Помоги проекту - поделись книгой:
Его машина была уже нагружена. Он ожидал, пока загрузят другую, чтобы ехать вместе.
— А кто здесь работает?
— Студенты Технического университета, с ними есть и профессора. Виктор Хара тоже здесь.
Внутри склада я увидел его на горе мешков. Обнаженный до пояса, со слипшимися волосами, он смахивал пот с лица. Кивком головы Виктор ответил на мое приветствие.
— Готовлю репортаж о добровольных работах, — сказал я.
— Прекрасная тема, я и сам ею увлекся, — засмеялся он.
— А гитара с тобой? — невольно вырвалось у меня.
— Сегодня моя музыка вот, — показал Виктор на мешки.
Когда я уже уходил со склада, Виктор продолжал перетаскивать увесистые мешки. Сразу было видно, что его сильные руки умеют держать не только гитару. И не случайно песни Хары, созданные в годы Народного единства, пронизаны пафосом трудовых усилий народа. «Я иду на работу», «Добровольные работы», «Гимн рабочих-строителей»...
Чилийская журналистка Лихея Бальядарес рассказала мне, что за три дня до переворота, 8 сентября 1973 года, она беседовала с Виктором у микрофона коммунистической радиостанции «Магальянес». На этот раз он не пел, а говорил. В конце Лихея спросила:
— Виктор, ты артист, имеющий большие возможности заработать много денег и жить припеваючи, путешествовать по другим странам. Почему ты так бескорыстно, так самоотверженно, не думая о своих личных выгодах, отдаешься трудному делу Народного единства?
— Я думаю, — ответил Виктор, — что артист — это частица народа, и, когда у него есть это ощущение, он раскрывается по-настоящему. Я хочу, чтобы все наши юноши имели возможность развиваться, сочиняют ли они музыку, добывают ли руду, выращивают ли хлеб. Именно такие возможности открывает правительство Народного единства. При нем народ получил право определять судьбу своей страны. Изменения, в которых мы участвуем, — это лучшее из того, что может происходить на моей родине...
Факел песни
10 сентября, за день до военного переворота, мне позвонила председатель Чилийского комитета защиты мира профессор Ольга Поблетте.
— Завтра в Техническом университете открывается выставка «За жизнь, против фашизма». Будет выступать Сальвадор Альенде. Будет петь Виктор Хара. Приглашаем советских журналистов.
Накануне я видел большой плакат, сделанный для выставки. На нем — мать, кормящая грудью ребенка, и тень обоих, залитая кровью. Это был кричащий в своем молчании призыв защитить жизнь от фашизма. Виктор тоже хотел организовать агитационную поездку по стране, чтобы предостеречь народ. Началом и должна была стать антифашистская выставка в Техническом университете.
11 сентября выставка не открылась. Сальвадор Альенде выступил в этот день, но не в университетском зале «Греческий форум», а из осажденного путчистами дворца «Ла Монеда» с последним обращением к народу. Виктор же рано приехал в университет. И петь ему пришлось не со сцены, а расхаживая с гитарой среди студентов и подбадривая их. Воздух вокруг здания уже разрывали автоматные очереди. Виктор позвонил домой, где остались жена Джоан и дочки Мануэла и Аманда.
— Не выходите из дома. Попозже я еще позвоню.
Второй раз Виктор позвонил уже к вечеру.
— Мне еще нужно остаться здесь на какое-то время с товарищами. Не волнуйтесь. Ждите меня. Я обязательно вернусь.
Но университет уже окружали танки и солдаты на бронетранспортерах. Всю ночь готовились к атаке, как будто перед ними была военная крепость. Когда после массированного обстрела солдаты ворвались в здание, они стали избивать прикладами безоружных студентов. Кинооператор Уго Арайа, которому не пришлось снять открытие выставки, навел камеру на торжествующих «победителей». Его тотчас сразила пуля. Виктора вместе с другими студентами швырнули на пол, заставив лечь лицом вниз.
— Пристрелим каждого, кто пошевелится! — кричали офицеры.
Несколько часов солдаты топтали сапогами лежавших людей, не позволяя им подняться, пока не пришел приказ о переводе «военнопленных», захваченных в Техническом университете, на стадион «Чили». Как и Национальный стадион, он уже принимал первых узников.
...Прошло время, и журналистские дороги привели меня в Мексику, где я встретил человека, который провел рядом с Виктором Харой последние дни жизни певца на стадионе «Чили». Это был личный врач Сальвадора Альенде Данило Бартулин (внук югославских переселенцев, отсюда славянские имя и фамилия). Ему чудом удалось выжить и вырваться из Чили.
Вот его рассказ:
«После ареста меня привезли на стадион «Чили». Это было во второй половине дня 12 сентября. Там уже скопилась огромная масса заключенных. Меня вместе с другими «новичками» построили в шеренгу и приказали закинуть руки за голову. Вдруг один офицер узнал меня.
— Так это же врач Чичо (так в народе называли Сальвадора Альенде).
Комендант концлагеря майор Манрике — о, какой это был ярый фашист! — подошел ко мне, достал из расстегнутой кобуры пистолет и приставил к моей голове со словами:
— Ну вот и настал твой час...
И уже обращаясь к солдатам:
— Отделите его от остальных и оставьте мне.
Меня отвели в сторону и сбили с ног. Я увидел, как под дулами автоматов ввели большую группу молодых людей. Коменданту доложили:
— Это из Технического университета.
Их тоже выстроили в шеренгу. Майор Манрике обошел их и ткнул пальцем в одного узника:
— Этого тоже оставьте.
Я не сразу поверил своим глазам. Рядом со мной был Виктор Хара. Некоторые солдаты оживились, увидев его: «Здесь певец Хара...». Но офицер обрезал их:
— Он не тот, за кого себя выдает. Это вожак экстремистов.
Такой квалификации было достаточно, чтобы оправдать убийство.
Нас с Виктором отделили от остальных заключенных и поместили в какой-то холодный проход. С семи вечера нас несколько часов избивали. Мы лежали распростертые на полу, не в силах пошевелиться. Лицо Виктора было в кровоподтеках, один глаз заплыл совсем...
Три дня пробыли мы вместе с Виктором на стадионе «Чили». Нас почти не кормили. Чувство голода мы заглушали водой. Мы переговорили с ним о многом за это время. Виктор столько рассказывал о своей семье, жене, дочках, которых очень любил. О новых песнях, которые мечтал создать... На фестивале, проходившем на этом же самом стадионе, ему аплодировали как победителю конкурса новой чилийской песни, а теперь мы были здесь узниками. Виктор вел себя мужественно, с достоинством, он не просил пощады у тех, кто его истязал. Он оставался самим собой, хотя тревожное предчувствие надвигавшейся расправы не покидало его.
Стадион вместимостью в пять тысяч человек был переполнен. Чтобы предотвратить взрыв, заключенных в ночное время ослепляли лучами мощных прожекторов. Вертевшиеся на турелях крупнокалиберные пулеметы были постоянно нацелены на переполненные трибуны, чтобы запугать узников.
И вот заключенных стали срочно перевозить на Национальный стадион, где военным было легче контролировать положение. В последней группе, построенной перед отправкой туда, оказались и мы с Виктором. Всего в группе было человек пятьдесят. Вдруг появился комендант Манрике. Он обошел строй и приказал вывести из него Виктора Хару, известного юриста-коммуниста Литера Кирогу и меня.
— Отведите их вниз, — приказал он.
Я знал, что отправить «вниз» означало смерть. Там была одна раздевалка с туалетами, приспособленная под специальную камеру пыток. Многих наших товарищей уводили туда, но оттуда никто не возвращался. Как-то меня вели мимо на допрос, и я увидел груду растерзанных и расчлененных тел. Потом их вывозили на грузовиках и выбрасывали прямо на улицах.
«Внизу» нас с Виктором поместили в туалет. В соседнем находился Литер Кирога. Мы с Виктором решили, что теперь нам не спастись; ведь мы были последними заключенными на стадионе «Чили». Но неожиданно раздалась команда, чтобы я вышел. Молча, одними взглядами мы попрощались с Виктором. Меня отвели к бронированному грузовику с уже заведенным мотором, впихнули внутрь и захлопнули дверцу. Машина была набита заключенными. Так я попал на Национальный стадион. И лишь там понял, почему меня не оставили в «раздевалке смертников» вместе с Виктором Харой. Увидев меня среди «новичков», полковник карабинеров сказал:
— Это он. Надо, чтобы сообщил всю информацию об Альенде.
Начались непрерывные допросы и пытки. Меня хотели вынудить сделать некие «признания» для дискредитации жизни и личности народного президента. Трижды я пережил жуткие инсценировки расстрела...
Потом я узнал, что тело Виктора нашли около кладбища «Метрополитано», а Литера Кироги — на одной из улиц Сантьяго. Конечно, военные той же ночью расправились с оставшимися на стадионе «Чили» двумя последними узниками, а затем бросили их тела в городе, как будто эти люди погибли в ночной перестрелке...»
Данило Бартулин закончил свой рассказ, и мне вспомнилось: я еще находился в Сантьяго, когда приспешники хунты распространили в столице версию о том, что певец якобы с автоматом в руках напал на улице на военный патруль, который, обороняясь, и убил Виктора Хару.
Но оружием Виктора всегда была гитара. И пусть со стадиона «Чили» дошли отличающиеся друг от друга рассказы о том, как расстреливали певца, одно в них совпадает. Измученный пытками, изможденный голодом и недосыпанием, Виктор собрал все свои силы и бросил вызов палачам, наводившим на него дула автоматов. Он запел. Одни утверждают, что это был гимн Народного единства «Мы победим». Другие говорят, что это была его песня «Народ-созидатель». Но разве имеет значение, что именно он пел! Он пел песню революции, когда грянули залпы, оборвавшие его жизнь.
...В мае нынешнего года я встретился с находившейся проездом в Москве Ортенсией Бусси де Альенде, вдовой погибшего президента Чили Сальвадора Альенде. Я сказал ей, что все эти годы собираю материалы о Викторе Харе. А когда вспоминаю манифестации и митинги Народного единства, перед глазами сразу же встает, как выступал на них Сальвадор Альенде и пел Виктор Хара.
— Как относился к певцу ваш муж? — спросил я.
— Сальвадор Альенде восхищался песнями Виктора Хары, — ответила Ортенсия Бусси де Альенде. — Особенно ему нравился «Призыв к труженику», получивший первую премию на фестивале в Сантьяго, и песня о погибшем рабочем «Я помню тебя, Аманда». Сальвадор Альенде считал, что в песнях Виктора Хары выражается дух происходящего в Чили процесса, народные устремления. Образ Виктора навсегда остался в сознании нашего народа. Его песни — как горящий факел, который никогда нельзя погасить. Их и сегодня поет наша молодежь, борющаяся против фашизма.
Четыре красавицы
«Коморские острова — четыре красавицы. У каждой прекрасная фигура, чудесные глаза, но все они не похожи друг на друга», — начинается этими словами, звучащими словно восточная сказка, путеводитель по Коморам.
Острова эти, изумрудным мостом перекинувшиеся между Африкой и Мадагаскаром через Мозамбикский пролив, действительно красивы Гранд-Комор, увенчанный гигантским кратером огнедышащего вулкана Картала. Зеленый Анжуан, покрытый зарослями жасмина, иланг-иланга, муската... Майотта, где узкие улочки деревень и древние пушки на набережных хранят память о романтическом средневековье... И наконец, крохотный Мохели, вобравший в себя колорит Африки и Азии... Сравнение с красавицами, впрочем, настораживает многих мужчин на Коморах, в представлении которых чуть ли не все трудности истории их островов связаны с женщинами. Дело в том, что здешней политикой часто заправляли во время оно женщины.
Так, по мнению коморцев, было на Анжуане, где королева еще в XVII веке приглашала для борьбы с соседними султанами французских моряков, а в XIX веке, памятуя об этой помощи, ее потомки признали протекторат Франции. Так было на острове Мохели, где принцесса вышла замуж за французского офицера и признала, став королевой в 1886 году, сюзеренитет его страны над своей родиной.
Но, говорят коморцы, особенно это стало заметно в наши дни. Возьмите, к примеру, Майотту и ее сепаратистов. Даже не сепаратистов, а сепаратисток.
Махорэ Майотты
Майотта запомнилась мне своим мальгашским колоритом, резко контрастировавшим с мусульманским обликом других островов, где преобладают метисы арабов и африканцев. На Майотте живут потомки мальгашского племени сакалава, принявшие самоназвание махорэ. Здесь же господствует римско-католическая церковь.
В 1841 году капитан французского корабля «Превуаян» предложил султану Майотты уступить ему остров за 5000 франков. Тот согласился. Майотта превратилась в первую и долгое время самую важную французскую базу у берегов Восточной Африки. Долгое время на Майотте, а вернее на расположенном в 800 метрах от нее скалистом островке Паманзи, находилась столица всего протектората — Дзаудзи. Здесь квартировали французские моряки и солдаты, участвовавшие в колониальных войнах в Африке и на Мадагаскаре.
А поскольку и те и другие находились все больше вне острова, то в услужение в их дома, где оставались лишь жены и дети, брали, как правило, женщин-махорэ. И влияние французов распространялось в первую очередь среди этих женщин. Затем на Майотту с Реюньона прибыли полтора десятка монахинь. Они создали монастырь и повели наступление на мусульманские обычаи. Ислам не разрешал женщине переступать порог мечети и отстранял ее от участия в общественной жизни, а в собор священник ее приглашал. Это повысило престиж церкви в глазах женщин и сделало их ревностными католичками.
Первое время мужчины роптали. Их недовольство усилилось особенно после того, как церковь взяла под свою защиту пережиток матриархата «магнахуале» — нечто вроде института нераздельной коллективной собственности на землю, о которой решают на Коморах женщины. На других островах, где восторжествовал коран, мужчины успешно справились с этим анахронизмом. Но на Майотте, где изворотливый падре вел с дальним прицелом битву за умы прихожанок, этого сделать не удалось. Магнахуале становилось все более серьезным тормозом земледелия, поскольку мужчины, хотя и вели хозяйство, не могли распоряжаться землей. Товарные культуры, которые завоевывали все больше и больше площадей на Гранд-Коморе, Анжуане и Мохели, не внедрялись на Майотте, поскольку женщины объявили их «фади» — запретными. Так Майопа превратилась в самую бедную из четырех коморских красавиц. Теперь два раза в неделю на взлетно-посадочной полосе Майотты приземляется старый самолет ДС-4, и все женщины под руководством монахинь направляются к нему. На самолете доставляют рис и овощи для населения.
В 1961 году, когда французские власти решили перенести свою столицу с расположенного на отшибе Паманзи в центр архипелага, на его самый большой остров Гранд-Комор, мужчины Майотты на время воспряли духом. Они надеялись, что вслед за колониальными чиновниками, военными и их женами с острова уедет и падре со своими монахинями. С покосившихся минаретов уже начали кричать муэдзины, и кое-где крестьяне, не считаясь с требованиями магнахуйле, взялись за распашку земли.
Однако падре и не думал уезжать с Майотты. На своих воскресных проповедях он внушал прихожанкам мысль о том, что если они не сплотятся вокруг алтаря, то грандкоморцы вновь заставят их носить черные покрывала — буи-буи, упразднят женскую собственность и лишат всех других прав и привилегий.
И островитянки сплотились. На крохотной Майотте появилась своя партия — «Движение народа тжахорэ». Руководит ею, правда, мужчина с французской фамилией — Марсель Анри, выходец с Реюньона, бывший французский советник по экономическим и социальным вопросам, тесно связанный с крупными европейскими плантаторами и землевладельцами острова. Но всем известно, что всеми делами в партии вершит дама — г-жа Мересс, верующая католичка и франкофилка. Она заявляет, что Майотта не имеет ничего общего с Коморами, и требует укрепления «традиционных связей с Францией, скрепленных договором от 1841 года».
Когда в 1968 году между Парижем и Морони была достигнута договоренность о предоставлении Коморам внутреннего самоуправления, «батальоны выступавших против этого нововведения женщин, вооруженных палками, пришли в столкновение со службой охраны порядка», — сообщала газета «Фигаро». В 1974 году, опираясь на дамское войско, Марсель Анри и мадам Мересс склонили в свою пользу чашу весов на референдуме о независимости Комор. На трех других островах архипелага девяносто пять процентов жителей высказались за независимость, а на Майотте больше половины — против. Накануне выборов во всех соборах острова была проведена внеочередная месса. Прихожанки голосовали так, как им советовал падре...
6 июля 1975 года коморская палата депутатов провозгласила независимость архипелага. Бывшая метрополия тут же отказалась признать принадлежность Майотты к молодому государству. А «Движение народа махорэ», поддержанное церковью и крупными плантаторами, объявило своей главной целью присоединение к Франции. На помощь им в Дзаудзи были переброшены дополнительные подразделения французского иностранного легиона. Так была создана «проблема сепаратизма Майотты», вот уже несколько лет не сходящая с повестки дня Организации африканского единства.
У подножия Карталы
Гранд-Комор появляется на горизонте как-то сразу — обрамленный бирюзой Индийского океана остров, над которым возвышается постоянно затянутая дымом вершина. Это знаменитая Картала, один из наиболее грозных вулканов мира. В последний раз он извергался в 1977 году, оставив без крова и средств к существованию десять тысяч коморцев.
Когда Картала успокаивается, по тропинке, прорубленной в зарослях пальм, можно подняться на край ее кальдеры. Внизу лежит второй по величине кратер земли, уступающий по своим размерам лишь знаменитому танзанийскому Нгоронгоро. В его гигантской — в три километра диаметром — чаше, прямо из зеленых тропических дебрей поднимаются языки подземного огня. А дальше, насколько хватает глаз, тянутся кратеры и вулканические пики Гриль, обширные лавовые поля, глубокие цирки и крутые долины, усеянные грудами красных туфов и черных базальтов, огромные загадочные пещеры. Как рассказывают легенды, где-то в них джинны мудрого царя Соломона спрятали трон царицы Савской.
— Неземной пейзаж, — с трудом отрывая взгляд от этой картины, сказал я своему попутчику Ибрагиму Бакару. — Быть может, именно поэтому средневековые арабы дали этому архипелагу название «Лунных островов».
— «Лунных островов»? — усмехнувшись, повторил он. — Современный мир настолько мало знает об этом архипелаге, что одного созвучия слова «камар», по-арабски — «луна», и названия «Коморы» стало достаточно для того, чтобы распустить небылицу: «Вулканические пейзажи архипелага вызывали у древних арабов ассоциации с безжизненными ландшафтами ночного светила и поэтому они назвали островами лунными»...
— Но разве это не так? — удивился я.
— А разве это буйство зелени вызывает у вас ассоциации с безжизненными ландшафтами? — удивился он. — Да и откуда древним арабам, не имевшим телескопов, могла прийти на ум аналогия между лунными цирками и земными кратерами?
Доводы были весомыми, и я поинтересовался у Бакару местной версией происхождения названия архипелага.
— Задолго до прихода арабов на наших островах, равно как и на Мадагаскаре, появились люди меланезийско-индонезийского происхождения. Потомков их, что сегодня живут в горах Анжуана, мы называем «ойматсаха». Логичнее всего вспомнить, что словом «комр» арабы в древности называли Мадагаскар, — говорит он. — Тогда нетрудно сделать вывод, что название «Джезаир эль Комр», которым арабы называли и наш архипелаг и Мадагаскар, это не что иное, как «Острова мальгашей». Очень, наверное, арабы удивились, когда увидели у берегов черной Африки людей монголоидной расы и поняли, что выходцы из далекого индонезийского мира уже давно освоили океан, который сами арабы называли Зендж — «морем черных».
У подножия огнедышащей Карталы, на узкой полосе черных, покрытых вулканическими туфами пляжей, расположена коморская столица Морони. Это по-южному жаркий и шумный портовый городок, во многом напоминающий древние арабские и суахилийские поселения на восточно-африканском побережье. Здесь много старых мечетей, уходящих в небо стрельчатых минаретов и белых плосковерхих домов из коралла. Даже современные здания копируют в Морони древние образцы мавританской архитектуры. Таков дворец бывшего султана Гранд-Комора, таково же и новое здание почт и телеграфа — самое большое здание архипелага, предмет гордости жителей столицы.
Но не все моронийцы живут, конечно, в сверкающих белизной под тропическим солнцем каменных домах. Всего лишь в одном-двух километрах от центра Морони начинаются кварталы, жители которых довольствуются хижиной из тростника или папоротника, крытой травой. Здесь не увидишь расшитых серебряным галуном жилеток-кизибау, в которых любят пощеголять зажиточные коморцы. Мужчины облачены в длиннющие, до пят, рубахи-галабеи. Кое у кого через плечо переброшен зеленый шарф, и я, решив, что он своего рода коморское дополнение к арабской галабее, спросил об этом у Бакару.
Но тот, прежде чем ответить, опять усмехнулся.
— За этим шарфом скрывается большая, по коморским масштабам, политика, — проговорил он. — Раньше, до независимости, в местной политической жизни господствовали две политические партии — Демократическое объединение коморского народа, склонное требовать независимости у Франции, и Демократический союз Коморских островов, выступавший за «эволюционное развитие» отношений с метрополией. Первую партию называли «белой», а вторую — «зеленой».
— За этими символами что-нибудь стояло? — поинтересовался я.
— Формально только то, что вы и сейчас видите на улице. Сторонники «белых» носили белые галабеи, а их политические соперники дополняли наряд зеленым шарфом. Но на деле, однако, все обстояло гораздо сложнее. Ведь жизнь на Гранд-Коморе — это цепь обязательных религиозных и социальных актов, главными звеньями которой являются хадж — путешествие в Мекку и большая свадьба — харусси. Только после них грандкоморец может занять достойное положение в обществе и носить зеленый шарф — знак правоверного и благородного. Сами понимаете, хадж и харусси — дело дорогостоящее.
— До Мекки, конечно, добраться нелегко, — прервал я своего собеседника. — Но свадьбу-то сыграть каждый может.
Ироническая усмешка вновь скользнула по лицу Бакару.
— Чтобы получить право носить зеленый шарф, на Коморах надо сыграть две свадьбы, — продолжает Бакару. — Первая — малая свадьба — дает право жениху и невесте начать совместную жизнь. А большую можно сыграть и через десять лет после первой, когда муж накопит нужную сумму Денег. Харусси, если хотите, это не обычай, а подлинный социальный институт, пронизывающий всю жизнь на Коморах.
Из дальнейшего рассказа Бакару я выяснил, что любой гранд-коморец, стремящийся занять более или менее видное место в социальной жизни острова, должен сыграть хотя бы одну харусси с одной из своих четырех жен. Вез этого он будет парией, изгоем среди правоверных и никогда не сможет войти в круг тех, кто уже перебросил через плечо зеленую тряпицу. В некоторых горных районах Гранд-Комора мужчина, не сыгравший харусси до 30 лет, лишается своего имени, на других островах теряет право голоса при решении общинных дел. Ростовщики отказывают ему в кредите как человеку, доказавшему свою полную нежизнеспособность, а старейшины не разрешают присутствовать на заседаниях совета общины. Зато мужчина, справивший харусси, сразу же возносится по социальной лестнице, а его семья начинает пользоваться всевозможными привилегиями.
В обеспеченных семьях с социальными амбициями подготовка к харусси начинается задолго до того, как будущий обладатель зеленого шарфа сам задумывается о женитьбе. Обычно вопрос о большой свадьбе решается на расширенном семейном совете. Когда все его влиятельные участники договариваются о кандидатуре невесты, отец и дядя жениха направляются в семью девушки просить ее руки. Не беда, что ей может быть лет пять. Различных церемоний впереди хоть отбавляй, да и денег накопить надо так много, что к тому времени, когда наступают основные траты, девочка как раз превратится в девушку на выданье.
Если родители невесты одобряют предлагаемый им союз, который будет скреплен лет через двенадцать, обе семьи обращаются за разрешением к своим семейным мвалиму — духовным наставникам. Если разрешение дается сразу, проблем не возникает. Если же кто-нибудь из мвалиму хочет подзаработать, и, ссылаясь на гороскоп одного из будущих супругов, чинит препятствия, та сторона, которая больше заинтересована в браке, начинает делать ему подарки. В конце концов оба мвалиму встречаются и объявляют: «Звезды разрешили союз молодых».
Затем начинается обмен подарками между семьями жениха и невесты, растягивающийся на несколько лет. Первый такой подарок посылает семья юноши семье невесты. В городских семьях теперь это подарки полезные: швейные машинки, холодильники, велосипеды. Но традиция предписывает, чтобы обязательно были среди подарков золотые изделия. На Майотте есть целая деревня ювелиров — Сада, где делают женские украшения к харусси. Ближайшие друзья жениха ездят туда за кольцами, серьгами и ожерельями, а затем отвозят невесте, расхваливая достоинства подарков и того, кто их прислал.
Друзья возвращаются к жениху тоже не с пустыми руками. Однако традиция предписывает, чтобы ответный дар был в десять раз дешевле.
Родственники жениха отнюдь не бескорыстны. Если юноша принадлежит к небогатой семье, то все время, предшествующее свадьбе, он в поте лица трудится на поле своих дядьев, отрабатывая им деньги на эти подарки и пытаясь скопить хоть что-то для покупки приданого, которое преподнесет невесте. Зачастую приданое стоит сто, а то и полтораста тысяч франков. Месячная же зарплата рабочего или мелкого чиновника на Коморах редко превышает несколько тысяч франков. Поэтому, как правило, заработать всю необходимую сумму юноша не может и влезает в долги или берет кабальные обязательства возместить расходы родственников отработками.
День подношения приданого превращается в большой праздник, в котором участвуют все жители деревни или городского квартала. И всем им семья жениха ставит обильное угощение. Затем с перерывом в 5—6 месяцев организуются новые обряды и новые праздники. Забивают десять быков, и их мясо распределяют среди гостей.
Наконец, лет через десять после встречи мвалиму и при условии, что жених не надорвался на заработках, а их семьи не превратились в коморских Монтекки и Капулетти, наступает день большой свадьбы. Она начинается обычно в пятницу и длится три дня. Стойте, да ведь сегодня же пятница!
Мы объехали несколько мечетей, где всегда осведомлены об очередных харусси.
Поделиться книгой: