылает для богов»… Тут я подумал, ставя точку, Что друг мой, честен и суров, Пожалуй, счел бы эту строчку Напыщенной; сказал бы он, Что под конец я разболтался… Но грянул погребальный звон, Мой рай античный зашатался; И сказку греческую вдруг Смешала с явью боль потери — Ее не выслушает друг: Так гости шумные у двери Толпятся, опоздав на час, С далеких съехавшись окраин, Но дом закрыт, огонь погас И навсегда ушел хозяин. Затмился дружбы щедрый свет, Из тьмы ночной во тьму иную Ушел во сне… Во тьму? О нет! В зарю — не в тусклую, земную, Но в лучезарный, вечный свет: Ведь если там лишь ночь без края, Зачем томиться столько лет, Себя трудами изнуряя? Зачем теперь мне жизнь моя — Деньки минувшие с любовью Перебирать? Ушли друзья, Он был последний. К изголовью Кладу венок — всему венец — Да будет вечный дан покой нам, И повести моей конец Да будет мирным и достойным. М. Бородицкая
MERLIN AND THE GLEAM
I O young Mariner, You from the haven Under the sea-cliff, You that are watching The gray Magician With eyes of wonder, I am Merlin, And I am dying, I am Merlin Who follow The Gleam. II Mighty the Wizard Who found me at sunrise Sleeping, and woke me And learn’d me Magic! Great the Master, And sweet the Magic, When over the valley, In early summers, Over the mountain, On human faces, And all around me, Moving to melody, Floated The Gleam. III Once at the croak of a Raven who crost it, A barbarous people, Blind to the magic, And deaf to the melody, Snarl’d at and cursed me. A demon vext me, The light retreated, The landskip darken’d, The melody deaden’d, The Master whisper’d ‘Follow The Gleam.’ IV Then to the melody, Over a wilderness Gliding, and glancing at Elf of the woodland, Gnome of the cavern, Griffin and Giant, And dancing of Fairies In desolate hollows, And wraiths of the mountain, And rolling of dragons By warble of water, Or cataract music Of falling torrents, Flitted The Gleam. V Down from the mountain And over the level, And streaming and shining on Silent river, Silvery willow, Pasture and plowland, Innocent maidens, Garrulous children, Homestead and harvest, Reaper and gleaner, And rough-ruddy faces Of lowly labour, Slided The Gleam — VI Then, with a melody Stronger and statelier, Led me at length To the city and palace Of Arthur the king; Touch’d at the golden Cross of the churches, Flash’d on the Tournament, Flicker’d and bicker’d From helmet to helmet, And last on the forehead Of Arthur the blameless Rested The Gleam. VII Clouds and darkness Closed upon Camelot; Arthur had vanish’d I knew not whither, The king who loved me, And cannot die; For out of the darkness Silent and slowly The Gleam, that had waned to a wintry glimmer On icy fallow And faded forest, Drew to the valley Named of the shadow, And slowly brightening Out of the glimmer, And slowly moving again to a melody Yearningly tender, Fell on the shadow, No longer a shadow, But clothed with The Gleam. VIII And broader and brighter The Gleam flying onward, Wed to the melody, Sang thro’ the world; And slower and fainter, Old and weary, But eager to follow, I saw, whenever In passing it glanced upon Hamlet or city, That under the Crosses The dead man’s garden, The mortal hillock, Would break into blossom; And so to the land’s Last limit I came — And can no longer, But die rejoicing, For thro’ the Magic Of Him the Mighty, Who taught me in childhood, There on the border Of boundless Ocean, And all but in Heaven Hovers The Gleam. IX Not of the sunlight, Not of the moonlight, Not of the starlight! О young Mariner, Down to the haven, Call your companions, Launch your vessel, And crowd your canvas, And, ere it vanishes Over the margin, Alter it, follow it, Follow The Gleam. МЕРЛИН И ЛУЧ
