Представляется, что обе книги вкупе как бы моделируют миропонимание поэта, которое зиждилось на идущих издревле, еще от времен Адама представлениях о делении мира на Добро и Зло. В книге «Сатиры и лирика» эти противоборствующие категории разведены по сторонам, в «Сатирах» же — полнейшее столпотворение. Героем последних был обычный, средний человек, редко выступающий как носитель абсолютного добра или зла: «… человек то змей, то голубь, — как повернуть», — скажет Саша Черный в «Библейских сказках». Постоянно квартирующие в человеческой душе ангел и дьявол находятся в непрерывном борении и тяжбе. Стало быть, в таком понимании композиционный расклад двухтомника таков: с одной стороны — Добро, с другой — Зло, а посередке человек, стоящий перед выбором. Само собой, это только схема и, как всякая схема, она страдает синдромом прокрустова ложа, не способна вместить все сложности и разнообразие поэтического мира. Но, мне думается, она все же позволяет обнаружить на стыке двух книг контрапункт миропорядка Саши Черного. Именно здесь средоточие, где сходятся все концы и где все противоречия сведены в некое гармоническое единство.
* * *За выяснением основополагающих начал поэтического мира Саши Черного мы забыли о нашем путешествии по второй книге стихов «Сатиры и лирика». Итак, открывается она разделом «Бурьян». Смысл и происхождение заголовка проясняет строка поэта: «Иль мир бурьяном зла зарос».
Бурьян зла… Саша Черный, пишущий о мерзопакостном человеческом чертополохе, о «рухляди людской», — зол, гневен, желчен, яростно негодующ… В сатирах он отводил душу, ибо в повседневной жизни, сталкиваясь с наглыми проявлениями зла, поэт обычно увядал и замыкался. Тематика уже первых стихотворений раздела позволяет заключить, что истинным средоточием зла Саша Черный считал город. И не просто некое урбанистическое пространство, а персонифицированно — Петербург, с его лекционными залами, вернисажами, питейными и увеселительными заведениями и пр. Здесь обиталище и гнездилище зла. Здесь оно приобретает невиданно грандиозные и ужасающие формы, такие, скажем, как стадность. При этом скопище человеческих особей в гиперболическом преломлении поэта обретает подобие химерического шабаша вроде гоголевских кошмаров и фантасмагорий:
Весело, весело! Пестрые хари Щелкают громко зубами, Проехал черт верхом на гитаре С большими усами. Прямо оторопь берет — невольно приходят на ум слова, взятые Радищевым в качестве эпиграфа: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Зло, оно уверено в своей всесильности и неистребимости. Неспроста более всего ему пристали такие эпитеты, как торжествующее, нахрапистое или, по определению Саши Черного, сторукое. Однако при всей многоликости оно сводимо к трем основным исчадиям: Пошлости, Хамству и Глупости (зачастую, впрочем, все они слиты воедино). Пуще всего Саше Черному был ненавистен дурак — категория вечная и далеко не безобидная. Ибо, по словам поэта, именно «глупость все ценности превращает в карикатуры: вместо гордости у нее наглость, вместо общественности стадность, вместо любви флирт, вместо славы успех…». Сознавая тщетность усилий, поэт вновь и вновь бросался в бой, стремясь по мере сил хотя бы исправить «опечатки в безумной книге бытия».
Позволю себе некоторую рокировку: минуя раздел «Горький мед» (к нему мы еще вернемся), перейдем сразу к разделу «У немцев». По сложившейся традиции давать свое толкование названию разделов задумаемся: с чего, право, Саша Черный вздумал особо выделить путевые зарисовки, связанные именно с Германией, а, допустим, не с Италией, где ему довелось бывать не реже? Заметим также, что при отборе поэт руководствовался не одним географическим признаком, ибо многие стихотворения с пометой «Гейдельберг» не были включены в «немецкий» отдел и нашли свое место в «Лирических сатирах» или «Иных струнах». Надо думать, Саша Черный вознамерился создать поэтический бедекер отнюдь не по Германии, а по некоей империи зла, каким ему представилось цивилизованное общество зарубежья.
Отсюда становится понятен совершенно определенный подбор стихотворений, исполненных сарказма и презрения. Читая их подряд, начинаешь осознавать, что наш отечественный «бурьян» куда менее зловреден и ядовит, нежели «цветы зла», взращенные на ухоженной и упорядоченной европейской клумбе. Хотя они и чем-то схожи: наша «мадам», пытавшаяся оградить свою дочку от «голодранца студента Эпштейна», и фрау, мать отравившейся Минны, которая «с густым благородством на вдовьем лице» отправилась за справкой, удостоверяющей, что «Минна была невинна». Последняя, пожалуй, страшнее. Фарисейская добропорядочность, пуризм, следование приличиям вытравили из нее все человеческое, даже такое естественное проявление чувств, как горе. Можно ли считать цивилизацию и прогресс благом, если они ведут не к увеличению любви к людям, ко всему живому на земле, а к разрушению личности, к разобщению людей, превращению народа в социум, в арифметическое большинство «бездарно и безрадостно похожих, как несгораемые тусклые шкафы»? Видимо, именно таким апогеем обезличивания показалась поэту Германия, где пошлость, точнее — коллективная пошлость, возведена в абсолют: «Видишь, как они гуляют ins Grüne[11], как торгуют могилами своих великих писателей; видишь их на рынке, на публичных лекциях; видишь их идиотских корпорантов: на празднике гимнастического клуба; видишь Берлин — эту огромную лавку и пивную с его нелепыми монументами и портретами кайзера; видишь детей, юношей, стариков, старух, девушек и самок („раскрахмаленных лангуст“)». Эти дышащие негодованием и презрением слова принадлежат А. Куприну. Пожалуй, резче и выразительней о «немецком» цикле сказать невозможно, и потому закончу его же словами: «И надо всем этим — лицемерие, затаенное любострастие, обалделая маршировка в ногу, крикливый пивной патриотизм, шаблон, индюшечья надменность и плоская, самодовольная тупость»[12].
Раздел «Горький мед» видится мне неким буфером между двумя полюсами книги стихов. Все градации сатиры — от легкой усмешки и издевки до трагических гротесков — соседствуют с прорывами в страстный лиризм и — другого слова не подберу — в целомудрие. Для чуткого читателя раздвоенность ощутима уже в самом названии раздела. Следует заметить, что Саша Черный весьма большое значение придавал заглавию — будь то книга, цикл или отдельное стихотворение, — стремясь совместить в нем многозначность и простоту. Ибо, по его глубокому убеждению, «заглавие — символ, любовно выбранное имя, а вовсе не пустая подробность. Можете ли вы прекрасное звучание слов „Дворянское гнездо“, „Отец Сергий“ подменить каким-нибудь „Ки-ка-пу“ или „Шурум-бурум“? Попробуйте»[13].
Итак, любовь… Понятие, в котором самой природой слиты взаимоисключающие, казалось бы, противоположности: одухотворенное, беззаветно-жертвенное, интимное чувство и чисто физиологический инстинкт. Эрос, правящий миром… Великое таинство любви… Темы эти исстари считались прерогативой поэзии. В «Горьком меде» Саша Черный подошел к этой возвышенной теме как бы с тыла: карикатура на любовь, суррогат любви, ее обывательская имитация. Все сведено либо к флиртоблуду, пикантностям, либо к узаконенным и выставленным на всеобщее обозрение формам бытования взаимоотношений между полами. В этом деформированном, «нормальном» мире первое амурное признание более походит на деловой сговор партнеров о сожительстве («Мой оклад полсотни в месяц, ваш оклад полсотни в месяц, — на сто в месяц в Петербурге можно очень мило жить…»). Пучина страстей сводится к сытому, равнодушному удовлетворению чувственности («так, знакомая близко жила»). Всего ужасней, что при этом стираются бесконечно близкие, неповторимые черты любимого существа. И вот уже «нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли», а вместо любвеобильного франта на скамейке в Александровском саду донжуанствует безликий котелок, склоняющий «шляпку с какаду» — к чему? — ясно, к чему. Чем, право, они, добропорядочные дамы и господа, лучше панельной красотки, «чумы любви в накрашенных бровях»? «О, любовь, земное чудо, приспособили тебя!» — в сердцах восклицает поэт. Характерно, что объектом его сатир становятся не какие-то особо вопиющие «факты», а то, что в житейском, в нашем «взрослом» понимании считается нормой. Надо обладать непосредственностью андерсеновского мальчика, чтобы, отбросив покров привычного, во всеуслышание крикнуть: «А король-то голый!»
Отнюдь не стремление купаться в житейских грязях привело Сашу Черного к «Горькому меду». В этом смысле любопытно сопоставление его с В. В. Розановым, как известно, также отдавшим дань вопросам пола в своих писаниях: «Саша Черный пишет только о грязи — выходит хрустально чисто, г. Розанов пишет только о возвышенно чистом — выходит грязно»[14].
Слова эти возвращают нас к заглавию настоящей статьи: боль автора «Колыбельной» и «Страшной истории», обида за попранный идеал — воистину «оскорбленная любовь».
Таимое в душе целомудрие непременно должно было вывести поэта-сатирика к чистой, не замутненной скепсисом и иронией лирике заключительного раздела — «Иные струны». Раздела, предсказанного еще в начальных строках «Лирических сатир».
Хочу отдохнуть от сатиры… У лиры моей Есть тихо дрожащие, легкие звуки. Усталые руки На умные струны кладу И в такт головою киваю… Голос поэта обретает совсем иное звучание, и «сейчас же рядом расцветают у Саши Черного скромные, благоуханные, прекрасные цветы чистого и мягкого лиризма» (А. Куприн). Лирической стихии Саша Черный отдался легко и радостно, ибо истинное предназначение поэта все же не в отрицании, а в приятии мира, в восхищении его дивной красой. В сущности, он так и прошел по земле беззаботным бродягой, очарованным странником. Не побоимся сказать красиво: величественная мистерия природы, неисчерпаемая в своих проявлениях, была в сущности главным героем лирики Саши Черного.
Теперь поэту предстояло опровергнуть собственное утверждение, что «у ненависти больше впечатлений», что «у ненависти больше диких слов», доказать, что любовь много догадливее, щедрее, прихотливее и бесконечно разнообразнее в речевом проявлении. Его описания отличаются не только зоркостью словесной живописи, но и каким-то особым поэтическим виденьем и только ему, Саше Черному, присущим «прирученным» характером образов. Вот, если угодно, небольшой букет из строк Саши Черного, где фигурирует слово «ветер»: «Вешний ветер закрутился в шторах и не может выбраться никак», «Ветер крылья светло-синие сложил», «Веет ветер, в путь зовет, злодей!», «В кустах шершавый ветер ругнулся на цепи», «По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят»… Право, трудно остановиться, отказать себе в удовольствии нанизывать еще и еще строчки, овеянные улыбкой, добротой и какой-то детской пытливостью, всепоглощенностью окружающим миром — цветущим, стрекочущим, порхающим…
В этом месте естественно перейти к еще одной особенности музы Саши Черного — тяге ко всяческой живности, к «братьям нашим меньшим». Особенность эта, подмеченная еще В. Сириным (более известным под его собственной фамилией В. Набоков): «Кажется, нет у него такого стихотворения, где бы не отыскался хоть один зоологический эпитет, — так в гостиной или кабинете можно найти под креслом плюшевую игрушку, и это признак того, что в доме есть дети. Маленькое животное в углу стихотворения — марка Саши Черного»[15].
Обратим внимание, что в этом высказывании как бы ненароком задета еще одна приверженность Саши Черного — приверженность его к детскому миру. Даром что взрослый, он всегда проявлял неподдельный интерес к тем, кто только начинает познавать мир и потому свободен в своих оценках, симпатиях и антипатиях, не подвластен гипнозу общественного мнения, штампам условностей и шкале ценностей. Именно в мире малышей Саша Черный отыскал отраду и утешение, непосредственность и гармонию — все то, что чаял, но не мог найти в мире взрослых. Ибо душа маленького существа доверчиво повернута к радости, добру, ласке, любви… Дитя или вольный зверек — каждый из них естествен и особлив на свой лад.
Впрочем, я несколько забегаю вперед: дети и звери полновластно войдут в творчество Саши Черного много позже. Но в «Иных струнах» уже сделана заявка: вслед за страницами, где безраздельно царствуют милые его сердцу — солнце, море, ветер, зелень, помещены стихи, покуда единичные, посвященные малым детям. На фоне нашей высокой поэзии, отмеченной в большинстве своем знаком бездетности, они выделяются уникальным, каким-то трогательным проникновением в душу крошечного существа.
* * *Переходя словно из зала в зал, от раздела к разделу, мы проследовали через обе книги «Сатиры» и «Сатиры и лирика». Если не считать двух книжек для самых маленьких, то более книг поэта в России не выходило. После их выхода в 1911 году Саша Черный как бы сгинул из литературного житья-бытья, потому так затруднительно было уследить читателю за единичными публикациями, появлявшимися в разных газетах (да к тому же подчас в провинциальных). Даже редакционные работники потеряли поэта из виду и допытывались у его младшего брата, начавшего подвизаться на литературном поприще под псевдонимом Георгий Гли: «Скажите, где теперь ваш брат? Не знаете ли вы его адрес? Не даст ли он нам стихотворение?»
Исчезновение поэта с литературной арены объясняется тем, что незадолго до выхода двухтомника Саша Черный неожиданно для всех, без всякого видимого повода порвал с «Сатириконом» — раз и навсегда. Остается только гадать, что заставило его решиться на такой шаг. Почувствовал ли он исчерпанность прежнего этапа и хотел прислушаться к новым голосам в себе? Похоже, что именно так. Ведь для этого нужна хотя бы иллюзия спокойствия, возможность творить без всяких прав и обязательств. Отсюда робинзонские устремления поэта к уединению, попытки отыскать «тихий остров без названья». Вначале таким прибежищем стала деревенская изба на Орловщине, где Саша Черный провел лето 1911 года. Затем в 1912 году — вполне конкретный остров Капри. И наконец, мифический, но от этого не менее реальный «детский остров».
Уход из модного еженедельника с практической стороны (читай: преуспеяния) был не чем иным, как безрассудством. Ибо к другим берегам Саша Черный не пристал. Возможно, виной тому необычайно высокая взыскательность — нравственная и художественная, обрекавшая его на неприспособленность и отторженность в писательском мире. «В содружество русских писателей он не верил, — вспоминает его берлинский собеседник Глеб Алексеев, которому поэт высказывал свои, видимо, давно устоявшиеся взгляды. — Путь писателя — глухая, одинокая тропа, и как можно помочь и кого можно по ней вести?» [16]
Правда, оставалась классическая система ценностей, и прежде всего гений Пушкина. Но — «титаны были и прошли». Нужна была все-таки опора и на сподвижников — современников. Хотелось, чтобы было с кем перекликаться на «воздушных путях» искусства. Отсюда попытки личного контакта с художниками слова, которые, на его взгляд, приближались по взыскательной реалистичности письма к великим мастерам прошлого и не отделяли себя от судеб народных. Получилось так, что все это были прозаики: Андреев, Куприн, Горький, Бунин. Последний, правда, был в равной степени поэтом, в котором Сашу Черного привлекали «тютчевский горний путь, строгое и гордое служение красоте, сдержанная сила четкой простоты и ясности…». Искания Саши Черного как поэта после ухода из «Сатирикона» лежали именно в этом направлении. Сказались они в самоограничении буйного, самобытного таланта, ориентировании на традиционные, даже аскетические формы и — нет, не в отказе, но в более скупой дозировке смеха. Не следует видеть в этом измены прежним верованиям и идеалам. Просто выход к высшей творческой свободе, должно быть, всегда лежит в преодолении инерции стиля и диктата моды.
Вовсе не значит, что это был «путь, открытый взорам». Едва ли к бесспорным удачам Саши Черного можно отнести поэму «Ной» — мучительное раздумье поэта, в котором сквозь раскаты библейской грозы слышен тектонический гул социальных потрясений, не замедливших вскоре последовать. Похоже, он чересчур перегрузил свой поэтический ковчег, надорвавшись на этой неподъемной, вселенской ноше.
На этом переломном моменте истории и творческой судьбы поэта завершается наш обзор дореволюционной поэзии Саши Черного. Ибо далее, как много позже напишет Саша Черный, «была война: та самая идиотская война, от которой все и пошло». То есть революция, гражданская усобица, беженские скитания, исход из России, эмиграция… Но обо всем этом пойдет речь в следующем томе.
Анатолий Иванов
СТИХОТВОРЕНИЯ 1905–1906 ГОДОВ
ИЗ КНИГИ «РАЗНЫЕ МОТИВЫ»*
1906*
Новый Год стоит в передней, Новый год сейчас придет, Год борьбы — борьбы последней Что с собою принесет? Казнокрадам суд народный, Палачам тюрьмы позор!.. Всем врагам народ свободный Свой объявит приговор. Землю вольному народу, Людям равные права, «Братство, равенство, свободу» — Незабвенные слова… И проложим мы просеку Сквозь дремучий, темный лес. Возрожденье человеку! Труд, культура и прогресс! В битве с гнетом, тьмой, рутиной Верим в истину одну — Просвещенье лентой длинной Опояшет всю страну. Новый Год стоит в передней — Здравствуй, «новой жизни» год! Год борьбы, борьбы последней Нам победу принесет! <1906> СЛОВЕСНОСТЬ*
(С натуры)
Звание солдата почетно.
(Воинский устав) «Всяк солдат слуга Престола И защитник от врагов… Повтори!.. Молчишь, фефёла? Не упомнишь восемь слов? Ну, к отхожему дневальным, После ужина в наряд»… Махин тоном погребальным Отвечает: «виноват!» «Ну-ка, кто у нас бригадный?» Дальше унтер говорит — И, как ястреб кровожадный Все глазами шевелит… «Что — молчишь? Собачья морда, Простокваша, идиот… Ну-ка, помни, помни ж твердо!» — И рукою в ухо бьет. Что же Махин? Слезы льются, Тихо тянет «виноват»… Весь дрожит, колени гнутся И предательски дрожат. «Всех солдат почетно званье — Пост ли… знамя… караул… Махин, чучело баранье, Что ты ноги развернул! Ноги вместе, морду выше! Повтори, собачий сын»… Тот в ответ все тише, тише Жалко шепчет: «господин»… «Ах, мерзавец! Ах, скотина!» В ухо, в зубы… раз и раз… Эта гнусная картина Обрывает мой рассказ… <1906> ЧЕПУХА* («Трепов — мягче сатаны…»)
Трепов — мягче сатаны, Дурново — с талантом, Нам свободы не нужны, А рейтузы с кантом. Сослан Нейдгарт в рудники, С ним Курлов туда же — А за старые грехи Алексеев даже… Монастырь наш подарил Нищему копейку, Крушеван усыновил Старую еврейку… Взял Линевич в плен спьяна Три полка с обозом… Умножается казна Вывозом и ввозом. Витте родиной живет И себя не любит. Вся страна с надеждой ждет, Кто ее погубит… Разорвался апельсин У Дворцова моста… Где высокий господин Маленького роста? Самый глупый человек Едет за границу; Из Маньчжурии калек Отправляют в Ниццу. Мучим совестью, Фролов С горя застрелился; Губернатор Хомутов Следствия добился. Безобразов заложил Перстень с бриллиантом… Весел, сыт, учен и мил Пахарь ходит франтом. Шлется Стесселю за честь От французов шпага; Манифест — иначе есть Важная бумага… Интендантство, сдав ларек, Все забастовало, А Суворин-старичок Перешел в «Начало». Появился Серафим — Появились дети. Папу видели за сим В ложе у Неметти… В свет пустил святой синод Без цензуры святцы, Витте-граф пошел в народ… Что-то будет, братцы?.. Высшей милостью труха Хочет общей драки… Все на свете чепуха, Остальное враки… <1905> «Кровь ударяет горячей волною в виски…»*
Всем нищим духом посвящаю
Кровь ударяет горячей волною в виски, Некуда скрыться от острой, щемящей тоски… Мертвая жизнь без значенья, холод души, пустота… Прошлое — яркая сказка, манит к себе, как мечта… С жалкой улыбкой безверья, хмурый, заглянешь вперед — Вздрогнешь и прочь отвернешься… долгий, безрадостный год. Люди восстали и ропщут, люди к свободе идут, Право и волю добудут, светлый и радостный труд. Видишь бесстрашные лица, слышишь горячую речь, Но в потухающем сердце пламя опять не зажечь… Время торопит решеньем, дерзко врывается в дверь. Что же? Решай, малодушный, — иль никогда, иль теперь! Люди восстали и ропщут, люди к свободе идут; Вышли живые на битву, мертвые в ямах гниют. С смелой, призывною речью к братьям восставшим иди! Честный решает недолго — честный всегда впереди… Кровь ударяет горячей волною в виски, Некуда скрыться от острой, щемящей тоски… С горькой улыбкой безверья смотришь тоскливо вокруг… Что это — только безверье иль перед жизнью испуг?.. <1906> СТИХИ 1905–1906 ГОДОВ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «РАЗНЫЕ МОТИВЫ»
ПЕРВАЯ НОЧЬ*
(Из Изольды Курц)
Приходит первый раз ночь в глубине могилы… О где весь блеск твоей сверкавшей силы? В сырой земле пришлось тебе постлать. Как в эту ночь ты будешь почивать? Последний дождь смочил твои подушки, Испуганы грозой кричат во тьме пичужки, Лампада не горит — лишь холодно печальный Крадется лунный луч в твоей опочивальне. Часы скользят — ты будешь спать до света? Ты слышишь ли, как я, на башне звоны где-то? Как я могу на миг уснуть и не страдать, Когда, моя любовь, тебе так плохо спать? <1905>? СОН*
Мне снилось, что Плеве с печальным лицом Со мной говорил о России, Портсмутского графа назвал он глупцом, Про прочих промолвил: «Слепые! До мелочи вижу ошибки их тут, И страшно за них мне обидно — Они к революции сами идут, Забыв о последствиях, видно. И мне самому приходилось спасать Россию от вредных учений, Давал и приказы сажать и стрелять, Но мера была для гонений… Устроишь приличный еврейский погром, Закроешь три высшие школы,— Но нынче играют огнем и мечом Они, как лихие монголы. Они малолетних ссылают в Сибирь, Они города выжигают,— И скоро вся Русь превратится в пустырь, Где совы одни обитают. Кто ж будет налоги и штрафы платить? Чем заняты будут жандармы? Кто будет начальство высокое чтить И строить дома и казармы?.. Нет, надо сознаться, что беден умом Мой новый преемник безбожно,— Опасно играть отточенным мечом, Опасно, порезаться можно…» И вспомнил фон Плеве карьеру свою, Свои министерские розы, И жал он сочувственно руку мою, И лил крокодиловы слезы. Я в страхе проснулся… уж день наступал (Три четверти пятого было), И долго плевался, и долго шептал: «Спаси, сохрани и помилуй!» <1906> ЖАЛОБЫ ОБЫВАТЕЛЯ*
Моя жена — наседка, Мой сын, увы, — эсер, Моя сестра — кадетка, Мой дворник — старовер. Кухарка — монархистка, Аристократ — свояк, Мамаша — анархистка, А я — я просто так… Дочурка-гимназистка (Всего ей десять лет) И та социалистка — Таков уж нынче свет! От самого рассвета Сойдутся и визжат — Но мне комедья эта, Поверьте, сущий ад. Сестра кричит: «Поправим!» Сынок кричит: «Снесем!» Свояк вопит: «Натравим!» А дворник — «Донесем!» А милая супруга, Иссохшая, как тень, Вздыхает, как белуга, И стонет: «Ах, мигрень!» Молю Тебя, Создатель (Совсем я не шучу), Я русский обыватель — Я просто жить хочу! Уйми мою мамашу, Уйми родную мать — Не в силах эту кашу Один я расхлебать. Она, как анархистка, Всегда сама начнет, За нею гимназистка И весь домашний скот. Сестра кричит: «Устроим!» Свояк вопит: «Плевать!» Сынок шипит: «Накроем!» А я кричу: «Молчать!!» Проклятья посылаю Родному очагу И втайне замышляю — В Америку сбегу!.. <1906> ЧЕПУХА («От российской чепухи…»)*
(Хроника за неделю)
От российской чепухи Черепа слетают, Грузди черные грехи Кровью заливают… На печи поет сверчок: «Есть для всех веревка», Раз не пишет дурачок, Значит, забастовка… Две вороны на кресте Крыльями махали, Но в толпу по доброте Вовсе не стреляли… Выбирают поляки Душечку Скалона, Напоролась на штыки Глупая ворона… В Риге столб сооружен — «Павшим полицейским». Граф Портсмутский награжден Званием лакейским… Дали франкам мы в заём Под процент обычный, Предварительный же дом Обращен в публичный… В Думе правым мужики Наплевали в кашу, С жерновом на дно реки Бросили мамашу… Петр Великий на Неве Молвил: «Упустили»… Только что прочел в «Молве» — «Зритель» разрешили… Пожилой и хилый врач Высек генерала, Как-то дурень съел калач И… его не стало… Конституцию ввели И у Менелика, Три студента в баню шли — Тяжкая улика! Сам сиятельный сифон Бегает на корде; По-французски — «mille pardons» [17], А у нас — по морде! Жан Кронштадтский — чудеса! — Сделался гусаром, Мужиков на небеса Принимают даром. Потащили на допрос Милое семейство, На жандарма был донос,— Экое злодейство! Радость людям, радость псам — Думу открывают! Льются капли по усам, В рот не попадают… Стал помещик у сохи — Градом пот катится, Ох, от русской чепухи Голова кружится… <1906> ДО РЕАКЦИИ*
(Пародия)
Дух свободы… К перестройке Вся страна стремится, Полицейский в грязной Мойке Хочет утопиться. Не топись, охранный воин,— Воля улыбнется! Полицейский! будь покоен,— Старый гнет вернется… <1906> «О, испанец благородный!..»*
АДСКИ
скучая, один испан., воен., мол., крас., вполне обеспеч., жел. познаком. с такою же дамой, чтобы изредка езд. катат., в теат., конц. и т. п.
«Нов. Вр.» № 10759 О, испанец благородный! Прочитавши эти строки, Признаюсь, я был повержен В бесконечное смущенье… Разве в той стране чудесной, Что Испанией зовется, Воин, стыд и честь забывши, Ищет ласки по газетам? Нет, гидальго, вы испанцем Назвались лишь для рекламы, Чтобы грузную купчиху Соблазнить огнем испанским. О, испанец из военных. О, скучающий красавец! Не из тех ли вы испанцев, Что Альфонсами зовутся?.. <1906> САТИРЫ*
ВСЕМ НИЩИМ ДУХОМ
КРИТИКУ*
Когда поэт, описывая даму, Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», Здесь «я» не понимай, конечно, прямо — Что, мол, под дамою скрывается поэт. Я истину тебе по-дружески открою: Поэт — мужчина. Даже с бородою. <1909> ЛАМЕНТАЦИИ*
Хорошо при свете лампы Книжки милые читать, Пересматривать эстампы И по клавишам бренчать,— Щекоча мозги и чувство Обаяньем красоты, Лить душистый мед искусства В бездну русской пустоты… В книгах жизнь широким пиром Тешит всех своих гостей, Окружая их гарниром Из страданья и страстей: Смех, борьба и перемены, С мясом вырван каждый клок! А у нас… углы, да стены И над ними потолок. Где событья нашей жизни, Кроме насморка и блох? Мы давно живем, как слизни, В нищете случайных крох. Спим и хнычем. В виде спорта, Не волнуясь, не любя, Ищем Бога, ищем черта, Потеряв самих себя. И с утра до поздней ночи Все, от крошек до старух, Углубив в страницы очи, Небывалым дразнят дух. Но подчас, не веря мифам, Так событий личных ждешь!.. Заболеть бы, что ли, тифом, Учинить бы, что ль, дебош? В книгах гений Соловьевых, Гейне, Гете и Золя, А вокруг от Ивановых Содрогается земля. На полотнах Магдалины, Сонм Мадонн, Венер и Фрин, А вокруг кривые спины Мутноглазых Акулин. В звуках музыки — страданье, Боль любви и шепот грёз, А вокруг одно мычанье, Стоны, храп и посвист лоз. Отчего? Молчи и дохни. Рок — хозяин, ты лишь раб. Плюнь, ослепни и оглохни, И ворочайся, как краб! ……………………………….. Хорошо при свете лампы Книжки милые читать, Перелистывать эстампы И по клавишам бренчать. 1909 ПРОБУЖДЕНИЕ ВЕСНЫ*
Вчера мой кот взглянул на календарь И хвост трубою поднял моментально, Потом подрал на лестницу, как встарь, И завопил тепло и вакханально: — «Весенний брак! Гражданский брак! Спешите, кошки, на чердак…» И кактус мой, — о чудо из чудес,— Залитый чаем и кофейной гущей, Как новый Лазарь, — взял — да и воскрес И с каждым днем прет из земли все пуще. Зеленый шум… Я поражен: «Как много дум наводит он!» Уже с панелей смерзшуюся грязь, Ругаясь, скалывают дворники лихие. Уже ко мне забрел сегодня «князь», Взял теплый шарф и лыжи беговые… — Весна, весна! — Пою, как бард: Несите зимний хлам в ломбард. Сияет солнышко. Ей-богу, ничего! Весенняя лазурь спугнула дым и копоть, Мороз уже не щиплет никого, Но многим нечего, как и зимою, лопать… Деревья ждут… Гниет вода, И пьяных больше, чем всегда. Создатель мой! Спасибо за весну! — Я думал, что она не возвратится,— Но… дай сбежать в лесную тишину От злобы дня, холеры и столицы! Весенний ветер за дверьми… В кого б влюбиться, черт возьми? <1909> КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА*
Квартирант сидит на чемодане И задумчиво рассматривает пол. Те же стулья, и кровать, и стол, И такая же обивка на диване, И такой же «бигус» на обед,— Но на всем какой-то новый свет… Блещут икры полной прачки Феклы. Перегнулся сильный стан во двор. Как нестройный, шаловливый хор, Верещат намыленные стекла, И заплаты голубых небес Обещают тысячи чудес. Квартирант сидит на чемодане. Груды книжек покрывают пол. Злые стекла свищут: эй, осел! Квартирант копается в кармане, Вынимает стертый четвертак, Ключ, сургуч, копейку и пятак… За окном стена в сырых узорах, Сотни ржавых труб вонзились в высоту, А в Крыму миндаль уже в цвету… Вешний ветер закрутился в шторах И не может выбраться никак. Квартирант пропьет свой четвертак! Так пропьет, что небу станет жарко. Стекла вымыты. Опять тоска и тишь. Фекла, Фекла, что же ты молчишь? Будь хоть ты решительной и яркой: Подойди, возьми его за чуб И ожги огнем весенних губ… Квартирант и Фекла на диване. О, какой торжественный момент! — Ты — народ, а я интеллигент,— Говорит он ей среди лобзаний. — Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем, Я тебя, а ты меня — поймем… <1909> ОТЪЕЗД ПЕТЕРБУРЖЦА*
Середина мая и деревья голы… Словно Третья Дума делала весну! В зеркало смотрю я, злой и невеселый, Смазывая иодом щеку и десну. Кожа облупилась, складочки и складки, Из зрачков сочится скука многих лет. Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий? Я?! О, нет, не надо, ради Бога, нет! Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма И иду к корзине складывать багаж: Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма, Желтые ботинки, Брюсов и бандаж. Пусть мои враги томятся в Петербурге! Еду, еду, еду — радостно и вдруг. Ведь не догадались думские Ликурги Запрещать на лето удирать на юг. Синие кредитки вместо Синей Птицы Унесут туда, где солнце, степь и тишь. Слезы увлажняют редкие ресницы: Солнце… Степь и солнце, вместо стен и крыш. Был я богоборцем, был я мифотворцем (Не забыть панаму, плащ, спермин и «код»), Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем, Только тошнотворцем был я целый год… Надо подписаться завтра на газеты, Чтобы от культуры нашей не отстать, Заказать плац-карту, починить штиблеты (Сбегать к даме сердца можно нынче в пять). К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу, К доктору — и прочь от берегов Невы! В голове — надежды вспыхнувшего сердца, В сердце — скептицизм усталой головы… <1909> ИСКАТЕЛЬ*
(Из дневника современника)
С горя я пошел к врачу. Врач пенсне напялил на нос: «Нервность. Слабость. Очень рано-с! Ну-с, так я вам закачу Гунияди-Янос». Кровь ударила в виски: Гунияди?! От вопросов, От безверья, от тоски?! Врач сказал: «Я — не философ. До свиданья». Я к философу пришел: «Есть ли цель? Иль книги — ширмы? Правда „школ“ — ведь правда фирмы? Я живу, как темный вол. Объясните!» Заходил цветной халат Парой Егеревских нижних: «Здесь бессилен сам Сократ! Вы — профан. Ищите ближних». — Очень рад. В переулке я поймал Человека с ясным взглядом. Я пошел тихонько рядом: — Здравствуй, ближний… «Вы нахал!» — Извините… Я пришел домой в чаду, Переполненный раздумьем. Мысль играла в чехарду, То с насмешкой, то с безумьем. Пропаду! Тихо входит няня в дверь. Вот еще один философ: «Что сидишь, как дикий зверь? Плюнь, да веруй — без вопросов…» — В Гунияди? «Гу-ни-я-ди? Кто такой? Не немецкий ли святой? Для спасения души — Все святые хороши…» Вышла. <1909> «Все в штанах, скроенных одинаково…»*
Это не было сходство, допустимое даже в лесу, — это было тожество, это было безумное превращение одного в двоих.
Л. Андреев. «Проклятие зверя» Все в штанах, скроенных одинаково, При усах, в пальто и в котелках, Я похож на улице на всякого И совсем теряюсь на углах. Как бы мне не обменяться личностью: Он войдет в меня, а я в него — Я охвачен полной безразличностью И боюсь решительно всего… Проклинаю культуру! Срываю подтяжки! Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!! Я завидую каждой отдельной букашке, Я живу, как последний дурак!.. В лес! К озерам и девственным елям! Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам. Надоело ходить по шаблонным панелям И смотреть на подкрашенных дам! Принесет мне ворона швейцарского сыра, У заблудшей козы надою молока. Если к вечеру станет прохладно и сыро, Обложу себе мохом бока. Там не будет газетных статей и отчетов. Можно лечь под сосной и немножко повыть, Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов, Или землю от скуки порыть… А настанет зима — упираться не стану: Буду голоден, сир, малокровен и гол — И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану: У него даровая квартира и стол. И скажу: «Лейтенант! Я — российский писатель, Я без паспорта в лес из столицы ушел, Я устал, как собака, и, веришь, приятель, Как семьсот аллигаторов зол! Люди в городе гибнут, как жалкие слизни, Я хотел свою старую шкуру спасти. Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизни И к тебе захожу по пути…» Мудрый Глан ничего мне на это не скажет, Принесет мне дичины, вина, творогу… Только пусть меня Глан основательно свяжет, А иначе — я в город сбегу. <1908> ОПЯТЬ…*
Опять опадают кусты и деревья, Бронхитное небо слезится опять, И дачники, бросив сырые кочевья, Бегут, ошалевшие, вспять. Опять, перестроив и душу, и тело (Цветочки и летнее солнце — увы!), Творим городское, ненужное дело До новой весенней травы. Начало сезона. Ни света, ни красок, Как призраки носятся тени людей… Опять одинаковость сереньких масок От гения до лошадей. По улицам шляется смерть. Проклинает Безрадостный город и жизнь без надежд, С презреньем, зевая, на землю толкает Несчастных, случайных невежд. А рядом духовная смерть свирепеет И сослепу косит, пьяна и сильна. Все мало и мало — коса не тупеет, И даль безнадежно черна. Что будет? Опять соберутся Гучковы И мелочи будут, скучая, жевать, А мелочи будут сплетаться в оковы, И их никому не порвать. О, дом сумасшедших, огромный и грязный! К оконным глазницам припал человек: Он видит бесформенный мрак безобразный И в страхе, что это навек, В мучительной жажде надежды и красок Выходит на улицу, ищет людей… Как страшно найти одинаковость масок От гения до лошадей! <1908> КУЛЬТУРНАЯ РАБОТА*
Утро. Мутные стекла, как бельма, Самовар на столе замолчал. Прочел о визитах Вильгельма И сразу смертельно устал. Шагал от дверей до окошка, Барабанил марш по стеклу И следил, как хозяйская кошка Ловила свой хвост на полу. Свистал. Рассматривал тупо Комод, «Остров мертвых», кровать. Это было и скучно и глупо — И опять начинал я шагать. Взял Маркса. Поставил на полку, Взял Гете — и тоже назад. Зевая, поглядывал в щелку, Как соседка пила шоколад. Напялил пиджак и пальтишко И вышел. Думал, курил… При мне какой-то мальчишка На мосту под трамвай угодил. Сбежались. Я тоже сбежался. Кричали. Я тоже кричал, Махал рукой, возмущался И карточку приставу дал. Пошел на выставку. Злился. Ругал бездарность и ложь. Обедал. Со скуки напился И качался, как спелая рожь. Поплелся к приятелю в гости, Говорил о холере, добре, Гучкове, Урьеле д’Акосте — И домой пришел на заре. Утро. Мутные стекла, как бельма. Кипит самовар. Рядом «Русь» С речами того же Вильгельма. Встаю — и снова тружусь. <1908> ЖЕЛТЫЙ ДОМ*
Семья — ералаш, а знакомые — нытики, Смешной карнавал мелюзги, От службы, от дружбы, от прелой политики Безмерно устали мозги. Возьмешь ли книжку — муть и мразь: Один кота хоронит, Другой слюнит, разводит грязь И сладострастно стонет… Петр Великий, Петр Великий! Ты один виновней всех: Для чего на север дикий Понесло тебя на грех? Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка. Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой… Негодую, негодую… Что же дальше, Боже мой?! Каждый день по ложке керосина Пьем отраву тусклых мелочей… Под разврат бессмысленных речей Человек тупеет, как скотина… Есть парламент, нет? Бог весть. Я не знаю. Черти знают. Вот тоска — я знаю — есть, И бессилье гнева есть… Люди ноют, разлагаются, дичают, А постылых дней не счесть. Где наше — близкое, милое, кровное? Где наше — свое, бесконечно любовное? Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка… Мой близкий! Вас не тянет из окошка Об мостовую брякнуть шалой головой? Ведь тянет, правда? <1908> ЗЕРКАЛО*
Кто в трамвае, как акула, Отвратительно зевает? То зевает друг-читатель Над скучнейшею газетой. Он жует ее в трамвае, Дома, в бане и на службе, В ресторанах и в экспрессе, И в отдельном кабинете. Каждый день с утра он знает, С кем обедал Франц-Иосиф И какую глупость в Думе Толстый Бобринский сморозил… Каждый день, впиваясь в строчки, Он глупеет и умнеет: Если автор глуп — глупеет, Если умница — умнеет. Но порою друг-читатель Головой мотает злобно, И ругает, как извозчик, Современные газеты. «К черту! То ли дело Запад И испанские газеты…» (Кстати, — он силен в испанском, Как испанская корова.) Друг-читатель! Не ругайся, Вынь-ка зеркальце складное. Видишь — в нем зловеще меркнет Кто-то хмурый и безликий? Кто-то хмурый и безликий. Не испанец, о, нисколько, Но скорее бык испанский, Обреченный на закланье. Прочитай: в глазах-гляделках Много ль мыслей, смеха, сердца? Не брани же, друг-читатель, Современные газеты… <1908> СПОРЫ*
Каждый прав и каждый виноват. Все полны обидным снисхожденьем И, мешая истину с глумленьем, До конца обидеться спешат. Эти споры — споры без исхода, С правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой, Изнуряют тщетною борьбой И пугают нищенством прихода. По домам бессильно разбираясь, Мы нашли ли собственный ответ? Что ж слепые наши «да» и «нет» Разбрелись, убого спотыкаясь? Или мысли наши жернова? Или спор особое искусство, Чтоб, калеча мысль и теша чувство, Без конца низать случайные слова? Если б были мы немного проще, Если б мы учились понимать, Мы могли бы в жизни не блуждать, Словно дети в незнакомой роще. Вновь забытый образ вырастает: Притаилась Истина в углу, И с тоской глядит в пустую мглу, И лицо руками закрывает… <1908> ИНТЕЛЛИГЕНТ*
Повернувшись спиной к обманувшей надежде И беспомощно свесив усталый язык, Не раздевшись, он спит в европейской одежде И храпит, как больной паровик. Истомила Идея бесплодьем интрижек, По углам паутина ленивой тоски, На полу вороха неразрезанных книжек И разбитых скрижалей куски. За окном непогода лютеет и злится… Стены прочны, и мягок пружинный диван. Под осеннюю бурю так сладостно спится Всем, кто бледной усталостью пьян. Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету, Отчего ты так страшно и тупо устал? За несбыточным счастьем гонялся по свету, Или, может быть, землю пахал? Дрогнул рот, разомкнулись тяжелые вежды, Монотонные звуки уныло текут: «Брат! Одну за другой хоронил я надежды, Брат! От этого больше всего устают. Были яркие речи и смелые жесты И неполных желаний шальной хоровод. Я жених непришедшей прекрасной невесты, Я больной, утомленный урод». Смолк. А буря все громче стучалась в окошко, Билась мысль, разгораясь и снова таясь. И сказал я, краснея, тоскуя и злясь: «Брат! Подвинься немножко». 1908 ДИЕТА*
Каждый месяц к сроку надо Подписаться на газеты. В них подробные ответы На любую немощь стада. Боговздорец иль политик, Радикал иль черный рак, Гениальный иль дурак, Оптимист иль кислый нытик — На газетной простыне Все найдут свое вполне. Получая аккуратно Каждый день листы газет, Я с улыбкой благодатной, Бандероли не вскрывая, Аккуратно, не читая, Их бросаю за буфет. Целый месяц эту пробу Я проделал. Оживаю! Потерял слепую злобу, Сам себя не истязаю; Появился аппетит, Даже мысли появились… Снова щеки округлились — И печенка не болит. В безвозмездное владенье Отдаю я средство это Всем, кто чахнет без просвета Над унылым отраженьем Жизни мерзкой и гнилой, Дикой, глупой, скучной, злой… Получая аккуратно Каждый день листы газет, Бандероли не вскрывая, Вы спокойно, не читая, Их бросайте за буфет. <1910> ОТБОЙ*
За жирными коровами следуют тощие, за тощими — отсутствие мяса. Гейне По притихшим редакциям, По растерзанным фракциям, По рутинным гостиным, За молчанье себя награждая с лихвой, Несется испуганный вой: Отбой, отбой. Окончен бой, Под стол гурьбой, Огонь бенгальский потуши, Соси свой палец, не дыши, Кошмар исчезнет сам собой — Отбой, отбой, отбой! Читали, как сын полицмейстера ездил по городу, Таскал по рынку почтеннейших граждан за бороду, От нечего делать нагайкой их сек, Один — восемьсот человек? Граждане корчились, морщились, Потом послали письмо со слезою в редакцию И обвинили… реакцию. Читали? Ах, политика узка И, притом, опасна. Ах, партийность так резка И, притом, пристрастна. Разорваны по листику Программки и брошюры, То в ханжество, то в мистику Нагие прячем шкуры. Славься, чистое искусство С грязным салом половым! В нем лишь черпать мысль и чувство Нам — ни мертвым, ни живым. Вечная память прекрасным и звучным словам! Вечная память дешевым и искренним позам! Страшно дрожать по своим беспартийным углам Крылья спалившим стрекозам! Ведьмы, буки, черные сотни, Звездная палата, «черный кабинет»… Все проворней и все охотней Лезем сдуру в чужие подворотни — Влез. Молчок. И нет как нет. Отбой, отбой, В момент любой, Под стол гурьбой. В любой момент Индифферент: Семья, горшки, Дела, грешки. Само собой. Отбой, отбой, отбой! «Отречемся от старого мира…» И полезем гуськом под кровать. Нам, уставшим от шумного пира, Надо свежие силы набрать. Ура!! 1908 1909*
Родился карлик Новый Год, Горбатый, сморщенный урод, Тоскливый шут и скептик, Мудрец и эпилептик. «Так вот он, милый божий свет? А где же солнце? Солнца нет! А, впрочем, я не первый, Не стоит портить нервы». И люди людям в этот час Бросали: «С Новым Годом вас!» Кто честно заикаясь, Кто кисло ухмыляясь… Ну, как же тут не поздравлять? Двенадцать месяцев опять Мы будем спать и хныкать И пальцем в небо тыкать. От мудрых, средних и ослов Родятся реки старых слов, Но кто еще, как прежде, Пойдет кутить к надежде? Ах, милый, хилый Новый Год, Горбатый, сморщенный урод! Зажги среди тумана Цветной фонарь обмана. Зажги! Мы ждали много лет — Быть может, солнца вовсе нет? Дай чуда! Ведь бывало Чудес в веках не мало… Какой ты старый, Новый Год! Ведь мы равно наоборот Считать могли бы годы, Не исказив природы. Да… Много мудрого у нас… А впрочем: с Новым Годом вас! Давайте спать и хныкать И пальцем в небо тыкать. <1909> НОВАЯ ЦИФРА*
(1910)
Накрутить вам образов, почтеннейший? Нанизать вам слов кисло-сладких, Изысканно гадких На нити банальнейших строф? Вот опять неизменнейший Тощий младенец родился, А старый хрен провалился В эту… как ее?.. В Лету. Как трудно, как нудно поэту!.. Словами свирепо-солдатскими Хочется долго и грубо ругаться, Цинично и долго смеяться, — Но вместо того — лирическо-штатскими Звуками нужно слагать поздравленье, Ломая ноги каждой строке, И в гневно-бессильной руке Перо сжимая в волненье. Итак: с Новою Цифрою, братья! С весельем… то бишь, с проклятьем — Дешевым шампанским, Цимлянским, Наполним утробы. Упьемся! И в хмеле, таком же дешевом, О счастье нашем грошовом Мольбу к Небу пошлем, К Небу прямо в серые тучи: Счастья, здоровья, веселья. Котлет, пиджаков и любовниц, Пищеваренье и сон — Пошли нам, серое Небо!.. Молодой снежок Вьется, как пух из еврейской перины. Голубой кружок — (To-есть луна) такой смешной и невинный. Фонари горят И мигают с усмешкою старых знакомых. Я чему-то рад И иду вперед беспечней насекомых. Мысли так свежи, Пальто на толстой подкладке ватной, И лучи-ужи Ползут от глаз к фонарям и обратно… Братья! Сразу и навеки Перестроим этот мир. Братья! Верно, как в аптеке: Лишь любовь дарует мир. Так устроим же друг другу С Новой Цифрой новый пир — Я согласен для начала Отказаться от сатир! Пусть больше не будет ни глупых, ни злобных, Пусть больше не будет слепых и глухих, Ни жадных, ни стадных, ни низко-утробных — Одно лишь семейство святых… ………………………………………….. Я полную чашу российского гною За Новую Цифру, смеясь, подымаю! Пригубьте, о братья! Бокал мой до краю Наполнен ведь вами — не мною. <1910> ДВА ЖЕЛАНИЯ*
I Жить на вершине голой, Писать простые сонеты… И брать от людей из дола Хлеб, вино и котлеты. II Сжечь корабли и впереди, и сзади, Лечь на кровать, не глядя ни на что, Уснуть без снов и, любопытства ради, Проснуться лет чрез сто. <1909> БЫТ
ОБСТАНОВОЧКА*
Избежать всего этого нельзя, но можно презирать все это.
Сенека. «Письма к Люцилию» Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом. Жена на локоны взяла последний рубль. Супруг, убитый лавочкой и флюсом, Подсчитывает месячную убыль. Кряхтят на счетах жалкие копейки: Покупка зонтика и дров пробила брешь, А розовый капот из бумазейки Бросает в пот склонившуюся плешь. Над самой головой насвистывает чижик (Хоть птичка Божия не кушала с утра). На блюдце киснет одинокий рыжик, Но водка выпита до капельки вчера. Дочурка под кроватью ставит кошке клизму, В наплыве счастия полуоткрывши рот,— И кошка, мрачному предавшись пессимизму, Трагичным голосом взволнованно орет. Безбровая сестра в облезшей кацавейке Насилует простуженный рояль, А за стеной жиличка-белошвейка Поет романс: «Пойми мою печаль…» Как не понять?! В столовой тараканы, Оставя черствый хлеб, задумались слегка, В буфете дребезжат сочувственно стаканы И сырость капает слезами с потолка. <1909>
