Последняя песенка старого дуэлянта
Бонжур, месье! Ну вот я вышел, Покинув праздничный обед. В одной руке — кулечек вишен, В другой — нескромный пистолет. А день прекрасен и торжествен, И нам стреляться — неужель? Прошу прощения у женщин За эту глупую дуэль. Друзья не крикнут мне: куда ты? Они суровы и честны. И нервно стынут секунданты, И громко тикают часы. И жизнь моя уже конкретна Для пистолетного огня, И санитарная карета За поворотом ждет меня. И вскоре медики измерят Мое холодное чело, И жизнь тихонько мне изменит — Но не изменит ничего. Когда б вернул мне жизнь Всевышний И вновь вручил мне пистолет, — Я б точно так же лопал вишни И целил — просто в белый свет!.. 1969
Провинциалка
…А здесь ни наводненья, ни пожара, И так же безмятежна синева, И под конюшни отдана хибара С заносчивым названьем «Синема». О милый городок счастливых нищих, Здесь жизнь всегда беспечна и легка! И вдруг — печаль в распахнутых глазищах Молоденькой жены зеленщика… За кем бегут мальчишки и собаки, Куда они спешат в такую рань? — Столичный клоун в белом шапокляке Опять приехал в вашу глухомань! Не ты ль его когда-то целовала — С ума сойти! — и, кажется, при всех! Должно быть, не одна провинциалка Отмаливает тот же самый грех… Как ты была тогда неосторожна, Как ты неосмотрительна была!.. Тебе его хохочущая рожа И год спустя по-прежнему мила. На нем все тот же фрак и та же пудра, И он все так же нравится толпе… Но — дурочка! — опять наступит утро, И он уйдет, не вспомнив о тебе. А утро будет зябким, как щекотка, И заорут над ухом петухи. И будут нам нужны стихи и водка. Стихи и водка. Водка и стихи. Гляди, а твой супруг, смешон и жалок, Сейчас преподнесет ему цветы! Похоже, что мужья провинциалок Искусство ставят выше суеты… 1960
Память
Давай поглядим друг на друга в упор, Довольно вранья. Я — твой соглядатай, я — твой прокурор, Я — память твоя. Ты долго петлял в привокзальной толпе, Запутывал след. Ну вот мы с тобою в отдельном купе, Свидетелей нет. Судьба мне послала бродить за тобой До самых седин. Ну вот мы и встретились, мой дорогой, Один на один. Мы оба стареем: ты желт, как лимон, — Я лыс, как Сократ. Забудь про милицию и телефон, Забудь про стоп-кран. Не вздумай с подножки на полном ходу Нырнуть в темноту. Мы едем с тобою не в Караганду И не в Воркуту. Чужие плывут за окном города, Чужие огни. Наш поезд отныне идет в никуда, И мы в нем одни. …Как жутко встречать за бутылкой винца Синюшный рассвет И знать, что дороге не будет конца Три тысячи лет… 1970
Вино из одуванчиков
Меня сочтут обманщиком, Да только я не лгу: Вином из одуванчиков Торгуют на углу. Уж если одурачивать — То как-нибудь хитро: Вино из одуванчиков — Да это же ситро! Нашли же чем попотчевать Доверчивый народ, — А очередь, а очередь, А очередь — растет! Закройте вашу лавочку, Не стоит тратить пыл: Вино из одуванчиков Никто еще не пил. Алхимики, не вам чета, Тузы и короли — Вина из одуванчиков Придумать не смогли. Напрасно вы хлопочете, Товар у вас не тот, — А очередь, а очередь, А очередь — растет. Название заманчиво, Однако не секрет: Вина из одуванчиков На белом свете нет. Меня сочтут обманщиком, Да только я не лгу: Вином из одуванчиков Торгуют на углу. Вино, понятно, кончилось, Киоск давно закрыт, — А очередь, а очередь, А очередь — стоит! 1970
Мгновение тишины
В сошедшей с ума Вселенной — Как в кухне среди корыт — Мы глохнем от диксилендов, Парламентов и коррид. Мы все не желаем верить, Что в мире истреблена Угодная сердцу ересь По имени тишина. Нас тянет в глухие скверы — Подальше от площадей, — Очищенные от скверны Машин и очередей. Быть может, тишайший гравий, Скамеечка и жасмин — Последняя из гарантий Спасти этот бедный мир. Неужто, погрязши в дрязгах, Мы более не вольны Создать себе общий праздник — Мгновение тишины? Коротенькое, как выстрел, Безмолвное, как звезда, — И сколько б забытых истин Услышали мы тогда! И сколько б Наполеонов Замешкалось крикнуть «пли!», И сколько бы опаленных Не рухнуло в ковыли… И сколько бы пуль напрасных Не вылетело из дул, И сколько бы дам прекрасных Не выцвело в пошлых дур! И сколько бы наглых пешек Узнало свои места — И сколько бы наших певчих Сумело дожить до ста!.. Консилиумы напрасны. Дискуссии не нужны. Всего и делов-то, братцы, — Мгновение тишины… 1972
Вот вы говорите, что слезы людские — вода?
— Вот вы говорите, что слезы людские — вода? — Да. — Все катаклизмы проходят для вас без следа? — Да. — Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас — лабуда? — Да. — И вам все равно, что кого-то постигла беда? — Да. — И вам наплевать, если где-то горят города? — Да. — И боли Вьетнама не трогали вас никогда? — Да. — А совесть, скажите, тревожит ли вас иногда? — Да… — Но вам удается ее усмирить без труда? — Да. — А если разрушили созданный вами семейный очаг? — Так… — Жестоко расправились с членами вашей семьи? — И?.. — И вам самому продырявили пулею грудь? — Жуть! — Неужто бы вы и тогда мне ответили «да»? — Нет! — А вы говорите, что слезы людские вода? — Нет… — Все катаклизмы проходят для вас без следа? — Нет! — Так, значит, вас что-то тревожит еще иногда? — Да! Да. Да… 1972
Про Клавочку
Клавка — в струночку, лицо белей бумаги, И глядит — не понимает ничего. А кругом — все киномаги да завмаги, Да заслуженные члены ВТО. Что ни слово — Мастроянни да Феллини, Что ни запись — Азнавур да Адамо!.. Так и сяк они крутили да финтили, А на деле добивались одного: «Клавочка, вам водочки Или помидорчик? Клавочка, позволите Вас на разговорчик?» Как сомы под сваями — Вкруг твоей юбчонки Крутятся да вертятся Лысые мальчонки. А снабженец Соломон Ароныч Лифшиц — В дедероновом костюме цвета беж — Обещал сообразить японский лифчик И бесплатную поездку за рубеж. Говорил ей, как он хаживал по Риму, Как в Гонконге с моряками пировал… Ой, глушили Клавку так, как глушат рыбу, — Без пощады, чтобы враз и наповал! «Клавочка, вам водочки Или помидорчик? Клавочка, позволите Вас на разговорчик?» Как сомы под сваями — Вкруг твоей юбчонки Крутятся да вертятся Лысые мальчонки. И сидел еще один лохматый гений, Тот, которого «поймут через века», — Он все плакал возле клавкиных коленей И бессвязно материл Бондарчука. Все просил и все искал какой-то «сути», Все грозился, что проучит целый свет, А в конце вдруг объявил, что бабы — суки, И немедленно отчалил в туалет. «Клавочка, вам водочки Или помидорчик? Клавочка, позволите Вас на разговорчик?» Как сомы под сваями — Вкруг твоей юбчонки Крутятся да вертятся Лысые мальчонки. Ну а третий все развешивал флюиды Да косил многозначительно зрачком, Намекал, что, мол, знаком с самим Феллини, — А по роже и не скажешь, что знаком. Клавка мчится вкругаля, как чумовая, Задыхаясь и шарахаясь от стен: «Друг Сличенко», «сын Кобзона», «внук Чухрая» И «свояченик самой Софи Лорен»! «Клавочка, вам водочки Или помидорчик? Клавочка, позволите Вас на разговорчик?» Как сомы под сваями — Вкруг твоей юбчонки Крутятся да вертятся Лысые мальчонки. Клавка смотрит вопросительно и горько — Ей не слышится, не дышится уже В этом диком и цветном, как мотогонка, Восхитительном и жутком кураже!.. Но опять шуршит под шинами дорога, И мерцает дождевая колея… Едет утречком на лекцию дуреха, Ослепительная сверстница моя. 1973
Двор
Вечером мой двор угрюмо глух, Смех и гомон здесь довольно редки — Тайное правительство старух Заседает в сумрачной беседке. Он запуган, этот бедный двор, Щелк замка — и тот, как щелк затвора. Кто знавал старушечий террор, Согласится — нет страшней террора. Пропади ты, чертова дыра, Царство кляуз, плесени и дуста! — Но и в мрачной пропасти двора Вспыхивают искры вольнодумства: Якобинским флагом поутру Возле той же старенькой беседки Рвутся из прищепок на ветру Трусики молоденькой соседки! 1974
Письмо Сергею Образцову
Все мы куклы, Сергей Владимирович, В нашей крохотной суете, Но кому-то дано лидировать, А кому-то — плестись в хвосте. И когда нам порой клинически Изменяют чутье и такт — Вы подергайте нас за ниточку, Если делаем что не так. Как Вы властвуете шикарно! Нас — до черта. А Вы — один. Вы — единственный папа Карло Над мильенами Буратин. Если вдруг Вам от наших штучек Станет грустно и тяжело, Если вдруг Вам вконец наскучит Ваше трудное ремесло Или если Вам станет тошно От кучумов и держиморд, — Вы отдайте нас всех лотошнику И закройте мир на ремонт! Но покамест Вам аплодируют Хоть один-два-три пацана, — Вы держитесь, Сергей Владимирович, Потому что без Вас — хана!.. 1974
Игра в «Замри»
Должно быть, любому ребенку Земли Знакома игра под названьем «Замри». Орут чертенята с зари до зари: «Замри!..» «Замри» — это в общем-то детский пароль, Но взрослым его не хватает порой. Не взять ли его у детишек взаймы — «Замри?» Нам больше, чем детям, нужны тормоза, Нам некогда глянуть друг другу в глаза. Пусть кто-нибудь крикнет нам, черт побери: «Замри!» Послушай-ка, друже, а что если вдруг Ты мне не такой уж и преданный друг? Да ты не пугайся, не злись, не остри — «Замри!» Противник, давай разберемся без драк — А что, если ты не такой уж и враг? Да ты не шарахайся, как от змеи, — «Замри!» О, как бы беспечно ни мчались года, — Однажды наступит секунда, когда Мне собственный голос шепнет изнутри: «Замри!» И память пройдется по старым счетам, И кровь от волненья прихлынет к щекам, И будет казаться страшней, чем «умри», — «Замри». 1975
Песня о чилийском музыканте
Чья печаль и отвага Растревожили мир?.. Это город Сантьяго Хрипло дышит в эфир!.. Был он шумен и весел, И по-южному бос, Был он создан для песен И не создан для слез. В этом городе тесном Жил, не ведая бед, Мой товарищ по песням, Музыкант и поэт. Он бродил по бульварам Меж гуляющих пар И сбывал им задаром Свой веселый товар… И когда от страданий Город взвыл, как в бреду, — Он в обнимку с гитарой Вышел встретить беду. Озорной и беспечный, Как весенний ручей, Он надеялся песней Устыдить палачей… Но от злого удара, Что случилось в ответ, — Раскололась гитара, Рухнул наземь поэт… Нет греха бесполезней, Нет постыдней греха, Чем расправа над песней, Чем убийство стиха. Песня полнится местью И встает под ружье… Посягнувший на песню — Да умрет от нее! 1977
Июль 80-го
Памяти Владимира
…И кому теперь горше От вселенской тоски — Лейтенанту из Орши, Хиппарю из Москвы?.. Чья страшнее потеря — Знаменитой вдовы Или той, из партера, Что любила вдали?.. Чья печаль ощутимей — Тех, с кем близко дружил, Иль того, со щетиной, С кого списывал жизнь?.. И на равных в то утро У таганских ворот Академик и урка Представляли народ. 1980
Високосный год
Памяти ушедших товарищей
О високосный год, проклятый год, — Как мы о нем беспечно забываем И доверяем жизни хрупкий ход Все тем же самолетам и трамваям. А между тем в злосчастный этот год Нас изучает пристальная линза, Из тысяч лиц — не тот, не тот, не тот — Отдельные выхватывая лица. И некая верховная рука, В чьей воле все кончины и отсрочки, Раздвинув над толпою облака, Выкрадывает нас поодиночке. А мы бежим, торопимся, снуем — Причин спешить и впрямь довольно много — И вдруг о смерти друга узнаем, Наткнувшись на колонку некролога. И, стоя в переполненном метро, Готовимся увидеть это въяве: Вот он лежит. Лицо его мертво. Вот он в гробу. Вот он в могильной яме. Переменив прописку и родство, Он с ангелами топчет звездный гравий, И все, что нам осталось от него, — Полдюжины случайных фотографий. Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг — И смерть бы проиграла в поединке: Она б его взяла за воротник — А мы бы ухватились за ботинки. Но что тут толковать, коль пробил час! Слова отныне мало что решают, И, сказанные десять тысяч раз, Они друзей — увы! — не воскрешают. Ужасный год! Кого теперь винить? Погоду ли с ее дождем и градом? …Жить можно врозь. И даже не звонить. Но в високосный — будь с друзьями рядом. 1982
Записка на могилу
Он замолчал. Теперь он ваш, потомки. Как говорится, «дальше — тишина». У века завтра лопнут перепонки — Настолько оглушительна она!.. 1980
Суета сует
Все куда-то я бегу Бестолково и бессрочно, У кого-то я в долгу, У кого — не помню точно. Все труднее я дышу — Но дышу, не умираю. Все к кому-то я спешу, А к кому — и сам не знаю. Ничего, что я один, Ничего, что я напился, Где-то я необходим, Только адрес позабылся. Ничего, что я сопя Мчусь по замкнутому кругу — Я придумал для себя, Что спешу к больному другу. Опрокинуться в стогу, Увидать Кассиопею — Вероятно, не смогу, Вероятно, не успею… 1982
В пятнадцать лет, продутый на ветру
В пятнадцать лет, продутый на ветру Газетных и товарищеских мнений, Я думал: окажись, что я не гений, — Я в тот же миг от ужаса умру!.. Садясь за стол, я чувствовал в себе Святую безоглядную отвагу, И я марал чернилами бумагу, Как будто побеждал ее в борьбе! Когда судьба пробила тридцать семь И брезжило бесславных тридцать восемь, Мне чудилось — трагическая осень Мне на чело накладывает сень. Но, точно вызов в суд или в собес, К стеклу прижался желтый лист осенний И я прочел на бланке: ты не гений! — Коротенькую весточку с небес. Я выглянул в окошко — ну нельзя ж, Чтоб в этот час, чтоб в этот миг ухода Нисколько не испортилась погода, Ничуть не перестроился пейзаж! Все было прежним. Лужа на крыльце. Привычный контур мусорного бака. И у забора писала собака С застенчивой улыбкой на лице. Все так же тупо пятился в окно Знакомый голубь, важный и жеманный… …И жизнь не перестала быть желанной От страшного прозренья моего!.. 1984
Не о том разговор, как ты жил до сих пор
Не о том разговор, как ты жил до сих пор, Как ты был на решения скор, Как ты лазал на спор через дачный забор И препятствий не видел в упор… Да, ты весело жил, да, ты счастливо рос, Сладко елось тебе и спалось, Только жизнь чередует жару и мороз, Только жизнь состоит из полос… И однажды затихнут друзей голоса, Сгинут компасы и полюса, И свинцово проляжет у ног полоса, Испытаний твоих полоса… Для того-то она и нужна, старина, Для того-то она и дана, Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена С этих пор и на все времена. Ты ее одолей. Не тайком, не тишком, Не в объезд — напрямик и пешком, И не просто пешком, то бишь вялым шажком, А ползком да еще с вещмешком!.. И однажды сквозь тучи блеснут небеса, И в лицо тебе брызнет роса — Это значит, что пройдена та полоса, Ненавистная та полоса… А теперь отдыхай и валяйся в траве, В безмятежное небо смотри… Только этих полос у судьбы в рукаве — Не одна, и не две, и не три… 1984
Пенсионеры
Сидят на дачах старенькие ВОХРы И щурятся на солнце сквозь очки. Послушаешь про них — так прямо волки, А поглядишь — так ангелы почти. Их добрые глаза — как два болотца — Застенчиво мерцают из глазниц, В них нет желанья с кем-нибудь бороться, В них нет мечты кого-нибудь казнить. Они не мстят, не злятся, не стращают, Не обещают взять нас в оборот — Они великодушно нам прощают Все камни в их увядший огород. Да, был грешок… Такое было время… И Сталин виноват, чего уж там!.. Да, многих жаль… И жаль того еврея, Который оказался Мандельштам… Послушать их — и сам начнешь стыдиться За слов своих и мыслей прежний сор: Нельзя во всех грехах винить статиста, Коль был еще и главный режиссер. …Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого, Слезящемся прозрачной милотой, Сверкнет зрачок, опасный как острога. Осмысленный. Жестокий. Молодой. И в воздухе пахнет козлом и серой, И загустеет магмою озон, И радуга над речкой станет серой, Как серые шлагбаумы у зон. Собьются в кучу женщины и дети. Завоют псы. Осыплются сады. И жизнь на миг замрет на белом свете От острого предчувствия беды. По всей Руси — от Лены и до Волги — Прокатятся подземные толчки… …Сидят на дачах старенькие ВОХРы И щурятся на солнце сквозь очки… 1987
Анонимщикам
Пошла охота, знать, и на меня — Все чаще анонимки получаю… Я всем вам, братцы, оптом отвечаю, Хотя и знаю ваши имена. Какой опоены вы беленой, Какой нуждой и страстью вы гонимы, Сидящие в засаде анонимы, Стократно рассекреченные мной?.. С какой «великой» целью вы в ладу, Когда часами спорите в запале, Попали вы в меня иль не попали, И если да — когда ж я упаду?.. Но если даже я и упаду И расколюсь на ржавые запчасти — То чье я обеспечу этим счастье И чью я унесу с собой беду?.. Вот снова пуля срезала листву И пискнула над ухом, точно зуммер. А я живу. Хвораю, но не умер. Чуть реже улыбаюсь, но живу. Но — чтобы вы утешились вполне И от трудов чуток передохнули — Спешу вам доложить, что ваши пули — От первой до вчерашней — все во мне. Не то чтоб вы вложили мало сил, Не то чтоб в ваших пулях мало яда — Нет, в этом смысле все идет как надо, Но есть помеха — мать, жена и сын. Разбуженные вашею пальбой, Они стоят бессонно за плечами, — Три ангела, три страха, три печали, Готовые закрыть меня собой. Я по врагам из пушек не луплю, Не проявляюсь даже в укоризне, Поскольку берегу остаток жизни Для них троих — для тех, кого люблю. И ненависти к вам я не таю — Хоть вы о ней изрядно порадели! — Вы не злодеи, вы — жрецы идеи, Нисколько не похожей на мою. А кто из нас был кролик, кто — питон, Кто жил попыткой веры, кто — тщетою — Все выяснится там, за той чертою, Где все мы, братцы, встретимся потом… 1987
Михайловское
Поэты браконьерствуют в Михайловском, Капканы расставляют и силки, Чтоб изловить нехитрой той механикой Витающие в воздухе стихи. Но где ж они, бациллы вдохновенья, Неужто не осталось ничего? Пошарьте-ка в чернильнице у гения Да загляните в шлепанцы его!.. Ищите же, спешите же, усердствуйте, Дышите глубже, жители столиц, Затем, чтоб каплю пушкинской эссенции В своих разбойных легких растворить! А впрочем, разглядим их в новом качестве, Оставив обличительный трезвон: Ей-богу, в их как будто бы чудачестве Есть свой — весьма трагический — резон! Всю жизнь они потели от усердия, Хватая друг у друга черпаки, А вот теперь им хочется бессмертия, Щепотку ирреальной чепухи!.. Назначенные временно великими, Они в душе измученной таят Тоску по сверхтаинственной религии, Религии по имени т а л а н т. И хоть они публично почитаемы За их, как говорится, трудодни, — Они никем на свете не читаемы, За исключеньем собственной родни. И хоть у них, певцов родной истории, Сияет финский кафель в нужниках, — Им сроду не собрать аудитории В родном дворе, не то что в Лужниках. И хоть начальство выдало по смете им От общих благ изрядную щепоть, — Им вскоре стало ясно, что бессмертием Заведует не Суслов, а Господь!.. Кто в этом виноват — судьба ли грешница, Начальство ли иль собственный нефарт, — Но им теперь во сне такое грезится — В былое время хлопнул бы инфаркт: Что все они в джинсовом ходят рубище, И каждый весел, тощ и бородат, Что их стихи — отважные до грубости — Печатает один лишь самиздат, Что нет у них призов и благодарностей, Тем более — чинов и орденов, И что они — не мафия бездарностей, А каждый — одарен и одинок! Поэты браконьерствуют в Михайловском — И да простит лесничий им грехи!.. А в небесах неслышно усмехаются Летучие и быстрые стихи!.. Они свистят над сонными опушками, Далекие от суетной муры, Когда-то окольцованные Пушкиным, Не пойманные нами с той поры!.. 1988
Кюхельбекер
Ему какой уж месяц нет письма, А он меж тем не ленится и пишет. Что сообщить?.. Здоровьем он не пышет, И это огорчительно весьма. Он занемог и кашлял целый год, Хвала его тобольской дульцинее: Он мог бы захворать еще сильнее, Когда б не своевременный уход. Но что он о себе да о себе, Унылый пимен собственных болезней! Куда важней спросить — да и полезней! — Что слышно у собратьев по судьбе? Как друг наш N.? Прощен ли за стихи?.. Он числился у нас в дантонах с детства!.. (N. поступил на службу в министерство, Публично осудив свои грехи.) Как буйный R.? Все так же рвется в бой?.. О, этого не сломит наказанье! (R. служит губернатором в Казани, Вполне довольный жизнью и собой.) А как там К.? Все ходит под мечом?.. Мне помнится, он был на поселенье!.. (К. взят на службу в Третье отделенье Простым филером, то бишь стукачом.) Как вам не позавидовать, друзья, Вы пестуете новую идею. Тиран приговорен. Ужо злодею! Зачеркнуто. Про то писать нельзя. Однако же ему не по себе. В нем тоже, братцы, кровь, а не водица. Он тоже мог бы чем-то пригодиться, Коль скоро речь заходит о борьбе! Таких, как он, в России не мильен, И что же в том, что он немного болен? В капризах тела — точно, он не волен, Но дух его по-прежнему силен. Он пишет им, не чуя между тем, Что век устал болтать на эту тему. Нет добровольцев бить башкой о стену, Чтоб лишний раз проверить крепость стен. Все счастливы, что кончилась гроза!.. …А он, забытый всеми, ждет ответа, Тараща в ночь отвыкшие от света Безумные навыкате глаза… 1988
Воспоминание о Пушкине
Песня няньки
Видишь, в небе над трубой Светит месяц голубой?.. Экой ты неугомонный, Наказанье мне с тобой!.. Я колоду разложу, Посужу да поряжу, Ты поспи, а я покамест На тебя поворожу… Увезут тебя, птенца, От родимого крыльца!.. Слышу оханье кибитки, Слышу всхлипы бубенца… Будут злоба и хула Омрачать твои дела!.. Слышу палки и каменья, Слышу хрупанье стекла… Сорока неполных лет Ты покинешь белый свет!.. Слышу скрип чужих полозьев, Слышу подлый пистолет… Ну и страх от бабьих врак: Где ни кинь — повсюду мрак!.. Может, врет дурная карта, Может, будет все не так… Видишь, в небе над трубой Дремлет месяц голубой?.. Ну-ко спи, а то маманя Заругает нас с тобой!.. Пущин едет к Пушкину
Как от бешеной погони, Как от лютого врага — Мчатся взмыленные кони Прямо к черту на рога!.. Мчатся кони что есть силы Вдоль селений и столиц — Нет шлагбаума в России, Чтобы их остановить!.. Скоро ветер станет тише И спадет ночная мгла, И вдали забрезжат крыши Долгожданного села… Выйдет Пушкин, тощ и молод, На скрипучее крыльцо, Опрокинет в синий холод Сумасшедшее лицо… Что за гость — почует сердцем И затеет звонкий гам, И рванет к нему, как сеттер, По нетронутым снегам!.. И в глуши далекой ссылки Беспечально и легко Вдруг засветятся бутылки Петербургского клико!.. Но покамест цель далече, Холод лют и ветер крут, И приблизить время встречи Может только резвый кнут… Мчатся кони в чистом поле, Мрак и вьюга — все не в счет!.. Эй, ямщик, заснул ты, что ли, — Пошевеливайся, черт!.. Разговор на балу
— Неужто этот ловелас Так сильно действует на вас, Святая простота? — О да, мой друг, о да!.. Но он же циник и позер, Он навлечет на вас позор И сгинет без следа!.. — О да, мой друг, о да!.. — И, зная это, вы б смогли Пойти за ним на край земли, Неведомо куда?.. — О да, мой друг, о да!.. — Но я же молод и умен, Имею чистыми мильен И нравом хоть куда!.. — О да, мой друг, о да!.. — И все же мне в который раз Придется выслушать отказ, Сгорая от стыда?.. — О да, мой друг, о да!.. — Ну что ж, посмотрим, кто есть кто, Годков примерно через сто, Кто прах, а кто звезда!.. — О да, мой друг, о да!.. — Боюсь, что дурочки — и те В своей душевной простоте Не смогут вас понять!.. — Как знать, мой друг, как знать!.. Подмётное письмо
Ах, видать, недобрыми ветрами К нашему порогу принесло Это семя, полное отравы, Это распроклятое письмо!.. До чего ж молва у нас коварна, Очернит любого за пятак!.. Ангел мой, Наталья Николавна, Ну скажи, что все это не так!.. Ах, видать, недобрыми ветрами К нашему порогу принесло Это семя, полное отравы, Это богомерзкое письмо!.. Кто-то позлословил — ну и ладно, Мнение толпы для нас пустяк!.. Ангел мой, Наталья Николавна, Ну скажи, что все это не так!.. Ах, видать, недобрыми ветрами К нашему порогу принесло Это семя, полное отравы, Это окаянное письмо!.. Голова гудит, как наковальня, Не дает забыться и уснуть!.. Ангел мой, Наталья Николавна, Не молчи, скажи хоть что-нибудь!. Дуэль
Итак, оглашены Условия дуэли, И приговор судьбы Вершится без помех… А Пушкин — точно он Забыл о страшном деле — Рассеянно молчит И щурится на снег… Куда ж они глядят, Те жалкие разини, Кому — по их словам — Он был дороже всех, — Пока он тут стоит, Один во всей России, Рассеянно молчит И щурится на снег… Мучительнее нет На свете наказанья, Чем видеть эту смерть Как боль свою и грех… Он и теперь стоит У нас перед глазами, Рассеянно молчит И щурится на снег… Пока еще он жив, Пока еще он дышит — Окликните его, Пусть даже через век!.. Но будто за стеклом — Он окликов не слышит, Рассеянно молчит И щурится на снег… Дантес
Он был красив как сто чертей, Имел любовниц всех мастей, Любил животных и детей И был со всеми мил… Да полно, так ли уж права Была жестокая молва, Швырнув во след ему слова: «Он Пушкина убил!» Он навсегда покинул свет, И табаком засыпал след, И даже плащ сменил на плед, Чтоб мир о нем забыл… Но где б он ни был — тут и там При нем стихал ребячий гам И дети спрашивали: «Мам, Он Пушкина убил?» Как говорится, все течет, Любая память есть почет, И потому — на кой нам черт Гадать, каким он был?.. Да нам плевать, каким он был, Какую музыку любил, Какого сорта кофий пил, — Он Пушкина убил! 1977
Баллада о труде, или Памяти графомана
Скончался скромный человек Без имени и отчества, Клиент прилежнейший аптек И рыцарь стихотворчества. Он от своих булыжных строк Желал добиться легкости. Была бы смерть задаче впрок — И он бы тут же лег костьми. Хоть для камней имел Сизиф Здоровье не железное. Он все ж мечтал сложить из них. Большое и полезное. Он шел на бой, он шел на риск, Он — с животом надорванным — Не предъявлял народу иск, Что не отмечен орденом. Он свято веровал в добро И вряд ли бредил славою, Когда пудовое перо Водил рукою слабою. Он все редакции в Москве Стихами отоваривал, Он приносил стихи в мешке И с грохотом вываливал. Валялись рифмы по столам, Но с примесью гарнирною — С гранитной пылью пополам И с крошкою гранитною. В тот день, когда его мослы Отправили на кладбище, Все редколлегии Москвы Ходили, лбы разгладивши. Но труд — хоть был он и не впрок! Видать, нуждался в отзвуке — И пять его легчайших строк Витать остались в воздухе… Поэт был нищ и безымян И жил, как пес на паперти, Но пять пылинок, пять семян Оставил в нашей памяти. Пусть вентилятор месит пыль, Пусть трет ее о лопасти — Была мечта, а стала быль: Поэт добился легкости! Истерты в прах сто тысяч тонн Отменного булыжника. Но век услышал слабый стон Бесславного подвижника. Почил великий аноним, Трудившийся до одури… …Снимите шляпы перед ним, Талантливые лодыри!.. 1988
Из Аннаберды Агабаева
Мечети Каира
Я стер ботинки чуть ли не до дыр, Знакомясь с заповедниками мира. Есть города почтеннее Каира, Но мне хотелось именно в Каир. Ревниво сознавая мой престиж, Друзья меня заранее корили: «Мечети — вот что главное в Каире! Забудешь… не успеешь… проглядишь…» Не думая о сроках и делах, Я размышлял о том, как на рассвете Увижу знаменитые мечети В надвинутых на брови куполах. Судьба меня и впрямь не подвела. Я чувствовал себя в ночном Каире, Как вор в давно изученной квартире, Я знал, где город прячет купола. Вчерашняя ребяческая блажь Сегодня обернулась делом чести. И вот передо мной взошли мечети, Неясные, как утренний мираж. Они стояли в несколько рядов — Точь-в-точь отряд дозора на развилке. А как, должно быть, взмокли их затылки Под шлемами тяжелых куполов!.. Окрестный воздух горек был и сух, В нем пыль былых веков еще витала, И возгласы умершего металла Нет-нет да вдруг покалывали слух. Я отдал дань минувшим временам. Потрогал пыль. Взгрустнул о средней школе… Но мой унылый взгляд помимо воли Уже давно косил по сторонам. Меж тем над переулком плыл рассвет, И я, дыханьем города овеян, Внимал возне разбуженных кофеен И слушал аппетитный хруст газет. Каир — как антикварный магазин, Он удивлял меня ежеминутно. Здесь было все. Чадра и мини-юбка. Стекло и глина. Мускус и бензин. Здесь двигались верблюды и авто В одной и той же уличной орбите. Здесь бронзовые серьги Нефертити Соперничали с клипсами Бардо. Здесь дервиши в засаленном белье, Желая разгадать «гримасы жизни», Опасливо натягивали джинсы В примерочных кабинах ателье. Здесь вечером и утром — до зари — Озябший тенор сонного имама Тревожил мир из звездного тумана, Как позывные спутника Земли. И дальними огнями осиян, Взрывая тьму, разгневан и напорист, Как джиннами набитый скорый поезд, Здесь грохотал незримый Асуан. Каир! О, передать ли мой восторг От этого потока — нет, потопа! — Где сыпала жаргонами Европа И грамотно витийствовал Восток!.. Зажав «путеводитель» в рукаве, Я плыл, влекомый уличной волною, Покамест не возник передо мною Прохладный грот случайного кафе. Гостеприимный тот полуподвал Располагал клиентами в излишке, Но сладкую минуту передышки Он мне великодушно даровал. Я вспомнил благодатнейшую тишь Измученных авралами редакций, Глаза друзей и их упрек ребячий: «Забудешь… не успеешь, проглядишь!..» Друзья мои, скажите, как мне быть? Я перед вами до сих пор в ответе. Я повидал все лучшие мечети И все-таки посмел о них забыть. У древних был вполне пристойный мир, Но лучше мы оставим их в покое. Я покажу вам кое-что другое, Я вам открою нынешний Каир. Дай срок — я перед вами разложу С полдюжины своих карманных книжек, Пером же незакованный излишек Я — так и быть! — вам устно доскажу. И если слов моих порвется нить, Натянутая в спешке до отказа, То я себе — для связности рассказа — Позволю кое-что присочинить. Ну можно ль быть педантом до конца, Описывая прелести Каира? О, этот город с обликом факира, Душой поэта, хваткой кузнеца! Забывшись, вдохновенный ротозей, Я сам поддался смачному рассказу, И потому, наверное, не сразу Замечу маету в глазах друзей. И кто-то из писательской родни — Поэты непосредственны, как дети! — Вдруг спросит: «Ну а были ли мечети?» …Ах да, мечети!.. Были и они. 1968
Песня крестьянина
Базарная площадь от пыли бела. Дорожная сумка. Кувшин. Пиала. Хихикает кто-то. Какая забота Тебя, оборванца, сюда привела? В заветном кувшине я прячу ответ: Крестьянский шербет — избавленье от бед. У нас без шербета — И лето не лето. Вы знаете это. Купите шербет. Следы моих ног пропадают вдали. Мой посох не стерт и одежда в пыли. Попробуйте, право. Шербет — не отрава, В нем — чистые соки родимой земли. Завистник, не сетуй, что жизнь не мила. Гляди, как сияет моя пиала! Долгов не убудет. Ума не прибудет, Но хуже не будет — была не была! И ты, неудачник, не стой в стороне: Упавший с коня — у толпы не в цене. Глоток этой влаги, Немного отваги — И недруг в овраге, а ты — на коне!.. Доносчик, не кутай лицо в воротник. Напиток мой честен, как горный родник. Награды не надо, Одна мне отрада — Очистить от яда твой подлый язык. И ты не побрезгуй шербетом, поэт. Его приготовил мой знающий дед. Пройди хоть полсвета — Не сыщешь ответа, Что может быть слаще, чем этот шербет. …Лукавый поэт не спешит подойти, Стоит и бородку сминает в горсти: Шербет, мол, для пуза — Большая обуза, А путь мой неблизок, так ты уж прости… Но, как виноградинка, ярок и желт Насмешливый глаз его — чуточку лжет. Признайся, бездельник: Ты просто без денег, Так выпей задаром, а долг подождет. И дай-то, Аллах, чтоб твое ремесло Хоть к старости денег тебе принесло. Пусть счастье не в этом — Но жаль, что поэтам В таком пустяке никогда не везло. Ты снова уходишь бродяжить, поэт?.. Я тоже пошел бы, да времени нет. Я нынешним летом Торгую шербетом. Счастливо, приятель! Купите шербет! 1968
Казнь Насими (из поэмы)
С приходом рассвета Тревожно и глухо Гремит барабан, И утренний город В сиреневой дымке Угрюмо торжествен… Греми, барабан! Собирай стариков, Малолетних и женщин! Греми, барабан! Поднимай из постелей Своих горожан! И вот я всхожу На высокий и звонкий Дубовый помост, Пропахший насквозь Золотистой смолой И древесною стружкой. И внутренний голос Невнятно и хрипло Мне шепчет: «Послушай! Довольно упрямства!.. Покуда не поздно!.. Потом не помочь!..» Палач улыбается. Ровные зубы. Лицо без морщин. Ребячий пушок Покрывает его Мускулистые икры… Он счастлив, как мальчик, Который допущен Во взрослые игры, Не зная их смысла, Не зная последствий, Не зная причин. Толпа негодует. Толпа в нетерпеньи. Толпа голодна — Неужто шайтан Не проронит слезы Перед близкой расплатой? Испуганным зайцем Взметнулся и замер В толпе соглядатай, И в море голов Появилась и скрылась Его голова… Отречься от солнца, От книг и друзей И от давешних слов — И завтра с рассветом Кого-то другого Казнят на помосте… Опомнись, покуда Вгоняют в ладони Горячие гвозди И струйкой минут Истекает воронка Песочных часов!.. И вспомнится дом, И колодезный скрип, И пальба петухов, И — как виноградинка В желтой пыли — Смуглозадый детеныш… В ту давнюю пору Я был беспечален, Лукав и дотошен, И — самое главное! — Чист от долгов И далек от стихов… Малыш! Ты покамест Не знаешь своих Обязательств и прав, И взрослая жизнь Не вмещается в рамки Ребячьих законов: Ты встретишь врагов, Что сильней и страшней Многоглавых драконов, С которыми ты Без труда расправлялся На сказочной Каф… …И вспомнится юность, Такая вчерашняя… О, неужель Мне больше не плакать От той безотчетной И ласковой грусти, Как в полночь, когда Предо мною взошли Изумленные груди, — Светло и бесшумно, Как в звездных озерах Всплывает форель!.. Любимая спит, Утомленная праздником Нашей любви… Светлеет восток… Голосят петухи… Оживают селенья… И я, опасаясь Чуть слышным касаньем Спугнуть сновиденья, Целую святые, Прохладные, чистые Губы твои!.. Тебе ль огорчаться? Ты прожил счастливую Жизнь, Насими, — Ты знал и любовь, И ночные костры, И прекрасные строки! …Как в солнечном яблоке Бродят густые Осенние соки — Так бродят во мне Сокровенные боли Родимой земли! Держись, Насими, Ни слезинки, ни крика, Ни вздоха, — держись! Пусть память — как книга Шуршит на ветру За страницей страница… Палач не позволит — Одна за другой — Им опять повториться, И надо успеть Пролистать до конца Эту славную жизнь… Пусть жизнь Насими Продолжается в этих Звенящих стихах!.. Еще не однажды На этой планете С приходом рассвета Сверкать топорам, Воздвигаться помостам И толпам стихать При виде последнего Всхлипа артерий На шее Поэта!.. Поэты уходят От теплых домов, От детей, от семьи… Поэты уходят, Послушные вечному Зову дороги… Но смерть им всегда Одинаково рано Подводит итоги: Три полных десятка, Четвертый — враги Оборвут на семи… В поэтоубийстве Решает суровая Точность часов — Из тысячи пуль Повезет хоть одной, Но узнать бы — которой?. О череп Поэта, Он весь — в чертежах Пулевых траекторий, Подобно постройке, Опутанной сетью Рабочих лесов… Где может быть спрятан, В каком изощренном И каверзном лбу Тупой механизм До сих пор непонятного Людям секрета, Согласно которому, Если убийца Стреляет в толпу, — То пуля из тысячи Все-таки выберет Череп Поэта!.. Поэты, на вас Возлагает надежду Старик Насими! Никто из живущих Не вправе за долгую жизнь Поручиться… Кто знает, какая Беда на планете Могла бы случиться, Когда бы не головы наши На откуп, Родные мои… 1968
Чем может быть утешен человек
Памяти Сережи
Чем может быть утешен человек, Которого несут к могильной яме?.. Не знает он, не видит из-под век, Что окружен любимыми друзьями. Когда в конце концов умру и я, Хочу, чтобы не медля ни секунды, Ко мне слетелись все мои друзья — Со службы, из больницы, из Пицунды. И чтоб случайный магниевый блиц Вернул меня на миг из мрака к жизни И высветил с десяток милых лиц, Которых я б хотел собрать на тризне. Пусть радость и не шибко велика, Но, уходя в последнюю дорогу, Я все же буду знать наверняка, Что я не пережил их, слава Богу… 1983
Всему пора
Всему пора. Уже тридцатый раз Мы празднуем лицея день заветный… Прошли года чредою незаметной И как они переменили нас!.. Задержишься у зеркала: порадуй, Напомни юных дней мои черты!.. …Ну-ну, браток!.. Спокойнее!.. Не падай!.. Неужто это я?! К несчастью, ты… Ровесница моя, постой-ка рядом, Словами лести душу успокой! Неужто тот старик с потухшим взглядом… …Да, это ты. Сегодня ты такой. …Прочь от зеркал!.. Карету мне скорее!.. Не хнычь, браток!.. Подумаешь, беда!.. Ведь и до нас — все жили, и старели, И даже умирали иногда!.. И мы — как все. Грех жаловаться нам!.. Хоть из детей мы стали пожилыми, Но мы покамест числимся живыми, Что доблестно по нашим временам!.. Ведь худо-бедно — Господи, прости! — Мы жили, мы дружили, мы любили… А Лермонтов, мальчишка, тлел в могиле, Не одолев и этих тридцати! Давайте ж кружки водкою наполним За радости и беды прежних лет, Обнимем тех, кто жив, и с грустью вспомним Всех тех, кого, к несчастью, с нами нет!.. О Господи Иисусе, пожалей, Согрей своею милостью, о Боже, — Оставшихся друзей, учителей, Дай жизни и здоровья им побольше!.. Хоть память все слабей день ото дня, И образы в ней ваши всё бледнее, Теперь я понял: никого роднее И не было, и нету у меня!.. Простите, что вдали я в этот час, Но, губы прокусив и слезы спрятав, Я искренне люблю и помню вас, Чем старше — тем нежнее… Ваш Филатов
окт. 1999 г.
