Помоги проекту - поделись книгой:
— Гулльвейг, Гулльвейг! — прокричал Аудун во всю мощь своих легких. — Помоги нам, госпожа!
Конунг выхватил Лунный клинок, высматривая очередную опасность. Свет был какой-то неровный: то кромешная тьма, то блеклые сумерки, пропитанные дождем. Ему хотелось понять, где Саитада, чтобы отдать ее ведьмам, однако женщины нигде не было видно.
— Волк Аудун, — проговорил детский голосок у него в голове, — самый могучий воин Мидгарда, неужели никто не сможет одолеть тебя в бою?
— Гулльвейг! Гулльвейг! — кричал Аудун, надеясь, что королева ведьм услышит его.
Отвечать голосу нельзя, это он знал. Нельзя поддаваться наваждению, принимать навязанную роль, чтобы затем не сгинуть.
Никто из смертных не сможет выстоять против него. И конунг сделал то, чего твердо решил не делать, — ответил голосу:
— Давай сюда своего бойца!
За завесой дождя что-то засияло, и тьма обрела очертания человека. Аудуну показалось, что ведьма недооценила его. Выставленному против него воину было уже под сорок, у него были длинные седые волосы и косматая борода. Казалось, что годы и заботы пригибают его к земле, зато в руке он держал оружие, сверкающее ледяным пламенем. Меч — изогнутый, тонкий, зловещий. Он сверкал даже среди сумрака и дождя. Аудун узнал этот меч в тот же миг, когда узнал своего противника. Это же Лунный клинок! А противник — он сам!
В тот миг, когда он понял это, произошло нечто странное. Аудун обнаружил, что стоит спиной к скале, глядя на то, как движется к этой самой скале. Он стал двумя воинами одновременно, смотрел на мир двумя парами глаз. Он видел перед собой седого бойца, за спиной которого стоит женщина с двумя младенцами, и в то же время видел такого же седого бойца, надвигающегося на него со стороны скалы, и слышал писк обоих младенцев. Аудун не знал, который из воинов он сам, и в то же время был обоими.
Человек, привычный к размышлениям, стал бы соображать, что делать дальше, однако Аудун, оба Аудуна были приучены действовать без промедлений. Конунги сошлись и вступили в поединок. То была безнадежная битва — оба они предугадывали движения друг друга, каждый предчувствовал следующий выпад, пригибался или отступал, так что меч противника только разрезал воздух. Если бы и позиции были одинаковы, они могли бы сражаться до скончания времен. Однако позиции были разными. Когда поднимаешься по склону, то двигаешься и делаешь выпады иначе, чем когда идешь на противника сверху вниз. Пусть Аудун интуитивно знал, что другой Аудун сделает три ложных выпада, а затем ударит по ногам, но он никак не мог знать, что из-за камней одна его нога окажется выше другой, он понятия не имел, как лучше распределить вес, — перенести на правую ногу, на левую или найти середину. Он не знал, когда дождь зальет ему глаза и когда его противник проморгается. К тому же приходится совершать одни движения, когда перед тобой сплошная темнота, и совсем другие, когда твой противник дерется на фоне мельтешащих деревьев. Люди, повернувшись лицом к югу, смотрят вовсе не так, как смотрят, повернувшись лицом к северу, — мы непостоянны и зависим от обстоятельств. Поэтому конунг все-таки ранил себя — меч чиркнул его по боку.
Аудун был доволен тем, что первый пустил противнику кровь, и в то же время встревожился, получив рану. Однако в следующий миг тот конунг, который нанес удар, ощутил в боку что-то странное. У него появилась точно такая же рана, какую он нанес. Но конунг не мог остановиться, не мог отступить, он не мог даже помыслить об этом. Поэтому нанес новый удар, а за ним еще, и оба конунга оказались ранены в предплечье. Потом в ухо, потом в кисть руки. Было неясно, кто наносит удары, а кто получает, однако Аудун продолжал биться, поскольку это был единственный выход для человека, с малолетства уверовавшего, что только меч способен разрешить любые трудности.
Но Саитаде было ясно другое: если битва продолжится, она лишится единственного защитника своих детей.
Прижимая к груди младенцев, не осмеливаясь выпустить их из рук, она шагнула в пелену дождя, встав между поединщиками.
— Нет! — выкрикнула она. — Хватит!
Однако ее слова, непонятные для конунгов, заглушил шум дождя, и в следующее мгновение как будто гигантская ладонь подняла ее с земли, и она понеслась, разрезая сырой воздух, прямо к вершине утеса, все выше и выше. И услышала, как к ней обращается странный детский голосок.
— Умри, — проговорил он.
И она начала падать, прижимая к себе детей. А в следующий миг ей стало светло и покойно, и тот же детский голосок произнес:
— Прости меня, господин Локи!
— Мы все совершаем ошибки, сестрица. Я забуду твой промах, забудь и ты, — сказала Саитада, хотя голос ей не принадлежал.
То был голос таинственного странника, отца детей. А в следующий миг она уже очутилась на твердой земле под скалой, и Аудун, тяжело дыша и истекая кровью, стоял рядом. Уже светало, и солнце согревало ему лицо.
— Они прислали нам мальчика-проводника, — сказал конунг. — Покорми детей, и мы двинемся в путь. — Как ни странно, она прекрасно его поняла, хотя Аудун по-прежнему говорил на своем наречии.
Перед ними появился бледный мальчик лет восьми; он был обвешан защитными амулетами, оберегами и талисманами.
— Идите за мной, — велел мальчик.
И они пошли, пускаясь в тяжкий путь по Стене Троллей к царству ведьм.
Глава 5
ПОТЕРЯ СЫНОВЕЙ
Подъем был полон трудностей, и Аудуну стало ясно, что до вершины они не доберутся. Женщина наконец согласилась отдать детей, и их, извивающихся и хнычущих, привязали к поясу конунга, но мать с доводящей до исступления дотошностью то и дело проверяла ремни.
Аудун по-прежнему вздрагивал, взглядывая на женщину, однако не осмеливался прогнать ее. Но настоящую жуть на него наводила мысль, какие испытания им предстоит преодолеть на пути к королеве.
— Ты знаешь, куда идти, дитя? — спрашивал конунг у мальчика.
Мальчик только молча лез в гору.
Внизу, у подножия, было тепло и безветренно, но здесь, спустя десять дней нескончаемых подъемов и спусков по извилистым тропкам, где приходилось отчаянно цепляться за камни и совершать головокружительные прыжки, холодный ветер так и вжимал путников в скалу. Аудун сильно сомневался, что женщина-рабыня сумеет преодолеть гору. Среди камней вилась тропинка, незаметная снизу, но время от времени она сильно сужалась, и даже Аудун, который столько раз не морщась смотрел смерти в лицо, чувствовал, как в животе что-то сжимается от осознания, что жизнь зависит только от крепости корня под ногой и цепкости пальцев. Вниз он не смотрел.
Спали они, привязывая себя к скале с помощью веревок и крюков, которые принес мальчик, и обвешиваясь амулетами. Мальчик же вовсе не спал, по ночам он напевал странную песню с каким-то рваным мотивом, на непонятном Аудуну языке. Сну конунга мешали теперь только мысли о том, что будет дальше.
А подъем вскоре сделался очень трудным. Невозможным. Как же он попал к ведьмам в прошлый раз? Аудун никак не мог вспомнить. Он помнил только пророчество, королеву ведьм и темноту.
Тропинка же попросту исчезла где-то в тучах впереди. Мальчик-проводник, наверное, пропустил вход в пещеры. Аудун чувствовал, как от ужаса пересыхает во рту. Он ослабел, женщина ослабела еще больше. Спуска они не выдержат, даже если мальчик согласится отвести их обратно. Их проводник обогнул конунга, обогнул Саитаду, а затем, едва заметный в липком тумане, поманил их за собой. Там, в скале, была расщелина, всего лишь трещина в камне. В нее едва мог протиснуться человек. И Аудун с привязанными к нему детьми точно не пролезет — даже без детей ему придется входить боком, вжимаясь в стену. Он вгляделся в темноту и вдохнул запах подземелья. Тьма хоть глаз выколи, однако надо двигаться дальше. Конунг отвязал детей и передал матери. Затем протиснулся внутрь скалы вслед за мальчиком. Снаружи в расщелину проникал слабый свет. Аудун видел на расстоянии вытянутой руки перед собой, но дальше царила кромешная тьма. Женщина передала ему хнычущих младенцев. Она теперь была неразрывно связана с Аудуном, нравилось ей это или нет, и ей оставалось только следовать за ним.
Аудун снова привязал к себе младенцев, пока их мать протискивалась в щель. Конунг невольно восхищался ею — даже среди мужчин нечасто встретишь таких решительных людей. А эту женщину не нужно было уговаривать, подбадривать или запугивать. Она просто шла за ним, и все.
Мальчик остановился сразу у входа и стоял, разматывая веревку, привязанную к его поясу. Он передал конец веревки конунгу, жестом велел ему обвязать себя, а затем передать Саитаде. Она тоже обвязала веревку вокруг пояса. И они двинулись сквозь тьму.
В темноте то и дело приходили разные мысли, пока Аудун с трудом передвигал ноги, прижимая к себе детей. Через эту дверь, решил конунг, ведьмы впускают в Стену лишь редких гостей. Пользоваться подобным лазом каждый день слишком утомительно. Чем они тут питаются? Как они умудряются по ночам оказываться среди людей, чтобы усесться в ногах постели больного крестьянина, предлагая волшебное исцеление в обмен на ребенка? Должны быть другие входы и выходы, решил Аудун, если только ведьмы не умеют летать, — а ходят и такие слухи.
В темноте конунг особенно отчетливо слышал собственное дыхание, дыхание детей и женщины, шедшей сзади, особенно остро воспринимал звук своих шагов, тяжелых и неуверенных. Он потерял представление о времени. В какой-то миг он услышал шум воды; мальчик взял его за руку и подставил ладонь под струи водопада. Конунг напился и помог напиться Саитаде.
Они немного отдохнули. Аудун передал младенцев матери, чтобы она покормила их. Он отметил про себя, насколько малы и хрупки эти дети. Как же их мать умудряется сносить все тяготы путешествия едва ли не сразу после родов? Он искренне восхищался ею. Дальше их ждал спуск в кромешной тьме. Пальцы конунга скребли по скале, он спотыкался, мальчик отталкивал его, когда они замедляли ход, чтобы перебраться через завал или протиснуться в неимоверно узкий лаз. Аудун чувствовал себя уязвимым, и ощущение ему не нравилось. Темнота была тем врагом, с которым он не мог сразиться. Мальчик-проводник мог бросить его, и он был бы обречен. Они спускались все ниже и ниже; сначала было холодно, затем сделалось жарко. Они снова остановились на привал, затем остановились еще раз. Сколько они пробыли внутри горы, целый день? Аудун думал, что не меньше. Все ниже, ниже и ниже, по угольно-черным холодным галереям, протискиваясь в узкие расселины, обдирая о камни лицо и руки. Даже если бы слева или справа на расстоянии вытянутой руки стояли бы толпы людей, он не ощутил бы их присутствия. Они спускались в недра земли, детский плач эхом отдавался от сводов просторных пещер или же сразу угасал, наталкиваясь на скалу.
Сколько времени прошло? Два дня? Возможно. Дышать становилось все труднее, требовалось усилие, чтобы удержать равновесие. Даже воздух казался каким-то слабым и безжизненным. А затем Аудун почувствовал, как веревка впереди провисла, и услышал звук удаляющихся шагов мальчика. Конунг дернул натянутый конец, привлекая к себе Саитаду и обнимая ее с нехарактерной для него нежностью. Он услышал собственный дрожащий голос:
— У нас все получится. Только не отпускай веревку. — Ему показалось, что он видит, как она обматывает веревку вокруг талии. Так и было. — Поспи, — сказал он.
Конунг не ждал, что женщина поймет, однако она поняла, и не только его слова, но и исходящее от него сострадание и заботу. Она села. А что еще остается? Аудун ощущал на коже влагу: до того он вспотел, а теперь замерз до дрожи. Прежде чем сесть, он ощупал камни вокруг, понимая, что запросто может оказаться в шаге от бездонной пропасти. Он притянул женщину к себе и отдал ей детей. Из-за опасности их положения конунг еще больше дорожил ими. Мать покормила детей, пока Аудун сражался с ремнями ножен, распуская пояс. Когда мать снова отдала ему младенцев, он засунул их ноги за пояс, а меч положил под сапоги, которые служили ему подушкой. Впервые в жизни в минуту опасности конунг счел самым важным не оружие.
Аудуну показалось, что Саитада заснула, но что значит сон и что значит бодрствование в такой темноте? Тело требует пищи и избавляется от отходов через определенные промежутки времени, однако когда голод становится постоянным спутником, а воды в организме почти нет, то и это не помогает понять, сколько часов прошло. Молока у женщины почти не осталось, и младенцы пищали постоянно. Но затем все затихло.
— Кто?
Голос прозвучал в темноте совсем близко, а слово было похоже на ноту, извлеченную из флейты.
— Госпожа?
— Кто? — Теперь звук походил на уханье совы, и конунг ощутил рядом с собой дыхание, жаркое и несвежее.
Аудуну представилась неведомая гигантская птица, готовая впиться в него когтями.
— Я Аудун, конунг хордов. Я принес золото и привел рабов во дворец королевы ведьм.
— Кто?
Аудун почувствовал, как нечто карабкается через него. Вроде бы человек, хрупкий и легкий, однако конунгу все равно пришлось взять себя в руки, чтобы не схватиться за меч. Нельзя. Кто бы это ни был, они могут лишь уповать на его милость.
— Кто?
Аудун шумно вдохнул. Сумеют ли валькирии отыскать его в такой темноте, — подумал он, — чтобы отнести в Вальхаллу, где он будет вечно сидеть за пиршественным столом? Или же останется только вечная сырая темнота? Он провел рукой по боку. И понял, что веревка на поясе развязана, а детей с ним больше нет.
Текучее пламя обожгло конунгу глаза, он поднял ладонь, чтобы прикрыть их. Успел заметить, что над Саитадой с детьми склонилась ветхая низкорослая старуха в белом балахоне. Над ней возвышалась, сверкая золотом, словно воплощенное пламя, королева ведьм — угрюмая девочка, бледная и прекрасная, увенчанная короной, где в путанице золотых нитей сверкали рубины, изумруды, алмазы и сапфиры — просто гора драконьих сокровищ в миниатюре.
У девочки на шее было роскошное ожерелье, в каменьях которого играло пламя, показавшееся Аудуну очень знакомым. Это самое пламя он видел, когда опустошал пять городов, этим огнем горела деревня, где он похитил детей, этот свет означал разрушение. Затем пламя погасло, и он уже ничего не мог разглядеть.
В руки Аудуну сунули ребенка. Потом еще какой-то предмет: небольшую бутылку в кожаной оплетке, до половины заполненную неизвестной жидкостью. Никто ничего не объяснял, но он понял, что это — снадобье для жены, чтобы довести дело до конца.
— Их мать уйдет со мной? — спросил конунг.
— Кто? — снова каркнула старая идиотка.
Аудун, должно быть, заснул, потому что вокруг него со всех сторон замелькали крохотные огоньки, лица странных сестричек появлялись на мгновенье и снова исчезали. И там, где они появлялись, возникали предметы из золота: оружие и доспехи, кубки и тарелки, изящные кольца и сундуки с золотыми монетами. Конунг попытался отыскать среди всего этого блеска свой меч. Его пальцы сомкнулись на рукояти, и ему пришлось усилием воли расслабить руку. Если предстоит драться, мышцы должны слушаться — слишком сильная хватка лишит его подвижности.
— Их мать уйдет со мной?
— Кто?
Аудуну показалось, что он не сумеет пройти это испытание. Он отчаянно жаждал настоящего света, ветра на лице и капель дождя. Но его снова окутала темнота, и он не знал, сколько времени пробыл в ней.
Очнулся Аудун на берегу реки. Лунный клинок исчез, зато младенец был рядом с ним. Конунга терзала ужасная жажда, он опустил голову к воде и принялся лакать, словно собака. Затем он осмотрел младенца. Тот был грязный, но с виду здоровый. Во всяком случае, он хныкал, что Аудун счел добрым знаком. Он окинул взглядом Стену Троллей, встающую вдалеке чудовищной громадой. Конунг вымыл младенца, размышляя обо всех горестях, свалившихся на беднягу с самого рождения, о смертях и обмане, приведших их обоих сюда. Он вспомнил даже погибших разбойников. Своих сородичей, оставшихся на речном берегу; Варрина в море, уходящего ко дну под весом кольчуги; несчастную девочку с кошмарным лицом — что с ней сталось? В самом лучшем случае она лишилась одного ребенка. А в худшем? До сих пор жива, сидит где-то в жуткой тьме, дожидаясь, пока жажда прикончит ее. В любой другой день своей жизни Аудун просто решил бы, что такова уж их судьба, они оказались теми терниями, которые ему пришлось вырубить, расчищая путь. Однако сегодня он думал о Саитаде, хотя и не знал ее имени, и, сидя в одиночестве у реки, Аудун Безжалостный обливался слезами.
Затем он завернул младенца в плащ и отправился домой — дом находился в пяти днях бодрой ходьбы, и там лежала в забытьи жена, беременная, как считали все. Конунг поглядел на ребенка. Ему срочно нужна кормилица, пяти дней без еды он не протянет. Необходимо попасть домой как можно скорее. Ну и прекрасно. После спертого воздуха пещеры будет только приятно размять ноги быстрой ходьбой. Шагая вперед, конунг заметил у самой воды следы копыт, возможно, даже двух лошадей. У него остался только нож, но если он сумеет убить всадника, то окажется дома уже через пару дней или даже раньше, если повезет захватить и вторую лошадь. Еще несколько человек умрут, прежде чем он доберется до дома.
Глава 6
ВОЛЬФСАНГЕЛЬ
Если бы Аудун был склонен к размышлениям, он мог бы задуматься, с чего это ведьмы вдруг расщедрились и решили даровать ему сына, которого ему так не хватало. Если бы подобный подарок ему сделал кто-нибудь из соседних конунгов, Аудун непременно усомнился бы в чистоте его намерений, однако ведьмы принадлежали к совершенно иному миру. Они обитали в сфере сверхъестественного, не подлежащего пониманию, сходного с провидением или судьбой, и он не задавал им никаких вопросов, как не стал бы задавать вопросов киту, выброшенному на берег, или попутному ветру, надувающему парус драккара.
Аудун сильно удивился бы, если бы узнал, что ведьм может толкнуть на поступок такое обыденное чувство, как страх.
Хотя женщин, обитавших в Стене Троллей, народы и правители, платившие им дань, считали настоящими чудовищами, на самом деле сестры не так уж сильно отличались от до смерти напуганных крестьян, эрлов или рабов, приносивших им в дар питье и еду и приводивших к горе своих детей.
К примеру, рыбак, лишившийся из-за ведьм сына, считал их чудовищами. Он не смог бы сказать наверняка, спал или бодрствовал в ту полночь, когда воздух у него в доме внезапно сгустился, тело окутал липкий холод и краем глаза он заметил какое-то движение, но ничего не увидел, посмотрев внимательнее. Его сын, проснувшись утром, сказал, что его позвали те женщины, и рыбак отвел мальчика к горе. Он знал, что выбора у него нет. Если он откажется, пострадает все поселение, а не только его семья.
И рыбак стоял и трясся, глядя, как сын делает несколько шагов и исчезает в тумане. Бедняге и в голову не пришло бы, что и ведьмы обладают теми же чувствами и тоже испытывают подобный страх. И все-таки сестры боялись.
Что есть пророчество? Это широкое понятие, способное воплотиться во множестве форм. Мы не станем называть пророком того, кто понял, что сейчас кошка опрокинет чашку, и успел поймать посуду на лету. Если кто-нибудь посмотрит на сгустившиеся тучи и скажет, что вот-вот пойдет дождь, мы не назовем такого человека провидцем. Даже летом мы знаем, что зимние холода вернутся, однако в этом знании мы не находим ничего магического. Подобного рода предвидения вытекают из нашего жизненного опыта, в них нет ничего таинственного или волшебного, это просто то будущее, которое неразрывно связано с настоящим.
В расселинах и пещерах Стены Троллей, за той дверью в камнях, которую никто не сможет найти, если его не пригласят, королева ведьм предвидела будущее примерно так же, как мы. Граница между настоящим и будущим не настолько непроницаема, как нам кажется, и королева ведьм страдала от холода и жары, морила себя голодом и погружалась в видения, пока эта граница не сделалась вовсе прозрачной.
Для нее пророчества не были чем-то приходящим извне, сказанным или сделанным, они являлись частью ее сознания, ее способом восприятия мира. Они были тем языком, которым она говорила. И за год до того, как королева отправила Аудуна в поход за младенцами, этот язык прошипел какую-то невнятную угрозу. Угроза воплотилась в осмысленную фразу не за один день, все началось с подозрения, даже со слуха — шепоток звучал за шумом водопадов, заглушал собой подземный холод, заставлял королеву дрожать даже в волчьей пещере, где дыхание связанного бога так нагревало камень, что к нему было больно прикоснуться.
Ощущение разрасталось внутри нее, пока королева сидела в темноте, оно захватило и остальных сестер. Когда ведьмы стирают различия между сегодня и завтра, они перестают понимать, где «я», «ты», «она» или «оно». Накопленный ими опыт все равно что пожитки, которые можно одолжить другому, позаимствовать или поделить.
Чтобы понять, откуда взялось дурное предчувствие, провели небольшие ритуалы. Сестры зажгли свечу из китового жира и попросили послать им видение. Они могли бы задать вопрос любому другому предмету, но выбрали именно свечу, потому что некогда она была живым существом, а значит, ее связь с внешним миром гораздо прочнее, чем у камней пещеры. Сначала свеча, как решил бы простой человек, показывала свое прошлое, и пещеру заполнила рыбная вонь. Однако сестры почувствовали не только запах. Они ощутили и потрясение, запечатлевшееся в ворвани, когда кита выбросило на берег, где его нашли охотники и убили. Пока горела свеча, сестры поняли, что для пророчества крайне важен и оттенок пламени.
Затем одна из сестер, почувствовав, что так будет правильно, протянула руку и загасила пламя. Свет исчез, однако идея света, его оттиск заполнил разум ведьм. Под болезненно-желтым оттенком пламени, поняли они, скрывается гораздо более глубокий свет, яркий, похожий на цвет неба перед штормом. Связь была установлена, после чего с вершины Стены Троллей принесли чашку дождевой воды, и эта вода оказалась тяжелее обычной, точнее, в чашке кроме воды плескалось еще и чувство, желание. Вода, поняли ведьмы, до сих пор хочет падать, снова стать дождем. И запах от нее шел резкий, словно в грозу. Предчувствие грядущей бури становилось все отчетливее.
Одна ведьма поднялась на вершину Стены, чтобы понаблюдать за птицами. Птицы снялись с северной стороны скалы и полетели на юг. В долине, почувствовала ведьма, другие животные тоже движутся в поисках укрытия. Чайки летели к суше, а насекомые зарывались в землю. Почему все это происходило? Потому что ведьмы наблюдали. Животные не приходят в движение, чтобы предсказать будущее обычным людям, обитающим в горах.
И дурное предчувствие обрело форму — буря, магическая буря. Зимой послание сделалось еще яснее. Ветер приносил с собой дым от погребальных костров; крысы, пробегавшие через пещеры, были полны тревоги и ожидания; в небе чаще видели ворон, а не чаек; перед мысленным взором ведьм и днем и ночью стоял образ дерева с повешенным, веревка покачивалась, пробуждая их ото сна, появлялась в ритуалах, где была вовсе не нужна.
Смерть подступала к сестрам и только ждала подходящего момента, чтобы коснуться их. Времени на размышления уже не оставалось.
Пора было вырезать новую руну. Обычным людям знакомы руны — символы, которыми они записывают простые мысли или составляют списки вещей. Кое-кто из целителей и знахарок использует руны, чтобы придать магическую силу оберегу или намертво запереть замок, но ведьмы не останавливались на этом. Для ведьм руны были живыми, они прорастали у них в мозгу и развивались, совершенно меняя их восприятие и питаясь здравым смыслом, руны расцветали и приносили магические плоды.
Ведьмы не так-то просто приступали к вырезыванию новой руны. В рунах был заключен могучий источник магии, подаренный Одином — точнее, отнятый, несмотря на боль, тоску и неукротимое безумие, исходящее от темного бога, первыми ведьмами, которые некогда укрылись в горах.
Несколько поколений назад была только одна ведьма. Она сидела в одиночестве в пещерах, ее разум проваливался в темноту, пока ее боль не сравнялась с болью мертвого бога, провисевшего на дереве девять дней и ночей, пронзенного копьем и замороженного луной над источником мудрости. В награду ведьма получила руну, обозначавшую дневной свет, и хотя руна не имела названия, она сияла у нее в голове, согревая кости, словно летнее солнце в разгар дня. Руна внутри нее даровала ведьме силу исцелять горных жителей и способность прозревать фрагменты их будущего. В знак признательности они отправили к ней на обучение трех девочек.
Одна из них из года в год тонула, погибала от голода и замерзала, чтобы повстречаться в конце концов с мертвым богом в глубоком омуте, где она и получила руну, которая искрилась, как чистая вода. Мысли людей перестали быть для ведьмы загадкой, она начала видеть сны детей, живущих на другом краю света, слышать завистливые шепотки, витающие над горными тропами, ощущать потоки любви и ненависти, омывающие дома крестьян.
Другая ведьма выбрала иной путь к знанию. Она выкопала себе могилу, и сестры накрыли ее камнем. Когда разум покинул ведьму, она почувствовала, что бог лежит рядом с ней в тесной яме, коснулась веревки на шее бога, ощутила холод его безжизненного тела. Руна как будто росла и увядала у нее в голове, то скрытая землей и травами, то восставшая и полная жизни. Когда ее подняли из могилы, ведьма едва дышала, однако ей удалось завладеть самой ценной руной. Теперь она познала тайну наследования, и ведьмы научились передавать магию в дар.
И с этого мгновения смерть уже была не в состоянии отнять у сестер силу рун. Каждая могла теперь расширять опыт предыдущих поколений. Стало возможным развитие. Ведьмы делались все сильнее, из поколения в поколение удерживая при себе то, что уже имелось, и добавляя собственные знания, пока не сложился основной круг из двадцати четырех ведьм, и каждая стала хранительницей, кормилицей и воплощением одной из рун.
Однако теперь у них появилась двадцать пятая ведьма. Аудун знал ее под именем Гулльвейг, королевы ведьм, а некоторые из местных жителей помнили, что ее величали Хульдрой, однако сестры никогда не звали ее этими именами. Ее принесли в пещеры еще младенцем, и судьбой ей было назначено — так следовало из гадания — нести одну из рун дневного света. Но когда ведьмы начали обучать девочку, стало ясно, что руна уже находится в ней, она засветилась, разгоняя тьму, в первое же бдение, прошуршала ветром по листве в головах сестер, воспитывавших девочку. Для ведьм это была настоящая загадка, потому что обычно требовались годы страданий и самоотвержения, чтобы руна проявила себя, — а еще и смерть той сестры, в которой руна обитала до сих пор. В два года девочку подвергли новым испытаниям, наблюдая. Из нее выплеснулась вторая руна — серебристая, словно море в лунном свете; затем еще одна, искристая, как лед под утренним солнцем; затем третья — не столько видение, сколько ощущение, вроде мурашек на коже от пронизывающего, обжигающего холода; потом вышла четвертая руна, пахнувшая лесными ягодами; пятая, похожая на голод; шестая, сверкающая золотом; седьмая, несущая запах роз и крови, и восьмая, напоминающая шум ветра в парусах. К трем годам в девочке уже жили все двадцать четыре руны, на каждую из которых сестры потратили свои жизни, сны и силы.
Эта девочка достигла новой ступени развития. В прежние времена королева ведьм несла в себе лишь одну руну дневного света, полученную первой ведьмой. В Гулльвейг жили все. В первые годы, когда ее подвергали положенным испытаниям, ее разум блуждал вместе с повешенным богом по кладбищам в засушливых пустынях, где мертвецы тянули к ней из осыпающихся могил свои костлявые руки; по болотам и топям, где она видела свежие розовые лица только что утонувших людей, которые как будто умоляли ее о помощи, погружаясь на дно; по полям сражений, где она слышала, как умирающие произносят имена детей и возлюбленных, и где она вырывала вопящие руны из их пальцев. Говорили, будто она сумасшедшая, но если бы крестьяне и воины из долин знали, через что ей довелось пройти, они поразились бы, насколько она нормальна.
Читая знаки в камнях, ветре и воде, Гулльвейг поняла, что надвигается нечто необычное. Дурные предчувствия, заполнившие пещеры, сгустившийся воздух, отчаяние, готовое выплеснуться в любой момент, твердили, что выбора у нее нет. Ей предстоит вырезать руну, втолкнуть будущее в царство живых, воплотить его в нечто такое, что можно пощупать, о чем можно говорить и таким образом изменить.
Ради этого она спустилась в самые нижние пещеры, где камни светились алым и зеленым светом, где сырость и холод сменялись жаром из недр земли. Гулльвейг прихватила с собой маленький кусочек иссохшей кожи — обрывок пояса старейшины, и застежку, которой он когда-то закалывал плащ. После чего ведьма надолго осталась одна. Никто не приносил ей еду, воду она лишь слизывала со стен пещеры, света здесь не было, если не считать светящихся камней, и не было других живых существ, кроме нее. Когда испытание подошло к концу, сестры явились и вынесли ее из пещеры. Она ничего не начертила, и стало ясно, что требуется более суровое испытание.
В пещере с призраками имелась глубокая яма, созданная вовсе не природой, хотя ведьмы не помнили, кто ее выдолбил. Наверху краев ямы можно было коснуться, раскинув руки, но чем ближе к далекому дну, тем сильнее она сужалась, и в самом низу человек плотно застревал, словно пробка в бутылке. Внизу эту воронку пересекал мощный подземный поток, который врывался в щель размером с кулак и утекал через отверстие в каменном дне. Получалось, что если опустить ведьму на веревке на самое дно воронки, она окажется погруженной по горло в бурные воды.
Гулльвейг знала: чтобы ритуал увенчался успехом, ей придется простоять в воде девять дней.
Первые три дня были только темнота и боль. Ведь Гулльвейг, в конце концов, была человеком. Никто не выдержал бы подобного испытания, если бы не получил такую же подготовку, как она. С самого младенчества ее вынуждали подолгу голодать и погружаться в размышления, она ела диковинные грибы, ее замуровывали и погребали, словно мертвую, она проводила ночи нагишом на залитых лунным светом, промерзших насквозь склонах горы, и одна лишь сила разума спасала ее от смерти. Поэтому королева ведьм выдержала и это испытание, в боли и тоске сдирая с себя человеческую сущность. На четвертый день нестерпимых мучений ее разум отделился от физического тела и забрезжил свет. В темноте стояли гномы, они предлагали ей золото и драгоценности, и еще корабль, сделанный из чего-то похожего на перламутр, — она догадалась, что он сделан из ногтей мертвецов. Все это будет принадлежать ей, если только она попросит сестер вытащить ее из воды. На пятый день стены вокруг ведьмы заполыхали зеленым и пурпурным пламенем, и духи горы попытались вытолкнуть ее из воронки, однако она удержалась. На шестой день к ней пришли ее предшественницы, призраки, давшие пещерам свои имена, целых сто королев, не таких сильных, как она, однако составляющих ее часть. Гулльвейг знала, что ее сила складывается из их сил. Все мертвые королевы были здесь, некоторые — совершенно голые и испачканные грязью и соками растений, некоторые — одетые лучше самой Гулльвейг. Все они звали ее, бормотали какую-то чушь, пели и рыдали в темноте. Они умоляли ее отступиться, плевали на нее, пытались выдернуть из потока, однако она не поддалась. Королева ведьм была близка к ответу. На седьмой день зазвучали голоса, и она поняла, что где-то рядом боги. На восьмой день осталась только темнота, полное отсутствие мыслей, ничто, и она вплотную приблизилась к смерти. Затем, на девятый день, она снова оказалась в каменной воронке, как будто ее только что опустили сюда.
Водный поток вдруг остановился, и Гулльвейг стало тепло. Рядом не было сестер, не было мальчиков-прислужников, только светящиеся камни, кажется, засверкали еще ярче. В пещере стало светло как днем.
Под сводами пещеры зазвучал голос, эхом отдаваясь от стен:
— Ты знаешь, что они со мной сделали? Знаешь, что они сделали?
Хотя королева ведьм почти не умела разговаривать, она поняла смысл слов, которые звучали не только в ушах, но и прямо в голове.
До ее сознания дошел запах чего-то горящего, очень неприятный запах, вовсе не похожий на дрова или солому. Скорее, он был похож на запах горящих волос.
— Смотри, что они со мной сделали, смотри!
Гулльвейг выбралась из каменной воронки и спустилась в пещеру под ней, затем в следующую, еще ниже, идя на голос и запах горелого.
Поделиться книгой: