Смута в Московском государстве

Когда казаки услышали это, их сердца забились от радости, ибо они получили возможность отомстить Борису за своих братьев, наказанных за разбой. И они с простертыми к нему руками сказали: «Да!», согласились служить ему не на живот, а на смерть и признали его своим господином. Они доказали это сразу, как только перешли границу и подошли к Чернигову, потребовав сдаться, так как с ними подлинный наследник, и Гришка обратился к гарнизону с теми же словами, которые он перед этим говорил казакам. Бывший там воевода князь Иван Токмаков размышлял не очень долго, так как он не был расположен к Борису. Он сразу же сдал город и признал Гришку своим господином. Эту крепость Гришка использовал в интересах своих и иезуитов. Как только его войска оказались внутри крепости, он оставил там польского полковника, а сам отправился в глубь страны и захватил еще пять крепостей. Казаков было 12 000, они все время наблюдали за крымскими татарами и сообщали об их действиях. У них был полковник, которого звали Корела, он был большой колдун, и при помощи его искусства и волшебства Гришка достиг многого.

После этих побед и успехов Гришка направился в Пу-тивль, который по величине мог сравниться с Новгородом, где жили волжские казаки; их было 8 000. В этом городе была резиденция воеводы Михаила Михайловича Салтыкова. Поначалу он не хотел сдавать город Гришке. Тогда донские казаки обратились к волжским, говоря, что подлинный наследник с ними, они жаловались на жестокость и несправедливость, причиненные им Борисом, и говорили, что такая же участь ожидает со временем и волжских казаков за их верную службу. «Чтобы вам, так же как и нам, было хорошо, давайте держаться друг друга. У нас теперь есть хорошая возможность отомстить Борису и его сторонникам». Они поверили этим словам и все перешли на сторону Гришки. Когда воевода, охранявший город, узнал об этом, он сдал город Гришке и стал служить ему.

В то время, когда окраины пришли в возмущение и Гришке удавалось все, что он предпринимал, так как никто не противостоял ему, Борис, поняв это, начал призывать стрельцов со всей страны в Москву и приказал им выступить против Гришки, который объявил себя сыном Ивана Васильевича и назвался Дмитрием.

С этой же целью отправил Борис своих посланников к римскому императору и королю Христиану IV датскому, сетуя на то возмущение, которое учинили поляки с Гришкой в его стране и которое он без помощи других государей не может подавить до тех пор, пока многие его подданные верят злостному обману поляков, а у него мало иноземных солдат. Поэтому если римский император благоволит к нему, Борису, то пусть он поможет ему войском. А так как римский император желал, чтобы папистская религия распространилась, и поддерживал папу и его сторонников, объединенных в Святую, а скорее проклятую, лигу, посол Бориса ничего не добился и остался с длинным носом. Помощь, которую он ожидал от своего предполагаемого свояка и союзника короля Дании, не поступала, как не осуществились и те намерения, которые он задумал, чтобы подчинить себе многие страны и владения, для чего, собственно, они и хотели породниться, как стало достоверно известно в Московии от слуг герцога Ганса, как немецких, так и датских, о чем я имею достоверные сведения и утверждаю это. Но Бог из своего непостижимого милосердия сразу уничтожил те замыслы, которые были связаны с предполагаемым родством, и был с нами и шведской державой, так что наши души ускользнули, как птицы из силков птицелова.

После того как стрельцы собрались, Борис послал двух больших бояр к ним в лагерь. Одного из них звали Петр Федорович Басманов, он был воеводой в Новгороде. Следует знать, что в России есть три Новгорода, один называется Великий Новгород, который расположен близ наших границ. Другой, который лежит на казанском пути, называется Нижним Новгородом. Третий и есть тот самый Новгород, где был воеводой Басманов, он называется Новгород Северский. Басманов вел себя мужественно и по-рыцарски. Когда враг подошел к городу, осадил его и подверг обстрелу и штурму, он принял бой и отбросил врага назад, не обращая внимания на то, что противник поджег деревянные укрепления и полностью разрушил башни крепости. Погасив пожар, он атаковал лагерь врага и вынудил его оставить поле битвы и поспешить оборонять лагерь, и тогда люди Бориса приняли первый бой с противником, который произошел в день св. Фомы в 1604 году. Но так как у Басманова было недостаточно сил, то он должен был вновь вернуться в город, ибо русские, которые были на другой стороне в сражении, не хотели первыми выступать против врага, за исключением иноземцев, которых было не более 600 человек. В этом сражении сильно пострадал старший воевода князь Федор Иванович Шуйский, он упал с лошади, и Гришка сильно потрепал бы русским шкуру, если бы иностранцы не проявили мужества, а Басманов не вернулся бы в крепость. Там было 2000 русских и 70 иностранцев, и после того, как их воевода пострадал, они ушли назад в свой лагерь, и там тихо отсиживались четырнадцать дней, пока их военачальник не исцелился.

Здесь должен я вспомнить и второго боярина, которого Борис послал к войскам, и рассказать, как он вел себя. Его звали князь Василий Михайлович Мосальский. Борис послал с ним 25 000 рублей для своего войска. Но он не нашел дороги к людям Бориса и попал к Гришке: там он был превосходно принят, они встретили его с дудками и барабанами с большим почетом, и он стал Тришкиным маршал-ком (военачальником). Деньги, которые он вез с собой, Гришка роздал своим казакам. Поляки же не получили ничего, поэтому они отказались служить и не хотели сделать ни одного выстрела до тех пор, пока не получат денег. Поэтому воеводы острожский и Вишневецкий, бывшие при Гришке, должны были отправиться в Польшу, чтобы добыть побольше людей и денег, что они и сделали, и привели с собой 2000 поляков. После того как они были так обижены, Гришка больше не осмеливался оставаться здесь, тем более что увидел, что крепость он взять не сможет, и тогда он отправился к другому городу, который он и захватил.

Когда военачальники Бориса узнали об этом, они выступили за ним и остановились в трех милях от того места, где Гришка разбил свой лагерь. Но так как они не знали, сколько войска у Гришки и какова обстановка в лагере, они не осмеливались подойти ближе, а тоже расположились лагерем. И так как это место было плодородно и изобиловало травой и съестными припасами, то свыше 7000 человек войска начали его грабить и опустошать. Но когда они отошли на милю от лагеря, то встретили четыре польских отряда, которые заставили их не грабить и опустошать, а делать нечто иное. При этом поляки убили 4000 человек. Те, которым удалось избежать этой участи, бежали сломя голову в великом страхе в свой лагерь, напугав всех, кто там был, так что на следующий день они окружили себя толстым слоем валежника. Но на третий день они вновь обрели мужество. Они отобрали 12 000 добровольцев из лучших и храбрейших воинов, которые должны были узнать, где находятся враги. И когда они обнаружили их и враги увидели русских, они не замедлили напасть на них и вступить с ними в бой, который продолжался несколько часов. А когда наступила ночь, они разошлись, и каждый направился своим путем. Поляки убили в этой схватке две тысячи русских и 1000 захватили в плен. Русские захватили всего одного пленного и были этим довольны, полагая, что им выпала большая удача захватить пленника. Когда они вернулись в лагерь и привели бедного пленника к начальникам, он был допрошен. А он был пьяница, попросил дать ему вина и пива и тогда обещал сообщить все сведения, в противном же случае отказался. За это начальники рассердились на него и приказали пытать, от чего он и умер. А так как они не получили от него никаких сведений, то раздели его донага и повесили на сосне. Но начальники были озабочены тем, что не получили никаких сведений от пленного, и не знали, что им делать, идти вперед или возвращаться назад. Тогда они все-таки решились на последнее, объявив тревогу, что завтра они должны быть готовы во всеоружии выступить против врага. Когда наступило утро, каждый вооружился, и к полудню они вышли из леса на равнину. Но Гришка недолго медлил, а сразу пошел в наступление и насел на русских со всем своим войском так, что они стали отступать к лагерю. Иноземцы, бывшие при этом, атаковали на равнине Гришкину полевую артиллерию и выбили ее оттуда. Когда русские увидели это, они воодушевились и пришли на помощь иноземцам и так храбро ударили вместе с ними по Тришкиным людям, что те бежали и Гришка проиграл сражение. Русские победили благодаря предусмотрительности и мужеству иноземцев. Иноземцы тогда же захватили бы и Гришку в плен и погнали бы врага дальше, если бы начальники, заметив это, не послали за ними, запретив им преследовать врага. В этой битве, происшедшей 20 января 1605 года, Гришка потерял 8000 солдат, войсковые литавры и всю свою полевую артиллерию. Борис потерял 5000 русских и 25 иноземцев.

Теперь, когда Гришка был разбит, он отступил к Путивлю, где у него был прекрасный дворец, и написал в Польшу, прося помощи. Люди Бориса подошли к городу Рыльску, которым владел Гришка, но так как у них было мало порядка, они не смогли ничего сделать и с позором ушли оттуда. Среди них не было единства: одни хотели на север, другие — па запад, одни хотели домой, другие — сражаться. Из-за этого Борис сильно разгневался и написал им, что если они не хотят впасть в великую немилость, то не должны расходиться по домам до тех пор, пока не прогонят врагов из страны и не возвратят всех владений. Когда войска Бориса подошли к крепости Кромы, там было 6000 донских казаков во главе с их начальником Кор ел ой. Там они стояли шесть недель, все время перестреливаясь с врагами, так что ни один день не обходился без многих жертв. У русских не было порядка, и у них чесались уши от желания получить нового повелителя. Они не хотели ничем поступиться для дела. Иноземцы подожгли крепость и штурмовали ее, чтобы войти в город. Когда русские начальники увидели это, они побежали к ним и вернули их назад, сказав, что великий князь приказал не штурмовать крепость, а взять ее измором, чтобы сохранить своих людей.

Пока они действовали столь опрометчиво и ничего не делали, в Москве умер великий князь Борис Годунов. Некоторые считали, что он покончил с собой с горя и досады из-за лжи и неверности, которые обнаружил в своих военачальниках и многих подданных, а также от того, что не смог получить никакой помощи от союзников — римского императора и датского короля. Другие же считали, что он был отравлен. А как это было на самом деле, я не знаю, мне об этом ничего не известно, одно лишь совершенно верно, что он умер внезапно.

После смерти Бориса в Москве присягнули и поклялись в верности его сыну Федору Борисовичу. Затем послали гонца в лагерь объявить войскам, что они должны сделать то же самое: принести присягу молодому государю и доказать ему свою верность и покорность. Но так как между их военачальниками не было согласия, перессорились между собой и солдаты. Те, кто хорошо относился к Борису, присягнули его сыну, другие отошли от них и устроили в лагере бунт, послали ночью к врагам-казакам, которые находились в городе, порох и свинец и сказали, что хотят быть с ними заодно, а чтобы им можно было это сделать, пусть они нападут на тех воинских людей, у которых была артиллерия и которые размещались по левую сторону от крепости, ибо там были самые ярые противники Гришки. Казаки сделали так, как их научили, и, посоветовавшись между собой, напали всеми силами, и тогда в лагере возникла смута, одни бежали туда, другие — сюда. Те, которые кричали «Дмитрий», вставали на одну сторону, а те, которые кричали «Федор»,— на другую, нападая друг на друга, и когда они ослабели, казаки вместе с предателями набросились на них (а всего их было полторы сотни из целой тысячи) и* выбили их из лагеря, захватили некоторых воевод в плен, среди которых был Иван Иванович Годунов и Михаил Глебович Салтыков, воевода и наместник нотебургский, и жестоко терзали их.

После того как Гришкин отряд таким способом увеличился, многие знатные бояре склонились к нему и послали князя Ивана Ивановича Голицына к Гришке, покорнейше умоляя, чтобы он простил их за то, что они выступали против него, ибо они были обмануты. Но после того, как они узнали правду, припадая к его ногам, они просят милости и хотят доказать ему свою преданность и, если он согласен на их предложение, они окажут ему содействие в овладении отцовским наследством, помогут отобрать престол у врагов, рискуя жизнью и имениями. Когда Гришка получил это радостное известие, он не медлил, а привел в готовность людей и сразу двинул их к городу Орлу, где отступники ожидали его прибытия, а затем двинулся в глубь страны, не встречая никакого сопротивления. Теперь он был отважен, т. к. имел достаточно войск и ему не грозила никакая опасность. Куда он ни приходил, все вставали на его сторону. Но когда на тридцатый день он подошел к Москве, то выжидал восемь дней, чтобы узнать, что предпримут сторонники Годунова, и написал к народу в Москве, что он подлинный наследник престола и поэтому они должны доказать ему свою верность и покорность, которые являли его отцу, схватив его злейших врагов Годуновых. Но москвичи не решились это сделать, а пошли к князю Василию Ивановичу Шуйскому, ныне правящему великому князю, попросив его не скрывать от них правду, а сказать, на самом ли деле он приказал похоронить Дмитрия, сына Ивана Васильевича, который, как говорят, был убит в Угличе. И он ответил, что Дмитрий избежал козней Бориса Годунова, а вместо него был убит сын священника, он же и был похоронен. А Дмитрий жив и ждет, когда придет его время.

Почему Василий Иванович сделал это, несмотря на то что знал правду, может понять всякий, кто имеет разум. Дело в том, что он сам намеревался таким образом прийти к власти и стать великим князем, как это и произошло теперь. Когда люди получили от него такой ответ, они дружно кинулись ко дворцу и схватили Федора, сына Бориса, которому прежде присягали на верность. Они схватили также великую княгиню, жену Бориса, и ее дочь, и всех прочих из рода и двора Бориса, разграбив все их имущество, так что Годуновы, которые раньше были знатными господами и правили страной, стали теперь бедными пленниками и были безжалостно уничтожены.

И все-таки хотя этот беглый монах и подлый тиран Гришка Трепеев захватил в свои руки многие города и крепости и вся страна покорилась ему и никто больше не сопротивлялся ему, Гришка боялся того, что в лице Федора появится умный, ловкий и осторожный наследник, который, обретя силу и придя в совершеннолетие, в будущем не только причинит ему неприятности, но и лишит его власти. Поэтому Гришка сговорился с подьячим, которого звали Иван Богданов, что тот отправится в Москву и тайно уничтожит обоих, мать и сына, и распространит в народе слух, что они сами отравились. А дочь он должен держать под надежной охраной до тех пор, пока он сам не прибудет в Москву. Подьячий с усердием все исполнил согласно воле своего господина. Как только он прибыл в Москву, он удушил мать и сына и распространил в народе слух, что они отравились, но на самом деле они были насильственно умерщвлены, и следы от веревки, которой они были задушены, я видел собственными глазами вместе со многими тысячами людей.

Теперь, когда все это было исполнено, Гришка с великим торжеством и радостью отправился в Москву и вступил туда 18 мая 1605 года и 21 июля был коронован царем и великим князем московским.

Первое, что сделал Гришка после коронации, это велел выкопать тело Бориса Годунова из царской могилы и положить его вместе с сыном Федором Борисовичем и его матерью великой княгиней Марией Малютиной на окраине города в простой безлюдной церкви. Его дочь, Аксинью Борисовну, невесту короля Дании, он лишил девичества и сослал в монастырь, где она была пострижена в монахини и должна была оставаться до конца дней своих.

Те мучения, которым Борис подверг детей и род Ивана Васильевича, не минули и его детей и род. Гришка отплатил ему той же монетой, так что немногие из обоих родов остались в живых.

Когда с этим было покончено, он вспомнил свою клятву и обещания, которые дал в Польше, о том, что, как только он получит власть, он всеми силами начнет способствовать распространению папистской религии. Поэтому он сразу же приказал, чтобы иезуитам, пришедшим с ним в страну, отдали самый большой двор, какой только есть в Москве, с тем, чтобы они могли там совершать богослужения своему ложному богу. И для того, чтобы это безбожное учение Антихриста имело здесь успех и распространилось, папский легат Антоний Лонгинус, находившийся при дворе короля Сигизмунда в Польше, послал туда своего племянника с четырьмя иезуитами, которые должны были распространять свою религию, благо они приобрели сильного покровителя и патрона, который признавал папистскую религию и старался сделать все по воле папы, не желавшего ничего, кроме утверждения своей ложной веры. И подобно тому как папа есть орудие сатаны, которым тот совращает бесчисленное множество людей, Гришка стал теперь орудием папы, посредством которого тот намеревался искоренить греческую религию и ввергнуть ее во мрак, ярмо, рабство и вечное проклятие и подчинить ее воле дьявола, что и произошло бы, если бы ныне правящий великий князь Василий Иванович Шуйский не воспрепятствовал этому. Ибо после того, как иезуиты получили разрешение на мессу и проповедь и делали, что хотели, а Гришка им покровительствовал и защищал их, никто не осмеливался перечить им и его невесте, дочери сандомирского воеводы, а также ее отцу Острож-скому. В качестве посла польского короля Сигизмунда в страну прибыл Александр Корвино Гонсевский с тремя тысячами человек, чтобы украсить свадьбу, которая должна была вскоре состояться. Их сопровождали двенадцать иезуитов, которые должны были уговаривать грубых и невежественных русских людей принять ложную религию, если же они не захотят этого добровольно, то принудить их силой. Но свадьба, которая во всем великолепии началась 8 мая 1606 года, закончилась слезами и скорбью 17 мая, ибо Гришка был убит вместе с 1702 поляками, невеста, ее отец и брат, а также посол короля Сигизмунда были схвачены. Это произошло так. После того как Гришка совершил свое злое дело, он открыл свои замыслы воеводе Василию Михайловичу Мосальскому, который был его советником и доверенным лицом и который ранее доставил Гришке 25 000 рублей от Бориса. Но как только тот узнал, какие намерения имеет Гришка, желая уничтожения их религии и погибели русских, он рассказал о замыслах и кознях Гришки некоторым из боярской Думы в Москве, за что впоследствии был пожалован ныне правящим великим князем Василием  Ивановичем  Шуйским  воеводством  в  Кексгольме.

Теперь, когда бояре узнали и увидели, что Гришка начал каждодневно осуществлять свои замыслы, а именно: упразднять в стране греческую религию и вводить новую папистскую, обогащать иноземцев, ставить поляков выше русских, не допуская никого из них к себе без разрешения поляков. Польскому королю Сигизмунду, который оказывал ему всяческую помощь и содействие, благодаря чему он получил власть в Московии, он обещал уничтожить мирный договор, заключенный между Россией и Швецией, и начал уже выполнять это, для чего приказал привезти к Иван-городу много тысяч бревен, чем он, видимо, хотел показать, какую ужасную бойню он готовит Шведскому государству и намерен приказать повесить и лишить головы тех своих подданных как высокого, так и низкого звания, которые не хотят принять римскую религию. Он приказал готовить пир на 17 мая. Но пир этот для них плохо кончился, как было уже сказано. Ибо некоторые из Боярской Думы в ночь накануне пира велели объявить народу от имени Гришки, чтобы утром, как только рассветет, все собирались и шли ко дворцу. Когда настал день, множество людей собралось у дворца вместе с князьями, боярами и дворянами, которые были связаны с князем Василием Ивановичем Шуйским. Знатные люди сразу же, по обычаю, прошли в переднюю к Гришке, сказав иностранцам, которые были в охране, чтобы они стояли тихо и не двигались и отдали русским свои шпаги, если хотят, чтобы их пощадили. Они испугались этих угроз и выполнили требования: стояли тихо и не брались за оружие, а русские отобрали у них шпаги.

Когда это произошло и русские не опасались больше стражи, Шуйский приказал бить в набат, от чего Гришка, спавший сладким сном со своею невестой, проснулся и вышел спросить, почему произошел пожар, так как били в те колокола, в которые бьют, когда начинается пожар. А когда Гришка вышел, то увидел, что дело совсем не в пожаре, а в чем-то другом. И когда он понял, что дело касается его, он вернулся в свои покои, надел кафтан и с саблей в руке выпрыгнул в окно, думая, что ему удастся уйти и скрыться. Но когда он прыгал, то повредил ногу, и бояре, которые были там и караулили его, схватили его и привели в большой дворец, в котором великие князья имели обыкновение принимать иноземных государей и послов.

Пока все это шумело и бушевало и звонили колокола, Шуйский повелел объявить народу, что поляки были в полном вооружении и хотели перебить думных бояр, занять Москву и сделать русских своими рабами. От этого люди пришли в великую ярость и бросились по приказу Шуйского на дома и дворцы поляков и убили из них 1702 человека, так как они, ничего не подозревая, были объяты сном, выпив много вина и пива, и не смогли защищаться, будучи застигнуты врасплох.

Затем Шуйский с боярами и дворянами пошли во дворец к Гришке. Он держал в одной руке золотой крест, а в другой — длинный нож. Как только они вошли, один из бояр сразу стал бранить Гришку, говоря, что он совсем не сын Ивана Васильевича, а лжец, мошенник и предатель. От этого Гришка разгневался и разрубил ему саблей лоб, от чего тот умер. Других же бояр он попросил, чтобы они пошли к его матери и спросили у нее, родной ли он ее сын или нет. Если она скажет, что нет, то пусть тогда они выдадут его народу и прикажут забить его насмерть камнями. Когда он сказал это, Шуйский пошел к его матери и спросил ее об этом. Но она совершенно отрицала это, сказав, что она совсем не его мать и что она никогда не рождала на свет иного сына, кроме Дмитрия, который был убит в Угличе. Когда Шуйский возвратился и поведал об этом боярам, один из них, которого звали Михаил Игнатьевич Татищев, встал и ударил его (Гришку.— Сост.) саблей по голове, и тогда все остальные последовали его примеру, стали рубить его саблями и топтать ногами, и приказал отнести его на площадь к народу и положить в чем мать родила на стол и объявить, что он мошенник и изменник, а не сын Ивана Васильевича. Выдал же себя за его сына по наущению иезуитов, которые научили его этому злодейству. У Гриш-киных ног под столом был брошен знатный боярин Басманов, о котором уже говорилось ранее и который теперь был убит. И так как он держал сторону Гришки, они взяли веревку и привязали его ногу к Тришкиной ноге, дабы они лежали вместе на площади три дня и чтобы каждый увидел, что беглый монах и осквернитель девственности на самом деле мертв. После того как все увидели его конец, повезли его на телеге на заброшенное кладбище и там зарыли. Но спустя два дня после его погребения ударил сильный мороз, и тогда люди пошли к ныне правящему великому князю Василию Ивановичу и покорно попросили разрешения зарыть еретика и изменника в другом месте, сказав, что большой мороз, погубивший урожай, случился от того, что Бог разгневался и захотел наказать их за то, что они закопали Гришку в освященной земле, а он этого недостоин, так как отрекся от греческой религии и распространял римскую. Чтобы успокоить народ, Шуйский приказал выкопать его тело и вывезти из города на неосвященную землю, что сразу и было исполнено. После чего разожгли костер, бросили его туда и сожгли дотла, а прах развеяли по ветру, чтобы он унес прочь весь яд, который распространял Гришка.

Так Гришка встретил свою плачевную смерть и достойный конец. Однако нашлись такие люди, которые говорили, что он спасся и жив и на самом деле является подлинным сыном Ивана Васильевича, что может быть только грубой ложью и выдумкой иезуитов, которые были причиной этой ужасной кровавой бойни, а простые люди были обмануты ими так, что поднялись друг на друга и еще поныне расплачиваются за бунт и войну. И как теперь из истории известно, подлинный сын Ивана Васильевича убит и похоронен в Угличе, а Гришка, который по наущению дьявола и иезуитов выдал себя за Дмитрия, был убит в Москве, похоронен и снова вырыт и развеян по ветру.

В дополнение к тому, что Гришка никоим образом не был подлинным Дмитрием, каждый здравомыслящий человек, имеющий разум и не желающий быть увлеченным ложью, может более чем достаточно убедиться в этом на основании следующих аргументов.

Ибо, во-первых, если бы Гришка был подлинным, а не ложным Дмитрием, то к тому времени, когда он получил власть в Московии, ему должно было быть не более 22 лет. А Гришке-монаху, который так быстро получил власть, было больше 30 лет в то время, когда он благодаря своему дьявольскому искусству и козням иезуитов добился успеха в Московии.

Во-вторых, когда свершилась его коронация, в Москву явился монах из того монастыря, в котором раньше был Гришка, и опознал его и сказал во всеуслышанье в городе перед всем народом, что Гришка лжец и мошенник и не Дмитрий, родной сын Ивана Васильевича, за которого он себя выдает. Монах учил Гришку читать и писать и хорошо знал его и его род. Когда люди услышали это, схватили они монаха и привели его к Гришке. Но монах был бесстрашен и стоял на своем, сказав Гришке в глаза, что он погубил себя ложью и предательством, за что Гришка приказал его без суда безжалостно бросить в реку и утопить.

В-третьих, когда это произошло, ныне правящий великий князь Василий Иванович Шуйский уверял, что он совсем не Дмитрий, за которого себя выдавал. Поэтому Гришка приказал схватить его и отвести на площадь и положить его голову на плаху, намереваясь обезглавить его, если он не возьмет своих слов обратно и не признает всего сказанного им за ложь. Но так как смерть всего горше, а жизнь сладка и мила, то он из человеческой слабости и признал ложь за правду, не осмеливаясь предпочесть честь и правду лжи и жизни. И поскольку у русских в обычае поступать так, то и его нельзя винить в этом.

В-четвертых, после того как стал распространяться этот слух и Гришка стал сильно изменять власть и религию, многие стали подозревать Гришку и сомневаться, действительно ли он настоящий Дмитрий. Узнав это, Гришка пошел к здравствующей великой княгине, вдове Ивана Васильевича, которую он называл своей матерью, и сказал ей, что он намерен приказать выкопать сына священника, который был убит вместо него и похоронен по-княжески, и похоронить в другом месте в соответствии с его сословием и положением. Но мать была против этого и не соглашалась, так как она хорошо знала, что это ее подлинный сын убит и похоронен в Угличе. Великая княгиня тайно открыла это одной лифляндке, которая была захвачена в плен во время московитской войны и находилась у нее в услужении, что Гришка, который выдавал себя за Дмитрия, не был сыном ее или Ивана Васильевича. Из этого каждый может увидеть, если бы Гришка был ее настоящим сыном, она охотно бы согласилась на вскрытие могилы, так как этим она упрочила бы его власть и отвела от него подозрения и сомнения, которые питал к нему народ.

В-пятых, если бы Гришка был жив и был настоящим Дмитрием, то не выбрали бы казаки кого-либо на его место, как они это сделали с князем Петром, который выдал себя за его родственника и двоюродного брата и который был пойман в 1607 году у Тулы, а в 1608 году повешен в Москве.

В-шестых, если бы Гришка был подлинным Дмитрием, казаки и другие отступники после смерти князя Петра не выбрали бы двух других своими правителями и не сделали бы их сыновьями Федора Ивановича, которых он никогда не имел, за исключением одного побочного, которого он прижил с одной пленной девицей из рода Тизен, да и тот вскоре умер.

В-седьмых, если бы Гришка был подлинным Дмитрием, то один из именитейших иезуитов в Кракове, патер Савицкий, не сказал бы так, услышав мой ответ на его вопрос о том, намерен ли новый великий князь Гришка распространять в стране римскую религию. Он спросил меня об этом при моем приезде из Москвы в Краков. Когда я ответил, что, поскольку он имеет такое намерение, русские могут отобрать у него власть, Савицкий сказал: «Нами он приведен к власти, нами же может быть лишен ее».

В-восьмых, король Сигизмунд сам спрашивал меня, когда я прибыл из России 4 декабря 1605 года, а он праздновал свою свадьбу в Кракове с сестрой королевы Констанцией, как нравится русским их новый великий князь. Когда я ответил, что он не тот, за кого себя выдает, король, помолчав, вышел в другую комнату. То же самое признавал и королевский посланник, который в это же время прибыл от Гришки и имел такие же правдивые и достоверные сведения о Гришке, как и я. И по той причине, что никто не должен был получить достоверных сведений о Гришке, а также, чтобы не препятствовать его козням, приказал мне король через Великого Канцлера Литовского Льва Сапегу не рассказывать об этом, если я хочу наслаждаться жизнью. Но ввиду того, что Гришкина невеста собиралась ехать в Россию и справить там свадьбу, иезуиты и некоторые члены сейма заключили между собой соглашение с целью подчинить Россию Польше и устранить Гришку. Поэтому они вознамерились послать с ней 4000 человек, и она ожидала на границе в Орше прибытия к ней посланника польского короля с 3000 человек с тем, чтобы оттуда и следовать в Москву. Но прежде чем они въедут в страну, решено было договориться с поляками, 5000 которых находилось в Москве, чтобы 3000 из них встречали невесту при въезде в Москву. Другие же 2000 должны оставаться в городе и ни в коем случае не покидать его. Ибо вошло в обычай, что при прибытии таких важных персон посылает великий князь всех, кто может, без оружия и в лучших одеждах на украшенных лошадях навстречу им встречать и сопровождать в город их. И когда поляки узнали это, вознамерились они напасть на русских и перебить их, когда они встретят их без оружия, сойдут с лошадей и преклонят свои головы перед невестой. Другие поляки, которые останутся в городе, нападут на русских и таким образом захватят всю Россию и подчинят ее польской короне, что, может быть, и произошло бы, если бы это не было опасно для отца невесты. Но так как пока они не осмелились сделать это, то отступились и сделали так, как уже было сказано раньше. Что могут иезуиты возразить против этого? Не они ли организовали эту кровавую баню? Не они ли научили Гришку его предательству? Не они ли помогли ему людьми, деньгами и снаряжением захватить московский престол? Не они ли устраивали заговоры и строили козни, дабы ввести в России ложную папскую веру и искоренить греческую? Не они ли намеревались ранее и теперь подчинить Россию папе и польским дворянам? Да, они делали это и прежде, сговариваясь с сыном бывшего короля Эрика XIV, короля шведов, готов и венедов по имени Густав. Чем только иезуиты не прельщали его, чтобы он поехал в Россию, и все, чему он научился и узнал у иезуитов, и все свои богатства, не скупясь на подарки, должен был он направить на то, чтобы подчинить Россию, чего бы это ни стоило и как бы это ни было трудно, и за это он будет вознагражден и станет могущественным властелином. По советам и наущению иезуитов он поехал в 1598 году в Россию к Борису Годунову, который поначалу не только пышно принял его и одарил дорогими подарками, но и обещал ему в жены свою дочь Аксинью. Но так как Густав не делал ничего по воле великого князя, а также не сделал ничего, чтобы отблагодарить его и сделать ему приятное, а думал только о том, чему его научили иезуиты, то от этого он пришел в большую немилость и дела его стали плохи. И в конце концов он увидел, что он не в силах осуществить то, что он желал, и что он не имеет даже возможности послать тайно какое-либо известие от себя через границу. Поэтому попросил он Бориса Годунова, чтобы он разрешил послать ему своего слугу, горожанина из Данцига по имени Кристофер Котор, к шведскому графу Эрику Браге в Висинборг, якобы для того, чтобы уговорить его приехать к великому князю. Но все получилось иначе. Когда он в конце концов получил разрешение, то отправил он сразу же Котора в путь с письмом и подарками к графу Эрику и другим иезуитам. Но когда он подошел к Пскову, приказал Борис Годунов достать и прочитать письмо, которое он написал, и если письмо содержит что-то другое, то задержать там гонца до самой его смерти. Подарки же и подношения, которые были при нем, Густаву не возвращать, а взять в залог великому князю, от чего Густав очень опечалился и загрустил и проклял иезуитов, которые научили его этому. А так как иезуиты не могли получать известий от него и даже не знали, что с ним и что он исполнил, они послали к нему испанского монаха окольным северным путем с письмами, которые он получил от пилигримов, и так как никто не заметил, откуда пришел монах, то ему разрешили отправиться своим путем обратно домой. Но когда он пошел, его выследили русские и нашли несколько иезуитских писем, которые Борис приказал прочитать, после чего монах, несший эти письма, был отправлен уже другим путем к Белому морю в монастырь, который называется Соловецким, где он содержался до тех пор, пока Гришка не освободил его. После этого Густав пришел в большую немилость, и больше о нем не заботились, проводили назад. Свадьба с дочерью Бориса не состоялась, и он жил до самой смерти в бедности и нищете и после смерти был погребен в пустынной церкви в Кашине в 1607 г<оду), и это лишь потому, что его наставниками и опекунами были иезуиты.

Из всех перечисленных аргументов и доказательств может каждый разумный человек, имеющий здравый рассудок и желающий знать правду, понять, что Дмитрий, подлинный сын Ивана Васильевича, был ни кто иной как беглый монах Гришка Трепеев, который выдал себя за Дмитрия по наущению иезуитов, и оба они были убиты.

После смерти Гришки на царствование был избран князь Василий Иванович Шуйский и коронован 1 июля 1606 года, что чрезвычайно раздосадовало многих дворян и казаков. Поэтому они сразу выступили против него и ведут войну с ним и сильно досаждают ему ежедневными оскорблениями. При этом он держится мужественно и победил много тысяч своих врагов. Что будет дальше, увидим со временем.

Таков краткий и бесхитростный рассказ о событиях, которые произошли в прошлые годы в Московии, свидетелем которых был я сам и видел, как эти события начинались и происходили. Я видел также войну, которую Борис Годунов и Гришка вели друг с другом, и все другие беды и несчастья, посетившие эту страну, как-то: чума и дороговизна, о чем я свидетельствую перед богом и людьми, и было это так, как я описал. Что касается смерти Гришки, то о ней мне рассказывали русские и иностранцы, которым можно верить, в Московии, когда я в 1608 году был послан всемогущим высокородным князем господином Карлом IX, королем шведов, готов, венедов, финнов, карел, лапландцев в Норландии, каянцев, эстов и лифляндцев и т.д., моим всемилостивейшим господином с особым поручением к царю и ныне правящему великому князю Василию Ивановичу Шуйскому. Возблагодарим же единодушно бога, все мы, живущие в обетованном и славном королевстве, за непостижимое милосердие, которое он явил нам. Ибо в это опасное время он дал нам такого всемогущего и славного короля, который украшен всемозможными добродетелями и столь богато одарен такими достоинствами, которые необходимы королю для того, чтобы править своими верноподданными и защищать их от нынешних и грядущих опасностей. Поэтому нам всем надлежит с сердечной мольбой просить Бога, чтобы он из милости дал бы нам еще долго жить под его правлением и сохранил бы Его Королевское Величество в добром здравии, дабы все его начинания заканчивались благополучно во славу Божию, для благоденствия церковной общины и для пользы Его Королевского Величества и всего королевского дома, а также для блага и спокойствия всех его подданных. А что казаки и другие подданные великого князя Василия Ивановича Шуйского, высокие и низкие, отошли от него и теперь, как и раньше, ведут войну против него и коварно отобрали у него много земель, замков и крепостей под тем предлогом, что будто бы подлинный сын Ивана Васильевича восстал из мертвых и возглавляет мятежную папистскую войну, которая все равно никогда не может быть признана правой, что ясно видно из хода событий, настоящей же причиной войны был сам черт, папа римский, и те поляки, которые подстрекали и обманывали казаков, которым они теперь оказывают всякую помощь и поддержку как людьми, так и деньгами, чтобы они оставались при своих враждебных замыслах, которые в конце концов принесут им зло, как и всем тем, которые сражаются против правды и становятся против правого дела, возбуждая в странах и государствах вражду и разногласия, хитрыми кознями сталкивая людей друг с другом. Да поможет нам единственный спаситель наш Иисус Христос, который сам есть справедливость, да сохранит он всех тех, кто стоит за справедливость, да отвергнет он советы безбожников и мятежников и переломит им хребет. 

«ЗАПИСКИ» ЖАКА МАРЖЕРЕТА

Жак Маржерет родился около 1550 или 1560 года в городке Оксон во Франции. В начале 90-х годов XVI века он воевал на Балканах офицером-наемником, размахивал шпагой, устрашая врагов императора, трансильванского князя и польского короля. В 1600 году Маржерет переходит на русскую службу — командует пехотной ротой, с войсками Годунова выступает против Самозванца, затем с неподдельным рвением служит Самозванцу и вскоре после гибели Лжедмитрия, в сентябре 1606 года, оставляет службу и возвращается на родину. Во Франции с жадностью ждали новостей из России,— прежде всего потому, что с 80-х годов XVI века французские купцы, невзирая на помехи, чинимые сопредельными державами, начали энергично торговать на востоке Европы. Капитан Маржерет был удостоен беседы короля Генриха IV и с любопытством расспрошен хранителем королевской библиотеки Огюстом де Ту: библиотекарь короля Генриха писал в это время очерк о России для фундаментального труда «История своего времени».

Маржерет был воодушевлен королевским вниманием и немедленно написал небольшую книгу — «Состояние Российской империи и великого княжества Московии», издал ее в 1607 году и посвятил августейшему французскому монарху.

С выходом книги образ жизни автора ничуть не изменился — он был все тем же наемником-авантюристом; вернувшись в Россию, Маржерет благополучно поступил на службу ко второму Самозванцу, причем дело обошлось без присяги, так как капитан присягал первому Лжедмитрию, В войсках польского гетмана Ст. Жолкевского Маржерету выпал жребий захватывать русскую столицу, а потом поспешно бежать из Москвы. В 1612 году, посетив милую сердцу Францию, Маржерет пытается вернуться в Россию и как ни в чем не бывало завербоваться в наемники к новому правительству. Однако ратные «подвиги» Маржерета были слишком известны, и капитан, надеявшийся затеряться в группе английских офицеров, получил отповедь — грймоту, подписанную князем Дмитрием Михайловичем Пожарским, где «труды» и служба наемника описывались так: «И тот Яков Маржерет вместе с польскими и литовскими людьми кровь крестьянскую проливал и злее польских людей, и в осаде... в Москве от нас сидел, и награбився государские казны... из Москвы ушел в Польшу...»

С 1612 года Маржерет — французский политический агент и заодно торговец мехами — не находил себе места и скитался по городкам Польши и Германии и умер, оставленный всеми, в 20-х годах XVII века.

Можно предположить, что в основе книги Маржерета — письменные отчеты капитана, отосланные в Париж между концом 1604— серединой 1605 года, дополненные устной информацией, собранной наемником у русских собеседников — московских дьяков, купцов, а также почерпнутой из разговоров иностранцев — участников событий.

Записки Маржерета публикуются с некоторыми сокращениями.

(...) У этого Иоанна Васильевича было семь жен, что противоречит их религии, не позволяющей жениться более трех раз, от которых у него было три сына. Ходит слух, что старшего он убил своей собственной рукой, что произошло иначе, так как хотя он и ударил его концом жезла с насаженным четырехгранным стальным острием (этот жезл в форме посоха никто не смеет носить, кроме императора; этот жезл великие князья принимали некогда от крымских татар как знак вассальной присяги) и он был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье. Вторым сыном был Федор Иоаннович, который унаследовал отцу. Третий, а именно Дмитрий Иоаннович, был от последней жены, которая была из рода Нагих.

Иоанн Васильевич, прозванный Тираном, будучи не уверен в преданности своих подданных, испытывал их различными способами. Главный был, когда он возвел на императорский трон вместо себя царя Симеона, о котором говорилось выше, короновал его, передал ему все императорские титулы, а для себя приказал выстроить дворец сразу напротив замка, повелев называть себя великим князем Московским. Он правил целых два года, занимаясь как внутренними вопросами, так и посольскими и другими внешними делами. Разумеется, сначала испросив у него совета, который значил столько же, сколько безоговорочный приказ. По прошествии двух лет отстранил его от власти и даровал ему большие имения.

После смерти своего старшего сына он женил второго сына, именно Федора, на дочери Бориса Федоровича, который был дворянин довольно хорошего рода, называемого московские дворяне, который мало-помалу приобрел милость императора Иоанна, скончавшегося в марте 1584 года. После его кончины власть унаследовал сказанный Федор, государь весьма простоватый, который часто забавлялся, звоня в колокола, или большую часть времени проводил в церкви. Борис Федорович, тогда достаточно любимый народом и очень широко покровительствуемый сказанным Федором, вмешался в государственные дела и, будучи хитрым и весьма сметливым, удовлетворял всех. Поэтому после того, как некоторые возроптали, что следует низложить названного Федора из-за его простоты, Борис был избран правителем страны. Считают, что с этих пор, видя, что у Федора, кроме дочери, скончавшейся трех лет от роду, больше нет детей, он начал стремиться к короне и с этой целью начал благодеяниями привлекать народ. Он обнес стеной вышеназванный город Смоленск. Он окружил город Москву каменной стеной вместо ранее бывшей деревянной. Он построил несколько замков между Казанью и Астраханью, а также на татарских границах. Обеспечив таким образом расположение народа и даже дворянства, за исключением самых проницательных и знатных, он отправил в ссылку под каким-то предлогом тех, кого считал своими противниками. Наконец; и императрицу, жену покойного Иоанна Васильевича, с сыном Дмитрием выслал в Углич — город, удаленный на 180 верст от Москвы. Как считают, мать и некоторые другие вельможи, ясно предвидя цель, к которой стремился Борис, и зная об опасности, которой младенец мог подвергнуться, потому что уже стало известно, что многие из вельмож, отправленных им в ссылку, были отравлены в дороге, изыскали средство подменить его и подставить другого на его место. После он предал смерти еще многих невиновных вельмож. И так как он не сомневался более ни в ком, кроме как в принце, то, чтобы окончательно избавиться, он послал в Углич погубить принца, который был подменен. Что и было исполнено сыном одного человека, посланного им в качестве секретаря для матери. Принцу было семь или восемь лет от роду; тот, кто нанес удар, был убит на месте, а подложный принц был похоронен весьма скромно.

Вести, пришедшие в Москву, породили различные мнения; о них шептались и говорили по-разному. Борис, будучи извещен обо всем, приказал поджечь ночью главные купеческие дома и лавки и в разных местах на окраинах, чтобы наделать им хлопот до тех пор, пока волнение немного пройдет и умы успокоятся. Он сам находился там, чтобы распоряжаться тушением огня, и столько трудился, что можно было бы счесть, будто убытки для него очень важны. Затем, собрав всех, кто понес убытки, он сказал им длинную речь, чтобы утешить их и выказать сожаление об их потере, и пообещал испросить у императора для каждого из них некоторое вознаграждение, чтобы они могли вновь отстроить дома, и даже пообещал построить каменные лавки вместо прежних, сплошь деревянных. Он выполнил это так хорошо, что каждый остался доволен и считал за счастье иметь столь доброго правителя.

Наконец, в январе 1598 года, Федор скончался (некоторые говорят, что Борис был виновником его смерти) С этих пор он начал более чем прежде домогаться власти, но так скрытно, что никто, кроме самых дальновидных, которые, однако ж, не осмелились ему противиться, не заметил этого, так как он притворялся, что домогается для своей сестры, вдовы покойного Федора. Хотя это противоречит законам страны, которые не позволяют жить свободно ни одной вдове, я имею в виду вдов великих князей и императоров, но обязывают через шесть недель после похорон стать монахиней в монастыре. Он даже для виду отказывал тем, кто по совету императрицы приходил к его дверям или в палату Думы (куда всякий волен входить во время междуцарствия). Итак, он заставил просить себя принять титул императора и, возражая, увещевал их, что они напрасно так спешат, что дело заслуживает более зрелого решения, что ничто их не торопит, ибо они в мире со всеми, и что империя останется в том же состоянии, в каком она была при жизни покойного, когда он же был ее правителем, до тех пор, пока они при зрелом рассуждении не выберут другого. Истина была, однако же, в том, что при нем страна не несла урона, что он увеличил казну, не считая городов, замков и крепостей, построенных по его повелению, а также заключил мир со всеми соседями. А для того он хотел надлежащим образом созвать сословия страны, именно: по восемь или десять человек от каждого города, чтобы вся страна единодушно приняла решение, кого следует избрать; для чего нужно было время. Ибо, как он говорил, его желанием было удовлетворить всякого. В это время он распустил слух, что по сведениям, полученным от пленников, приведенных казаками, сам татарский хан с большими силами идет разорять Россию. Узнав такую новость, народ стал более настоятельно просить его принять корону, которую он принял после многих возражений, что делает это против своей воли, так как есть много выходцев из более знатных родов, чем он, и обладающих большим правом на корону, и что он и без этого мог бы выказать свою отеческую любовь к народу, и с такой же заботой об общественных делах, как и прежде. Но раз народ так его желает и никто другой не желает вмешаться, он готов возложить на себя столь тяжкий груз. Но только после того, как будет дан отпор неверным, идущим с армией в сто тысяч человек опустошать империю, и они будут поставлены в подчинение, как и остальные соседи. С этих пор его называли титулами его предшественников.

Итак, чтобы осуществить вышесказанное, он велел собрать войско в Серпухове — городе, находящемся в 90 верстах от Москвы и расположенном на Оке, вблизи обычной переправы татар, куда он отправился лично после того, как его сестра-императрица удалилась в Девичий монастырь, расположенный в 3 верстах от Москвы. В июле был дан смотр армии; и по словам как иностранцев, так и русских, там присутствовавших, было пятьсот тысяч человек пеших и конных. Я добавлю — по меньшей мере, ибо Россия никогда не была сильнее, чем тогда. И поскольку это кажется неправдоподобным, я объясню далее порядок, который они применяют, чтобы выставлять столько людей, каким я его увидел и узнал. Но чтобы закончить эту войну, не нашлось другого неприятеля, кроме посла с примерно сотней людей, одетых по их обычаю в бараньи шкуры, но на очень хороших лошадях, явившихся для переговоров со стороны татарского хана, о чем Борис был хорошо осведомлен заранее. Эти переговоры принесли ему очень большую славу, так как он показал послу все военные силы России, приказав многократно дать залпы всей артиллерией, расположенной по обе стороны дороги шириной в две версты или около того, причем пушки были достаточно удалены друг от друга, а сказанного посла несколько раз провести между сказанными пушками, и наконец отослал его со многими подарками. Распустив после этого армию, Борис Федорович с великим триумфом явился в город Москву. Ходил слух, что татарский хан, прослышав о его приезде, не осмелился пойти дальше. И первого сентября 1598 года, что считается у них первым днем года, Борис был коронован.

<...) Что касается военных, то в первую очередь нужно сказать о воеводах, то есть генералах армии. Их выбирают обычно из думных бояр и окольничьих, так делают при появлении непрителя; в противном случае их ежегодно выбирают из думных и московских дворян и посылают на границу Татарии, чтобы помешать вторжению скопившихся татар, которые являются временами, чтобы угонять лошадей с гарнизонных пастбищ, и если не встречают сопротивления, то, сверх того, грабят. Армию они разделяют на пять частей, именно авангард, располагающийся около какого-нибудь города вблизи татарских границ; вторую часть — правое крыло, располагающееся у другого города, третью — левое крыло; затем основную армию и арьергард. Все части отделены одна от другой, но генералы обязаны при первом уведомлении явиться на соединение с главной армией. В армии нет другого командования, кроме генералов, разве только все воинство, как кавалерия, так и пехота, подчинено капитанам, а лейтенантов, прапорщиков, трубачей и барабанщиков нет. У каждого генерала есть свое знамя, которое различается по изображенному на нем святому; они освящены патриархом, как другие изображения святых. Два или три человека назначены его поддерживать. Кроме того, у каждого генерала есть свой собственный набат, как они называют, это такие медные барабаны, которые перевозятся на лошади; у каждого их десять или двенадцать и столько же труб и несколько гобоев, которые звучат только тогда, когда они готовы вступить в сражение, или в стычке, кроме одного из барабанов, в который бьют, чтобы выступать в поход или садиться на коней.

Порядок, которого они придерживаются, чтобы обнаружить врага в этих громадных татарских равнинах, таков.

Существуют дороги, которые у них называются: дорога императора, дорога крымского хана, дорога великого хана, кроме того, на равнинах здесь и там рассеяно несколько дубов, удаленных на восемь, десять и до сорока верст друг от друга. Под большинством деревьев поставлены часовые, именно по два человека, каждый с подставной лошадью, один из них караулит на вершине дерева, а другой пасет оседланных лошадей, они сменяются каждые четыре дня. В том случае, если верхний увидит, что в воздух поднимается пыль, он должен спуститься, ничего не говоря, пока не сядет на лошадь, и во весь опор скакать ко второму дереву, издали крича и делая знаки, что видел людей. Тот, кто стережет лошадей у второго дерева, садится на лошадь по команде того, кто, сидя на дереве, обнаруживает его еще издали, и сразу, как только услышит и различит, в какой стороне он видел сказанную пыль, скачет на своей лошади во весь опор до следующего дерева, где происходит то же самое. И так из рук в руки до первой крепости, а оттуда до Москвы, говоря только, что видели людей, хотя во многих случаях это оказывается всего лишь табуном диких лошадей или стадом каких-нибудь диких животных Но если тот, кто остался на первом дереве, является и подтверждает сообщение, и также первый со второго дерева, тогда вооружаются, и собираются вышеназванные генералы, и посылают разведать силы врага. Те же часовые, сойдя с дороги, по которой следует неприятель, рассеиваются тут и там, поджидая, что он пройдет и выходят к его следу и приблизительно выясняют его силы по ширине дороги, проложенной им в траве, которая высотой больше лошади, но это не луговая трава, а пустынная, так как русские поджигают ее каждую весну как для того, чтобы татары в раннюю пору не имели пастбищ, так и для того, чтобы она росла выше. И если те явятся по любой из вышеназванных дорог, то их силы приблизительно распознают также по глубине протоптанной ими дороги Также их приблизительно распознают по пыли, увидев, как она поднимается в воздух, поскольку они неохотно едут через граву, опасаясь загнать своих лошадей. И тогда часовые по известным им секретным тропинкам приносят известия об их силах, для сопротивления которым генералы отходят к рекам или лесам, чтобы затруднить их продвижение. Но татарин — враг столь подвижный и проворный, что, зная это, с двадцатью или тридцатью тысячами всадников отвлечет армию, отправив в то же время некоторое число по другой дороге опустошать страну, что они проделают с такой скоростью, что удар будет нанесен прежде, чем русская армия получит предупреждение. Они не обременяют себя иной добычей, кроме пленников, у них нет никакой поклажи, хотя у каждого из них есть одна или две переменные лошади, которые так хорошо выучены, что не доставляют им никаких затруднений, а они столь проворны, что на рыси могут спрыгнуть с лошади и вскочить на другую. Из оружия у них только лук, стрелы и сабля; они стреляют гораздо быстрее и вернее на скаку, чем иначе. Провизия, которую они берут с собой — немного сушеного на солнце мяса, очень мелко нарезанного; кроме того, они привязывают к арчаку седла длинную веревку. В конечном итоге сотня их всегда обратит в бегство двести русских, если только это не будут лучшие воины: русская пехота, или аркебузиры, находясь на берегу реки или в лесу, заставят их убежать со всех ног, хотя в действительности их легче напугать, чем нанести им какой-либо вред. Если случится, что отряд в пятнадцать или двадцать тысяч всадников начнет их преследовать, то на расстоянии пушечного выстрела не окажется их вместе и трех-четырех тысяч, а остальные будут походить скорее на привидения на ослах, чем на людей на лошадях. Таким образом татары уходят, никогда не неся больших потерь, если только, поджидая их возвращение, не перекроют проход через какой-нибудь лес или реку. Но это случается нечасто. Русские силы состоят большей частью из кавалерии; кроме вышеназванных дворян, нужно включать в нее остальных — выборных дворян и городовых дворян, детей боярских и сыновей боярских, их большое число; отряды именуются по названию города, под которым они имеют земли. Некоторые города выставляют триста, четыреста, и до восьмисот, и до тысячи двухсот человек, например Смоленск, Новгород и другие; есть множество таких, как эти, городов, которые могут выставить множество людей. И нужно, чтобы, кроме себя лично, каждый снарядил одного конного и одного пешего воина с каждых 100 четвертей земли, которую они держат, разумеется, в случае необходимости, так как в другое время довольно их самих. Так собирается невероятное число, но скорее теней, чем людей. Содержание их, прежде всего вельмож из Думы — от 500 рублей до 1 200 рублей; таково содержание князя Федора Ивановича Мстиславского, в продолжение жизни четырех императоров всегда занимавшего первое место, окольничих — от 200 до 400 рублей и от 1000 до двух тысяч четвертей земли, я знал одновременно пятнадцать окольничих; думных дворян, которых обычно не более шести — от 100 рублей до 200 рублей и земли от 800 до 1200 четвертей, московских дворян — от 20 до 100 рублей и земли от 500 до 1000 четвертей, выборных дворян — от восьми до пятнадцати рублей, городовых дворян — от пяти до двенадцати рублей и земли до 500 четвертей. Все это выплачивается ежегодно, кроме вышеназванных четвертей, и, как сказано выше, нужно снарядить двух человек с каждых 100 четвертей. Что касается прочих — детей боярских и сыновей боярских, то их жалованье — 4,5 или 6 рублей — выплачивается за 6—7 лет сразу. Все они держат земли от императора, от ста до трехсот четвертей. Их служба обычно соответствует жалованью, то есть состоит скорее в том, чтобы образовать количество, чем в чем-либо другом.

Вышеназванные знатные воины должны иметь кольчугу, шлем, копье, лук и стрелу, хорошую лошадь, как и каждый из слуг; прочие должны иметь пригодных лошадей, лук, стрелы и саблю, как и их слуги; в итоге получается множество всадников на плохих лошадях, не знающих порядка, духа или дисциплины и часто приносящих армии больше вреда, чем пользы. Кроме того, есть казанские войска, которые, как считают, составляют вместе с черемисами почти 20 000 всадников; есть далее татары, которые за ежегодную плату служат императору вместе с мордвинами, они составят от семи до восьми тысяч всадников, их жалованье — от восьми до тридцати рублей; затем есть черкесы, их от трех до четырех тысяч; затем иностранцы — немцы, поляки, греки, их две тысячи пятьсот, получающих жалованье от двенадцати до шестидесяти рублей, некоторые капитаны получают до 120 рублей, не считая земли, ее же от шестисот до тысячи четвертей.

Наконец, есть даточные люди; их должны снаряжать патриархи, епископы, игумены и прочие священнослужители, владеющие землями, а именно: одного конного и одного пешего с каждых ста четвертей, как сказано выше; порой, если нужно, берут у священнослужителей вместо людей большое количество лошадей, чтобы перевозить артиллерию и прочие боевые припасы, и для стрельцов и прочих, которых нужно снабжать лошадьми; этого бывает достаточно для кавалерии.

Их лошади большей частью приводятся из Ногайской Татарии, каковых лошадей они называют конями; они среднего роста, весьма хороши в работе и скачут семь-восемь часов без отдыха, но если их совсем загнали, нужно четыре-пять месяцев, чтобы восстановить их силы. Они весьма пугливы и очень боятся аркебузных выстрелов; их никогда не подковывают, так же как и местных лошадей; овса они едят мало или совсем не едят, и если есть намерение его давать, то нужно приучать их мало-помалу. Затем у них есть грузинские легкие верховые лошади, но они не распространены, это весьма красивые и хорошие лошади, но несравнимые с конями по выносливости и скорости, разве только в беге на короткое расстояние. Затем у них есть лошади турецкие и польские, которых они называют аргамаками; среди них есть хорошие; все их лошади — мерины; кроме того, среди ногайских встречаются, но довольно редко, очень хорошие лошадки, совсем белые и в мелких черных пятнах, как тигры или леопарды, так что их можно принять за раскрашенных. Местные лошади называются меринами, они обычно маленькие и хорошие, прежде всего те, что из Вологды и ее окрестностей, и гораздо скорее объезжаются, чем татарские. За двадцать рублей можно приобрести весьма красивую и хорошую татарскую или местную лошадь, которая послужит больше, чем аргамак — турецкая лошадь, которая будет стоить пятьдесят, шестьдесят и сто рублей. Все их лошади болеют больше, чем во Франции, они очень подвержены болезни, называемой норица; это гной, скапливающийся спереди, и если его быстро не истребить, он бросается в ноги, и тогда нет спасения. Но как только его замечают, то прорезают кожу на груди почти между ногами и вкладывают туда веревку из пеньки и древесной коры, которую натирают дегтем, затем два-три раза в день заставляют лошадь бегать, пока она не будет вся в мыле, и часто передвигают названную веревку, и через три-четыре дня созревает нечистота, которая выходит через отверстие. Так продолжается до пятнадцати дней или трех недель, затем вынимают веревку, и дыра начинает закрываться, лошади после этого вполне пригодны. А чтобы избежать этой болезни, они загоняют всех лошадей в реку, когда та вскроется ото льда, где держат их по шею в воде час или два, пока они едва смогут держаться на ногах от сильной дрожи, от чего они весьма истощаются, так как это продолжается в течение пятнадцати дней, но после того становятся весьма резвыми. Названные лошади также весьма склонны к запалу. Татарскую или местную лошадь считают пригодной к работе лишь с семи или восьми лет и продолжают считать таковой до 20 лет; я видел двадцатипяти и тридцатилетних лошадей, несущих добрую службу, а с виду их можно было принять за молодых, десяти- или двенадцатилетних; и среди них есть весьма хорошие иноходцы.

Лучшая пехота состоит, как было сказано выше, из стрельцов и казаков, о которых еще не было речи; помимо десяти тысяч аркебузиров в Москве, они есть в каждом городе, приближенном на сто верст к татарским границам, смотря по величине имеющихся там замков, по шестьдесят, восемьдесят, более или менее, и до ста пятидесяти, не считая пограничных городов, где их вполне достаточно. Затем есть казаки, которых рассылают зимой в города по ту сторону Оки, они получают равно со стрельцами плату и хлеб; сверх того, император снабжает их порохом и свинцом. Есть еще другие казаки, имеющие земли и не покидающие гарнизонов. Из них наберется от 5000 до 6000 владеющих оружием. Затем есть настоящие казаки, которые держатся в татарских равнинах вдоль таких рек, как Волга, Дон, Днепр и другие, и часто наносят гораздо больший урон татарам, чем вся русская армия; они не получают большого содержания от императора, разве только, как говорят, свободу своевольничать как им вздумается. Им позволяется иногда являться в пограничные города, продавать там свою добычу и покупать что нужно. Когда император намеревается обратиться к ним, он посылает им пороха, свинца и каких-нибудь 7—8 или 10 тысяч рублей; обычно именно они приводят из Татарии первых пленников, от которых узнают замысел неприятеля. Тому, кто взял пленного и привел его, обычно дарят хорошего сукна и камки, чтобы из того и другого сделать платье, 40 куниц, серебряную чашу и 20 или 30 рублей. Они располагаются по рекам числом от 8 до 10 тысяч, готовясь соединиться с армией по приказу императора, что происходит в случае необходимости. Казаки с верховьев Днепра держатся чаще всего в Подолии, отряжая по одному человеку с каждых ста четвертей; все это крестьяне, более способные управляться с плугом, чем с аркебузой, хотя их не отличишь по одежде, так как они должны быть одеты по-казацки, именно в платье ниже колен, узкое как камзол, с большим воротником, отвернутым назад, доходящим до пояса. Половина из них должны иметь аркебузы, по два фунта пороха, четыре фунта свинца и саблю.

Остальные подчиняются тем, кто их посылает, и должны иметь лук, стрелы и саблю или нечто вроде рогатины, пригодное скорее для того, чтобы проткнуть медведя, вылезающего из берлоги, чем для всего того, что им делают. Не нужно забывать про саблю. Кроме того, и купцы должны при необходимости снаряжать воинов в соответствии со своими средствами, кто трех, кто четырех, больше или меньше.

Как замечено выше, казаки обычно в начале великого поста приводят пленников, от которых узнают, не собирается ли татарин, и в соответствии со сведениями по всей стране отдается приказ, чтобы, пока лежит снег, все отправляли съестные припасы в города, у которых решено встретить неприятеля. Эти припасы перевозят на санях в сказанные города; они состоят из «сухарей», то есть хлеба, нарезанного на мелкие кусочки и высушенного в печке. Затем из крупы, которая делается из проса, очищенного ячменя, но главным образом из овса. Затем у них есть толокно, это — прокипяченный, затем высушенный овес, превращенный в муку; они приготавливают его по-разному, как для еды, так и для питья: всыпают две-три ложки названной муки в хорошую чарку воды, с двумя-тремя крупинками соли, размешивают, выпивают и считают это вкусным и здоровым напитком. Затем соленая и копченая свинина, говядина и баранина, масло и сушеный и мелко толченный, как песок, сыр, из двух-трех ложек его делают похлебку; затем много водки и сушеная и соленая рыба, которую они едят сырой. Это пища начальников, так как остальные довольствуются сухарями, овсяной крупой и толокном с небольшим количеством соли. Они редко выступают в поход против татар, пока не появится трава. Относительно других врагов придерживаются того же порядка, если только они не являются неожиданно. Таким образом, и во время войны, и без нее император почти ничего не тратит на воинство, разве только на вознаграждения за какие-нибудь заслуги, именно тому, кто возьмет пленного, убьет врага, получит рану и тому подобное, так каким в соответствии со званием дарят кусок золотой парчи или другой шелковой материи на платье.

Русские императоры имеют сношение с римским императором, королями английским и датским и шахом персидским; также имеют и имели с древности с королями польским и шведским, но в настоящее время только для виду, так как они постоянно подозревают друг друга, не зная, когда разразится война. Что касается турок, то с тех пор, как они сняли осаду Астрахани, которую осадили около сорока лет назад с ногайскими татарами и некоторым числом пятигорских черкесов, то есть грузин, в России побывали всего лишь два турецких посла и два русских — в Константинополе, так что хотя они вовсе не воюют друг с другом, но меж ними не было переписки и приветствий в течение тридцати лет, как если бы они были гораздо более удалены. С тех пор не было войн, кроме как с крымскими татарами и пятигорскими черкесами, то есть грузинами, потому что на их землях и границах были построены четыре или пять городов и замков, главные Терский городок и Самара. В 1605 году грузины взяли один из ближайших к их границам замков при некоторой помощи турок, но это дело было несерьезное. Грузины — люди воинственные, лошади у них весьма хороши и большей частью легкой верховой породы; они вооружены легкими нагрудными латами превосходного закала, весьма ловки и все носят пики или дротики; они могли бы нанести большой урон России, если бы были столь же многочисленны, как прочие ее соседи, хотя их и разделяет Волга, так как они живут между морем Каспием и Понтом Евксинским.

Вернемся к Борису Федоровичу, ставшему императором первого сентября тысяча пятьсот девяносто восьмого года и в большем благоденствии, чем при любом из его предшественников, мирно вкушавшему власть; который изменил обычаю выслушивать каждое ходатайство и прошение особо и вместо того скрывался, показываясь народу редко и с гораздо большими церемониями и неохотой, чем любой из его предшественников. У него был сын, по имени Федор Борисович, и дочь. Тогда он начал действовать с целью породниться с какими-нибудь чужеземными государями, чтобы утвердиться на троне самому и закрепить его за своими родственниками. Кроме того, он начал ссылать тех, в ком сомневался, и заключал браки по своему усмотрению, соединяя узами родства со своим домом важнейших из тех, кем надеялся воспользоваться; и в городе Москве осталось лишь пять или шесть домов, с которыми он не породнился, а именно дом Мстиславского, неженатого и имевшего двух сестер, одна из которых вышла за царя Симеона, другую, незамужнюю, он отдал против ее воли в монахини и не позволил Мстиславскому жениться; затем был дом Шуйских, их было три брата; чтобы породниться с названным домом, он выдал за среднего брата, по имени Дмитрий, сестру своей жены, не разрешив жениться старшему, князю Василию Ивановичу Шуйскому, ныне правящему в Московии, о котором будет подробно говориться ниже, из опасения, чтобы какие-нибудь дома, соединившись, вместе не оказали бы ему сопротивления. В конце концов он отправил в ссылку царя Симеона, о котором пространно говорилось выше, женатого на сестре Мстиславского. Когда тот был в ссылке, император Борис послал ему в день своего рождения, день, широко празднуемый по всей России, письмо, в котором обнадеживал его скорым прощением, и тот, кто принес письмо и посланное одновременно Борисом испанское вино, дал ему и его слуге выпить за здоровье императора, и спустя немного времени они ослепли, и царь Симеон и поныне слеп, этот рассказ я слышал из его собственных уст.

Во второй год своего правления он сумел заманить в страну Густава, сына шведского короля Эрика (который был низложен своим братом, шведским королем Иоанном), пообещав дать ему в жены свою дочь, если тот оправдает его надежды. Он действительно был принят с большим великолепием и удостоен больших подарков от императора, именно серебряной посуды для всего двора, многих тканей — золотой и серебряной персидской парчи, бархата, атласа и других шелковых тканей для всей его свиты, драгоценностей, золотых и жемчужных цепей, многих прекрасных лошадей с полной сбруей, всевозможных мехов и суммы денег, которая поистине не соответствовала дарам, именно десяти тысячам рублей. Он въехал в Москву как принц, но проявил себя не лучшим образом; в конце концов, как впавший в немилость, был выслан в Углич (город, где, как полагали, был умерщвлен Дмитрий Иоаннович); его годовой доход, при надлежащей экономии, поднимался до четырех тысяч рублей.

В тысяча шестисотом году явилось великое посольство из Польши, именно Лев Сапега, нынешний канцлер Литвы, с которым был заключен мир на двадцать лет; его долго задерживали против воли, и он жил в Москве с августа до конца великого поста 1601 года, поскольку Борис был тогда болен. В день, когда он получил свои грамоты, он поцеловал руку императора, сидевшего в приемной палате на императорском троне, с короной на голове, скипетром в руке, золотой державой перед собой; сын его сидел рядом по левую руку, вельможи из Думы и окольничие сидели на скамьях кругом палаты, одетые в платья из очень дорогой золотой парчи, обшитые жемчугом, в шапках из черной лисы, по обе стороны от императора стояли по два молодых вельможи, одетых в платья из белого бархата, снаружи кругом обшитые горностаем на ширину в полфута, в белых шапках, с двумя золотыми цепями крестообразно на шее, и каждый с дорогим боевым топором из дамасской стали, они держат их на плече, словно готовясь нанести удар; все это олицетворяет величие государя. Большая зала, через которую проходят послы, полна скамей, на которых сидят прочие дворяне, одетые так же; никто не смеет присутствовать там без платья из золотой парчи; они не шевельнутся, пока посол не проследует по проходу, оставленному для этой цели, и там такая тишина, что можно было бы счеть палату и залу пустыми. Таков обычный порядок приема послов. Он обедал в присутствии императора, с ним и все его люди, числом до трехсот человек, им подавали на золотой посуде, которой там великое множество, я имею в виду блюда, так как ни о тарелках, ни о салфетках там и речи нет, даже император ими совсем не пользуется, и ели очень хорошую, но плохо приготовленную рыбу, так как это было в Великий пост, когда они не едят яиц, масла, ничего молочного, и много выпил за здоровье обеих сторон; он был отправлен с хорошими и почетными дарами.

А нужно заметить, что по древнему обычаю страны императору подают на стол весьма пышно, а именно двести или триста дворян, одетых в платья из золотой или серебряной персидской парчи, с большим воротником, расшитым жемчугом, который спускается сзади по плечам на добрых полфута, и в круглых шапках, также расшитых, эти шапки совсем без полей, но сделаны в точности как суповая чашка без ручек, а сверху шапки высокая шапка из черной лисы, затем массивные золотые цепи на шее; и двести или триста человек, число которых увеличивают смотря по количеству приглашенных, назначены подносить императору кушанья и держать их до тех пор, пока он не спросит того или другого. Порядок таков, что, после того как усядется император, а также послы или другие приглашенные, вышеназванные дворяне, одетые как сказано, начинают проходить по двое перед столом императора, низко ему кланяются и отправляются также по двое, одни за другими, выносить кушанья из кухонь, и подносят их императору; но перед тем, как появится кушанье, приносят на все столы водку в серебряных сосудах вместе с маленькими чашками, чтобы наливать в них и пить. На столах только хлеб, соль, уксус и перец, но совсем нет ни тарелок, ни салфеток. После того как выпьют или пока пьют водку, император посылает со своего стола каждому в отдельности кусок хлеба, называя громко по имени того, кому его предназначает, тот встает, и ему дают хлеб, говоря: «Царь, господарь и великий князь всея Россия, жалует тебя», то есть император, господин и великий герцог наш, всей России, оказывает тебе милость; тот его берет, кланяется и затем садится, и так каждому в отдельности. Затем, когда приносят кушанье, император отправляет полное блюдо кушанья каждому из знатных, и после этого на все столы подаются яства в великом изобилии. Затем император посылает каждому отдельно кубок или чашу какого-нибудь испанского вина, с вышеописанными словами и обрядами; затем, когда обед перевалит за середину, император снова посылает каждому большую чашу красного меда, какового есть у них различные сорта. После этого приносят большие серебряные тазы, полные белого меда, которые ставят на столы, и все большими чашами черпают оттуда, и по мере того как один пустеет, приносят другой, с другим сортом, более или менее крепким, смотря какой спросят. Затем император в третий раз посылает каждому чашу крепкого меда или вина-клерета. В заключение, когда император отобедает, он посылает каждому в четвертый, и последний, раз очередную чашу, полную паточного меда, то есть напитка из чистейшего меда, он не крепкий, но прозрачный, как родниковая вода, и весьма вкусный. После этого император посылает каждому в отдельности блюдо с кушаньем, которое тот отсылает домой, а для тех, к кому император более всего благоволит, он, прежде чем послать, отведывает сказанного кушанья, причем повторяются вышеназванные слова, как и всякий раз при подношении во время обеда. Кроме приглашенных, император посылает домой каждому дворянину и всем тем, кого он жалует, блюдо кушанья, которое называется Подача; и не только с пиршеств, но ежедневно по разу, что соблюдается как возможно точно. Если император не расположен пировать с послом после приема, то, по обычаю страны, император посылает обед к нему домой следующим порядком: прежде всего посылают знатного дворянина, одетого в золотую парчу, с воротником и в шапке, расшитыми жемчугом, который перед обедом отправляется верхом, чтобы передать послу приветствие и объявить милость императора, а также чтобы составить ему компанию за обедом. Его лошадь окружают пятнадцать или двадцать слуг, за ним идут два человека, несущие каждый по скатерти, свернутой в свиток, затем следуют двое других, несущие солонки, и еще двое с двумя уксусницами, полными уксуса, затем еще двое, один из которых несет два ножа, а другой две ложки, весьма дорогие; далее следует хлеб, который несут шесть человек, идущих по двое, далее следует водка, и за ними дюжина человек, несущих каждый по серебряному сосуду примерно в три шо-пина каждый, с разными винами, но большей частью крепкими винами — испанскими, Канарскими и другими, после этого несут столько же больших кубков немецкой работы; дальше следуют кушанья, именно: сначала те, которые едят холодными в первую очередь, затем вареное и жареное и наконец пирожное, все эти кушанья приносят в больших серебряных блюдах, но если император благоволит послу, то вся посуда, которой накрывают на стол,— золотая; затем появляются восемнадцать или двадцать больших жбанов меда различных сортов, каждый из них несут два человека, далее следует дюжина людей, несущих каждый пять-шесть больших чаш для питья, и после всего следует две или три тележки с медом и сикерой для прислуги, все несут назначенные для этого стрельцы, которые весьма парадно одеты. Я видел до трех- и четырехсот их, несущих, как рассказано, кушанья и напитки для одного обеда, и видел, как в один день посылали три обеда разным послам, но одному больше, другому меньше; однако тем же вышеописанным порядком.

В 1601 году начался тот великий голод, который продлился три года; мера зерна, которая продавалась раньше за пятнадцать солей, продавалась за три рубля, что составляет почти двадцать ливров. В продолжение этих трех лет совершались вещи столь чудовищные, что выглядят невероятными, ибо было довольно привычно видеть, как муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать — детей, чтобы их съесть. Я был также свидетелем, как четыре жившие по соседству женщины, оставленные мужьями, сговорились, что одна пойдет на рынок купить телегу дров, сделав это, пообещает крестьянину заплатить в доме; но когда, разгрузив дрова, он вошел в избу, чтобы получить плату, то был удавлен этими женщинами и положен туда, где на холоде мог сохраняться, дожидаясь, пока его лошадь будет ими съедена в первую очередь; когда это открылось, признались в содеянном и в том, что тело этого крестьянина было третьим. Словом, это был столь великий голод, что, не считая тех, кто умер в других городах России, в городе Москве умерли от голода более ста двадцати тысяч человек; они были похоронены в трех назначенных для этого местах за городом, о чем позаботились по приказу и на средства императора, даже о саванах для погребения. Причина столь большого числа умерших в городе Москве состоит в том, что император Борис велел ежедневно раздавать милостыню всем бедным, сколько их будет, каждому по одной московке, то есть около семи турских денье, так что, прослышав о щедрости императора, все бежали туда, хотя у некоторых из них еще было на что жить; а когда прибывали в Москву, то не могли прожить на семь денье, хотя в большие праздники и по воскресеньям получали денинг, то есть вдвойне, и, впадая в еще большую слабость, умирали в городе или на дорогах, возвращаясь обратно. В конце концов Борис, узнав, что все бегут в Москву, чтобы в Москве умереть, и что страна мало-помалу начала обезлю-девать, приказал больше ничего им не подавать; с этого времени стали находить их на дорогах мертвыми и полумертвыми от перенесенных холода и голода, что было необычайным зрелищем. Сумма, которую император Борис потратил на бедных, невероятна; не считая расходов, которые он понес в Москве, по всей России не было города, куда бы он не послал больше или меньше для прокормления сказанных нищих. Мне известно, что он послал в Смоленск с одним моим знакомым двадцать тысяч рублей. Его хорошей чертой было то, что он обычно щедро раздавал милостыни и много богатств передал священнослужителям, которые в свою очередь все были за него. Этот голод значительно уменьшил силы России и доход императора.

В начале августа тысяча шестьсот второго года приехал герцог Иоанн, брат короля датского Христиана, чтобы жениться на дочери императора. По обычаю страны, он был встречен с большими почестями; в его свите было около двухсот человек, охрана состояла из двадцати четырех ар-кебузиров и двадцати четырех алебардщиков. Через три дня после приезда он имел аудиенцию у его величества, который принял его весьма ласково, называя сыном; для него было приготовлено в приемной палате кресло рядом с сыном императора, на которое его усадили. После приема он отобедал вместе с императором за его столом, чего прежде не бывало, так как против обычая страны, чтобы там сидел кто-либо, кроме сыновей императора. После того как поднялись от стола, сделав ему богатые подарки, проводили в его жилище. Дней пятнадцать спустя он заболел, как считают, от невоздержанности, от чего умер спустя некоторое время. Император со своим сыном трижды навещал его во время болезни и много сожалел о нем; все врачи впали в немилость. Император не допустил, чтобы тело Иоанна набальзамировали, так как это противоречит их религии. Он был похоронен в Немецкой церкви, в двух верстах от города; все дворяне сопровождали его до церкви, где они оставались до самого конца обряда; император и все его дворянство три недели носили по нему траур. Немного позже умерла императрица, сестра его, вдова Федора Ивановича; она была похоронена в женском монастыре.

Все это время его беспокойство и подозрительность постоянно возрастали; он много раз ссылал Шуйских, подозревая их больше всех остальных, хотя средний брат был женат на сестре его жены; многие были безвинно подвергнуты пыткам за то, что навещали их даже тогда, когда они были в милости. Без приказания императора ни один врач под страхом изгнания не смел посещать вельмож или давать им что-либо, так как во всей России никогда не бывало никаких врачей, кроме тех, которые служат императору, даже ни одной аптекарской лавки. Наконец, прослышав в тысяча шестисотом году молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, Борис с тех пор целые дни только и делал, что пытал и мучил по этому поводу. Отныне, если слуга доносил на своего хозяина, хотя бы ложно, в надежде получить свободу, он бывал им вознагражден, а хозяина или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, чтобы заставить их сознаться в том, чего они никогда не делали, не видели и не слышали. Мать Дмитрия была взята из монастыря, где она жила, и отправлена примерно за шестьсот верст от Москвы. Наконец, осталось совсем мало хороших фамилий, которые не испытали бы, что такое подозрительность тирана, хотя его считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров, которых собралось числом до пятисот, и многие из них, взятые под стражу, были повешены. Но тайно множество людей были подвергнуты пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге, и бесконечное число утоплены; однако он не почувствовал облегчения.

Наконец, в 1604 году объявился тот, кого он так опасался, а именно Дмитрий Иоаннович, сын императора Иоанна Васильевича, которого, как было сказано выше, считали убитым в Угличе. Он примерно с четырьмя тысячами человек вступил в Россию через Подольскую границу, осадил сначала замок под названием Чернигов, который сдался, затем другой, который также сдался, затем они пришли в Пу-тивль, очень большой и богатый город, который сдался, и с ним многие другие замки, как Рыльск, Кромы, Карачев и многие другие, а в стороне Татарии сдались Царьгород, Борисов Город, Ливны и другие города. И поскольку его войско выросло, он начал осаду Новгород-Северского, это замок, стоящий на горе, губернатора которого звали Петр Федорович Басманов (о котором будет сказано ниже), который оказал столь хорошее сопротивление, что он не смог его взять.

Наконец, 15 декабря армия императора Бориса расположилась верстах в десяти от его армии. Князь Федор Иванович Мстиславский, бывший генералом основной армии, ждал еще подкрепления; несмотря на это, 20 декабря две армии сошлись и после двух-, трехчасовой стычки разошлись без особых потерь, разве что Дмитрий упустил там хороший случай из-за неопытности своих капитанов в военном искусстве: вступив в схватку, он повел три польских отряда в атаку на один из батальонов столь яростно, что сказанный батальон опрокинулся на правое крыло и также на основную армию в таком беспорядке и смятении, что вся армия, кроме левого крыла, смешалась и обратила врагам тыл, так что если бы другая сотня всадников ударила во фланг или по другому батальону, наполовину смешавшемуся, то без сомнения четыре отряда разбили бы всю армию императора; притом Мстиславский, генерал армии, был сбит с лошади и получил три или четыре раны в голову и был бы взят в плен Дмитрием, если бы не дюжина аркебузиров, которые избавили его от пленения. Словом, можно сказать, что у русских не было рук, чтобы биться, несмотря на то что их было от сорока до пятидесяти тысяч человек. Армии, разойдясь в стороны, пребывали в бездействии до рождества; пленники, между которыми находился капитан польской кавалерии по имени Домарацкий, были отправлены в Москву.

Двадцать восьмого декабря Дмитрий Иоаннович, видя, что ничего не может сделать, снял осаду Новгорода и ушел в Северскую землю, которая весьма плодородна, где большая часть поляков его покинула. Несмотря на это, он собрал все силы, какие смог, как русских, казаков, так и поляков и доброе число крестьян, которые приучались к оружию. Армия Бориса также крепла с каждым днем, хотя одна его армия находилась в стороне Кром и преследовала сказанного Дмитрия (но так медленно, что можно было бы подумать, что они не хотят встретиться). Наконец, миновав леса и чащи, через которые армию проводили в течение целого месяца, они снова приблизились к войскам Дмитрия, который, узнав, что армия расположилась в деревне в такой тесноте, что невозможно было двинуться, решил напасть ночью врасплох и предать огню сказанную деревню при помощи нескольких крестьян, которые знали к ней подходы. Но они были со всех сторон обнаружены дозорами и так настороженно держались до утра; а это было утро 21 января 1605 года. Армии сблизились, и, после нескольких стычек, при пушечной стрельбе с обеих сторон, Дмитрий послал свою главную кавалерию вдоль ложбины, чтобы попытаться отрезать армию от деревни; узнав об этом, Мстиславский выдвинул вперед правое крыло с двумя отрядами иноземцев.

Поляк, видя, что его предупредили, пошел ва-банк, атаковав с какими-нибудь десятью отрядами кавалерии правое крыло с такой яростью, что после некоторого сопротивления, оказанного иноземцами, все обратились в бегство, кроме основной армии, которая была как в исступлении и не трогалась, словно потеряв всякую чувствительность. Он двинулся вправо к деревне, у которой находилась большая часть пехоты и несколько пушек. Пехота, видя поляков так близко, дала залп в десять или двенадцать тысяч аркебузных выстрелов, который произвел такой ужас среди поляков, что они в полном смятении обратились в бегство. Тем временем остаток их кавалерии и пехота приближались с возможно большим проворством, думая, что дело выиграно. Но, увидев своих, бегущих в таком беспорядке, пустились догонять; и пять или шесть тысяч всадников преследовали их более семи или восьми верст. Дмитрий потерял почти всю свою пехоту, пятнадцать знамен и штандартов, тринадцать пушек и пять или шесть тысяч человек убитыми, не считая пленных, из которых все, оказавшиеся русскими, были повешены среди армии, другие со знаменами и штандартами, трубами и барабанами были с триумфом уведены в город Москву. Дмитрий с остатком своих войск ушел в Путивль, где оставался до мая.

Армия Бориса приступила к осаде Рыльска, сдавшегося Дмитрию. Но, пробыв там в бездействии пятнадцать дней, сняли осаду с намерением распустить на несколько месяцев армию, которая очень устала. Однако Борис, узнав об этом, написал командующим своей армии, безоговорочно запретив ее распускать. После того как армия немного оправилась и отдохнула в Северской земле, Мстиславский и князь Василий Иванович Шуйский (который был послан из Москвы в товарищи Мстиславскому) направились к другой армии, которая, прослышав о поражении Дмитрия, осадила Кромы. Обе соединившиеся армии пребывали под Кро-мами, не занимаясь ничем достойным и только насмехаясь друг над другом, до кончины сказанного Бориса Федоровича, который умер от апоплексии в субботу двадцать третьего апреля, в названный год.

А прежде чем перейти к дальнейшему, следует отметить, что меж ними совсем не бывает дуэлей, так как, во-первых, они не носят никакого оружия, разве только на войне или в путешествии, и если кто-нибудь оскорблен словами или иначе, то должно требовать удовлетворения только через суд, который приговаривает того, кто задел честь другого, к штрафу, называемому Бесчестие, то есть удовлетворение за оскорбление, который всегда определяется пострадавшим, именно: подвергнуть ли его битью батогами (что происходит таким образом: ему обнажают спину до рубахи, затем укладывают его на землю на живот, два человека держат его, один за голову и другой за ноги, и прутьями в палец толщиной бьют его по спине в присутствии судьи и оскорбленного, и все это до тех пор, пока судья не скажет «довольно»); или же обязать его выплатить заинтересованному в качестве возмездия сумму жалованья, которое тот ежегодно получает от императора, но если тот женат, он должен заплатить вдвое больше в удовлетворение за оскорбление его жены, так что, если тот получает пятнадцать рублей ежегодного жалованья, он платит ему пятнадцать рублей в удовлетворение за оскорбление и тридцать рублей для его жены, что составляет сорок пять рублей, и так поступают, каким бы ни было жалованье. Но оскорбление может быть таким, что оскорбившего высекут кнутом, водя по городу, сверх того, он заплатит названную сумму и затем будет сослан. Если в непредвиденном случае, какому я был свидетелем один раз за шесть лет, произойдет дуэль между иностранцами и если одна из сторон будет ранена, будь то вызвавший или вызванный, так как для них это безразлично, его наказывают как убийцу и ничто ему не служит оправданием. Более того, хотя бы человек был сильно оскорблен словами, однако ему не разрешается ударить хотя бы только рукой под угрозой вышесказанного. Если это случается и другой возвращает ему удар, то, в случае жалобы, их обоих приговаривают к вышеназванному наказанию или к уплате штрафа императору, по той же причине, как они говорят, что, отомстив за себя оскорблением или возвратив удар оскорбителю, оскорбленный присвоил власть суда (который один только и сохраняет за собой право разбирать проступки и наказывать за них); и поэтому суд намного более скор и строг при этих спорах, оскорблениях и клевете, чем при любых других делах. Это соблюдается весьма строго не только в городах в мирное время, но также в армиях во время войны, относясь лишь к дворянству (так как удовлетворение за оскорбление простолюдина и горожанина всего лишь два рубля). Правда, они не придираются к каждому слову, потому что весьма просты в разговоре, так как употребляют только «ты», и даже были еще проще, так как если идет разговор о чем-либо сомнительном или небывалом, то, вместо того чтобы сказать: «это по-вашему», или «простите меня», или тому подобное, они говорят: «ты врешь», и так даже слуга своему господину. И хотя Иоанн Васильевич был прозван и считался тираном, однако не считал за дурное подобные уличения во лжи; но теперь, с тех пор как среди них появились иностранцы, не прибегают к ним так свободно, как каких-нибудь двадцать или тридцать лет назад.

Тотчас после смерти Бориса, до того как армия узнала о его смерти, князья Мстиславский и Шуйский были отозваны его женой-императрицей и Федором Борисовичем, сыном покойного. Двадцать седьмого апреля для того, чтобы привести воинство к присяге, и для того, чтобы занять место своих предшественников, в армию приехал Петр Федорович Басманов (который был губернатором Новгорода, когда Дмитрий его осаждал) и с ним еще один воевода. Армия, признав императором, присягнула в верности и послушании Федору Борисовичу, сыну покойного, который послал весьма благосклонные письма в армию, увещевая ее хранить по отношению к нему ту же верность, что она показала по отношению к его усопшему отцу Борису Федоровичу, заверяя в своей щедрости к каждому по истечении шести недель траура.

Князья Василий Иванович Голицын и Петр Федорович Басманов со многими другими семнадцатого мая перешли к Дмитрию Иоанновичу и взяли в качестве пленников двух других воевод, Ивановича Годунова и Михаила Салтыкова. Остальные воеводы и армия пустились бежать в Москву, бросив в окопах все пушки и военные припасы. Изо дня в день города и замки сдавались Дмитрию, который выступил из Путивля навстречу армии. У него было только шесть отрядов польской кавалерии, то есть шестьсот человек, некоторое число казаков с верховьев Дона и Днепра и немного русских. Он немедленно послал приказ распустить армию на отдых недели на три-четыре, именно тех, у кого были земли по ту сторону от Москвы, а остаток армии послал отрезать съестные припасы от города Москвы. Сам же с двумя тысячами человек отправился короткими переходами к городу Москве, ежедневно посылая туда письма как к дворянству, так и к простому люду, уверяя их в своем милосердии, если они сдадутся, и указывая, что прежде Бог, а затем и он не преминут наказать их за упрямство и непокорность, если они останутся при своем. Наконец, получив одно из подобных писем, народ собрался на площади перед замком. Мстиславский, Шуйский, Вельский и другие были посланы, чтобы усмирить волнение: тем не менее письма были публично прочитаны; и, распалив друг друга, те и другие побежали в замок, захватили императрицу— вдову покойного императора Бориса с сыном и дочерью и, сверх того, всех Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых, это все одна семья, и разграбили все, что нашли.

Дмитрий Иоаннович был в Туле — городе, удаленном от Москвы на сто шестьдесят верст, когда он получил известие о происшедшем, и поспешил отправить князя Василия Голицына, чтобы привести город к присяге. Вся знать вышла навстречу Дмитрию к Туле. Наконец, двадцатого июня императрица — вдова покойного и его сын Федор Борисович были, как считают, удавлены, но был пущен слух, что они отравились. Дочь была оставлена под стражей, все другие родственники сосланы кто куда. Покойный Борис Федорович был по просьбе вельмож вырыт в Архангельской церкви, месте погребения великих князей и императоров, и захоронен в другой церкви.

Наконец, тридцатого июня Дмитрий Иванович вступил в город Москву; приехав туда, он поспешил отправить Мстиславского, Шуйского, Воротынского, Мосальского за своей матерью, императрицей, которая находилась в монастыре за 600 верст от Москвы. Дмитрий отправился встречать ее за версту от города, и, после четвертьчасовой беседы в присутствии всех дворян и жителей города, она взошла в карету, а император Дмитрий и все дворянство, пешком, окружив карету, препроводили ее до императорского дворца, где она жила до тех пор, пока не был перестроен для нее монастырь, в котором похоронена императрица — вдова императора Федора, сестра Бориса. Наконец, в конце июля он короновался, что совершилось без больших торжеств, разве только весь путь от покоев до церкви Богоматери и оттуда до Архангельской был устлан алым сукном, а сверху золотой персидской парчой, по которой он шагал. Когда он вошел в церковь Богоматери, где его ждал патриарх со всем духовенством, то после молитв и других обрядов ему вынесли из сокровищницы корону, скипетр и золотую державу, которые были ему вручены; затем, когда он выходил из церкви, направляясь в Архангельскую, по пути бросали мелкие золотые монеты, стоимостью в пол-экю, в экю и некоторые в два экю, отчеканенные для этого случая, так как в России совсем не делают золотых монет; а из Архангельской церкви он возвратился в свой дворец, где был накрыт стол для всех, кто мог усесться. Так они обычно поступают при коронации.

Немного времени спустя князь Василий Шуйский был обвинен и изобличен в присутствии лиц, избранных от всех сословий, в преступлении оскорбления величества, и приговорен императором Дмитрием Иоанновичем к отсечению головы, а два его брата к ссылке. Четыре дня спустя он был приведен на площадь, но, когда голова его была уже на плахе в ожидании удара, явилось помилование, испрошенное императрицей, матерью названного Дмитрия, и одним поляком, по имени Бучинский, и другими; тем не менее он был отправлен в ссылку вместе с братьями, где находился недолго. Это было самой большой ошибкой, когда-либо совершенной императором Дмитрием, ибо это приблизило его смерть.

Тем временем он спешно отправил Афанасия Ивановича Власьева послом в Польшу, как считают, чтобы исполнить данное сандомирскому воеводе секретное обещание жениться на его дочери, когда Богу станет угодно вернуть ему трон его усопшего отца Иоанна Васильевича; это было обещано для того, чтобы получить от него помощь при завоевании империи. Афанасий приехал ко двору и провел переговоры так хорошо, что в Кракове была отпразднована свадьба, на которой присутствовал сам польский король. В это время император Дмитрий велел нанять иноземную гвардию, чего прежде не видывали в России, а именно: отряд в сотню стрелков для охраны своей особы, которыми я имел честь командовать, и двести алебардщиков. Он разрешил жениться всем тем, кто при Борисе не смел жениться: так, Мстиславский женился на двоюродной сестре матери императора Дмитрия, который два дня подряд присутствовал на свадьбе. Василий Шуйский, будучи снова призван и в столь же великой милости, как прежде, имел уже невесту в одном из названных домов, его свадьба должна была праздноваться через месяц после свадьбы императора. Словом, только и слышно было о свадьбах и радости ко всеобщему удовольствию, ибо он давал им понемногу распробовать, что такое свободная страна, управляемая милосердным государем. Каждый день или дважды в день он навещал императрицу-мать. Он вел себя иногда слишком запросто с вельможами, которые воспитаны и взращены в таком унижении и страхе, что без приказания почти не смеют говорить в присутствии своего государя; впрочем, император умел иначе являть величие и достоинство, присущее такому, как он, государю, к тому же он был мудр, достаточно образован, чтобы быть учителем для всей Думы. Несмотря на это, начали вскрываться какие-то тайные интриги, и был схвачен один секретарь или дьяк, которого пытали в присутствии Петра Федоровича Басманова, самого большого любимца императора; который не сознался и не выдал главаря этой интриги, кем был, как позднее стало известно, Василий Шуйский; а сказанный секретарь был отправлен в ссылку.

Наконец императрица прибыла к границам России со своим отцом и братом, зятем, по имени Вишневецкий, и многими другими вельможами. 20 апреля Михаил Игнатьевич Татищев, вельможа, пользовавшийся большим доверием императора, был удален, попав в немилость за какие-то пренебрежительные слова, обращенные к императору в поддержку князя Василия Шуйского, поспорившего тогда с императором о бывшем на столе телячьем жарком, поскольку это противоречит их религии. В конце концов он вернул себе милость в день Пасхи по ходатайству Петра Федоровича Басманова, хотя все, и сам император (который вовсе не был подозрительным государем), подозревали, что существует какой-то скверный заговор, так как он до этого обычно не выказывал себя так, как за пятнадцать дней до своего изгнания; возвращение Татищева было ошибкой, подобно возвращению Шуйского, так как его злобный ум, не забывавший никакой обиды, был всем известен.

В конце апреля император Дмитрий получил известие, что между Казанью и Астраханью собрались около четырех тысяч казаков (казаки, как и все те, о которых говорилось выше,— пешие воины, что подразумевается в настоящем рассказе постоянно; а не кавалеристы, как казаки, живущие в Подолии и Черной Руси под властью польского короля, известные в армиях Трансильвании, Валахии, Молдавии и других, каковые казаки с древности ездили верхом и вооружались, как татары, и подражали им во всем, разве только с недавнего времени большинство их пользуется аркебузами, но они не носят никакого оборонительного оружия, хотя многие из них привешивают саблю); которые разбойничали вдоль Волги и говорили, что с ними находится молодой принц по имени царь Петр, истинный (как они пустили слух) сын императора Федора Иоанновича, сына Иоанна Васильевича и сестры Бориса Федоровича, правившего после Федора, который родился около 1588 года и был тайно подменен, так как, по их словам, на его место подставили девочку, которая умерла в возрасте трех лет, как мы упомянули выше. Если бы они говорили правду, то этому царю Петру могло быть от шестнадцати до семнадцати лет; но было хорошо известно, что это всего лишь предлог, чтобы грабить страну, из-за недовольства казаков Дмитрием ввиду того, что они не были им вознаграждены, как надеялись. Несмотря на это, император написал ему письмо, в котором оповещал его, что если он истинный сын его брата Федора, то пусть будет желанным гостем, и приказывал предоставлять ему в дороге все необходимое из съестных припасов, что они называют кормом; но если он не истинный, то пусть удалится из его пределов. Пока гонцы ездили туда и обратно, названный несчастный Дмитрий был убит, как расскажем ниже; но до моего отъезда из России казаки захватили и разграбили три замка вдоль Волги, захватили несколько маленьких пушек и другое военное снаряжение и разделились: большинство отправились в татарские равнины, другие ушли в замок, находящийся на полдороге между Казанью и Астраханью, в надежде грабить купцов, торгующих в Астрахани, или, по меньшей мере, чем-нибудь у них поживиться. Но, будучи в Архангельске, я получил известие, что там все успокоилось, и казаки все это оставили. В пятницу 12 мая императрица, супруга Дмитрия, вступила в Москву более торжественно, чем когда-либо видели в России. В ее карету впряжены были десять ногайских лошадей, белых с черными пятнами, как тигры или леопарды, которые были так похожи, что нельзя было бы отличить одну от другой; у нее было четыре отряда польской кавалерии на весьма хороших лошадях и в богатых одеждах, затем отряд гайдуков в качестве телохранителей, в ее свите было много вельмож. Ее отвезли в монастырь к императрице, матери императора, где она проживала до семнадцатого числа, когда ее доставили в верхние покои дворца. Назавтра она была коронована с теми же обрядами, что и император. Под правую руку ее вел посол польского короля каштелян Малогощский, под левую жена Мстиславского, а при выходе из церкви ее вел за руку император Дмитрий, и под левую руку ее вел Василий Шуйский. В этот день на пиршестве присутствовали только русские; девятнадцатого начались свадебные торжества, где присутствовали все поляки, за исключением посла, потому что император отказался допустить его к столу. И хотя по русскому обычаю посла не сажают за императорский стол, однако ж сказанный каштелян Малогощский, посол польского короля, не преминул заметить императору, что его послу была оказана подобная честь его повелителем королем, так как во время свадебных торжеств его всегда усаживали за собственным столом короля. Но в субботу и в воскресенье он обедал за отдельным столом рядом со столом их величеств. В это время и тесть, сандомирский воевода, и секретарь Петр Басманов, и другие предупредили императора Дмитрия, что против него затеваются какие-то козни; кое-кто был взят под стражу, но император, казалось, не придал этому большого значения.

Наконец, в субботу 27 мая (здесь, как и в других местах, подразумевается новый стиль, хотя русские считают по старому стилю), в шесть часов утра, когда менее всего помышляли об этом, наступил роковой день, когда император Дмитрий Иоаннович был бесчеловечно убит и, как считают, тысяча семьсот пять поляков зверски убиты, потому что они жили далеко друг от друга. Главой заговорщиков был Василий Иванович Шуйский. Петр Федорович Басманов был убит в галерее против покоев императора и первый удар получил от Михаила Татищева, которому он незадолго до этого испросил свободу, и были убиты несколько стрелков из телохранителей. Императрица — супруга императора Дмитрия, ее отец, брат, зять и многие другие, избежавшие народной ярости, были заключены под стражу, каждый в отдельном доме. Покойного Дмитрия, мертвого и нагого, протащили мимо монастыря императрицы, его матери, до площади, где Василию Шуйскому должны были отрубить голову, и положили Дмитрия на стол длиной около аршина, так что голова свешивалась с одной стороны и ноги — с другой, а Петра Басманова положили под стол. Они три дня оставались зрелищем для каждого, пока глава заговора Василий Иванович Шуйский, тот, о котором мы столько говорили, не был избран императором (хотя это королевство не выборное, а наследственное, но, поскольку Дмитрий был последним в роду и не оставалось никого из родственников по крови, сказанный Шуйский был избран в результате своих интриг и происков, как сделал Борис Федорович после смерти Федора, о чем мы упоминали выше); он велел зарыть Дмитрия за городом у большой дороги.

В ночь после того, как он был убит, наступил великий холод, продлившийся восемь дней, который погубил все хлеба, деревья и даже траву на полях, чего прежде не бывало в это время. Поэтому по требованию тех, кто следовал партии Шуйского, несколькими днями спустя Дмитрия вырыли, и сожгли, и обратили в пепел. В это время слышен был лишь ропот, одни плакали, другие горевали, а некоторые другие радовались, словом, это была полная перемена. Дума, народ и страна разделились одни против других, начав новые предательства. Провинции восставали, не зная, что произойдет дальше. Польский посол находился под строгой охраной. Сослали всех тех, к кому сколько-нибудь был благосклонен покойный. Наконец, императрицу, вдову покойного императора Дмитрия Иоанновича, препроводили в жилище ее отца воеводы со всеми статс-дамами и другими польками и очень строго охраняли.

Пытаясь усмирить народное волнение и ропот, избранный Василий Шуйский отправил своего брата Дмитрия и Михаила Татищева и других родственников в Углич, чтобы извлечь тело или кости истинного Дмитрия, который, как они утверждали, был сыном Иоанна Васильевича, умерщвленным около семнадцати лет назад, как мы упоминали выше. Они обнаружили, что (как они распустили слух) тело совершенно цело, одежды такие же свежие и целые, какими были, когда его хоронили (так как принято хоронить каждого в той одежде, в которой он был убит), и даже орехи в его руке целы. Говорят, что, после того как его извлекли из земли, он сотворил много чудес как в городе, так и по дороге. Крестным ходом, в сопровождении всех мощей, имеющихся у них во множестве, патриарх и все духовенство, избранный император Василий Шуйский, мать покойного Дмитрия и все дворянство перенесли его в город Москву,  где он был  канонизирован  по приказу  Василия Шуйского. Это почти не усмирило народ, так как сказанный Василий дважды был очень близок к низложению, хотя он и короновался двадцатого июня того же года.

Он выслал в Польшу большое количество поляков, а именно слуг, людей низкого положения, задержав в плену знатных, чтобы принудить польского короля к миру; сан-домирского воеводу с дочерью-императрицей он сослал в Углич, чтобы содержать их там под стражей, причем воевода был очень болен.

В заключение, покойному императору Дмитрию Иоан-новичу, сыну императора Иоанна Васильевича, прозванного Тираном, было около двадцати пяти лет; бороды совсем не имел, был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа, под правым глазом; был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр; наконец, был государем, любившим честь и имевшим к ней уважение. Он был честолюбив, намеревался стать известным потомству. Он решился и отдал уже своему секретарю приказание готовиться к тому, чтобы в августе минувшего тысяча шестьсот шестого года отплыть с английскими кораблями во Францию, чтобы приветствовать христианнейшего короля, о котором он говорил мне много раз с великим почтением, и завязать с ним отношения. Короче, христианский мир много потерял с его смертью, если таковая случилась, что весьма вероятно; но я говорю так потому, что своими глазами не видел его мертвым, поскольку я был тогда болен.

Несколько дней спустя после этого убийства разошелся слух, что был убит не Дмитрий, но некто на него похожий, которого он поместил на свое место после того, как за несколько часов до рассвета был предупрежден о том, что должно произойти, и выехал из Москвы, чтобы посмотреть, что же произойдет, не столько из страха (как я полагаю), так как иначе он мог это предотвратить, сколько для того, чтобы узнать, кто ему верен, чего он не мог устроить иначе, как избрав самый опасный путь. Это можно объяснить тем, что он, по-видимому, мало сомневался в верности своих подданных. Этот слух держался до моего отъезда из России, произошедшего четырнадцатого сентября тысяча шестьсот шестого года; я думаю, что в действительности это были козни какой-нибудь новой партии с целью сделать ныне правящего Василия Шуйского, главу заговора, ненавистным для народа, чтобы легче было достичь своих замыслов; я не могу предположить что-либо иное, имея в виду то, что будет сказано ниже. Для подтверждения этого слуха русские ссылаются, во-первых, на то, что после полуночи от имени императора Дмитрия явились взять из маленькой конюшни, которая находится в замке, трех турецких лошадей, которые не были приведены обратно, и до сих пор неизвестно, что с ними стало; того, кто их выдал, позднее замучили до смерти по приказу Шуйского, вынуждая его сознаться, как это было. Далее, на то, что хозяин первого жилья, где Дмитрий должен был отдыхать после своего отъезда из Москвы, показал, что говорил с Дмитрием, и даже принес письмо, написанное (как он говорил) его рукой, в котором он жаловался на русских, упрекая их в неблагодарности и в забвении его доброты и милосердия, и грозил вскоре покарать виновных. И сверх того, обнаружилось много записок и писем, разбросанных на улицах, сводящихся к тому же, и даже писем о том, что его узнали в большинстве мест, где он брал почтовых лошадей. В августе также обнаружилось много других писем, свидетельствовавших о том, что они ошиблись, нанося удар, и что вскоре, в первый день года, Дмитрий с ними повстречается.

Я отмечу заодно то, что мне сообщил французский купец по имени Бертран де Кассан, который по возвращении с площади, где находилось тело Дмитрия, сказал мне, что он считал, что у Дмитрия совсем не было бороды, так как он не замечал ее при его жизни (потому что ее и в самом деле не было), но что тело, лежавшее на площади, имело, как можно было видеть, густую бороду, хотя она была выбрита; и также говорил мне, что волосы у него были гораздо длиннее, чем он думал, так как видел его за день до смерти. Кроме того, секретарь Дмитрия, поляк, по имени Станислав Бучинский, уверял его, что был один молодой русский вельможа, весьма любимый и жалуемый Дмитрием, который весьма на него походил, только у него была небольшая борода, который совершенно исчез, и, по словам русских, неизвестно, что с ним сталось.

Затем я узнал от одного француза, бывшего поваром у сандомирского воеводы, что императрица — жена Дмитрия, узнав о ходившем слухе, полностью уверилась, что он жив, утверждая, что не может представить себе его иначе, и с того времени казалась гораздо веселее, чем прежде.

Некоторое время спустя после выборов Шуйского взбунтовались пять или шесть главных городов на татарских границах, пленили генералов, перебили и уничтожили часть своих войск и гарнизонов, но до моего отъезда в июле прислали в Москву просить о прощении, которое получили, извинив себя тем, что их известили, будто император Дмитрий жив. В это время в Москве происходил большой раздор между дворянами и прочими из-за того, что Василий Шуйский был выбран без их согласия и одобрения, и Шуйский едва не был низложен; в конце концов все успокоились, и он был коронован двадцатого июня.

Против Шуйского после его коронации начались новые секретные козни, в пользу (как я предполагаю) князя Федора Ивановича Мстиславского, который происходит из знатнейшего во всей России рода и получил много голосов при выборах и был бы избран, если бы жители страны собрались. Несмотря на это, он отказался от избрания, утверждая, как толкуют слухи, что сделается монахом, если выбор падет на него. Сказанный Мстиславский был женат на двоюродной сестре матери Дмитрия, которая (как мы упомянули) из рода Нагих, так что есть вероятность, как я полагаю, что эти происки происходят более от родственников его жены, чем с его согласия. Затем знатный вельможа Петр Никитович Шереметьев в свое отсутствие был обвинен и изобличен свидетелями как глава этих происков; он из рода Нагих; и из города, где он находился, он был отправлен в ссылку и, как я слышал, был впоследствии отравлен в дороге.

Тогда же было однажды ночью написано на воротах большинства дворян и иностранцев, что император Василий Шуйский приказывает народу разорить названные дома, как дома предателей; и, чтобы выполнить это, собрался народ (который приучен к добыче ранее случившимися переменами и, думаю, был бы доволен на таких условиях каждую неделю иметь нового императора), который был усмирен с некоторым трудом. Спустя некоторое время в воскресенье к выходу Шуйского созвали от его имени перед замком народ, под предлогом, что он хочет говорить с ним; я случайно находился около императора Шуйского, когда он выходил, чтобы идти на службу. Узнав, что народ собирается от его имени на площади, он был весьма удивлен и, не трогаясь с места, где узнал об этом, велел разыскать тех, кто затеял собрание. Когда все туда прибежали, сказанный Шуйский начал плакать, упрекая их в непостоянстве, и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить; если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться. И, отдавая им посох, который не носит никто, кроме императора, и шапку, сказал им: если так, изберите другого, кто вам понравится; и, тотчас взяв жезл обратно, сказал: мне надоели эти козни, то вы хотите убить меня, а то дворян и даже иноземцев, по меньшей мере вы хотите их хотя бы пограбить; если вы признаете меня тем, кем избрали, я не желаю, чтобы это осталось безнаказанным. Вслед за этим все присутствующие вскричали, что они присягнули ему в верности и послушании, что они все хотят умереть за него и что пусть те, кто окажутся виновными, будут наказаны. До этого народу было дано приказание расходиться по домам, и были схвачены пять человек, которые оказались зачинщиками этого созыва народа. Считают, что если бы Шуйский вышел или собрался бы весь народ, то он подвергся бы такой же опасности, как и Дмитрий. Несколько дней спустя пять человек были приговорены к битью кнутом среди города, то есть к обычному наказанию, и затем высланы. При оглашении приговора упомянули, что Мстиславский, который был обвинен как глава этих происков, невиновен, вина же падает на вышеназванного Петра Шереметьева.

Василий Шуйский подвергся другой опасности, когда в Москву привезли тело истинного Дмитрия (как о том пустили слух), умерщвленного шестнадцать лет назад, как я упоминал выше, и Шуйский с патриархом и всем духовенством отправился встречать его за город; там Шуйский, как говорят, был едва не побит камнями, хотя дворяне усмирили народ прежде, чем он собрался.

В это время взбунтовалось Северское княжество, по рассказам русских, уже присягнувшее сказанному Шуйскому; и, утверждая, что Дмитрий жив, в поход отправились семь или восемь тысяч человек, совсем без предводителей, которые поэтому были разбиты войсками, посланными туда Василием Шуйским, включавшими от пятидесяти до шестидесяти тысяч человек и всех иноземцев; известия об этом я получил в Архангельске. Те, кто спаслись, ушли в Путивль — один из главных городов Северского княжества; говорили также, что город сдался и что все эти восстания учинили какие-то польские шайки, скопившиеся у пределов России и Подолии, которые распускали слух, что Дмитрий живет в Прлыие. Это все, что произошло в подтверждение предположения, что Дмитрий жив, до четырнадцатого сентября тысяча шестьсот шестого года.

Что до мнения тех, кто считает, что Дмитрий Иоаннович не сын или не был сыном Иоанна Васильевича, прозванного Тираном, но Самозванцем, я отвечу на это, рассказав, как мне это представляется.

Возражение русских исходит, во-первых, от правившего тогда Бориса Федоровича, государя весьма хитрого и лукавого, и от других его врагов. Якобы он был самозванец, так как истинный Дмитрий был убит в возрасте семи-восьми лет в Угличе семнадцать лет тому назад, как мы упомянули выше; а он был расстрига, а именно: монах, покинувший свой монастырь, по имени Гришка, или Григорий Отрепьев.

Те же, кто считают себя самыми проницательными, как иностранцы, знавшие его, так и прочие, приводят суждение, что он был не русским, но поляком, трансильван-цем или другой национальности, взращенным и воспитанным для этой цели.

Выше я упомянул в ответ причину, почему Борис Федорович, правитель империи при Федоре Иоанновиче, сыне Иоанна Васильевича и брате Дмитрия Иоанновича, отправил Дмитрия с матерью-императрицей в ссылку в Углич; можно судить по рассказу, что это сделал не Федор, его брат, как по простоте своей, так и потому, что Дмитрий был тогда всего лишь ребенком четырех-пяти лет, который не мог ему чем-либо повредить, но что это были козни Бориса Федоровича. Вполне вероятно, что мать и другие из оставшейся тогда знати, как Романовичи, Нагие и другие, зная цель, к которой стремился Борис, пытались всеми средствами избавить ребенка от опасности, в которой он находился. А я знаю и считаю, что, убедившись в том, что нет никакого другого средства, как подменить его и подставить другого на его место, а его воспитывать тайно, пока время не переменит или вовсе не смешает замыслы Бориса Федоровича, они это и проделали, и столь хорошо, что никто, кроме принадлежавших к их партии, ничего не узнал Он был воспитан тайно, и, как я считаю, после смерти императора Федора, его брата, когда Борис Федорович был избран императором, он был отправлен в Польшу, в монашеской одежде, чтобы его провели за пределы России с вышеупомянутым Расстригой. Как считают, прибыв туда, он стал служить одному польскому вельможе по имени Виш-невецкий, зятю сандомирского воеводы; затем перешел на службу к названному воеводе и открылся ему   Тот послал его к польскому двору, где он получил небольшое вспомоществование; вышесказанное послужит для ответа и разъяснит, что в Угличе был умерщвлен не он, а подменный.

Что касается того, кого называют Расстригой, то вполне достоверно, что спустя немного времени после избрания Бориса Федоровича объявился один монах, бежавший из монастыря, где он жил, которого называют Расстригой, по имени Гришка Отрепьев, который прежде был секретарем патриарха и бежал в Польшу, и именно с тех пор Борис начал сомневаться, кто же это был, в чем можно убедиться из его жизни. Чтобы ответить на это, скажу, что совершенно точно в монашеской одежде бежали двое, именно: этот Расстрига и другой, до сих пор совершенно безымянный. Ибо правивший тогда император Борис послал ко всем границам гонцов со срочным приказом сторожить все переходы и задерживать всякого, не пропуская даже тех, у кого есть паспорт. Потому что (так говорилось в письменном приказе Бориса, как я узнал) два предателя империи бежали в Польшу; и дороги были перекрыты таким образом, что в течение трех или четырех месяцев никто не мог ни въехать, ни выехать из одного города в другой из-за застав, то есть рода стражи, охранявшей дороги, которую ставят только во время морового поветрия.

Кроме того, совершенно бесспорно и достоверно то, что Расстриге было от тридцати пяти до тридцати восьми лет, в то время как Дмитрию, когда он вернулся в Россию, могло быть только от двадцати трех до двадцати четырех лет. Потом он вернулся домой, и всякий, кто хотел, видел его; еще живы его братья, имеющие земли под городом Галичем. Этого Расстригу знали до бегства как человека дерзкого, приверженного к пьянству, за каковую дерзость он и был Дмитрием удален за двести тридцать верст от Москвы в Ярославль, где есть дом английской компании. И тот, кто там жил, когда Дмитрий был убит, мне ручался, что Расстрига уверял его даже тогда, когда явились известия, что Дмитрий умерщвлен, а Василий Шуйский избран императором, что Дмитрий был истинным сыном императора Иоанна Васильевича и что он выводил его из России; он подтверждал это великими клятвами, уверяя, что невозможно отрицать, что он сам — Гришка Отрепьев, прозванный Расстригой, это его собственное признание, и немного найдется русских, которые думали бы иначе. Спустя некоторое время Василий Шуйский, избранный императором, прислал за ним, но я не знаю, что с ним сталось. Этого довольно будет для приведенного возражения.

Что касается возражения, которое высказывают большинство иностранцев: что он был поляк или трансильванец, самозванец сам по себе или воспитанный для этой цели, то они хотят доказать это тем, что он говорил по-русски не так чисто, как ему подобало, кроме того, не имел русских привычек, над которыми насмехался, соблюдал их религию только для вида, и другими подобными поводами, так что, в заключение (говорят они), во всех его поступках и в обращении чувствовался поляк.

Итак, если он был поляк, воспитанный с этой целью, то нужно было бы в конце концов знать кем; притом я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы, и скажу мимоходом, что среди пятидесяти тысяч не найдется одного, способного исполнить то, за что он взялся в возрасте 23—24 лет. Но, сверх того, какое соображение могло заставить зачинщиков этой интриги предпринять такое дело, когда в России не сомневались в убийстве Дмитрия; далее, Борис Федорович правил страной при большем благоденствии, чем любой из его предшественников, народ почитал и боялся его как только возможно; притом мать названного Дмитрия и многочисленные родственники были живы и могли засвидетельствовать, кто он. И, что правдоподобно, это было бы проделано с согласия польского короля и сейма, так как совершенно невероятно без ведома короля предпринять дело столь большой важности, весь урон от которого, если оно не удастся, падет на Польшу в виде большой войны в невыгодное время. А если бы так было, то война не была бы начата с 4000 человек и Дмитрий получил бы, как я полагаю, несколько советников и опытных людей из польских вельмож, уполномоченных королем, чтобы советовать ему в этой войне. Далее, я считаю, что они помогли бы ему деньгами; также неправдоподобно, что, когда он снял осаду Новгорода Северского, его покинули бы большинство поляков, как мы упомянули выше, тем более что он удерживал уже около пятнадцати городов и замков, а его армия крепла с каждым днем. И, как мне кажется, было бы неблагоразумно поверить предположению, что это самозванец, который предпринял все самостоятельно, и всего лишь 20 или 21 года от роду, когда он объявился, или до того, выучился с этой целью русскому языку, даже читать и писать по-русски, притом что можно спросить, где бы он мог его выучить, потому что, как я полагаю, он внятно и разумно отвечал на каждый заданный вопрос, когда он объявился; ибо Россия — не свободная страна, куда можно отправиться обучаться языку и разузнать о том-то и о том-то, а затем уехать; так как, сверх того, что она недоступна, как мы уже упомянули, все вещи там столь секретны, что весьма трудно узнать правду о том, чего не видел собственными глазами. Мне также кажется неправдоподобным, что он смог бы осуществить этот замысел так, чтобы никто о нем не узнал. А если бы кто-нибудь о нем узнал, то объявился бы при его жизни или после его смерти. Наконец, если бы он был поляком, то вел бы себя иначе по отношению к некоторым из них. И я не думаю, что сандомир-ский воевода дал бы ему некое обещание столь поспешно, не узнав сначала получше, кто он такой. Предположить, что воевода этого не знал — неправдоподобно, как заметим ниже.

Касательно тех, кто считает, что он был воспитан и выращен иезуитами, то к какой же нации, по их мнению, он принадлежал; так как он не поляк, как явствует из вышесказанного и будет замечено ниже, еще менее — другой нации, кроме русской. Если признать это предположение, то спрашивается, где они его взяли, так как до прихода Дмитрия во всей России не бывало иезуитов, разве только при послах, с которых не спускают глаз, так что они не смогли бы вывезти ребенка из России. Итак, вывезти ребенка из страны было возможно только во время войн, которые польский король Стефан вел с Россией около тридцати лет назад. И если бы даже они нашли способ сыскать ребенка во время войны Швеции с Россией, насколько возможно, чтобы они сыскали такого, который был бы не сравним ни с одним в России? Я думаю также, что они не смогли бы воспитать его в такой тайне, что кто-нибудь из польского сейма, а следовательно, и сандомирский воевода в конце концов не узнали бы. Признаем, по меньшей мере, что Дмитрий не мог не знать, кто он такой; и, если бы он был воспитан иезуитами, они без сомнения научили бы его говорить и читать по-латински.