I О юный Пловец, Чье судно укрыто Внизу под скалою! Перед тобой — Волшебник седой С пронзительным взором; Я — Мерлин, И я умираю, Я — Мерлин, Идущий вослед за Лучом. II Могуч был Колдун, Меня пробудивший От сна на рассвете, Меня обучивший Своему колдовству! Могуч был Учитель И чары чудесны, Когда над долиной Зеленой, цветущей Из-за горы На дома и на лица Спустился, Танцуя под музыку, Таинственный Луч. III Однажды, под карканье Ворона злого, Летевшего косо, Невежды тупые, Что к музыке глухи, К чудесному слепы, Бранили меня и корили; И демоном был я ужален: Весь мир потемнел, Сиянье погасло, И музыка стихла; Но тихо шепнул мне Учитель: «Иди за Лучом!» IV Под музыку чудную, То лугом, то чащею, Вдруг освещая То эльфа лесного, То горного гнома, То дикого тролля, Там — фей хороводы В укромных лощинах, Там — игры драконов У горных ручьев Или шумно летящих С высот водопадов, По тропам и топям Все дальше и дальше Манил меня Луч. V Над цепью холмов — И над плоской равниной, Над тускло блестящей рекой С ивняком серебристым, Над полем и пастбищем, Над сенокосом и жатвой, Над девичьим пеньем И визгом ребячьим, — По спинам, по лицам, От низких трудов огрубевшим, — Скользил этот Луч. VI И вдруг, под иную мелодию, Торжественней и величавей, Привел меня Луч В град и замок Артура; Коснулся крестов золотых Над церквами, Сверкнул на забралах, На рыцарских копьях, Готовых к ристанью, И, наконец, на челе Королевском Артура Застыл этот Луч. VII Но тучи и тьма Камелот поглотили, И добрый Артур исчез, Государь мой любимый, Губительной смерти не властный. Тогда-то из мрака Луч, тускло мерцавший На мерзлой стерне, Вдруг, тайком разгоревшись, Скользнул в ту долину, Где тени печально блуждают — И, двигаясь плавно Под музыку нежно влекущую, Остановился и замер На тени — Что тенью уже не была, Ибо с мраком рассталась, Облёкшись Лучом. VIII Сверкая и ширясь, Летел он по миру, С ликующей песней Таинственно-страстной, И я всё труднее За ним поспевал, Побеждая бессилье; Я видел повсюду, Где Луч проходил: Всё, чего он касался, — Погост за оградой, Курган на холме, — Покрывалось цветами. И так я, усталый, Дошел до предела Известного мира, Здесь путь свой окончу И здесь я умру без печали, Недаром Колдун Тайнознанью Учил меня в детстве, Ведь даже и здесь, у порога Бескрайнего моря, И всюду под небом — я вижу! — Скользит этот Луч. IX Не солнечный луч — И не лунный, Не звездный! О юный Пловец, Поспеши в свою бухту, Зови своих братьев, Ставь парус — и сразу, Пока не пропало Сияние над горизонтом, Плыви неустанно, Стремись безоглядно — Иди за Лучом! Г. Кружков
‘FRATER AVE ATQUE VALE’
Row us out from Desenzano, to your Sirmione row! So they row’d, and there we landed — ‘O venusta Sirmio!’ There to me thro’ all the groves of olive in the summer glow, There beneath the Roman ruin where the purple flowers grow, Came that ‘Ave atque Vale’ of the Poet’s hopeless woe, Tenderest of Roman poets nineteen-hundred years ago, ‘Frater Ave atque Vale’ — as we wander’d to and fro Gazing at the Lydian laughter of the Garda Lake below. Sweet Catullus’s all-but-island, olive-silvery Sirmio! FRATER AVE ATQUE VALE
Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли, Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий. Над смеющейся волною здесь, о Sermio venusto! Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо. Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали: До свиданья, братец милый, frater ave atque vale! Здесь, среди развалин римских пурпуровые соцветья Так же пьяны, так же сладки через два тысячелетья. И шумит на бреге Гарды над сверканием залива Сладкозвучного Катулла серебристая олива! Г. Кружков
CROSSING THE BAR
