Помоги проекту - поделись книгой:
— Господин Бауэр, вы коммунист?
Дитер знал, что ему грозит, но лгать не желал, хотя бы потому, что учил детей всегда говорить правду:
— Да, я коммунист, господин директор.
— Не спешите с ответом, господин Бауэр. В принадлежности к компартии вас пока обвиняет анонимное письмо. Так что подумайте хорошенько и завтра утром официально ответьте на мой вопрос.
— Я уже обо всем хорошо подумал три года назад, когда вступил в Германскую коммунистическую партию, — сказал учитель.
Через две недели его уволили из школы.
В ФРГ это стало обычной историей с тех пор, когда ввели так называемый «запрет на профессию», или «закон об экстремистах». Собственно, его даже законом нельзя назвать, так как исходным пунктом для запретов было совместное заявление федерального канцлера и глав земельных правительств от 1972 года, согласно которому «принятие на государственную службу предполагает, что кандидат гарантирует, что он всегда и везде будет хранить верность основному либеральному и демократическому порядку в соответствии с конституцией. Если на этот счет существуют сомнения, то они в общем и целом оправдывают отклонение кандидатуры...».
На основании такого рода «сомнений» соответствующий орган, ведомство по охране конституции (читай: секретная политическая полиция), завел досье на всех, кто добивается места на государственной службе; проверке «на благонадежность» подверглись более двух миллионов граждан.
— Можно безбоязненно рассказывать детям о «подвигах» гитлеровских генералов, — говорит Дитер Бауэр,— можно при встрече обмениваться нацистскими приветствиями, можно распевать в казармах нацистские гимны, как это делали танкисты бундесвера в Мюнстере. Оказывается, это не противоречит «основному либеральному и демократическому порядку». Но когда наш товарищ Петер Кубиту стал распространять газету ГКП вблизи одной из казарм, он был разжалован из лейтенантов в рядовые за нарушение принципов «свободно-демократического строя». Лучше быть «экстремально» правым, но только не левым, только не «красным»...
Одну девушку объявили «коммунисткой» на том основании, что в школьные годы она сотрудничала в стенной газете «Красная башня», названной так потому, что рядом с лицеем, в котором она училась, находилась башня из красного кирпича. Целых два года ей пришлось объяснять в различных инстанциях про эту башню, пока ее не восстановили на работе. И ведь мы не подпольная группировка, а легальная представительная партия. На законном основании участвуем в выборах, имеем официальные печатные издания, а значит, должны пользоваться теми же правами, что и другие политические партии Западной Германии. На практике же выходит, что многие формально записанные в конституции положения, призванные гарантировать гражданские права и свободы, честь и достоинство людей, на нас как бы не. распространяются...
Дитер Бауэр говорил мне знакомые вещи. Я знал об увольнениях западногерманских коммунистов, знал и то, что в последнее время секретная полиция установила слежку и за рабочими, за профсоюзными активистами. Она, например, ведет систематическую проверку производственных советов, тайно знакомится со списками вновь избранных их членов, а с 1978 года и со списками доверенных лиц молодежи. Ведомство по охране конституции имеет список на 13 тысяч фамилий с указанием адресов и занимаемых должностей. Правительственные чиновники уверяют, что это ничем не грозит: ведь закон запрещает ведомству по охране конституции передавать сведения третьим лицам. Но на самом деле оно уже давно сообщает профсоюзам — как, впрочем, и объединениям предпринимателей, — кто из их Функционеров состоит в левых организациях. Далее — по привычной схеме: травля, увольнение, безработица...
Дитеру Бауэру еще повезло: он нашел себе новую работу, пусть не по призванию, зато способную прокормить его семью. Но ведь не каждый из тысяч уволенных обладает талантом пекаря.
— ...Обратите внимание на эту надпись на портале ратуши, — сказала экскурсовод. — Для тех, кто не понимает по-латыни, переведу. Она гласит: «Свободу, которую с таким трудом завоевали предки, да хранит с достоинством молодежь».
«Дом кофе»
На одной из улочек старого Бремена есть небольшой двухэтажный дом. Перед ним маленький фонтанчик, окруженный деревянными скамейками, а над входом вывеска — «Дом кофе».
День был холодный, ветреный, и я зашел внутрь. Звякнул колокольчик. Я очутился в лавке, которая до потолка была заставлена ящиками, коробочками, пакетиками с кофе, кофейными сервизами, кофеварками. Решив, что ошибся, приняв лавку за кафе, я повернулся к двери.
— Постойте, уважаемый господин! Может быть, я сумею вам помочь? — остановил меня хозяин лавки, невысокого роста старичок весьма приветливой наружности.
— Я хотел выпить чашку кофе, но...
Хозяин провел меня в глубь магазинчика, где в уютном закутке стояло несколько столиков.
— Какой желаете кофе?
— Черный, пожалуйста, с сахаром.
— Я вижу, уважаемый господин, что вы не слишком большой знаток кофе. Позвольте, я сделаю вам кенийский кофе, заваренный по-мексикански.
Словоохотливый хозяин сварил прекрасный кофе, разлил его по чашкам и устроился рядом за столиком. Через пять минут я уже знал, что Бремен «самый кофейный» из всех западногерманских городов, что лучшие кофейные зерна «имеют светлое брюшко», что хозяина лавки зовут Вальтером Нетцером и его не надо путать со знаменитым западногерманским футболистом Нетцером. С кофе и футболиста Нетцера разговор перешел на историю ганзейских городов, на то, дескать, что они все время стремились к миру, а воевали, только защищая себя, и поэтому недаром на главных воротах Любека золотыми буквами написано: «Наша жизнь будет прекрасна, если в мире — мир, а в доме — согласие».
— Ну хорошо, — не утерпел я, — оставим древнюю историю, хотя и тогда Ганза, на мой взгляд, была не такой уж мирной. Ну, а вторая мировая война? Что, тоже воевали, лишь защищая себя?
Хозяин лавки серьезно посмотрел на меня и сказал:
— Теперь я понял, откуда вы. Вы русский, не так ли?
— Да, русский, из Москвы.
— Видите ли, — помолчав, ответил Нетцер, — ту войну развязали не мы, не ганзейцы. Ее породила ужасная смесь баварского экстремистского духа с прусской военной машиной. А мы...
— А вы строили для этой машины военный флот, самолеты, растили солдат, — вставил я.
— Послушайте, не надо об этой войне! — с досадой произнес хозяин и замолчал. Я поднялся из-за стола. Нетцер тоже встал.
— Да, это было ужасное, трагическое время, — задумчиво проговорил он. — Важно, чтобы современное поколение о нем помнило. Чтобы не забыли. Чтобы не дали им забыть...
Я пошел к выходу, Нетцер вдруг взял меня за руку:
— Знаете, и все-таки я уверен: большинство немцев помнит и не желает повторения. Не так давно у нас по телевизору показывали четырехсерийный американский фильм «Холокост» об истреблении евреев в нацистской Германии. Страшный фильм! И хотя определенные круги всеми силами пытались помешать его закупке, хотя была долгая и ожесточенная дискуссия, показывать или нет, хотя и отвели для него третий канал и показывали в девять часов вечера, но все-таки продемонстрировали все четыре серии. После каждой части устраивали обсуждение, а один из очевидцев на вопрос, действительно ли все было так ужасно, ответил миллионам телезрителей: «Было гораздо ужаснее». Семнадцатилетняя школьница наг; Гамбурга написала в журнал письмо: «Я плакала, плакала, плакала...» И письмо это опубликовали! Да как его можно было не публиковать! — воскликнул старик, точно возражая самому себе. — Уже сегодня во многих городах существуют разветвленные фашистские организации! А мой знакомый еврей, бывший узник концлагеря, регулярно получает к Новому году открытки с надписью: «С Новым годом в газовой камере! НСДАП».
У самых дверей Нетцер сказал:
— У меня погибли отец и два брата. Сам я был летчиком. Меня сбили, и я три с половиной года пробыл в плену. Но я никогда не был нацистом!
Через несколько дней после этого разговора по телевидению показывали фильм-репортаж о суде в Кельне над тремя нацистами, которые отправляли еврейских детей из оккупированной Франции в немецкие концлагеря Тон передачи был как бы объективистский. Мол, смотрите, какие различные точки зрения существуют в народе: одни ужасаются совершенными злодеяниями, другие заявляют, что знать ничего не знали, не знают и не хотят знать, третьи требуют, чтобы «прекратили все это издевательство» и оставили в покое «пожилых, уважаемых людей» (один из преступников был бургомистром в небольшом баварском городке). Но, судя по тем вопросам, которые журналисты задавали участникам фильма, по той настойчивости, с которой пытались они привлечь внимание общественности к событиям почти сорокалетней давности, по тем страшным фотографиям, которые они показывали, можно было понять: едва ли создатели телефильма принадлежали к числу тех, кто призывает прекратить преследование нацистов и забыть об их преступлениях.
«Вильком-Хёфт»
Километрах в двадцати от Гамбурга, вниз по Эльбе, есть городок Шулау. Место это называется «Вильком-Хёфт». Под разноцветными зонтиками гамбуржцы и туристы сидят за столиками прямо на набережной, за чашкой кофе или кружкой пива, и приветствуют корабли различных стран. Это летом.
Когда я приехал в Шулау, пристань была пустынной. Густой туман с ночи осел на Гамбург, срезал островерхие конусы его соборов, растворил очертания берегов Альстера, холодной испариной выступил на траве и листьях деревьев.
Ежась от холода, я клял себя за то, что отправился в это неприветливое место.
Время было неуютным во многих отношениях. Определенные круги в Западной Германии развернули антисоветскую кампанию, правая шпрингеровская печать, большей частью обосновавшаяся именно в Гамбурге, чуть ли не ежедневно публиковала провокационные материалы, призывавшие западных немцев поддержать «твердую линию президента Картера», требовавшие от социал-демократического правительства «дать решительный отпор агрессивной политике Советов», бойкотировать Олимпийские игры в Москве. Над ФРГ уже маячили зловещие контуры крылатых ракет с нейтронными боеголовками, которые в декабре прошлого года НАТО решило разместить на территории Западной Европы.
В полупустом ресторане, куда я зашел пообедать, за одним из столиков расположилась компания молодых людей. Их разговор сразу привлек мое внимание
— А я тебе говорю, что это глупо! — громко говорил один из них. — Разве может Москва оценить иначе, чем вызов, размещение американских ракет поблизости от своих жизненно важных центров?! Ты думаешь, Пауль, что русские будут спокойно на это реагировать? Или, может, это заставит их сократить собственное вооружение? Чепуха!
— Черт возьми, я наконец хочу чувствовать себя в безопасности, — горячился Пауль. — Не надо все-таки забывать, что Германия — великая держава. Экономически она намного сильнее Франции или Англии. Так почему же в военной области мы должны быть хлюпиками? Почему французы или англичане могут чувствовать себя спокойнее, чем мы, немцы? Короче, я за американские ракеты. Пока они размещены на нашей территории, я могу быть спокоен, что к нам никто не сунется.
— Как раз наоборот! Неужели ты не понимаешь, что присутствие на нашей земле этих ракет не защищает нас, а может притянуть ядерную войну в Германию? Наши шансы выжить в таком случае будут практически равны нулю. Американцам же плевать на нас и на то, чего мы достигли. Они неоднократно заявляли, что готовы пожертвовать территорией своих союзников, лишь бы не была затронута их собственная страна.
— Ты что, хочешь играть с русскими в разрядку? Да что у нас может быть с ними общего?! — возмущался Пауль. — У них плановая экономика, у нас, слава богу, свободная. Какие выгоды мы можем извлечь из сотрудничества с ними?
— Тысячи рабочих мест, например, — возразил ему оппонент.
— Чего?
— Если мы перестанем торговать с Востоком, тысячи немецких рабочих останутся без работы. Да и потом, откуда ты взял, что у них там так уж плохо? Ты что, был на Востоке?
— Нет, не был. Но я умею читать и каждый день, между прочим, читаю газеты.
— Про «вампира из Заксенхаузена», который пил кровь у школьниц?
Речь шла об очередной скандальной «сенсации», сфабрикованной шпрингеровской газетой «Бильд», которая целую неделю занимала первые ее полосы.
— Ты рассуждаешь как коммунист, — гневно объявил Пауль, используя, видимо, последний «довод».
— Какой я коммунист?! Просто я не хочу верить газетам, тем более таким, которые читаешь ты.
— А я хочу, чтобы Германия поддержала призыв Картера и прекратила отношения с русскими, чтобы немецкие спортсмены...
Конца фразы я не расслышал, так как за окном зазвучала громкая музыка. Я был поражен. Не может быть! Гимн Советского Союза?!
Я выбежал на пристань. Первое, что я увидел, был красный стяг на флагштоке. А там, в тумане, на Эльбе медленно росло и надвигалось что-то громадное, могучее, бесшумное...
В Гамбургский порт входил советский танкер.
«Уважаемые советские гости! Добро пожаловать в вольный ганзейский город Гамбург!..» — на русском языке начал читать диктор.
Я вспомнил, что нахожусь в Вильком-Хёфте — месте, где встречают корабли...
Моя золотая тайга
О сенняя поездка прошлого года по Алтаю осталась меня в памяти как беспрерывный, перетекающий изо дня в день спор. Два моих спутника спорили в вагоне поезда и в самолете, на пыльных алтайских проселках, продираясь сквозь бурелом горно-таежного бездорожья, на лесосеках, в тихих вечерних кабинетах, где сизым облаком плыл табачный дым. Они говорили, говорили, говорили — и все об одном, о кедре. Рубить ли кедр, и где и как рубить, как вывозить, использовать, перерабатывать... Впрочем, рубить ли — решено давным-давно. Рубить, конечно же, рубить — зачем такому «кубатуристому» дереву, если оно уже не плодоносит, сохнуть, вываливаться в бурелом и захламлять тайгу гниющими стволами, когда страна нуждается в хорошей древесине? Спорят сегодня о методах эксплуатации кедровников. Пытаясь вникнуть в смысл лесной терминологии, в узкопрофессиональные, казалось бы, вопросы, не вдруг поймешь, что разговор в конечном счете идет о совести, человечности, о государственном подходе к делу.
— «Узкие ленты» везде признаны как прогрессивный способ рубки. Объем древесины, получаемой с гектара, прежний, но при этом сохраняется нетронутым подрост и молодняк...
— Какой смысл в этих полосах? Мы вырубаем сплошь все взрослые деревья и очень сильно изменяем световой и тепловой режим участка леса. Мелкий подрост не может приспособиться к резкому осветлению и гибнет. А молодняк в возрасте шестидесяти-восьмидесяти лет вываливается и захламляет лесосеку. Всю эту мелочь надо убирать, вдавливать в землю тракторами — на перегной. По чистой вырубке легче вести культурные посадки.
— Да ведь в том-то и дело, что технология «узких лент» предусматривает максимальное сохранение среды и режима, в которых молодняк не гибнет и подрост развивается совершенно нормально.
— А зачем нам естественное лесовозобновление, когда мы ежегодно сажаем больше, чем вырубаем?
— Затем, что денег это стоит, и немалых. А сохранив подрост, можно вдвое, как минимум, снизить затраты на искусственные посадки. В ряде случаев можно и вовсе обойтись без них. Что же касается молодняка, то его сохранение может на несколько десятилетий сократить сроки лесовосстановления.
— В лесных масштабах несколько десятилетий — срок несущественный. Зато в культурных насаждениях мы получаем одновозрастный, чистый от примесей кедрач, что наиболее удобно для его последующей эксплуатации.
— Для следующей вырубки, вы хотите сказать? А для эксплуатации отнюдь не безразлично, через какое время кедр, подрастающий на вырубках, начнет давать орех — через пятьдесят лет или через сто и когда в этих ваших посадках станут снова жить звери и птицы, расти ягоды и грибы...
— Наше дело — давать стране лес, а не орешки собирать и не за белками гоняться.
— Значит, по-вашему, вполне логично и даже выгодно уничтожать без всякой пользы молодые крепкие деревья — и лишь для того, чтобы на их месте посадить двух-трехлетние саженцы, требующие на первых порах присмотра и ухода?
Сегодня они спорили на равных — два генерала лесной службы. Ответственный работник министерства и один из «лесных хозяев» территории, равной иному небольшому государству. А двадцать лет назад «лесной хозяин» спорил — и тоже о кедре — с выпускником лесотехнического вуза, рядовым инженером, в рядовом, казалось бы, маломощном хозяйстве. Спорил всерьез, бросая на весы всю тяжесть власти и авторитета, и вот итог: не убедил, не переспорил.
Хозяйство то именовалось Кедроградом. А рядового инженера звали Виталием Парфеновым. Он был тогда комсоргом Кедрограда.
Виталий Парфенов убежден, что кедр — дерево уникальное и, право, стоит того, чтобы из-за него скрещивались пики спорящих. Вот его слова:
«Кедровые леса Сибири славятся обилием произрастающих в них ценных растений, широко используемых в различных отраслях народного хозяйства. Свойство кедра дарить вкусный и питательный орех, содержащий много ценных витаминов, разнообразит и уплотняет животный мир кедровников, что позволяет эффективно использовать их в качестве охотничьих угодий. Произрастая преимущественно в горных районах, кедровые леса выполняют почвозащитные и водоохранные функции в бассейнах крупных сибирских рек».
Мне вспоминается, как пятнадцать лет назад судьба забросила меня в охотничью избушку, стоявшую на берегу реки Большая Кара-су, невдалеке от Телецкого озера. Шел конец октября, над урочищем, задевая макушки деревьев, проплывали тяжелые, обещавшие снег облака. Сырая, сумрачная, неприютная, ждала морозов прителецкая тайга, в знаменитых ее кедрачах было пусто и тихо, как в заброшенном доме. Год выдался неурожайный — кедры не обеспечили тайгу орехами... Не заготовив на зиму запасов, схлынула куда-то белка, исчез коричневый алтайский соболь, пропала боровая птица.
На увалах по берегам реки было несколько оживленнее. В кедрачах, еще не тронутых пилой, вызрели шишки, и хоть не так, как в «добрые года», но дали все-таки орех. И здесь еще держалась белка и попадался соболь, на тропинках, уводящих в бурелом, встречались свежие следы медведя, отпечатки миниатюрных копыт кабарги. Сюда из окрестной тайги постепенно сбредались охотники, вышедшие на зимний промысел, — здесь хоть какая-то была охота.
Однажды вечером под окнами охотничьей избушки взорвался вдруг многоголосый лай, испуганно заржала лошадь, кто-то выскочил на крыльцо и закричал, отгоняя собак. Открылась дверь, в избушку вошли трое: два работника краевого управления лесного хозяйства в сопровождении проводника. Они приехали верхом на лошадях береговыми тропами из Иогача, где размещался Горно-Алтайский опытный лесокомбинат.
Приняли их, как полагается в тайге: позвали к ужину и напоили чаем. После чего осведомились как бы невзначай о цели путешествия.
— Цель деловая: осмотреть леса, — сказал один из гостей. — Будем здесь отводить участки в рубку.
Среди охотников прошло движение, кто-то поежился, кто-то скрипнул скамьей, кто-то сплюнул с досады.
— И в кедрачах? — спросили приезжего.
— Ну... в том числе и в кедрачах.
Повисло тяжкое молчание. Кто-то промолвил в тишине:
— Отбелковали, стало быть, на Кара-су. На ту осень и здесь делать нечего будет.
Все сразу вдруг зашевелились, стали вставать и выходить из-за стола, у всех нашлись какие-то дела — глянуть собак, проверить ружья. Гости остались за столом втроем...
Среди собравшихся в те дни на Кара-су был и алтаец Алексей. С детства он охотился в телецкой тайге, знал ее, как горожанин свой микрорайон. Я упросил его взять меня на денек-другой в стажеры и показать, как белкуют алтайские профессионалы.
Мы ушли затемно на следующий день, добыли соболя и полтора десятка белок, но забрались в такую глушь и даль, что возвращаться не имело смысла. Вечером сидели у костра, щипали рябчиков, подстреленных на ужин, и пили чай. В ночь накануне выпал первый снег, вдоль по ущелью задувал холодный ветер, и мы устроились в затишье, нарезав пихтового лапника и уложив его к могучему стволу поваленного бурей кедра.
Говорили мало, понимая друг друга без слов, когда дело касалось нехитрого нашего обихода. Вообще Алексей был на редкость немногословен, он откликался на вопросы взмахом руки, кивком, улыбкой, взглядом. Только один вопрос задел его, как видно, за живое, и он ответил. Я спросил, что же будет с охотой, когда здесь загремят трактора, заревут лесовозы и полягут под бензопилой кедрачи... Он помолчал, тронул морщинистой рукой кору огромного ствола, отливавшую в свете костра темной бронзой, медленно оглядел шумевшие над нами кроны кедров и с грустью в голосе сказал:
— Кедра — вся тайга отец... Кедра не будет — ничего не будет. Птица не будет, зверь не будет. Охотник тоже не будет.
В этих словах все о кедре. И добавить, пожалуй, нечего.
Уже какой час трясемся мы по алтайским дорогам. Виталий Парфенов задумал проехать по местам, памятным ему (и мне, добавлю, тоже), чтобы посмотреть, как рубят лес.
Мы едем из Горно-Алтайска до Кара-Кокши и далее до Телецкого озера. Тянутся вдоль дороги плавными волнами алтайские хребты, сверкая золотом осени, слепящим багрянцем и зеленью хвои. Время от времени Парфенов останавливает машину, и, чертыхаясь про себя, мы лезем вслед за ним в тайгу где по пояс, а где и по плечи в траве, спотыкаясь о пни, застревая в валежнике, продираясь через кусты и карабкаясь по завалам из замшелых стволов, вздымающих к небу черные переплетения вывернутых корневищ.
Идти иной раз приходилось долго, и создавалось впечатление, что мы блуждаем по тайге, забыв о цели, потеряв дорогу... Но Парфенов шел уверенно и в конце концов выводил нас туда, куда вел, — на какую-нибудь заброшенную лесосеку. Казалось, он задался целью собрать коллекцию алтайских вырубок — не столько для себя (он-то все это уже видел), сколько для своего «оппонента».
— Видите лысый склон, Семен Васильевич? — говорил Парфенов, выбравшись на опушку или поляну. — Сплошная рубка, пятьдесят девятый год. Уничтожен весь подрост, мешающий трелевке. Естественное возобновление почти исключено. Культурные посадки из-за крутизны механизировать невозможно, сажать вручную долго, дорого и трудоемко. Результат в комментариях не нуждается...
Под Кара-Кокшей он затащил нас на болото, густо поросшее молодым лиственным лесом, в котором часто попадались совсем молоденькие хвойные деревья — кедр и пихта.
— Раньше здесь был великолепный хвойный лес. В сорок восьмом году его прошли сплошными рубками...
Лес здесь когда-то занимал обширный пойменный участок, заливавшийся по весне половодьем. Пока работал мощный испаритель — сотни и тысячи деревьев, — почва к началу лета подсыхала, лес продолжал нормально жить. Потом лес вырубили, почву искромсали гусеницами, и лесосека быстро заболотилась — нечему стало испарять избыток влаги. А на болоте очень трудно вырастить новый лес. Трудно даже природе, а человеку почти невозможно.
Поделиться книгой: