Помоги проекту - поделись книгой:
Здесь, на самом юге ГДР, где в небо уходят вершины Рудных гор, а пологие зеленые отроги словно переливаются один в другой,— здесь, в области Фогтланд, все городки похожи друг на друга тем, что ведут вечный спор с теснинами,— из долин они взбираются на склоны и горные уступы. Движение транспорта по таким улицам на первый взгляд немыслимо, и тем не менее оно здесь довольно оживленное: автобусы и машины каким-то образом благополучно разворачиваются, совершают спуски и подъемы по крутым спинам мостовых, и пешеходы чувствуют себя в полной безопасности.
Девушка шла по горбатой улочке. На ней были красные джинсы и желтая кофточка. Длинные светлые распущенные волосы свободно падали на плечи.
— Современная Лорелея,— сказала я.
— Лорелея? А-а, Лореляй! Белокурая красавица Лореляй! Нет, та жила на Рейне. А впрочем, похоже...
Девушка тем временем поднялась по ступеням и исчезла в одном из домов.
Город этот называется Маркнейкирхен, в переводе — «Новая церковь Марка». Когда и какую из кирх в городе построили в честь Марка или Марк ее сам воздвиг, я так и не узнала, но о владельцах богатых особняков на улицах, взбегающих в горы, мне рассказали.
В начале века в городке этом, едва насчитывавшем восемь тысяч жителей, было тринадцать миллионеров. И еще немало таких, которым до миллиона оставалось «чуть-чуть».
Шести-семизначными числами измерялись доходы, которые давало производство музыкальных инструментов. Вот уже триста лет здесь, в Маркнейкирхене и в соседнем Клингентале, мастера создают волшебные флейты, гобои, валторны, скрипки, гармоники, клавесины...
Во времена Моцарта, говорят, в этих местах можно было заказать инструменты для полного оркестра, чтобы исполнять самые сложные симфонические произведения. Само название Клингенталь не случайно — оно означает «Звенящая долина».
Ежегодно в мае в Клингентале проводится международный конкурс исполнителей — «Дни гармоники». Почему именно здесь — понятно: на народных предприятиях Клингенталя изготовляются одни из лучших в мире аккордеоны, баяны, «хромки»,— словом, гармоники.
Предприниматели Фогтланда, издавна называемого «музыкальным уголком Германии», в прошлые времена получали миллионы марок дохода, а ремесленники-виртуозы день за днем за гроши делали в своих мастерских кто кнопки, кто клапаны, кто клавиши или струны. По вечерам всю продукцию забирал работодатель. Не больше полусотни марок стоил материал для флейты; на мировом рынке за готовый инструмент давали до полутора тысяч марок. Сейчас воспоминания о тех временах могут вызвать лишь недоумение и усмешку: мастерство жителей Фогтланда активно поддерживается социалистическим государством, в сберегательных кассах здесь самые высокие вклады во всей стране. Впрочем, не будем мерить все на миллионы марок, речь у нас пойдет о другом.
...О Хансе Хойере я впервые услышала от директора музея музыкальных инструментов в Маркнейкирхене Эрнста Гевиннера. Он сказал, показывая на один из экспонатов своего музея: «Хойергорн». На немецком языке это означает «рог нынешнего года», или что-то вроде «рог напрокат».
— Что за название? — удивилась я, еще не поняв, что Хойер — имя собственное. (Если бы я играла на валторне, такого вопроса не последовало бы — фамилия мастера Хойера стала у знатоков синонимом высокого качества, даже уникальности звучания валторн.)
Директор музея кивнул на большую фотографию рядом с экспонатом:
— Мастер Ханс Хойер.
Седой моложавый человек на снимке — очки в простои оправе, синий рабочий фартук — что-то сосредоточенно объяснял своим товарищам. В руках у него была металлическая линейка, золотом сверкали раструбы валторн — «лесных рогов».
Этот человек изобрел новую валторну — ее полное название «двойная валторна Р/В». Большинству из нас, немузыкантов, это ничего не скажет, но поверим авторитетной комиссии: за исключительное качество звучания, «отзывчивость» и прочие характеристики этот инструмент получил золотую медаль и диплом Лейпцигской ярмарки. Конечно, мы понимаем: не валторна сама по себе удостоилась высокой награды, а ее творец — Ханс Хойер, внук создателя скрипок и сын настройщика аккордеонов, мастер отдела валторн на народном предприятии медных духовых и сигнальных инструментов в Маркнейкирхене.
В Фогтланде много мастеров, подобных Хансу Хойеру. Традиции мастерства передаются из поколения в поколение. Это только так говорится — «традиции мастерства», дань стереотипу. Под традицией следует понимать невероятно трудный сплав тончайшей добросовестности, филигранной ручной работы, безупречного качества, любви к своему делу и музыке и, конечно же, дедовских секретов.
Музыкантам известны альтовые флейты и флейты-пикколо «Мастер Филипп Хамиг». Сам мастер Хамиг — из семьи, где дульцевые духовые инструменты мастерили еще в 1760 году!
Три четверти века назад в семье Майнель стали изготовлять кларнеты. Сегодня на народном предприятии «Симфония» в Маркнейкирхене работают три мастера Майнеля — отец и два сына.
В музее есть фотография — Давид Ойстрах в мастерской местного кудесника Хайнца Дёллинга. В руках у скрипача смычок. Только этот мастер — никто другой! — делал смычки Ойстраху.
— Южноамериканское дерево, белый — только белый! — конский волос из Монголии, немного серебра, слоновая кость плюс мастер Дёллинг,— пояснил фотографию Эрнст Гевиннер.— Вот и готов смычок для виртуоза Ойстраха...
Еще фотоснимок: Рейнгольд Морицевич Глиэр.
— Ваш Глиэр — наш Глиэр,— сказал Эрнст Гевиннер и перевернул портрет. На обратной стороне выписана вся родословная советского композитора: его предок — мастер по валторнам Эрнст Мориц Глиэр — работал в «Звенящей долине».
Миллионы инструментов, созданных непревзойденными мастерами Фогтланда, звучат сегодня во всем мире. Вот они — истинные миллионы Маркнейкирхена и Клингенталя! Почти в сто стран идет продукция народных музыкальных предприятий ГДР.
Неподалеку от Дрездена я была на одном из концертов ежегодного цикла, который называется «Серенада». Прославленный Дрезденский симфонический оркестр регулярно выступает в старинном пригородном дворце. Исполняется музыка немецких композиторов.
Прямо под колоннами дворцового портика, у ступеней, спускающихся в парк, размещаются музыканты — полный состав Дрезденского симфонического оркестра. Перед ним рядами — легкие складные стулья для слушателей. Стулья белые — дань филармонической традиции. Собирается публика — строгие, знающие ценители. Наступает тишина. И рождается музыка. Она уходит в аллеи старого парка, где солисту пытается вторить птица. Никого это не отвлекает. Музыка под открытым небом становится частью природы, словно воды плавно текущей Эльбы...
Устраивают концерты, конечно, и во внутреннем дворике старого бюргерского дома в Маркнейкирхене, где ныне разместился музей музыкальных инструментов. Какие только виртуозы-солисты тут не выступали!
...С улицы — дом как дом. Два этажа, мансарда. Ступени от мощеной улицы ведут к входу. Но подойдешь, прислушаешься — дом звучит, поет...
У входа — скульптура... нет, не исполнителя, а мастера, создателя инструмента. И фартук на нем рабочий. И волосы, чтобы не мешали, прихвачены тесьмой. Он откинулся на невысоком табурете — задумчиво смотрит на свою работу: то ли любуется скрипкой, то ли размышляет, где нужно нанести то «чуть-чуть», что сделает его инструмент самым прекрасным в мире.
На плите памятника надпись: «1677 год. В Фогтланде началось промышленное производство музыкальных инструментов».
Много лет назад город купил этот дом у какого-то бюргера, чтобы организовать в нем музей музыкальных инструментов. Задача ставилась самая практическая — гильдия ремесленников, выпускающих музыкальные инструменты, решила хранить здесь наглядные пособия для мастеров, их лучшие работы.
Сюда приводили учеников-подмастерьев. Да и сейчас приводят. Приходят сами мастера. Не для того, чтобы постоять у витрин. Нет, любой инструмент можно взять в руки, повертеть, потрогать, зарисовать. Послушать, как он звучит.
— Вы всем позволяете играть на экспонатах?
— Конечно, всем,— улыбается директор музея.— Всем, кто умеет.
Дом звучит... Есть здесь гостиные — тем исполняют музыку перед экскурсантами. Есть рабочие кабинеты — там сидят над чертежами и нотами специалисты. Есть и непарадные комнаты — мастерские. Здесь можно увидеть, как рождаются инструменты, как их делали мастера прежде, как делают теперь. Дом, где живут инструменты,— вот что это за музей. «То флейта слышится, то будто фортепьяно...» Нешумно из зала в зал проходят посетители.
— Вот посмотрите,— директор подводит нас к стенду, где размещены скрипки — кажется, сто, не меньше.— Вы видите разницу между ними? Я, признаюсь, тоже не вижу. А мастера, знаете, отличают каждую, часами рассматривают...
Как я ни всматривалась, разница почти неуловима. Разве что тут или тут?.. Уже во времена Страдивари скрипка отлилась в законченную, совершенную форму, но это вовсе не значит, что скрипичные мастера не ищут и не открывают все новые и новые тайны благородного инструмента.
Что касается Эрнста Гевиннера, то, конечно же, свою некомпетентность он преувеличил: директор музея в Маркнейкирхене энтузиаст своего дела, отличный знаток и по образованию — историк музыки. О каждом экспонате уникального хранилища он может рассказать целые истории.
— Вы знаете, когда Ойстрах учился играть на скрипке, оказывается, у него был инструмент из Маркнейкирхена, да, да!
— Посмотрите, какие аккордеоны! — В самом деле, удивительной красоты, праздничные, парадные инструменты.— Двадцать таких аккордеонов было изготовлено у нас, в Клингентале, после окончания войны — в подарок советским воинам.
— А вот контрабас XVIII века. Совершенно уникальный инструмент. К нам приезжают со студии ДЕФА, чтобы делать точные модели таких редких вещей. Между прочим, он чудом уцелел, он раньше был в Дрезденском симфоническом оркестре...
— Хотите покажу курьезы? Вот трость. С ней прогуливался какой-то франт. Думаете, палка? Ничего подобного, слушайте!
И «палка» в руках Гевиннера превращается в сладкозвучную флейту.
— Раньше ведь транзисторов не было, хочешь слушать музыку — играй сам...
— А эта труба изготовлена у нас специально по заказу Верди — для исполнения его триумфального марша в «Аиде». Здесь — старинный бирманский народный инструмент. Министр культуры Бирмы был у нас в гостях, хотел купить для своего музея — таких инструментов, оказывается, у них уже не сохранилось. С трудом ему отказали...
— Как пополняется ваше собрание, за счет чего?
— В год поступает сто — сто двадцать новых экспонатов. Ведь как бывает? Приезжают специалисты, видят, чего у нас нет,— присылают. Вот азербайджанские народные инструменты, грузинские- Балалайку нам прислал один большой любитель музыки из Ленинграда. Гусли у нас есть, смотрите...
Более полутора тысяч экспонатов насчитывает сейчас эта коллекция. Маркнейкирхен расположен совсем не на стремнине туристских трасс, и тем не менее число посетителей музея, если считать с 1945 года, уже давно перевалило за миллион. Тоже миллион! Вот разгадка оживленного автобусного движения в этом городке.
— Сейчас у нас в год бывает до ста тысяч посетителей,— говорит Гевин-нер.— Если так пойдет и дальше, и второй миллион наберем очень скоро.
...И тут мы опять увидели Лорелею. Девушка в красных джинсах вошла в гостиную музея, присела за клавесин, и уже не стало кругом ни людей, ни автобусов за окном, ни самолетов в небе. Только музыка. Только пушкинские строки:
— Представь себе... кого бы?
Ну — хоть меня — немного помоложе;
Влюбленного — не слишком, а слегка...
— Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь...
Потом девушка пересела за другой инструмент, и под ее руками какой-то совсем старинной мелодией вздохнул орган. А потом за роялем прошлого века — конечно же, это было ясно! — сидел Шопен и о чем-то грустил, плакал, и ждал, и надеялся...
Вот совсем знакомое звучит в комнате — музыка Андрея Петрова.
Девушка переходила от инструмента к инструменту, от эпохи к эпохе.
А это что такое? Есть клавиши и кнопки, и есть пульт управления — горит то зеленый глазок, то красный. «Вермона» — один из самых новых электронных органов Клингенталя — двухмануаловый, с многопозиционным переключателем регистров.
Она подходит к «Вермоне», и уже не Лорелея, а современная девчонка сидит за инструментом, нажимает ногой на педали, весело перебирает пальцами, и по мановению ее рук послушные транзисторы то вызовут дух банджо, то саксофон застонет, то громыхнет африканский барабан, то пронзительный плач трубы позовет в горы — «по следу оленя лететь по скалам».
— Как же вас зовут, фрейлен?
Ничего не сказала фрейлен, ускользнула в соседнюю комнату, где ее ждала новая экскурсия.
— Она еще школьница. Летом помогает нам,— пояснил директор.— Ее зовут Лореляй...
Точка трудной погоды
Поздно вечером в Одессе разразилась странная гроза. Струи дождя хлестали по улицам, молнии с неистовой силой били в море, щадя громоотводы домов, но почему-то грома слышно не было. Лишь изредка что-то невнятно грохотало, словно далеко в небесах, за облаками, шла сцепка бесконечно длинного железнодорожного состава. Казалось, сама погода напоминала мне о предстоящей встрече с «Муссоном» — научно-исследовательским судном погоды, которое только-только завершило свой тридцать восьмой рейс и стояло сейчас в порту. Именно «Муссон» месяц назад работал на Ньюфаундлендском полигоне, а еще раньше — на точке «С» в Северной Атлантике, и вполне мог наблюдать зарождение того самого циклона, который сейчас обрушился на Одессу.
Утром следующего дня я отправился в Одесское отделение Государственного океанографического института (ГОИН). У директора отделения Евгения Александровича Собченко в десять утра начиналось совещание. Больше ста дней «Муссон» пробыл вдали от родных берегов, и теперь командованию судна предстояло отчитаться перед руководством института.
Вокруг стола сидели восемь человек. С директором и его ближайшими помощниками я виделся в день приезда. Три человека были мне незнакомы. Эти трое были с «Муссона»: капитан Иван Андреевич Касьянов, первый помощник Владимир Федорович Бычек и помощник по научной работе Вячеслав Анатольевич Ганночка.
Капитан «Муссона» полностью отвечал устоявшимся представлениям о капитане дальнего плавания: крепкое сложение, крупное волевое лицо с очень серьезными глазами, могучее рукопожатие — еще чуть-чуть, и сломает пальцы. Кажется, что такой капитан и в жизни как на мостике: не подступишься. Впоследствии, правда, выяснилось, что Иван Андреевич прост в общении, любит и понимает шутку.
— Вышли 12 марта, приняв на борт девять метеоракет,— начал капитан Касьянов. Его речь была сжатой и емкой, слова падали веско: чувствовалась привычка не говорить ничего лишнего и отвечать за каждую фразу, как в жизни капитан постоянно отвечает за корабль, за людей, за имущество...— Сделали заход в Палермо: заправились водой, продуктами. В назначенный срок вышли на точку «Чарли». На точке были выставлены буйковые станции: первая стояла 8 суток — ее подняли в связи с приближением циклона, а вторая — 14 суток. Буи дрейфа не имели...
Здесь мы осторожно перебьем капитана Касьянова и сделаем отступление: «Чарли», буйковые станции... надо многое пояснить.
Одесское отделение ГОИНа изучает физические, химические, гидробиологические процессы в морях и океанах. Важнейшая составляющая этой работы — анализ взаимодействия океана и атмосферы: ученые давно уже поняли, что не атмосфера сама по себе и не океан как таковой, а именно энергообмен между атмосферой и водной оболочкой планет — определяет погоду и климатические изменения на Земле. Второе направление деятельности института — изучение загрязнения гидросферы нефтью и процессов самоочищения океана. Это и понятно. Ведь ГОИН — институт Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды.
В 1974—1975 годах несколько стран, в том числе СССР, заключили соглашение по изучению нефтезагрязнения. У нас в стране национальным координатором работ по опытному проекту стало Одесское отделение ГОИНа. Непросто ученым разных стран сотрудничать: противники разрядки, в первую очередь администрация Рейгана, торпедировали в последние годы многие международные проекты. Но слишком уж широка и серьезна опасность нефтяного загрязнения, слишком уж нереально решить эту проблему силами одной страны, поэтому проект — сейчас он носит название «MARPOLMON» (английская аббревиатура от слов «Мониторинг нефтезагрязнения океана») — выжил. Программа стала постоянной: удалось наладить и публикацию материалов, и обмен информацией.
Целям сбора метеорологических и экологических данных и служат «корабли погоды». По соглашению ОССА — «Океанические станции Северной Атлантики»,— подписанному пятнадцатью странами, в Атлантическом океане были намечены шесть точек, где должны постоянно нести вахту научные суда. Сейчас действуют четыре точки. «Корабли погоды» там держат СССР, Великобритания, Франция, Нидерланды и Скандинавские страны.
За Советским Союзом закреплена точка «С»: кодовое наименование — «Чарли». В сущности, «точка» — это никакая не точка, а квадрат в океане со стороной десять миль. Центр квадрата «Чарли» лежит на 52° 45" северной широты и 35° 30" западной долготы — это примерно на полпути между Ньюфаундлендом и Ирландией. Нелегкая океанская станция досталась нашей стране. Столкновение теплого Гольфстрима и холодного Лабрадорского течения постоянно рождает дожди и туманы, Гренландия присылает антициклоны, из Карибского моря долетают отголоски тропических ураганов. Средняя температура воздуха зимой от 0 до плюс 8°, летом — 5—12°. Последний рейс для «Муссона» прошел относительно спокойно, а вот предпоследний... Сорок суток штормило. Скорость ветра доходила до 50 метров в секунду. Волны высотой 7—8 метров считались «рабочими», но иные валы достигали и 15 метров. А в эфир должно было идти и шло «метео»...
Главная работа на точке — сбор информации. Именно здесь нужна АБС — автоматическая буйковая станция. Буй — это гигантский пенопластовый поплавок весом 600 килограммов. Его держит на якоре четырехкилометровый трос, на трос — на глубину до двух километров — навешивают приборы. Для постановки буев и спуска приборов на судне установлены мощный подъемный кран и пять электрических лебедок. Датчики сообщают океанологам на поверхность о скорости и направлении течения, температуре, солености и химическом составе воды. Аэрологи запускают с борта корабля погоды радиозонды и метеоракеты, которые передают информацию о температуре и влажности воздуха, направлении и скорости ветра. Таким образом ученые получают точные характеристики огромного температурного столба, уходящего в атмосферу на 30—35 километров и на два километра «опущенного» в океан. Эти важнейшие сведения корабль передает в центр сбора информации в Бракнелле (Великобритания), а оттуда данные через считанные минуты транслируются в крупнейшие мировые метеоцентры — Москву, Нью-Йорк и Мельбурн.
Конечно, корабль погоды, как и любое другое судно, не может стоять в океане месяц, а то и больше, на одной точке: его сносит течением, ветрами. Десять-пятнадцать миль сноса в сутки — явление обычное, поэтому экипаж все время ищет буй — либо визуально, либо с помощью локатора. Корабль как бы пасет буй, при том что «скотинка» стоит на месте, а «пастух» то и дело отлучается...
Современный корабль погоды — а в Одесском отделении ГОИНа их насчитывается пять — можно сравнить с небольшим НИИ на воде. Здесь идут непрерывные исследования, ставятся эксперименты, функционируют лаборатории, вычислительный центр обрабатывает информацию, в эфир то и дело выплескивается цифровой текст. Из 110 членов экипажа «Муссона» половина — научные работники.
Вернемся в кабинет Евгения Александровича Собченко, где продолжается отчет капитана «Муссона».
— ...Закончив работы на точке, мы пошли в Дублин. После Дублина начался напряженный период работ на полигоне: поджимало время. Погода благоприятствовала, и мы поставили две буйковые станции. К сожалению, второй буй мы на время потеряли из виду и с помощью радара найти не смогли. Вышли на буй визуально — с точностью кабельтова. Оказалось, на станции сломана мачта с отражателем, не хватает одного прибора. Полагаю: буй ударило проходящее судно. Тем не менее все работы выполнены полностью...
Очень интересно было присутствовать на этом совещании. Весь разбор плавания занял минут сорок, не более. Четко, лаконично рапортовало командование «Муссона» о рейсе, и быстро, по-деловому анализировал выполнение задания директор Собченко, несколько раз повторив, что «полигоны — это наша вотчина и мы должны в них разбираться, как у себя дома...».
Но что же это такое — океанский полигон?
Мировой океан можно представить как колоссальный аккумулятор энергии. Одна из важнейших характеристик воды — ее большая теплоемкость (в 3 тысячи раз больше теплоемкости воздуха). В открытых районах океана, где меньше органических и минеральных примесей, воды обладают большой прозрачностью, и там солнечные лучи проникают до глубины 70 метров. Добавим еще малооблачность и обилие солнечного тепла в тропиках. Получается, что вода «впитывает» в себя в гигантских количествах солнечную энергию.
Итак, в тропиках океан забирает энергию, но отдает ее не постепенно и не повсюду, а спонтанно и в определенных районах, получивших название «энергоактивных». Там, где океан отдает энергию, где встречаются теплые и холодные течения,— как раз там и рождаются циклоны и антициклоны, впоследствии приходящие к нам в желанные или нежданные гости. В ведении Одесского отделения ГОИНа два таких района: Ньюфаундлендский и Тропический энергоактивные полигоны.
Я хорошо помню свою первую встречу с Евгением Александровичем Собченко. Едва директор упомянул Тропический полигон, как мы оба насторожились. Я — потому, что сразу подумал о Бермудском треугольнике, расположенном поблизости, а развивать эту надоевшую тему никак не хотелось. Евгений Александрович — по причине обратного свойства: ждал вопросов о природе и последних новинках проклятого треугольника.
— Если феномен Бермудского треугольника и существует,— сказал тогда директор,— то только гидрометеорологического свойства. Через него проходит спираль течений в Северной Атлантике, которая обеспечивает всю энергетику региона и определяет погоду в Европе. Эта спираль называется Северным антициклональным круговоротом. Академик Гурий Иванович Марчук считает: если мы обстоятельно изучим энергетику Северной Атлантики и соберем достаточный банк гидрометеоданных о состоянии океана и атмосферы, то на основе очень сложных — повторяю: очень сложных! — гидродинамических уравнений можно будет создать модели краткосрочных и долгосрочных прогнозов климатических изменений, то есть погоды. Так что не Бермудский треугольник мы изучаем, а собираем «иксы», «игреки» и прочие «зеты», чтобы решить уравнения тепловой машины для долгосрочного прогноза. О том, что такая машина существует, предполагали многие крупнейшие океанологи — Фритьоф Нансен и Степан Макаров, Юлий Шокальский и Николай Зубов, Владимир Визе и Харальд Свердруп. Мы продолжаем и развиваем их идеи. Академик Марчук предлагает к услугам прогноза свой математический аппарат. И не удивляйтесь: мол, погода — над головой, а полигоны — аж вон где: у Ньюфаундленда, близ Бермудского треугольника. Вся погода Европы делается там...
Во время того разговора я еще не знал, как именно работает судно на полигоне. Не знал, что есть буйковые станции и есть просто станции, что просто станция — это точка в океане (именно точка в отличие от точки — квадрата «Чарли»), в которой на глубину двух километров уходит зонд-батометр, измеряющий соленость, температуру, скорость течения; что судно ходит челноком по огромному прямоугольнику, покрывая всю плоскость полигона; что полученная информация — это данные о взаимодействии атмосферы с колоссальным куском, вырезанным в «пироге» океана и равномерно прощупанным зондами...
Все это я узнал позже, а тогда, в первый свой день в Одессе, понял лишь, насколько нужны ГОИНу, нашему хозяйству, всем нам лично исследования в далекой Атлантике. И понял, почему полигоны института расположены по периферии громадного кольца течений в океане. Разобрался я в сложной погодной механике с помощью статьи, написанной Е. А. Собченко, которая так и называется: «Северный антициклональный...» Обстановка в гостинице, когда за окном в море впивались бесшумные молнии, настраивала на серьезное чтение...
— По пути на точку — в 20-х числах марта,— докладывал капитан Касьянов,— нам не дали разрешения на заход в Роттердам. Объяснений не последовало. За время рейса 6—7 раз наносили визиты иностранные военные самолеты. Зависал вертолет, с 30—40 метров пилот фотографировал «Муссон». В Средиземном море к нам проявил интерес американский авианосец «Индепенденс». В Ирландии все было спокойно.
Разговаривая позже с учеными и моряками с «Муссона», я убедился, что каждый рейс советских научно-исследовательских судов погоды (НИСП) приносит новые факты дискриминационной политики западных властей. В прошлом рейсе закрыл для «Муссона» свой порт итальянский город Кальяри, еще раньше — Фуншал на острове Мадейра, Виллемстад на Кюрасао, Лас-Пальмас на Канарах, канадский Галифакс (кстати, именно с Галифакса в свое время началась эта позорная практика отказов...). С апреля 1980 года по май 1982 иностранные порты 21 раз отказывали кораблям погоды Одесского отделения ГОИНа в плановых, заявленных заходах. В перечне отказов, который мне показывали в институте, то и дело удручающие примечания: «НИСП «В. Бугаев»— находилось в море 72 суток без захода в порт...», «НИСП «Муссон» — 70 суток без захода...», «НИСП «Г. Ушаков» — 69 суток...»
Первый помощник капитана «Муссона» Владимир Федорович Бычек — обаятельный, щедрый на общение и дружеское участие человек — поведал мне о таком случае.
— В декабре 79-го в районе точки «Чарли» потерпел аварию спортивный самолет. Петер Гольдстерн летел из Америки в Европу и упал в воду. На точке стоял тогда «Георгий Ушаков». Судно прервало программу работ и пошло на помощь. Десять часов искали незадачливого пилота. Нашли, доставили в Геную. А итальянские власти зайти в порт «Ушакову» не разрешили! Гольдстерна высадили на рейде. Ни тебе топлива, ни тебе воды! Что делать? До Одессы не дотянуть. «Ушаков» направился в Стамбул — еле-еле дошел, на самых экономных скоростях. Представляешь?! Наши человека спасли, а те — дверь на цепочку!..
Нелишне заметить, что в разные годы научные суда Одесского отделения ГОИНа спасли на море и оказали медицинскую помощь пяти десяткам людей: экипажам затонувшего турецкого балкера «Зеки» и потерпевшего крушение датского судна «Кристина Собиа», рыбакам южнокорейской шхуны «Кванг миунг-310»...
Видно, кому-то очень хочется, чтобы советские научные суда не пускали в иностранные порты — вопреки всем нормам морской этики. Кому этого хочется, ясно из практики того же «Муссона».
В начале 1976 года судно пришло в Гамбург. Газеты разразились карикатурами и пасквилями. День стоял «Муссон» в «вольном ганзейском» Гамбурге, два стоял — травля не прекращалась. Ушли. Потом выяснилась подоплека: как раз в те дни в Гамбурге шло совещание министров по ядерному планированию НАТО. Конечно, мирное советское научное судно тут как соринка в глазу...
К счастью, не во всех портах такое отношение. Добрыми словами советские моряки неизменно вспоминают Ирландию (та статейка в газете города Корка — лишь маленькая ложка дегтя...). Когда в 1980 году на Западе задули антисоветские ветры и нашим кораблям погоды стало совсем неуютно в океане,— соглашение «ОССА» висело на волоске,— на одном из совещаний представитель Ирландии поднялся и спокойно заявил: «Приглашаем СССР в наши порты!»
Во время последнего рейса «Муссона» пришли на судно десять дублинских строительных рабочих.
— Сами попросились на борт,— рассказывал Владимир Федорович Бычек.— Посмотрели судно. Мы с ними поговорили за жизнь, в футбол сыграли на дублинском поле. Потом встречали их во время прогулок по городу: останавливаются, машут руками, улыбаются... Да и что говорить: многие ведь знают, что «Муссон» и по названию, и по сути — корабль теплого ветра...
...Совещание заканчивалось.
Поделиться книгой: