Помоги проекту - поделись книгой:
Тем временем туман снова начинает сгущаться, и приходится втыкать в снег сигнальные флажки, чтобы найти дорогу назад. Заблудиться в таких условиях означало бы преступить порог поправимого. И вот наконец подъем заканчивается. «Мы на высоте около четырех тысяч метров. Семь часов утра. И снова, оказавшись на только что покоренной вершине, мы чувствуем себя так, словно высадились на незнакомой планете. Резко и зловеще вырисовываются силуэты соседних гор. В пустоте под нами шевелятся слои белесых испарений. Порой слышится стон ветра. Мороз пытается зажать нас в ледяные клещи, и воспаленные глаза с трудом выдерживают натиск холода. Все же мы еще долго остаемся здесь, ошеломленные этой неистовой красотой...»
Известно, что ледяной панцирь не всегда защищал шестой континент. В далекие времена климат здесь был мягкий, даже тропический. Затем, как гласит одна из геологических гипотез, около 200 миллионов лет назад произошло разделение огромной суши на части, составляющие ныне материки южного полушария, и Антарктида начала свой дрейф к нынешней «стоянке». Со временем горные вершины укрылись вечными снегами. А пока Земля принимала свой теперешний облик, на полюсах появились ледяные шапки. На Северном полюсе — потоньше. Она прикрывает поверхность Северного Ледовитого океана. Зато Антарктиде шапка досталась явно многими номерами больше. Она собрала девять десятых всего льда, имеющегося на Земле. Толщина ледяного покрова здесь составляет в среднем две тысячи метров, а местами достигает четырех тысяч. Придавленная этим весом, Антарктида приникла к земной тверди и затихла. Мощные ледники, избороздившие континент, истребили и стерли с лица его все живое. Где-то там, в глубине, на некогда зеленых горных склонах, может, и остались свидетельства былой бурной жизни, но пока добраться до них невозможно.
Вроде бы со стороны ландшафта от Антарктиды нельзя ждать никаких неожиданностей. И все-таки еще в 1903 году Роберт Скотт, не ведающий о своей будущей судьбе, во время первой экспедиции сделал сенсационное открытие. Он обнаружил зону так называемых «сухих долин» — обширных пространств, полностью лишенных снежного и ледяного покрова, — настоящие оазисы в этом белом царстве. Вместо расщелин, торосов и слепящего снега глаз встречает скалы, валуны, песчаные террасы, среди которых то здесь, то там, несмотря на низкую температуру, прокладывают русла неизвестно откуда взявшиеся ручейки. Существует много гипотез и теорий относительно возникновения сухих долин, но тем не менее до сих пор этот феномен до конца не объяснен.
В одном из безжизненных каменных оазисов — в сухой долине Тейлора — Скотт обнаружил и другую странность, непонятную вдвойне. Среди моренных отложений он натолкнулся на несколько тюленьих скелетов. Факт исключительный, если учесть, что расстояние до ближайшей точки побережья составляло несколько десятков километров, а высота над уровнем моря — более тысячи метров. Тюлени пускались в долгий, мучительный путь, чтобы найти в сухих долинах свою смерть. Почему? Каким магнитом тянуло их сюда?
На антарктическом побережье обитает множество тюленей разных видов. В летние месяцы они покидают паковый лед и перебираются на берег с новорожденным потомством. Но осенью, перед тем как море вновь покроется ледяным панцирем, они возвращаются назад, и каждая семья заботится о том, чтобы обеспечить себе незамерзающую прорубь — доступ к воде, единственному источнику пищи. Обычно тюлени отлично ориентируются во время миграций. Но все же... что, если некоторые из них, сбитые с пути непогодой, потеряли-таки ориентировку и направились не к морю, а в глубь континента, навстречу неминуемой смерти? Как ни зыбка эта версия, но она могла бы быть разумным объяснением того, что увидел Скотт в сухих долинах...
Подобные размышления не дают покоя Вальтеру Бонатти, и на последнем этапе своей экспедиции он решает посетить сухие долины. Расположены они в срединной части трансантарктической гряды, спускающейся к морю Росса между 77-м и 78-м градусами южной широты. В эти мертвые края Бонатти направляется один. Холодный, безжизненный каменный пейзаж. Голые скалы отбрасывают дикие, сумасшедшие тени. Как памятники доисторических времен, встают над землей фигуры небывалых зверей, изваянные ветром. Наибольшее скопление останков тюленей Бонатти обнаружил в долине Райта — на высоте тысячи метров над уровнем моря и в 60 километрах от побережья. В основном это были молодые животные, которым к моменту смерти не исполнилось и года, а радиологический анализ показал впоследствии, что погибли они от 100 до 780 лет назад. Сухой и суровый климат этих мест препятствует разложению туш, тела погибших животных как бы мумифицируются, сохраняясь долгое время: до тех пор, пока гонимый ветром песок не сделает свое дело, оставив лежать на схваченной холодом земле лишь «обглоданные» белые кости. И все-таки некоторые из найденных Бонатти экземпляров прекрасно сохранились, время не оставило следов на их шкурах. А в ряде случаев желудки тюленей оказались набитыми галькой — свидетельство того (и это еще одна версия), что животные проделали весь путь в поисках пищи и в конце концов погибли от голода. Природа Антарктиды четко провела границу между жизнью и смертью...
Как бы бросая вызов самой себе, природа населила океан, омывающий безжизненный континент, исключительно богатой фауной. Ее представители прекрасно приспособлены к жизни в экстремальных, как теперь говорят, условиях. То здесь, то там можно увидеть взлетающие над водой фонтанчики: это киты, которых привлекает сюда обилие криля. Его так много, что обычно пасмурно-серые или темно-зеленые волны местами кажутся окрашенными в розовый цвет. Стаи рыб, пытающихся ускользнуть от дельфинов, вспенивают поверхность океана. Нет-нет да промелькнет, вспарывая волны, плавник хищной касатки. А на побережье лениво расположились на отдых тюлени. Вероятно, обед из рыб и кальмаров был не таким уж скудным: пройдет немало часов, прежде чем они неуклюже поднимутся и заковыляют по льду, чтобы вновь броситься в воду. Порой ослепительно белые или оттаявшие каменистые пространства сплошь усеяны черными точками — здесь владения самых «организованных» птиц — пингвинов. Искрящийся морозный воздух разрывается от криков несметного числа морских пернатых. Их тоже привлекает сюда обилие пищи — рыб и моллюсков.
Жизнь, прочно утвердившаяся на границе безжизненного пространства... Но не только эти контрасты Антарктиды привлекают к ней внимание ученых. Под толщей льда скрыт богатейший материал для изучения далекого прошлого нашей планеты. Вот почему сегодня научные стационарные базы разных стран мира прочно обосновались в Антарктиде. Разовые экспедиции, как экспедиция неутомимого Бонатти, каждый год пытаются внести ясность в «безграничное смятение» ледового материка. Сегодня, как и полтора века назад, земля, прозванная когда-то «терра инкогнита», по-прежнему манит своей непознанностью всех, в ком горит пыл исследователя, в ком бьется сердце романтика и первопроходца.
Пороги
Комсомольцам — строителям Колымской ГЭС посвящается
Максим сбавил обороты, бульдозер мягко заурчал, остановился. Распахнув дверцу и поеживаясь от ворвавшегося под полушубок холода, Максим посмотрел на неровный тракторный след. Словно глубокая широкая борозда, он тянулся по замерзшей, укрытой снежным покровом реке, и по этой борозде шли первые две «татры». На крутолобом откосе берега, окруженный толпой бурильщиков, машины поджидал бульдозер Николы Мамонтова. Вот одна из «татр» остановилась, в полусотне метров от нее — вторая. Из кабины выскочил шофер, зачалил машину на два троса, тянувшихся по склону к бульдозеру, махнул рукой Мамонтову. Максим увидел, как мягко тронулась с места стальная махина, натянулись тросы...
Задрав передок, «татра» ткнулась в заснеженный склон и, завывая, медленно поползла вверх. Пять метров... Десять... Есть!
Разноголосое «ура-а-а!» покатилось над снежной гладью реки, далеким эхом отозвалось в крутых отрогах хребта.
Максим, захлопнув за собой дверцу, нырнул в остуженную 50-градусным морозом кабину и, круто развернув бульдозер, нацелился на пологий склон правого берега. Еще каких-то полкилометра, и все — зимник над порогами проложен. А пока что придется поработать Николе Мамонтову, который затаскивал по времянке машины на правый берег. Но и это уже победа — буровые будут работать!
Вот уже четвертый день, расчищая первопуток, Максим Попов пробует на себе крепость ледяного покрова. И за все это время только один раз, над третьим по счету порогом, он едва не повернул бульдозер назад. Тогда в какую-то долю секунды он почувствовал, как начинает оседать лед, а потом, уже вечером, вспомнил, как что-то оборвалось внутри, и он, скорее подсознательно, чем разумом, бросил машину вперед. Бульдозер взревел и, оставляя за собой расползающиеся трещины колющегося льда, выскочил из опасной зоны. Максим рукавицей обтер выступившую на лбу испарину... И, только проехав еще несколько метров, обернулся: выпиравшая из-подо льда тяжелая студеная вода широким блюдцем разливалась по вогнутой чаше реки, тут же схватываясь на морозе тонкой корочкой...
С берега, размахивая руками и показывая на сизый дымок, стелющийся над палаткой бурильщиков, что-то кричал дед Никишка: видно, звал обедать. Максим кивнул ему в ответ: подожди, мол, дай закончить, и, подцепив отвалом огромный снежный нанос, стал сдвигать его в сторону, оголяя белесый ледяной слой. Вдруг бульдозер качнуло...
Заглушая собой все звуки, раздался треск колющегося льда, машина судорожно дернулась, накренился правый берег, на какое-то мгновение перед глазами Максима вырос снежный нанос, потом рваная кромка будто ножом срезанного льда, и прозрачная вода начала медленно подниматься по ветровому стеклу. Едва успев сообразить, что мощное течение реки могло снести бульдозер в сторону от провала, Максим метнулся к правой дверце, попытался открыть ее.
Подпираемая снаружи мощным напором воды, дверца не поддалась...
Максим почувствовал, как пот начинает застилать глаза. А вода уже била тонкими струйками из-под днища бульдозера, заливая тесную кабинку. Максим с ногами забрался на сиденье, всей своей массой налег на дверцу. Уступив силе, она поддалась немного, в образовавшуюся щель ударила струя обжигающей воды, залив ему лицо, руки... Попов в бессилии опустился на потертые, замасленные подушки. «Неужели конец?» — ударил в голову страх. Занозой засел вопрос: «Неужто прав был Антонов?!»
* * *
Максим стряхнул с валенок снег, потянул на себя заиндевелую, обшитую старыми ватниками дверь.
Антонов сидел за столом, на котором была разложена карта-километровка, и, подперев голову руками, изучал разрисованный синим и красным карандашами участок реки, на котором велись сейчас изыскательские работы. Спросил не поворачиваясь:
— Кого еще принесло?
— Я это. — Попов стащил с головы шапку, подошел к столу. — Поговорить надо, Иван Алексеич.
— Ну?
— Я только что с правого берега. Еще одна буровая встала. Надо прокладывать зимник.
Антонов поднял голову, посмотрел на Максима. Сказал простуженным басом:
— Нет.
— Почему?
— Хочу, чтобы ты дожил до старости. — Он замолчал, потом добавил, как отрезал: — Лед не выдержит.
— Ну что ж... — Максим нахлобучил шапку и уже от двери сказал: — Я прошу вынести этот вопрос на партсобрание. А ждать еще месяц — значит завалить все работы на правом берегу.
Когда Попов ушел, Антонов натянул на себя колючий водолазный свитер, поплотнее запахнул полушубок, вышел из бревенчака. До костей пронизывающий ветер и 50-градусный мороз заставили поднять широкий воротник, надеть меховые рукавицы. Несколько наспех срубленных избушек экспедиции, которой командовал Антонов, чернели на пологом берегу застывшей реки, и с этого места хорошо просматривался весь правый берег.
Высоко в сопках, прокатившись звонким эхом, рванул гулкий взрыв — это шурфовщики били 20-метровые разведочные шурфы, врезаясь аммонитом в неподатливый гранит. Всего пять месяцев назад вертолеты забросили на левый берег реки комплексную экспедицию Антонова, и топографы, закончившие съемку гидроствора, прощаясь, вручили ему символический ключ от избушки, которую поставили на берегу в трех километрах от будущей ГЭС. Всего лишь пять месяцев, а кажется, годы прошли. Буквально все приходилось начинать с нуля: брать «под крышу» поселок, вести разведку порогов, проверять на прочность гранит, зачастую принимать на себя непосильную ответственность. Вот и сейчас надо было на что-то решаться: ледовая дорога на правый берег, где велись бурильные и горные работы, нужна была как воздух. Но Антонов не мог, не имел права пустить бульдозер на лед; давал знать себя пуржистый октябрь: лед лег неровный, с промоинами, под которыми перекатывалась через говорливые пороги речная вода. А зимник был необходим: бурильные работы велись по граниту, температура которого даже летом не поднималась выше шести градусов мороза. И если в теплую погоду бурильщики обходились подогретой соленой водой, то теперь, при минус 50 градусах, необходимы были компрессоры.
* * *
Вода поднялась уже на полметра и начала медленно заливать потертые подушки сиденья. На ровной глади плавали жирные пятна, чернел мазут. В какое-то мгновение Максим пожалел, что вызвался идти над порогами, стало жалко самого себя. Конечно, там, на берегу, сейчас волнуются, попытаются спасти его, а как? Провал небось такой, что в него хороший домина уместится. «Идиот», — обругал он себя. И в глухом отчаянии навалился плечом на дверцу. Неожиданно она поддалась, но лавина свинцовой от мороза воды ринулась в кабину, сбила его с ног, окатила с головой. Дверца вновь захлопнулась.
Ошалевший от тысяч впившихся в тело обжигающих иголок, Максим вынырнул из воды, хватанул раскрытым ртом воздух.
Теперь вода залила уже более половины кабины. Максим залез на сиденье, отдышался. В голову пришла спасительная мысль: когда вода заполнит кабину, можно будет без труда открыть дверцу... Главное сейчас — ждать. «Ждать! Ждать!!» — твердил он.
* * *
Максим на третьей скорости подкатил к костру, сбросил газ и, оставив бульдозер работать на малых оборотах, вылез из кабины.
— Привет, орлы!
«Орлы» — комсомольско-молодежная бригада бульдозеристов — пододвинулись, освобождая место бригадиру. Никола Мамонтов, остроносый, усыпанный веснушками паренек в донельзя замасленной солдатской шапке, снял с костра почерневший от копоти котелок с чаем, плеснул в свободную алюминиевую кружку, пододвинул ее Максиму.
— Согрейся-ка.
Максим пододвинулся к огню, подставив пышущему жаром костру лицо, руки. Отогреваясь, посидел так несколько минут, потом взял кружку, отхлебнул глоток обжигающего чая. Заваренная на котелок пачка «Грузинского» вяжущей горечью застряла в горле, ударила в голову. Максим глотнул еще раз, аккуратно поставил кружку на рукавицу — чтоб не остывала — восхищенно покрутил головой.
— Ну, вы даете!..
Польщенный Никола Мамонтов улыбнулся, сказал гордо:
— Дед Никишка научил. Особо колымская заварка, покойничка на ноги ставит.
Кто-то подбросил в костер лапника, тысячи искр брызнули во все стороны; на какой-то миг огонь притих, сжался и вдруг с новой силой рванулся ввысь, пожирая смолистую хвою. На блестевших от снега гусеницах заиграли разноцветные блики, стало невмоготу сидеть вблизи огня. Парни отодвинулись подальше, кое-кто снял шапку. А мороз давил 50-градусной силой, заставляя поворачиваться к пышущему костру то боком, то спиной.
Максим помолчал, прислушиваясь к потрескивающему костру, сказал:
— Надо, мужики, что-то делать. На правом берегу уже две бурильные установки стали, план горит. Я пытался уговорить Алексеича пустить меня на лед, так он и слушать не хочет. Говорит, дней пятнадцать-двадцать выждать надо.
У костра стало тихо. Где-то неподалеку треснуло дерево, не выдержав мороза. Максим изучающе оглядел свою бригаду.
— Ну?
Никола Мамонтов прищурился на огонь, ковырнул прутом угли, сказал не оборачиваясь:
— Только что об этом говорили.
— И что?
— Понимаешь, идейка одна есть. — Никола выхватил из костра обгоревшую ветку, прочертил на снегу две извилистые линии. — Вот это река. Здесь пороги. Так ведь можно идти и не над самыми порогами. Смотри-ка: спускаемся чуть ниже. Вода здесь спокойнее, а значит, и лед толще; выходим к правому берегу и уже под берегом ведем зимник. — Никола бросил ветку в костер, передернул худенькими плечами, на которых почти висел такой же замасленный, как и шапка, бушлат, заручаясь поддержкой, посмотрел на бульдозеристов.
— Мамонтов прав, — громыхнул бас необъятного в плечах Афонина, который горой возвышался над остальными парнями. — И ты нас, бригадир, не агитируй. Ты лучше перед начальством этот вопрос ставь.
* * *
От ледяной воды, сковавшей мозг, Максим уже не чувствовал своего тела. Уровень воды в кабине поднимался почему-то очень медленно, и Максим с ужасом подумал, что же будет с ним, если вдруг он не сможет открыть дверцу. Он сунулся было опять к ней, но вовремя остановился, вспомнив, как страшный удар воды свалил его, заставив приостановиться сердце.
«Спокойнее, спокойнее, Попов. Главное — не суетиться. Ждать, Попов. Отвлекись!» Максим попытался медленно восстановить все события, но не смог. От сжимающего тело холода он уже не мог спокойно думать, мысли разбегались, грудь начало сжимать ледяными тисками, стало трудно дышать. Сумбурным клубком опять замельтешились обрывки воспоминаний.
* * *
Насквозь прокопченное нутро бревенчака быстро наполнялось людьми. Пришли почти все: бурильщики и взрывники, геологи и механизаторы.
Запоздавшие, то и дело хлопая заиндевевшей дверью, вваливались в избу вместе с клубами морозного воздуха и, сбросив полушубки у входа, протискивались к сваренной из 200-литровой бочки «буржуйке», вытягивая покрасневшие руки: погода, кажется, установилась надежная, и спиртовой термометр, висевший на одинокой лиственнице перед бревенчаком, показывал все те же минус 50.
В избушке от раскалившейся докрасна печки стало жарко, кое-кто сбросил с себя свитер. Можно было бы и начинать, да где-то задерживался Орефьев, секретарь партбюро экспедиции. Наконец дверь хлопнула еще раз, и, едва умещаясь в проеме, подпирая головой потолок, в бревенчак ввалился Орефьев, горный мастер, пробивший за свою жизнь не одну сотню метров горных выработок. Сбросив тулуп, он прошел к столу, сел подле Антонова. Нашарив глазами чайник на печке, кивнул деду Никишке: плесни, мол, чуток. Затем посмотрел на притихших бульдозеристов, перевел взгляд на Попова. Сказал простуженным голосом:
— На повестке дня открытого партийного собрания один вопрос: устное заявление Попова о том, что он лично и его бригада не согласны с правилами техники безопасности, и Максим требует разрешить ему пробный рейс по реке. — Орефьев грузно опустился на прогнувшуюся под ним скамью, отхлебнул глоток чая, добавил глухо: — Тебе слово, Попов.
Бригадир бульдозеристов вскинул голову и, словно боясь, что его перебьют, заговорил, глотая окончания слов:
— Да, я не согласен с доводами начальника. — Он кивнул на Антонова. — И с техникой безопасности. Бригада тоже не согласна и считает, что проложить зимник по реке сейчас можно. На тот берег, — он мотнул головой в сторону двери, — требуется новое оборудование, нужны компрессорные установки, а это значит, что дорога через пороги нужна, как... как, — не находя подходящего сравнения, замолчал, покосился на бригаду, добавил вполголоса: — Алексеич каждый день твердит одно и то же: погоди да погоди, дай льду окрепнуть. А чего годить, когда потом поздно будет!
Максим сел, расстегнул ворот рубашки, что-то сказал Николе Мамонтову. Тот согласно кивнул головой.
Орефьев выждал некоторое время, опершись натруженными ладонями о грубо обработанные доски стола, поднялся, спросил, громыхая басом:
— У тебя все, Попов? Словно ожидавший этого вопроса, соскочил с нар Мамонтов.
— Можно, я добавлю? От имени бригады. — Без бушлата, в одном свитере, он казался совсем мальчишкой. Никола повернулся к Антонову. — Вот что я скажу, Иван Лексеич. Если вы нам сейчас запретите, то мы сами над порогами пойдем. Ночью. — Он сел, слышно стало, как посвистывает кипящий чайник.
Молчали бурильщики, переваривая сказанное, молчал и Антонов, отлично зная силу решающего голоса коллектива. «Эх, комсомол, комсомол, буйная твоя головушка. Неужели вы думаете, что я не понимаю, насколько важен сейчас этот пробный рейс. Ведь, не дай бог, остановятся буровые работы, и все — начинай сначала».
Неожиданно для всех слова попросил дед Никишка. Он стащил с головы потрепанную шапку-ушанку, повернулся к Попову, проговорил с хрипотцой:
— Ты что же, парень, себя за героя считаешь, а мы, значит, никто?
— Да я, дед...
— Молчи, когда старшие слово держат. — Дед Никишка всем своим тельцем повернулся к Антонову. — Вот что я тебе скажу, Лексеич, не пускай ты их никуда. Вы-то в этих местах народ все-таки новый, а я всю жизнь в старателях по Колыме ходил. И скажу тебе вот что: даже над тихой водой бульдозеры в эту пору не ходят, а тут Большой порог, река-то позже встает, да к тому же морозы запоздали, а снег рано лег; вот и выходит, что еще полмесяца переждать надо. Ведь мало того, что машина угробится, так и по этой буйной головушке поминки справлять придется. Вот так-то.
— Да что ты, дед, меня раньше времени хоронишь! — Максим вскочил, рывком повернулся к кашевару. — Сидишь у себя в палатке, так и сиди, чифирок варгань.
— Э-эх ты, сопля размазанная. Да ты еще у мамки и сиську-то не сосал, как я впервой попил водицы колымской, а она студеная, кувырнешься в нее — вряд ли оклемаешься. Чифирок варгань... — Старик обидчиво поджал губы, сел на табуретку. — Шустрый больно...
В избушке опять стало тихо. Молча переглядывались бурильщики.
— Можно, я скажу? — С крайних от входа нар поднялся Леха, разбитной парень с нахальной улыбочкой, которая не сходила с лица. Подмигнул Попову, проговорил: — А что, мне кажется, Максим прав. Я хоть и недавно здесь работаю, но думаю, что лед выдержит. Морозы-то вон какие жарят. А начальник что? Его тоже понять можно: все-таки какой-никакой, а риск есть. А тут что? Станут станки, ну и ладно, ему-то что за беда — оклад и полевые при любых условиях в чистом виде идут, а на бурильщиков начхать, по расценкам заплатят.
Бурильщики зашумели, Антонов посмотрел на говорившего. Ишь ты, как рассуждает, подлец. А поначалу, когда Антонов набирал рабочих, этот самый Алексей Жариков такой овечкой прикинулся, что хоть на Северный полюс бери с собой. Ханыга проклятый. Прослышал, что заработки начальник обещает хорошие, вот и подался сюда. Ну на этого наплевать, главное — что основной костяк скажет.
— Ты, Леха, правильно сказал: человек ты здесь новенький, а посему сиди да в две дырочки посапывай. Я, Лексеич, вот что скажу. — Потапыч, низкорослый, обросший клочковатой бородой помбура с третьей установки, положил руку на плечо Попова. — Ты прав: дело это опасное, но правда также и то, что работы на правом берегу могут завалиться. Так что надо искать выход сообща. — Он замолчал, обдумывая что-то, повернулся к Антонову. — Помнишь, Лексеич, как мы в Якутии реки по молодому льду брали? Лежневки выкладывали?
— Сравнил... Да разве четыре километра валежинами выложишь?!
По рыхлому насту, который полуметровым слоем покрывал сизоватый лед реки, тонкой змеей мела поземка. Аэродинамическая труба, добротно сработанная природой, разгоняла поток холодного воздуха до 18 метров в секунду, заставляя наглухо закутываться в полушубки, натягивать по самые глаза шерстяные маски, которые мало держали тепло, но зато мешали дышать, и приходилось то и дело стягивать их, чтобы хватить обжигающего ветра.
На реке работали только добровольцы. Меняясь через каждые полчаса — больше невозможно было продержаться в этом аду, — ритмично поднимая и опуская на совесть закаленные ломы, они скалывали лед, выдалбливая чуть ниже первого порога разведочные лунки. С пологого в этом месте берега, на котором длинной цепочкой уже выстроились машины с грузами, пришедшие по зимнему первопутку на створы, можно было подумать, что там, на льду, работают какие-то роботы, издали похожие на людей. Вверх-вниз. Вверх-вниз. И так бесконечное число раз. Потом те двое, что били лунку, торчком втыкали в наст ломы и бегом бросались к берегу, к спасительной палатке, в которой потрескивала дровами докрасна раскаленная печка. Бородатые, с обмороженными лицами, они, сбросив меховые рукавицы и овчинные полушубки, вытягивали над пышущей печкой руки, стараясь как можно больше ухватить живительного тепла.
А на смену по насту реки уже шла новая пара.
Антонов и Попов почти не уходили с реки. Обмороженные и одеревенелые, они подолгу, как два колдуна, сидели над каждой лункой, промеряя толщину льда, ругаясь на ветру глухими от шерстяных масок голосами.
Лед был тонок. Тонок, несмотря на гнетущие морозы и вроде бы такую длинную уже зиму. В особо опасных местах делали лежневки — раскладывали по льду срубленные на берегу лиственницы и заливали их водой, накачивая ее ручной помпой из выбитых прорубей. Надо было пройти четыре километра! Четыре! И в любом месте могли оказаться промоины, а это... Антонов закрыл слезящиеся от колючей поземки глаза, на долю секунды представил, как рушится под тяжестью бульдозера ледяная толща, как, вырываясь из ледяного плена, закипают над капотом бешеные мутные струи... Нет! Нет, нет и нет.
Словно поняв мысли Антонова, Максим тронул его за рукав полушубка, сказал хрипло:
— Вы, Иван Алексеевич, не бойтесь. На тот берег идти надо, и, кроме меня, это никто не сделает. Машины, — он кивнул на замершие тяжело груженные ЗИЛы и «татры», — ждать не будут.
Вечером этого же дня в полевом дневнике Антонова появилась запись: «Остановилась еще одна буровая установка. Еще несколько дней, и встанут работы по разведочной штольне. Срочно требуются компрессоры и новое оборудование. Работы находятся под срывом. Обсудив с Орефьевым возможность риска, разрешил Попову идти на правый берег. Всю ответственность беру на себя».
* * *
Под грязным слоем воды скрылись рычаги управления, приборный щиток. От нечеловеческого холода, стальным обручем сковавшего тело, мелкой дрожью стучали зубы. В голову лезли черт знает какие мысли, и тяжелый гнетущий страх рисовал самые невероятные картины. Максим представил себя заживо погребенным в этом железном гробу и бесчувственными пальцами схватился за ручку левой дверцы. В какую-то долю секунды он решился попробовать вновь выбраться из кабинки, но вовремя одумался и медленно отполз по залитому водой сиденью. «Надо ждать. Ждать. А чего ждать? Когда вода затопит кабину и можно будет открыть правую дверцу, вряд ли хватит сил выбраться отсюда». Максим жестко сцепил зубы, чтобы хоть как-то отвлечься, заворошил в памяти прошлое. «Неужели прав был Антонов?.. Да нет же. Нет! Машины пошли на правый берег. Не остановлены работы на буровых. Просто я потерял чувство опасности. Устал».
* * *
Когда дед Никишка услышал глухой треск колющегося льда, а затем, как в немом кино, перед его глазами начал крениться набок и уходить в клокочущую воду бульдозер Попова, он поначалу не поверил глазам. Только что Максим утюжил блестящими от солнца и снега гусеницами будущий зимник и вдруг...
— Макси-и-им-м... Прыгай!
Пронзительный крик рванулся над белоснежной гладью застывшей реки, далеким, неразборчивым эхом затерялся в гранитных отрогах хребта.
Поделиться книгой: