Помоги проекту - поделись книгой:
— Николас, — опросил я, — наверное, за десять лет случались и непредвиденные ситуации?..
Сиргадо откинулся в кресле-качалке и некоторое время с любопытством рассматривал меня так, будто увидел только что. Потом улыбнулся и сказал:
— Я не считаю, что работа разведчика опасней, например, той, что выполняет рабочий-строитель, поднявшийся на леса выше третьего этажа. Цена неверного движения для него и для меня — жизнь. Но в моем случае вместе с жизнью проваливается еще и дело, над которым долгие годы работают десятки, а то и сотни людей, моих товарищей. Вот об этом и приходится всегда думать.
Естественно, что «информация», которую я передавал ЦРУ, составлялась особенно тщательно. Ведь игра велась несколько лет, и каждое сообщение могли проверить. С той же тщательностью разрабатывалась и линия моего поведения, реакция на различные возможные предложения.
ЦРУ — жесткая организация. Наблюдение за агентом ведется постоянно. Я должен был докладывать обо всем, что со мной происходило, в том числе и о событиях в моей семье. Так, однажды я доложил, что мой старший сын вступил в Союз молодых коммунистов. Скрыть этот факт я не мог. Меня упрекнули в том, что я плохо воспитываю своих детей и они растут коммунистами.
Я сказал, что в этом есть и их вина, американцев. Два обещанных года работы давно прошли...
Тогда мне предложили готовить семью к отправке в США. Через некоторое время сообщили, что готовится операция по похищению моих детей, еще раз поинтересовались, согласен ли я. Я ответил утвердительно, но предупредил, что вместе с семьей придется уйти и мне. Конечно, со мной играли. Как они могли отказаться от услуг такого агента? Но риск был. Поэтому на Кубе приняли контрмеры на тот случай, если бы они все-таки решились на похищение.
Вот одно из поручений, которые я должен был выполнить по указанию ЦРУ История его выполнения, кстати, и будет примером того, что не все шло гладко в моей работе...
Впервые об этом необычном задании Николасу сообщили, когда он находился в командировке в Европе. Предстояла операция по установке подслушивающей аппаратуры в кабинете члена правительства Кубы. Для обсуждения подробностей задания и изучения аппаратуры «Сорро» должен был вылететь в одну из западноевропейских стран. Он сообщил об этом в Гавану. «Не волнуйся, инструкции получишь перед встречей с сотрудниками ЦРУ от нашего связного», — был ответ.
Но в назначенный час связной не пришел. Положение Николаса сразу стало критическим. ЦРУ могло и без его звонка узнать, что он прибыл в город, и тогда приглашение последует немедленно. Может быть, в отеле его уже ждет записка или человек? На всякий случай он продумал несколько вариантов поведения. Первое — заявить, что задание слишком опасно и он не собирается рисковать головой. Второе — разыграть обиженного недоверием. Это тоже отказ. Третье — принять условия и сказать, что в его положении все возможно. Четвертое — описать трудности выполнения задания и согласиться попробовать...
В отеле его никто не ждал, и Николас решил рискнуть. В центр ЦРУ он не позвонил. Разбросал в номере лекарства, притворился больным и лег в постель. Заснуть он не мог. Снова и снова обдумывал варианты...
Выполнение задания об установке подслушивающего устройства Николас затянул на два года. За это время миниатюрный аппарат — новинку шпионской техники — разобрали, изучили, изготовили его точную копию. Приборчик автоматически включался, записывая разговоры, шифровал их и по радио передавал на приемное устройство. Наконец центр решил, что дальше оттягивать установку аппарата опасно: в ЦРУ были «недовольны промедлением. Николас наконец установил подслушивающий аппарат и сообщил об этом. В органах безопасности знали, что мощность прибора обеспечивает надежный прием сигнала в радиусе двухсот метров. В связи с этим были приняты меры предосторожности. Через некоторое время ЦРУ сообщило «Сорро», что принять сигнал не могут, поэтому в ближайшее время переправят ему дополнительную аппаратуру. Это позволило затянуть игру еще на какое-то время.
Но тут карьера агента ЦРУ «Сорро» была прервана. Как говорилось ранее, последнее задание, которое он получил от своих американских шефов, огласил на траурном митинге товарищ Фидель Кастро: «Сорро» предписывалось внимательнейшим образом следить за перемещениями руководителя кубинской революции, сообщать о планах его поездок в другие страны, возможные маршруты...
Руководимые ЦРУ контрреволюционные организации демонстрировали все большую агрессивность. За короткий срок они предприняли попытку взорвать кубинский самолет на Ямайке; подложили бомбы в отделения агентства «Кубана де авиасьон» в Колумбии и Панаме, в помещение кубинской дипломатической миссии в Португалии, в консульство в Мехико; были похищены и, видимо, убиты два кубинских дипломата в Аргентине; взорван кубинский самолет над Барбадосом... Последняя шифровка «Сорро» показывала, что ЦРУ планирует замкнуть цепь диверсионных актов покушением на руководителя кубинской революции Фиделя Кастро.
К протестам правительства Кубы присоединилась мировая общественность. Неопровержимые доказательства участия ЦРУ в подготовке покушений на членов правительства Кубы вынудили сенат США заняться расследованием деятельности американской разведки. Администрация Картера заявила, что подобного рода акции не будут санкционироваться...
— Николас, — сказал я, — выступая свидетелем трибунала, судившего империализм, ты показывал часы, подаренные тебе за заслуги в ЦРУ от имени Киссинджера. Насколько хорошо знал он о твоей деятельности агента и мог ли он иметь представление о всех операциях, готовившихся Центральным разведывательным управлением против Кубы? Судя по документам, опубликованным комиссией сената по расследованию деятельности ЦРУ, серьезных доказательств прямого участия госдепартамента и администрации Белого дома в планировании этих операций найдено не было. Дело представили так, что ЦРУ просто вышло из-под контроля и зарвалось.
— Я удивился бы, если бы комиссия сената нашла такие доказательства, — ответил Сиргадо. — С самого начала было ясно, что расследование затеяли для успокоения общественного мнения. ЦРУ слишком могущественная организация, чтобы позволить даже влиятельным сенаторам вмешиваться в ее дела. Как мог не знать Киссинджер, например, об операциях, которые готовились в расчете на мою «информацию», если после каждого удачного доклада я получал от него приветы, благодарности и традиционный подарок — бутылку виски «Чивас Ригвл»?! Я ведь слыл знатоком крепких напитков...
Ты знаешь, вспомнился ещё один случай, когда я чуть не вышел из образа, — сказал Николас. — Это произошло перед X фестивалем молодежи в Берлине. Моего старшего сына выбрали делегатом на фестиваль, и он был очень горд этим доверием. Перед отъездом мы разговаривали. Я по долгу отца решил рассказать ему, как достойно он должен вести себя за рубежом. У меня вежливый сын. Он выслушал все и сказал: «Хорошо бы, папа, чтобы некоторые из этих советов ты использовал в своей собственной жизни...» Я почувствовал тогда, что вот-вот сорвусь. Но дети не знали о моей работе, и я ничего не мог объяснить ему.
В семьдесят шестом перед митингом, на котором должны были прочитать последнюю шифровку «Сорро», нас всех пригласил мой руководитель по разведке. В комнате собрались оба моих сына, жена и мой отец, он тогда ещё был жив. Им рассказали о моей деятельности за последние годы и объявили, что сегодня эта работа заканчивается. Я смотрел, конечно, на старшего. Его лицо невозможно было описать, как невозможно описать краски восхода солнца...
Было далеко за полночь. Я проводил Николаса и Марию-Антуанетту до машины. Они уехали, а я остался стоять на улице. Город спал, пахло морем, было тепло, тихо и безлюдно. Только перед домом напротив, под яркой лампой у входа сидели двое. Там находился ночной пост комитета защиты революции нашего квартала. Эти двое несли свою вахту. Двое из тысяч других дежурных, которые так же — каждый на своем посту — охраняли Революцию.
Ищу кибитку
Хорошо было путешествовать в XIX веке! Всенациональные традиции и обычаи, все предметы народного быта любознательный странник мог видеть каждый день в их естественной среде... И не надо было обладать гениальностью Пушкина, чтобы заметить мимоходом: «На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком)». Попробуйте посетить этот «плетень» сегодня!
Сейчас на всей территории Калмыкии, в ее степях и на берегах озер, на барханах Черных земель и побережье Каспия отыскать старую добрую кибитку почти невозможно. Переход к оседлому образу жизни, начавшийся еще в прошлом веке, постепенно уничтожил мир кочевого быта с его привычками и обрядами, одеждой и жилищем. До нынешних дней дошло немногое, и, чтобы отыскать сохранившиеся приметы кочевья, надо самому превратиться в кочевника и неторопливо пересечь вдоль и поперек землю, равную по размерам среднему европейскому государству. И когда обострится слух и станет по-степному зорким взгляд, тогда с резким свистящим ветром донесутся до тебя звуки протяжных песен...
Протяжная песня без сопровождения — «утдун» — наследие древней калмыцкой культуры, отголосок мира кибитки. Едет всадник по степи и поет. И так поет, что стали калмыки измерять землю песней. Это не метафора. Существовала в Калмыкии такая мера длины — «дуна газр», что в переводе означает «расстояние голоса». Путь кибитки, шаг коня — все становилось песней, и песня становилась мерилом. Сейчас, естественно, пространство воспринимается иначе, исчисляемое привычным течением километров. Но протяжные песни возвращают порой то состояние, в котором нет другой жизни, кроме дороги, и другого крова, кроме кибитки кочевника. Такой была «Песня о серой лошади», которую я услышала на севере республики, в Городовикове, от Татьяны Петровны Елешевой.
Пела старая русская женщина, прожившая всю жизнь в Калмыкии, и велико было, очевидно, воздействие этой самобытной культуры, если ее песня действительно мерила расстояния и каждый ее звук возрождал ощущение прожитой дороги. Она пела, словно выйдя на порог кибитки и окидывая, как взглядом, голосом окружающий мир. Голос поднимался орлиным взмахом и долго держался на одной ноте, протяжной и томительной, как бесконечная дорога. Почти нет переходов, модуляций — это не просто пение, это удивительное слияние слуха и голоса со зрением, не находящим высот и ложбин, плавно скользящим к отдаленной ровной линии горизонта...
Песня эта, несущая с собой целый мир вековых кочевий, продолжала звучать в моих поездках по Калмыкии, как проводник в поисках кибитки. Образ кибитки живет, даже когда исчезает само жилище. Его можно уловить в праздниках, он связан с плетью в руках всадника, с упряжью для коня и с тем, как запрягают верблюда в телегу. Дробные части этого образа, как детали кибитки, разбросаны по пространствам степи.
В поисках кибитки, как в поисках утраченного времени, растекаются дороги на юго-запад, на запад, на север, на восток... Мой путь лежит на север — к тем местам, где, по мнению некоторых ученых, когда-то находилось русло Волги, отразившееся сегодня в зеркалах Сарпинских озер. Еще до революции существовал водный путь по этой озерной системе, и не кажется невероятным предположение, что именно здесь, на Сарпе, стояла столица Хазарского каганата. В Калмыкии трудно забыть об истории: но и эта память — память пути. Путь воинов Святослава, шедших к победе над хазарами, проложен тоже здесь. Следы перемещений войск и народов — по ним ступают кони нынешней Калмыкии, для которых мастерит сбрую Саранг Буватинович Копнеков, живущий в Цаган-Нуре, на Сарпинских озерах.
Седла и поводья, сделанные руками старого табунщика, хранят законы кочевья, хранят запах кибитки и шелест тонких кожаных ремней, которыми скреплялись «терме» — решетки кибитки. И законы ремесла остаются теми же, и так же разрезается кожа крупного животного на три больших полосы, из которых обычно делают семь ремней, уже потом превращая их в «хазар» — уздечки, «ногто» — недоуздки, «жола» — поводья... Вслушайтесь в звучания «хазарин», «хазар», особенно когда звучат они в тех местах, где могла находиться хазарская столица, — и прозрачной станет связь истории человеческих скитаний, битв и походов с народной культурой. Эпос преодоления пространства запечатлен в коже, выделанной руками Копнекова.
И пожалуй, только об одном жалеет семидесятилетний мастер, всю жизнь свою проведший возле лошадей и на Дону, и в Калмыкии, что не может сегодня украсить сбрую традиционными металлическими бляшками, придававшими когда-то такое мужественное своеобразие фигуре калмыцкого всадника. Сейчас разве что в музее увидишь тяжелые кожаные, украшенные серебром мужские пояса, которые перекликались с украшением лошадиной сбруи. Без этого строгого блеска трудно представить себе конника в степи, как и без старинной плети — «маля», оружия охоты и укрощения.
Как делают эти плети, мне показывал другой мастер — народный поэт Калмыкии Константин Эрендженович Эрендженов. И тут выяснились любопытные подробности. Рассказывают, дерево, из которого изготовляют рукоятку лучших маля — сандал, — может отпугивать вредных насекомых. А шерсть овечьих шкур, из которых вырезаются ремни для плети, спасает от укусов скорпиона... Что же касается изготовления маля для охоты на волка, то это предмет особого разговора. Такая плеть имеет четырехгранную форму, и плетут ее по-особенному — «елочкой». С этой плетью калмыцкий охотник скакал по степи за волком, пока тот не обессилевал и не падал Всадник соскакивал с коня и шел навстречу хищнику. Когда их разделяло несколько шагов, волк бросался на человека — и в этот момент плеть должна была рассечь воздух, перебить зверю нос... Уже позже, где-то в дороге, мне рассказали о более безопасном способе охоты, когда волка доставали плетью, не слезая с коня. Но в любом случае качество владения этим холодным оружием было доведено до совершенства...
Кожу на такую плеть берут с трехлетней овцы. Ее замачивают на несколько суток в кадке, где до этого бродило кислое молоко. Очищенную от шерсти и грязи кожу сушат в холодном месте, потом режут на ремни. Чтобы полоски ее были ровными, их пропускают через специальный деревянный брус с выемкой посредине, где лишнее срезается. Эрендженов заметил, что для такой плети берут только размягченную кожу, предварительно выбитую специальными колотушками. Для придания достаточной мягкости необходимо от тысячи до полутора тысяч ударов...
В квартире Эрендженова плети висели на стене, но их количество было обманчивым — вполне возможно, что перед моими глазами в тот момент находились все современные маля, существующие в республике. А когда-то у каждого всадника, каждого обитателя кибитки была своя маля... Пел всадник, разглядывая верную плеть:
Так сжимала нагайку рука,
Что выступил из нагайки сок.
Из шкуры трехлетнего быка
Сердцевина ее сплетена...
Эти слова из калмыцкого национального эпоса «Джангар», который рассказывает о победах и странствиях богатырей. Эпос этот складывался веками и дошел до нас почти неизменным.
Искусство джангарчи, народных сказителей, требовало хороших учителей. «Джангар» не повторяют слово в слово — его переживают заново каждый раз, с новыми подробностями, обогащая тем самым древнюю форму эпического сказания. Высокий, седоусый, с быстрыми темными глазами, джангарчи Леонтий Васильевич Адудов родился в 1908 году и еще помнил легендарных мастеров этого жанра устного народного творчества. Никто не может рассказать весь эпос — объем его громаден, вариации бесконечны.
На это не хватит ни времени слушателя, ни жизни сказителя. Мой собеседник был настоящим джангарчи, он буквально растворялся в ритме сказания...
Сам процесс исполнения одной песни из эпоса длится более одного часа. Леонтий Васильевич поет о приключениях самого Джангара и о подвигах богатыря Савра тяжелорукого, о том, как были уведены табуны красавцев коней от их грозных хозяев в страну счастья — Бумбу, о поединках богатырей... Каждая новая строфа — это перепад времени, возвращение к миру кочевий и кибиток. Удивительно слуху, привыкшему к распеву былины или мерной строфике «Калевалы», воспринимать речитатив «Джангара», где меняются интонации, скороговорка переламывается набежавшей мелодией, где странная система рифм и созвучий. Это стихи, которые можно исполнять в дороге и на пороге кибитки, во время стоянки. Я слушала их на ходу — мы шли с джангарчи по улице районного центра, весенняя распутица сбивала шаг, но бодро идущий Леонтий Васильевич по пути импровизировал подвиги Джангара, богатыря, властителя волшебной страны Бумбы.
Потом мы разговаривали в степи, где строфы эпоса словно обретали эхо, разносясь поднявшимся ветром...
Но «Джангар», я знала, надо слушать не так. Когда окончится путь и на легкие решетки ляжет войлок, когда распрягут коней и сквозь отверстия в крышах кибиток поднимется теплый дым еды и человеческого жилья, тогда посредине круга, образованного кибитками, соберутся вокруг сказителя взрослые и дети и будут переживать вместе с джангарчи приключения героев. Или должен быть праздник — из тех праздников, которыми входило время вращения Земли в жизнь древних скотоводческих племен, отмечая пору нового цикла в течении кочевья. Тогда бы боролись богатыри, догоняли друг друга всадники, состязалась в играх молодежь — и состязались в лучшем исполнении эпоса джангарчи из разных улусов, собравшиеся в тени кибитки...
«Джангар» еще можно услышать и сегодня — национальные эпические сказания никогда не умирают в народе, даже будучи воплощены на бумаге. Но совершенно своеобразное произведение устного народного творчества Калмыкии — «яс кемэлгын», состязание в красноречии на 25-м позвонке овцы, — услышать сейчас довольно трудно. Само создание этой полуигры, полусерьезного состязания определялось пространством степей. Старики рассказывали мне: жили два друга — море тогда было лужицей, а сандаловое дерево — кустом; и разделяло друзей расстояние «от ергеневской балки до Каспия»... Встречаясь, они словно делились всем, что видели в пути. Поэтому и нужен был именно 25-й овечий позвонок, тот, что у хвоста, — своеобразие его формы наталкивало на самые свободные ассоциации. Играющие переворачивали позвонок в строгой последовательности, и каждая грань давала новый поворот образа степи. В десять вопросов, которые задавали друг другу соревнующиеся, должен был войти весь мир, окружавший калмыка в кочевье, — представление о хорошей жене, о крыле беркута, верном коне, природе степи и кибитке. Условно говоря, это соревнование определялось одним вопросом: «Что на что похоже?», но любой ответ был связан с той жизнью, образом и символом которой давно стала кочевая кибитка.
Слушать яс кемэлгын не просто интересно, но и заразительно. Потом ловишь себя на поисках сходства с 25-м овечьим позвонком дальнего холма или силуэта лошади и, спохватываясь, жалеешь об отсутствии этой игры в своей дороге. Раньше состязания яс кемэлгын происходили на свадьбах между двумя самыми красноречивыми со стороны жениха и невесты, и проигравший мог расплатиться целым табуном — так высоко ценилось калмыками умение передать тот мир, который их окружал.
В «Джангаре», как и в соревновании на овечьем позвонке, поражает емкость слова, впитавшего в себя без преувеличения всю степь. Поэтому трудно вне Калмыкии понять значение сказаний и других жанров устного народного творчества, как трудно оценить ремесло старого мастера в Цаган-Нуре, не видя степи, по которой бродят табуны коней... Привязанность человека не просто к своему крову, но ко всему, что входит в видимый и слышимый мир, сформировала понимание кочевой кибитки, которая для калмыка вбирала в себя все окружающее и сама становилась органической частью простора. Кибиткой были ковыль и пастушья сумка, орел и сайгак, конь и верблюд, небо и земля. В вечном движении рождалось своеобразное, с элементами театра и фантастики, народное творчество, о котором Гоголь писал: «Калмык способен верить чудесному и охотник до сказок... Рассказчики водятся мастера своего дела и сопровождают, где следует, пением, музыкой, телодвижением, где нужно — подражанием голосу животных».
Жизнь обитателей степи органично входила в быт и искусство калмыков. В «Джангаре» упоминается облава на сайгаков, которую проводили охотники на конях. На восток от Элисты, в государственном заказнике «Степной», я видела новорожденных сайгачат. Крохотные детеныши реликтовых животных, современников мамонтов, лежали в траве на Черных землях, где раньше зимой на просторах бесснежных пастбищ ставились кибитки со всей Калмыкии. Теперь там не ставят их ни зимой, ни весной — но весной лировидные глаза сайгачат здесь в первый раз видят степь, гнездо жаворонка в траве и высоко в небе черного коршуна, кружащего над Черными землями. Недалеко от исчезающих в мареве степи стад сайгаков, на Ялмтинских лиманах и Камышовых озерах, взлетают крупные лебеди; стоят или бродят, брезгливо поднимая длинные ноги и поглядывая сверху вниз, цапли; важною походкой прохаживаются журавли-красавки... Идея движения одушевляет все живое, и даже новорожденный сайгак, с еще мокрой шерсткой, через два часа после своего появления на свет вскакивает на тонких ногах и мчится по барханам. Идея движения вложена в эпос битв и странствий и в свист плети, рассекающей воздух. Идея движения создала танец «чичирдыг» — танец тряски, всадника, дороги, кибитки.
Еще в 1834 году писал путешественник о чичирдыге: «Пляска калмыков состоит не только в движении ног и рук, но, можно сказать, всех мускулов, потрясаемых каждым звуком музыки, словно электрическою силою». Я видела, как танцевали чичирдыг мастера из ансамбля народного творчества в Городовикове, и танец этот тоже был кибиткой. Движения рук словно восстанавливали дрожь жердей — «унйнов», которые в пути, в повозке сталкивались друг с другом. Память кочевья жила в каждом жесте, в каждом повороте танца.
В узоры расшитых «цегдегов» — верхней женской одежды — равномерными волнами вливается степь. Ломаная линия очерчивает контур кибитки. «Ночью шила, без очков, как мать моя шила, — рассказывала Деляш Учуровна Улядурова, глава танцевального ансамбля, — днем работаешь, ночью вышиваешь. Ничего. Без такой одежды нельзя. И себе сделала, и подругам сделала. Вижу, может, уже и не так, а память есть... Потом в Москву приехали — всем нравилось...»
Калмыцкая вышивка нарядна. Красный цвет означает радость, белый — чистоту и невинность, голубой — небо, вечность, любовь, желтый — праведность; и в противовес этому насыщенному сиянию возникает черный, как бы подчеркивая яркость общего впечатления.
Нашитые блестки слагаются в узор на темных шапочках — «тамшах», отражаясь в сиянии темных узких глаз на смуглых лицах. «Конечно, не молодые мы, — говорила Деляш Учуровна, пока, запыхавшись, отдыхали от танца ее пожилые коллеги. — Только как бы там сердце не болело, дома сидеть плохо... Пока ноги ходят — буду сюда ходить». Вечная неусидчивость, как какая-то дополнительная молекула в крови, была в этом ответе.
Народное искусство — это, безусловно, передача традиции от поколения к поколению. На детях словно проверяется истинность традиции, и естественность восприятия и исполнения старой песни, танца — еще один показатель того, как важно сохранить культуру народа, культуру кибитки, сложившуюся в процессе преодоления пространства. Движение в пространстве, измерение своей жизни с помощью «дуна газр» — и сейчас основа понимания особенностей этой страны, где на один квадратный километр в среднем приходится 2,5 человека.
В полынной степи в Ульдючинах, что на полпути от Элисты к Городовикову, танцевали чичирдыг школьники. Они исполняли и старинные свадебные пляски, и танец чаш, который в своей завершенной чистоте движений стал для меня символом гостеприимства калмыцкого народа. Все же есть какая-то древняя и прочная связь между тем, как жил народ, и как танцевал... Танец для этих школьников был не только отдыхом, но, похоже, еще и своеобразным критерием верности ощущения своего тела в пространстве. Я глядела на девушек, вплывающих в журавлиный клин старинной медленной мелодии, слушала звуки домбры и вспоминала, что раньше подростки в Калмыкии считались достигшими совершеннолетия только тогда, когда могли участвовать в «няре» — молодежном гулянии, где знание танцев было обязательным.
В Ульдючинах мне сорвали белый неприметный цветок — «тахья тырц» — «белая душа». Он был так же трудно различим в травах, этот свет души степи, как труднонаходимы были на просторах Калмыкии люди, хранящие в себе память кибитки. Поэты и табунщики, мастера обработки кожи и певцы, танцоры и джангарчи — кажется, так много! Но надо было исколесить почти всю страну, чтобы из разных встреч сложился древний облик кибитки, вобравший в себя многовековую культуру народа. И каждая остановка в пути была встречей под шатром утерянного жилища. Словно след кочевых стоянок навечно впечатался в почву степи, где рождается все живое — от сайгака до поэтического слова.
Незаменимая тыква
Со стены комнаты улыбается большая круглая африканская маска. Обычно они свирепы на вид, ведь чаще всего их назначение — отпугивать злых духов. Эта маска улыбается всем своим круглым желтым выпуклым лицом, покрытым орнаментом
Все, кто впервые видит маску, обязательно спрашивают, из чего она сделана? Не глина, не кожа — это точно. Дерево? Но деревянная маска такого размера, даже если сделать ее столь же тонкой, будет гораздо тяжелее. Похоже на скорлупу ореха, но каким же должен быть орех, если сегмент его в поперечнике чуть ли не полметра? И мало кто догадывается, что маска эта из тыквы.
В Африке растет много сортов этой огородной, бахчевой, как пишут в справочниках, культуры. Есть сорта, дающие вкусные, сладкие плоды их, естественно, употребляют в пищу. Но у некоторых видов тыквы мякоть горькая, есть ее нельзя. Зато если такую тыкву вычистить, выскоблить, вымыть и хорошенько просушить, то получится калебас.
Калебасы бывают большими и совсем крошечными, круглыми, овальными и длинными, похожими на гранату и на змею, проглотившую футбольный мяч. Тыкву можно разрезать пополам, и тогда в зависимости от ее формы будет калебас чаша или калебас, напоминающий пирогу. Если отрезать тыкве макушку, то калебас будет походить на шар или бутылку. Кстати, французское слово «калебас» в переводе как раз и означает «тыквенная бутылка». Африканцы в странах, где распространен французский язык перенесли это название почти на все изделия из тыквы.
Вне зависимости от формы калебасы легки, тонки, прочны, плотны и снаружи глянцевиты. Эти качества и обусловили самое разнообразное их использование.
Пожалуй без двух вещей невозможно представить жизни африканцев — без калебаса и без барабана. Но и тут калебас, если можно так выразиться, обскакал барабан, потому как из калебасов тамтамы делают, а вот из барабана воду пить никто не станет.
Самый простой тамтам делают из большой круглой тыквы. Ее вычищают через маленькое отверстие и сушат. Теперь, если ударить по ней костяшками пальцев, раздастся резкий, гулкий звук. Можно встретить и такой тамтам — в половину большого калебаса с водой бросают два-три маленьких пустых калебаса шарика. При ударе по ним деревянной палочкой получают трескучие щелчки. Ни один африканский оркестр не обойдется без трещоток — на небольшие, вроде пузатых бутылок калебасы натягивают нитки с ракушками каури. Другие погремушки и вовсе просты — калебас с сухим горохом. Так что ударные в африканском оркестре представлены деревянными и калебасными барабанами, погремушками и трещотками из калебасов, из металла делают лишь кастаньеты и стержни, по которым бьют медными палочками.
Калебасы прекрасно резонируют, и потому из них изготовляют детали музыкальных инструментов — ксилофонов, струнных инструментов, рожков, дудок. Иной рожок сделан из длинного, с перехватами калебаса, а порой калебас-резонатор прикрепляют к антилопьему или буйволиному рогу.
Но это все о музыке, о духовной пище. Что же касается пищи в прямом значении слова, то трудно представить, из чего бы африканцы ели и пили, если бы кто-то когда-то не изобрел калебас. Калебас — краеугольный камень африканской столовой и кухонной посуды. Его вот только на огонь поставить нельзя, но тут его заменяют глиняные горшки и металлические сковороды. А тазы и чаны, чаши и чашечки всевозможные миски, кувшины, бутыли делают из тыкв.
Деревянная ступа, пест и несколько калебасов — без них ни одна хозяйка не сможем приготовить из кукурузы, сорго, проса, ямса, маниоки «пат» — основу основ африканской кухни. Принцип таков — замочить зерна или коренья в калебасе, перетолочь их в ступе и снова высыпать в калебас с водой. Эту смесь надо отфильтровать и дать отстояться (опять же в калебасах) — полученный осадок и есть пат, беловатый, пресный, крутой кисель. Калебас здесь незаменим: тыквенная посуда не окисляется, не ржавеет, не имеет запаха, легка. Стоят калебасы дешевле глиняных горшков или эмалированных тазов. Едят пат тоже из калебасов: его всегда приправляют равными острыми соусами, и тут без тыквенной миски не обойтись.
Похожим на изготовление пата способом готовят пиво и что-то вроде кваса. Пьют их, зачерпывая из калебаса-бадьи маленькими калебасами-пиалами. В далекую дорогу не уходят без калебаса-бутыли на перевязи за плечом. Гостю, вошедшему в дом, первым делом подносят в калебасе воду.
Находит калебас применение и при добыче пищи — рыбаки используют большие шары-калебасы как поплавки, к которым крепят верши или сети.
Технический прогресс вносит в жизнь изменения — расширяется и применение калебасов. В африканских городах жертвами дорожно-транспортных происшествий чаще всего становятся велосипедисты и мопедисты во-первых, потому что их очень много, а во-вторых — любят они прокатиться с ветерком. Во многих странах приняты законы, запрещающие ездить на мопедах и велосипедах без защитных шлемов. Быстрые на выдумку дельцы смекнули, что прочные, тяжелые, но дорогие шлемы не всем по карману, и наделали шлемов из тыквы. Все в этих шлемах соответствовало стандартам — размер, окраска, даже ремешок под подбородком. Если быстро ехать, то ни один полицейский не отличит такой шлем от настоящего. Увы, различия выявлялись во время удара... и спрос на тыквенные шлемы стал падать.
Но во всех прочих традиционных ролях калебас по-прежнему популярен и любим в Африке. В быту пользуются простыми калебасами — новые, они поблескивают своими глянцевитыми, светло-желтыми боками, со временем и употреблением темнеют и тускнеют. Делают и нарядные калебасы — покрывают их тонкой резьбой или раскрашивают яркими орнаментами. На любом африканском рынке рядом с мясными, овощными, гончарными рядами обязательно увидишь ряды калебасные, где всегда толпятся покупатели посуда-то нужна всем.
Маски же из калебасов — вроде моей — продают только в сувенирных лавках африканцам они ни к чему. Для них калебас — вещь утилитарная, тем и хороша.
Через грозовой фронт
Это случилось 9 октября 1944 года
..Майор Водяник, штурман экипажа гвардии майора Пискарева, ежеминутно поглядывает на часы — ожидает встречу с синоптиками. За последние дни летчики порядком изнервничались: гидросамолеты, которые они должны перегнать из Америки, ждут на фронте, они нужны для поисков гитлеровских подводных лодок, ждут и самих летчиков, но вылет затягивается...
Прогноз, который дали синоптики, не обрадовал: фронты с сильной грозовой деятельностью. Майор Пискарев и майор Водяник тщательно проанализировали метеоданные: если прогноз составлен правильно, размышляли они, то можно перелететь через грозовой фронт во фланговой его части на большой высоте. Все ливни и грозы останутся внизу.
«Добро» на вылет получено. Командир экипажа опробует моторы на всех режимах. Работают идеально. Пора взлетать. Летающая лодка набрала скорость, вышла на редан, но еще долгов время из-за сильной перегрузки не могла оторваться от воды. Еще бы, бензин залили под самые пробки. Лететь предстояло над Атлантикой...
Наконец самолет медленно, словно нехотя, поднялся в воздух. Глаза летчика невольно задержались на шкалах приборов, указывающих температуры масла и головок цилиндров. Они явно выше нормы. Перегрев. «Ничего страшного, сейчас моторы обдует воздухом — и все будет в порядке!» — успокаивает себя командир экипажа.
Настроение у всех приподнятое: домой! Штурман возится с картой и старается проложить курс так, чтобы он был хоть на милю короче. Радист липший раз проверяет аппаратуру. Борттехник следит за моторами — ему кажется, что от того, как он наблюдает за ними, зависит скорость полета. Второй пилот, лейтенант Дорофеев, думает о том, как бы самому взяться за штурвал: когда ведешь машину, время летит намного быстрее.
В пилотскую кабину зашел майор Водяник, смотрит на командира, улыбается и сразу ставит на магнитном задатчике новый курс. Улыбка Водяника означает, что все идет хорошо.
Командир и штурман наблюдают, как под самолетом уходят огни чужого города, гидроаэродрома. Впереди же по курсу стоит непроницаемая темнота.
Ровный, ласковый гул моторов, застывшие стрелки многочисленных приборов — все это действует успокаивающе. Понемногу напряжение отпускает летчиков. Начинает казаться, что и дальше полет будет проходить так же нормально.
С набором высоты летающая лодка вошла в облачность. Парируя болтанку, командир обратил внимание, что свет в пилотской кабине стал каким-то странным. Если раньше кабину освещали тусклые синие лампы, то сейчас на стенах полыхало многоцветье. Свет лился снаружи. За стеклом кабины прямо по курсу самолета вместо непроглядной тьмы появились сполохи — яркие цветовые спектры самых разнообразных сочетаний. Казалось, горел самолет. Стараясь не выдавать волнения, майор Пискарев пытается разобраться в незнакомом явлении.
Подброшенную природой задачку на сообразительность командир решил довольно скоро. Все дело было в аэронавигационных огнях Они многократно отражались в облаках, как в параллельных зеркалах, и от этого самолет стал похож на пылающий факел. Хотя причина явления прояснилась, но вся эта иллюминация действовала на нервы, и в глубине души летчик ждал очередной каверзы. К тому же игра огней порядком утомляла зрение. Приказ командира — и один за другим гаснут бортовые огни. В наушниках раздается голос радиста, младшего лейтенанта Макарова:
— Связь с аэродромом установлена. Работе мешают сильные грозовые разряды!
Меж тем болтанка стала усиливаться. Чтобы ослабить напряжение, включили автопилот. Пришло время определиться. Командиру вспомнилась шутка знакомого моряка: «Лучший способ определиться — это опросить местных жителей!» Но штурману Водянику не до шуток. По его расчетам, луна уже должна быть над горизонтом, и, ожидая ее, он «загорает» в астролюке. Минуты идут, стрелки альтиметра перешли за 3 тысячи метров, но облачность пробить никак не удается. Штурман сомневается в курсе — вроде бы ветерок снес в сторону, надо бы поправку определить. Но какую? Видимо, пока надо держаться прежнего курса.
Водяник появляется в пилотской кабине. Пискарев спрашивает:
— Как дела, штурман? Удалось за луну зацепиться?
— Пока нет. Но поправку определили по радиопеленгам. Нас немного снесло вправо. Хотя, — Водяник замялся, — в этой поправке я не очень уверен. Мне бы небо со звездами...
Чтобы успокоить Водяника, командир обещает ему «найти луну или, на худой конец, парочку звезд, да пожирней».
Альтиметр уже показывает 4 тысячи метров, а чистого неба все нет и нет. Серая вата облаков по-прежнему обволакивает самолет. Неожиданно Водяник срывается с кресла и бросается в астролюк. В наушниках слышится его торжествующий голос:
— Режим! Режим!
Командир не сразу заметил, что в разрыве облаков на мгновение показалась луна. «Режим так режим», Гидросамолет в умелых руках вдет точно по горизонту, не меняя скорости, без малейшего крена.
— Готово! — радостно докладывает Водяник. — Теперь определимся как на своем аэродроме,
Поделиться книгой: