Помоги проекту - поделись книгой:
— Его соткала я, — сказала Саитада.
— Я знаю, госпожа, — ответил незнакомец и низко поклонился.
— Она не госпожа, а рабыня, — вставил крестьянин.
— Она свободнее, чем ты когда-либо будешь, — возразил юноша. — А теперь отдавай плащ, пока я не содрал с тебя кожу и не завернулся в нее!
Слова незнакомца как будто прожгли крестьянину мозг. Ему показалось, что он жарится в подливе из собственного хвастовства, притворства и слабостей. И он сделал так, как ему велели. Залитый лунным светом молодой человек протянул руку Саитаде, и ей показалось, что вокруг нее затанцевали крохотные искорки света; малюсенькие серебристые шарики размером с маковое зернышко заблестели в мерцающей паутине. Юноша набросил на себя сотканный ею плащ, завернулся в него и запел:
Последняя строчка ужасно насмешила молодого человека, он разразился хохотом, который Саитада невольно подхватила. Она смеялась, словно ребенок, с которым только что поделились каким-то озорным секретом. Ее смех все звучал и звучал, и ей уже стало казаться, что она никогда не успокоится.
Но затем смех оборвался, осталась только ночная тишина. Все вокруг изменилось, и изменилось навсегда. Саитаде показалось, что она стоит посреди поляны, залитой серебристым светом полной луны.
— Погляди, как прекрасна одежда, сотканная тобой, — сказал молодой человек.
Он стоял перед ней, однако на нем был уже не ее плащ: он превратился в накидку из перьев, которые, казалось, были и не перьями, а языками серебристого пламени или всполохами света. Свет заливал его и поднимал к небесам, вскоре юноша уже висел над землей, не касаясь поляны ногами. Крестьянина и его жены нигде не было видно.
— Тебя никогда никто не любил, — произнес незнакомец.
— Это правда, господин, — ответила Саитада.
— И до этого мгновения ты не знала, что можешь быть любима, — продолжал он.
— Не знала.
— Я могу любить только тебя, — заявил он. — Кто захочет любить князей и героев, которые вечно воюют и убивают?
— Я не знаю ни князей, ни героев, господин.
— Погоди, еще узнаешь, — сказал он. — Только они успеют до смерти тебе надоесть раньше, чем ты узнаешь их как следует. — Он улыбнулся Саитаде. — Ты, радость моя, само совершенство.
— Но не мое лицо, господин.
— Ты сама выбрала несовершенство, что же может быть совершеннее? Ты поняла, что твое несовершенство совершенно и избавилась от него, сделав себя несовершенной, чтобы снова обрести совершенство. Логика совершенно безупречна.
Он опустился на землю, и плащ на нем превратился в ковер из белых перьев, покрывших поляну настоящими сугробами. Саитада легла на эти перья и ее, знавшую до сих пор только солому, поразило, насколько это приятно.
Незнакомец продолжал:
— Они выжимают из себя все силы, чтобы быть лучше других, преуспеть, заставить скальдов воспевать их. Других желаний у них нет. Но что может быть лучше, чем плюнуть на дары богов и восстановить против себя судьбу?
— Я сделала это для того, чтобы они больше не могли наслаждаться мною.
— Они вообще не смогут больше наслаждаться. Хочешь узнать, какая их постигла судьба?
— Только если это была злая судьба.
— Я им отплатил, — проговорил сияющий прекрасный бог. Саитада была твердо уверена, что перед ней не смертный. — Видела бы ты физиономию кузнеца, когда я заговорил с ним из огня и он опрокинул котел с расплавленным свинцом прямо себе на мошонку! Теперь он достает член из штанов только с одной целью. Ты рада?
— Этого недостаточно, — сказала Саитада.
Бог взмахнул рукой, и она увидела кузнеца, спящего в своей постели. Он был бледен, с искаженным от боли лицом, и что-то мешало ей ясно его рассмотреть. Это был дым. Соломенная крыша горела. Кузнец проснулся и попытался спастись бегством, однако его увечье не давало ему пошевелиться. Саитада видела, что кузнеца охватывает ужас по мере того, как разгорается огонь.
Она улыбнулась, наблюдая за бывшим хозяином.
— Ты сама сила, госпожа, сама сила! — произнес бог. — Эльфы поют тебе хвалу, а гномы в своих подземельях в полном отчаянии — они знают, что им никогда не создать ничего, сравнимого с твоей безупречной красотой.
— Мне хотелось бы узнать твое имя, господин, — сказала Саитада.
Ее охватило какое-то странное чувство, до сих пор она не видела ни одного мужчины, от которого бы веяло чем-то подобным. Любовь, исходившая от него, была не отвлеченным понятием, а чем-то настоящим и осязаемым. Наверное, когда-то так ласкала свою маленькую дочку ее давно забытая мать.
— Имя? — переспросил незнакомец. — Имя? Госпожа, как и твое, мое величие не в силах выразить одно-единственное имя. Для начала ты должна получше узнать меня. Должна понять, с чем я борюсь.
Над поляной растекся запах крови и пожарища. Послышался грохот и звон, как будто все звуки кузницы усилились в тысячу раз, металл громыхал о металл, металл ударял по дереву. Саитада интуитивно догадалась — это шум битвы. На краю поляны стоял высокий седой человек с бородой, в широкополой шляпе. Один глаз у него был закрыт повязкой, а у ног лежали два громадных волка, зубы у них были размером с кинжалы. И лицо человека наводило ужас. Саитада уже видела раньше подобные лица. Так выглядят мужчины, когда наблюдают за петушиными боями или науськивают собак вцепиться друг в друга. Такие же лица были у друзей кузнеца, когда они подминали ее под себя, — восторг от творимого насилия и жажда нового насилия.
— Узри Одина, верховного бога, охваченного жаждой, — проговорил незнакомец. — Смотри, как он прозревает, поглощает и правит. Отец, покажи!
Старик ничего не ответил, он так и стоял, застыв, и на его лице отражалась зловещая радость. Молодой бог подошел и дернул старика за нос, однако тот не пошевелился.
— Дай ему волю, и он пожрет целый мир! — сказал незнакомец. — Он узнает все, поглотит любую тайну, чтобы все на свете подчинялось ему. Он настоящий сумасшедший. Он много выпил из источника мудрости, но только воды попали на пламя вечного голода, и у него сварились мозги. Однако он все равно хочет знать больше и больше.
— Я бы забыла, — сказала Саитада.
— Конечно, ты бы забыла. Это единственное разумное решение. Незнание — вот что придает миру его прелесть. Кто знает, отчего сердце поет, когда солнце играет на росе майским утром? А этот извращенец знает. Неужели ты никогда не любил, старина Один, неужели ты отнял бы даже тайные страдания девичьего сердца по рыжеволосому парню и раскинул бы по столу рунами? Неужели вписал бы в схему сами струны души? Что ж, госпожа, кажется, нам стоит воздать должное этой прожорливой росомахе, охочей до знания, этому грязному свину мудрости, этому воистину королевскому куску дерьма.
— Да, господин, — ответила Саитада, хотя и не вполне поняла, о чем он толкует. Она понимала только, что хочет ему угодить.
— Вот к чему мы с тобой стремимся, — продолжал удивительный бродяга. — Но знаешь ли ты о моих несовершенствах, госпожа?
— Я знаю все, что следует знать о несовершенствах людей, — ответила она, — хотя мне кажется, что ты не человек.
— С чего это ты так решила? — удивился он, и огненная луна позеленела, а по поляне затанцевали изумрудные лучи.
Старик в шляпе исчез, вслед за ним исчез первый волк, потом второй: сначала растворилось тело, а затем голова, кроме морды. Под конец язык слизнул зубы и нос, и на поляне стало пусто.
— Я хочу тебя, — сказала Саитада.
— Ага, вот как ты догадалась, верно? Ты никогда не полюбила бы человека, но ты любишь меня.
— Люблю, — подтвердила она.
Лунный бог обнял ее и поцеловал. Она сейчас же ощутила себя единым целым с лунным светом, со звездами в небесах, и, самое удивительное, все ее страхи и мечты вобрал в себя странный незнакомец, а в следующий миг вернул в поцелуе, сладком, словно мед.
Она прижала его к себе и не отпускала, а когда тела их слились, то же самое как будто произошло и с их умами. Неистовый смех заполнил все ее существо, в нем слышалось нечто среднее между злобой и диким восторгом. Но была в нем и любовь. Саитаде казалось, что она связана с каждым живым существом на земле: она чувствовала копошение земляных червей под ногами, движения всех обитателей леса, холодное пространство над головой, полное чудесных звезд. Мир предстал перед Саитадой настоящим сокровищем, а боги, присутствие которых давило ей на затылок, боги, жаждущие крови и битв, показались вдруг нелепыми, мерзкими и презренными.
Она гладила тело молодого бога — оно было влажным от волчьей крови. Ее зачаровывали алые капли на его лунно-белой коже. Его рука тоже была алой от волчьей крови. Она лизнула ее, и кровь вскипела внутри нее, как будто крошечные пузыри прокатились волной от языка к коленям.
Теперь бог набросил волчью голову себе на лицо. Он холодными глазами смотрел сквозь окровавленные глазницы зверя. Язык, высунувшийся между зубами мертвого волка, был длинным и развратным.
— Как тебя зовут? — снова спросила она.
— Имена — они как одежда, госпожа. У меня их много.
— И в какое ты облачился сегодня?
Бог улыбнулся. Она поняла, что ему понравились ее слова. Он притянул ее к себе, прижался волчьей пастью к ее губам и произнес:
— Меня зовут Горе, хочешь знать больше?
— Да, — ответила девушка, вдыхая его запах, запах чего-то прекрасного, странного, пылающего огнем. — Хочу знать больше.
Он облизнул ее губы и прошептал:
— Теперь это и твое имя.
На следующее утро загадочный бродяга исчез вместе с великолепной волчьей шкурой. На шее Саитады остался висеть странный камешек на кожаном шнурке. Это был амулет, как объяснил ночной гость, заключающий в себе его страсть и дающий защиту. Но он не принес ей ничего хорошего.
Вся живность оказалась зарезана. Собаки были мертвы, а Саитаду обвинили в том, что она спала с чужестранцем, пока волк уничтожал свиней. Жена крестьянина хотела ее простить, как и прежде расчесывать ей волосы, называть дочкой, однако крестьянин, расхрабрившийся с уходом волка и наступлением дня, жаждал мести.
Саитаду продали, оставив на ней только одежду и камень-оберег, который странный гость дал ей в придачу к новому имени. Девушку купили священники, которые хотели, чтобы страдания сделали ее воплощением добродетели. Когда святые отцы поняли, что она беременна, они захотели ее наказать, однако не смогли. Что-то в ней — может быть, амулет, а может быть, налитый кровью глаз, видевший все их прегрешения, — не позволило им, и они оставили ее в покое.
А затем явился Аудун.
Так что же помешало Аудуну убить ее на корабле? Амулет у нее на шее был просто камешком с нацарапанной на нем волчьей головой. Возможно, конунг разглядел маленькую грубую картинку — символ его рода — и ощутил в глубине души страх, что женщина может оказаться его кровной родственницей? Или же ему просто стало ее жаль.
Он поглядел на север, на покрытые снежными шапками горы, где его ждала встреча с Гулльвейг, королевой горных ведьм, с этой чокнутой девчонкой. Ей было не больше десяти, когда год назад он впервые увидел ее. Аудун знал,
Аудун поглядел на мать, укачивавшую своих младенцев. Нет, он не сможет ее убить. Он просто отдаст ее ведьмам, решил конунг. Избранный мальчик как-нибудь переживет путь от Стены Троллей до дома. Женщина ведь даже не говорит на языке викингов, она никогда не узнает, что случилось с ее детьми. Что плохого в том, что она останется жить с ведьмами? Сбежать оттуда она не сможет: никто не выйдет и не войдет в их пещеры без проводника. Вот так Аудун Безжалостный, разрушитель пяти городов, даровал жизнь изуродованной рабыне, отказав в такой милости своим сородичам, и предрешил свою судьбу.
Когда они высадились на берег, им открылась пышно цветущая горная долина, однако Аудуна нисколько не обрадовал прекрасный вид. Всю свою жизнь он был человеком долга, он делал только то, что требовалось сделать, и больше ни о чем не думал. Безжалостность была тем способом бытия, который он избрал для себя. Чем страшнее участь его врагов, тем больше он добьется от других, даже не подняв копье. Однако после того, как странный взгляд женщины словно пронзил его насквозь, Аудун никак не мог избавиться от образа Варрина, смотревшего в лицо смерти и говорившего о своей жене. Конунг решил, что обязательно передаст жене Варрина его последние слова, как только вручит младенца своей супруге.
От Стены Троллей к морю бежала река, и Аудун предпочел бы подняться по воде. Однако он не справился бы с драккаром в одиночку. Поэтому пришлось идти пешком.
Женщина шагала впереди, чтобы Аудун мог ее видеть. Она шла с распущенными волосами, потому что монашеский плат, который дали ей священники, остался где-то в Северном море. В своем латаном платье, которое до нее носила не одна христова невеста, и огромном плаще, некогда принадлежавшем Хелле, она походила на нищенку. Да и сам конунг выглядел не лучше в плаще и мехах, просоленных морской водой. Лунный клинок он нес за спиной, прикрывая от посторонних взглядов. Аудуну было известно, что холмы так и кишат троллями и разбойниками, и он вовсе не собирался демонстрировать им свои сокровища.
Отойдя от моря, они не встретили ни одного врага из потустороннего мира, однако на второй день пути еще издалека заприметили трех разбойников на конях. Женщина стала озираться по сторонам в поисках укрытия, и Аудун решил, что это весьма разумно, для женщины, разумеется. Сам же конунг остался стоять, где стоял. Всадники спешились и подошли, и Аудун окончательно уверился в неблаговидности их намерений.
Когда имеешь дело с таким воином, как Белый Волк Аудун, лучше всего подкрасться к нему незаметно и убить во сне. А худшее, что можно придумать, — осыпать его насмешками еще издалека, подъезжая затем с вопросом: «Ну и кто это тут у нас?» Однако Аудун, который пребывал в нехарактерном для него меланхолическом настроении, позволил бы всем троим идти своей дорогой, если бы один из них не хлопнул его по плечу. Аудун схватил противника за кисть, чтобы тот не смог вырваться, шагнул назад, заставляя врага вытянуть руку, а в следующий миг выхватил из-за спины Лунный клинок и перерубил конечность пополам. Не успел разбойник сообразить, что случилось, как Аудун ударил во второй раз, теперь уже по ноге. Аудун вовсе не собирался его убивать, он уже понял, что сможет использовать врага себе на благо. Разбойник попытался удержать равновесие, однако инстинктивно оперся на уже не существующую руку, которой недавно сжимал воротник конунга. И повалился вперед, к ногам Дудуна, истекая кровью. Двое уцелевших разбойников с изумлением рассматривали Лунный клинок. Теперь-то они поняли, с кем имеют дело. Они столько раз слышали легенды о Волке Аудуне, что им казалось, будто они знают его лично. И лишь одна мысль билась у них в мозгу: сражаться с ним означает верную смерть.
Они пытались бежать, однако Аудун даже в свои тридцать пять был проворнее их. Конунг давно уже заметил, что на обоих разбойниках дорогие кольчуги. Доспехи мешали бежать, и негодяи умерли, не успев сделать и двадцати шагов.
Аудун вытер меч об одежду погибших и вернулся к Саитаде и истекающему кровью разбойнику. Быстро вынул из заплечного мешка шнурок из моржовой кожи и перетянул разбойнику руку, чтобы остановить кровь. Тот был уже без сознания, что оказалось даже кстати. Саитада поглядела на два мертвых тела, затем на конунга. Тот понял, что оправдывается вслух.
— Если бы я дал им уйти, они вернулись бы, когда мы спали, возможно, привели бы с собой других, — сказал он, хотя и знал, что она не понимает его языка. — Они настоящие стервятники. Этих лошадей они точно не покупали. Видела их доспехи? Кольчуги сняты с тел храбрых дураков, которые явились сюда за сокровищами ведьм, сокровищами, которые здесь только для того, чтобы манить глупцов на верную смерть. Ведьмы используют охотников за золотом в своих магических обрядах, а потом сбрасывают со скалы.
Скала. Они видели ее вдалеке, она уже казалась громадной, хотя до нее оставалось три дня пути. Эта скала и была их целью: Стена Троллей. Потребовалось бы поставить друг на друга тысячу человек, чтобы достать до ее вершины. То был чудовищный, нависающий над землей утес, словно явившийся из кошмарного сна, непреодолимое препятствие, настоящий символ, значивший гораздо больше, чем просто груда камней, наводящая страх своими размерами. Конунг поглядел на скалу. Страшно было даже подумать о том, чтобы лезть на эту гору, хотя он и лазал раньше. Это был единственный способ попасть в ведьмины пещеры, единственный путь, который сестрички не скрывали от посторонних. С противоположной стороны скала и вовсе была неприступна, скованная ледниками, усеянная валунами, готовыми сорваться с места, и оберегаемая горными племенами, которые служили ведьмам.
Значит, придется лезть с этой стороны — почти до самой вершины Стены Троллей, а затем внутрь, в пещеры. Однако Аудун знал, что это не самая большая трудность, какую предстоит преодолеть на пути к королеве. Сложнее справиться с самими ведьмами.
Глава 4
СТЕНА ТРОЛЛЕЙ
Между часом волка
И часом собаки,
Между бодрствованьем и сном,
Между светом и тьмой
Есть дверь теней.
Шагни в нее, путник,
Не мешкай на мрачном пороге.
Аудун прочитал руны, высеченные кем-то на валуне. Он стоял под головокружительной высоты утесом, Стеной Троллей, горой такой громадной, что ее вершина терялась в тучах. Вокруг валялись человеческие кости и обрывки одежды, однако дрожь в Аудуна вселяла именно надпись на камне. Ему хватило бы обычных напастей: разбойников и падающих камней, — а тут еще думай об ужасах, которые поджидают в темноте.
Даже у самого опытного воина на подъем ушло бы недели две, в том случае, разумеется, если бы он отыскал одну из вечно меняющих местоположение тропинок. Но таких счастливчиков просто не бывает. Достичь пещер, просто-напросто поднимаясь к ним, невозможно. Оползни перекрывают тропы, образуя новые проходы и уничтожая старые, не успеешь глазом моргнуть. Можно добраться уже до самой вершины — кажется, стоит только руку протянуть, — но в следующий миг приходится сворачивать, потому что путь делается непроходимым и нужно искать новую тропинку. Да и самих троп становится все меньше, как будто гора недовольна и старается избавиться от них. Наверное, пройдет еще немного времени, и троп вообще не останется. Неужели тогда о ведьмах забудут и они останутся гнить в своих пещерах? Или же имеются другие, тайные ходы, о которых знают только сестры и их слуги?
Однако подъем на гору был еще не самой большой трудностью. Самое сложное, как следовало из предостережения на валуне, — это сон. Ибо между бодрствованием и сном и есть то место, где обитают ведьмы. Люди приходили, чтобы украсть их сокровища, и умирали, люди приходили, чтобы спросить у них совета, и умирали. Лишь очень немногие, обвешавшись амулетами и приготовив достойное подношение, возвращались с горы живыми, но никто из них не был настолько глуп, чтобы искать встречи с ведьмами во второй раз. Никто, кроме Аудуна и его предков, — считалось, что им самими богами даровано право время от времени советоваться с ведьмами. Однако и конунга-волка страшила подобная перспектива. Он шел на гору уже во второй раз, надеясь, что третьего не потребуется.
Он знал, что придется дождаться проводника, хотя это и смертельно опасно. Но Аудун не видел смысла изнурять себя и женщину, пытаясь подняться без посторонней помощи. У подножия горы они могут натолкнуться на разбойников, но это пустяк по сравнению с риском погубить детей. Конунг развел костер, напился воды из фляги, накормил Саитаду сушеной рыбой с хлебом и убедился, что захваченный в плен разбойник еще жив.
Затем он улегся и притворился спящим, желая узнать, что станет делать женщина. Она покормила младенцев и тоже устроилась на ночлег. Женщина, как заключил конунг, вовсе не глупа. Она не попыталась убить своего единственного в этой странной и неприветливой местности защитника, даже не пыталась от него убежать. Разбойник же был слишком плох, чтобы что-либо предпринять. Аудун хотел было на всякий случай сломать ему уцелевшую руку, но побоялся, что тот попросту умрет от боли. Поэтому он лишь привязал разбойника к дереву ремешком из моржовой кожи. И решил поспать по-настоящему, дожидаясь прихода ведьм.
Если сразу явится сама королева, все будет отлично. А если одна из ее ненормальных сестер… Что ж, Аудун — воин, поэтому должен подумать, как будет действовать при самом скверном раскладе, и плевать, что случится с ним самим. Сначала он попытается отдать им разбойника, затем женщину, под конец себя. Если повезет, королева ведьм явится вовремя и спасет детей.
Но сон никак не шел. Ночь была тихая и теплая, конунгу было уютно под плащом, однако ему мешали заснуть разные мелочи: то нос замерзнет, то камешек вопьется в спину, то от скалы так пахнёт мхом, что во рту появляется привкус самой скалы. Затем конунг понял, что уже не бодрствует, но пока еще не спит. Чувства у него обострились — он ощущал вкус ночной прохлады, похожий на вкус железа, отличал аромат цветов от аромата трав, чувствовал запахи земли и дегтя в ближайшей луже. Он как будто слышал все, даже самые тихие шорохи, зрение усилилось настолько, что в свете луны конунг различал в горной породе новые оттенки: глубокий металлический отлив, темно-зеленые искры и золотые нити. Конунг понял, что он сейчас находится там, где обитают ведьмы, между бодрствованием и сном. Он подошел к дереву и отвязал разбойника, готовясь к тому, что будет дальше.
Из темноты донесся младенческий плач. Аудун хотел предостеречь женщину, объяснить, что скоро появится ведьма, но она не понимала его языка. Ей придется догадываться самой. Конунг слышал голос из-за пелены дождя. Откуда взялся дождь? Аудун попробовал каплю на вкус — тоже привкус железа, точно так же пахнут руки, если подержать меч, или кровь.
Голос был детский, высокий и пискливый, но отчетливо слышный.
Аудун не хотел смотреть, но знал, что придется. Если пришла сама королева ведьм, она должна увидеть его. Он подтащил поближе впавшего в бесчувствие разбойника, готовясь швырнуть его ведьме.
Чуть ниже, на фоне скалы, он увидел молодую женщину. Она стояла согнувшись, как будто пытаясь укрыться от дождя. В руках у нее что-то было. Младенец! Аудун обернулся к Саитаде. Нет, оба ее сына при ней.
Женщина внизу отошла от скалы и положила ребенка на землю. Сняла с него пеленки, оставляя без всякой защиты перед стихиями. После чего поспешно скрылась в темноте.
Аудун не двинулся с места. У ведьм в запасе множество уловок, и он не позволит себя провести.
Он наблюдал, как умирает ребенок. Спустя некоторое время младенец перестал шевелиться, а в следующий миг просто исчез. Значит, это магия. Аудун взялся за меч.
Затем дождь прекратился, сменившись прекрасным летним вечером. Появилась та самая женщина, которая бросила ребенка, но на этот раз она была в праздничном крестьянском платье, как будто собиралась на танцы. Мимо прошел мужчина, тоже одетый по-праздничному, он поцеловал девушке руку и вроде бы попросил не опаздывать. Аудун узнал историю о незамужней девушке, которая убила своего ребенка, вместо того чтобы воспитать его. Чем там все закончилось? Конунг не помнил.
Девушка улыбнулась и уселась на стул, появившийся невесть откуда. Она принялась расчесывать волосы. Покончив с этим делом, она поднялась. Аудун вспомнил, что по сюжету девушка сначала зашла в сарай, чтобы проведать свиней, а уже потом отправилась на танцы. Она заглянула в кормушку для свиней, где лежало что-то холодное и синее. Младенец. И Аудун знал, что он мертв. Девушка подняла мертвого младенца, держа перед собой, и он задвигался, взбрыкивая ногами, словно в какой-то чудовищной джиге. В следующий миг зазвучала песенка, как будто кто-то запел прямо в голове у конунга:
Пока нелепая песенка терзала его разум, конунг видел перед собой только лицо Варрина — распухшее белое лицо утопленника. Что он наделал? Что же он наделал?! Снова начался дождь, сильный и прямой, потому что не было ни ветерка.
Вдруг наступила ночь, непроницаемо-черная, и девушка с бледным безумным лицом, прижимавшая к себе мертвого младенца, оказалась рядом с Аудуном. Конунг даже вскрикнул от неожиданности, хотя и не забыл толкнуть в объятия ведьмы полуживого разбойника. Тело раненого как будто поглотила ночная тьма. Конунг понял, что перед ним не королева ведьм. Она бы его узнала. Просто одна из ведьм, охраняющих гору, приняла его за очередного мародера. Хуже того, это одна из самых жутких сестер, ее разум пропитан магией, она сама уже наполовину демон, который питается видениями и безумием других и может убить человека, даже не заметив его присутствия.
Поделиться книгой: