Помоги проекту - поделись книгой:
Дозор на Вахше
Машина, монотонно ввинчивавшаяся в серпантин горной дороги, оставила далеко внизу подернутую дымкой тумана долину. Здесь, на высоте, хозяйничал ветер. На северных склонах он намертво вкропил в срезы породы иней и лед; но, как только гора поворачивалась боком к югу, солнце брало свое и среди камней появлялась яркая трава. Зелень травы — зимой...
Простором и покоем веяло от гор южного Таджикистана. Здесь все было слегка закруглено, горы раздвинуты широко, мягко, как будто раскатаны гигантской скалкой. И трудно было поверить, что именно по этим местам проходят на карте значки повышенной сейсмической опасности.
Карту эту я видел у сейсмологов перед отъездом из Душанбе. Красные значки, похожие на полоски пламени, ложились на коричневый цвет гор, хотя далеко не все горные массивы были мечены ими. Но на Памире их было немало: Средняя Азия, по существующей теории, лежит на одном из стыков монолитных платформ, из которых, как предполагают ученые, состоит земная кора, и именно на этих стыках сейсмическая активность особенно высока. За многие века и тысячелетия люди свыклись с неизбежностью землетрясений, если, конечно, можно привыкнуть к этому бедствию и, что более страшно, — к ожиданию его...
Но некоторое время назад из теоретических изысканий науки сейсмологии родилось новое и очень важное направление — сейсмостойкое строительство.
В местах, где подземные ураганы сметали кишлаки и целые города и где люди боялись строить двухэтажные жилища, появились дома в пять, а затем в восемь-девять этажей. Основываясь не на «авось, выдержит», а на точных расчетах сейсмологов и инженеров, строители научились возводить не только сейсмостойкие жилые дома, но и предприятия, мосты, плотины. Здесь, в Таджикистане, строится сегодня самая высокая в мире насыпная плотина Нурекской ГЭС — 310 метров. Плотина следующей ГЭС на Вахше — Рогунской поднимется на высоту 345 метров.
Горы, которые казались словно созданными для жизни человека, только сейчас могли гостеприимно принять его, а если быть точным — сам человек научился жить в этих помеченных красными тревожными значками местах.
Вместе с сотрудниками Института сейсмостойкого строительства и сейсмологии АН Таджикской ССР (ТИССС) мы едем на Головную ГЭС. Именно там десять лет назад была создана первая в Советском Союзе инженерно-сейсмологическая служба на земляной плотине, и Головная стала своего рода испытательным полигоном для Нурека, как тот, в свою очередь, для Рогуна.
Сейсмологи, в том числе Геннадий Сергеевич Селезнев, заведующий сектором сейсмостойкости гидротехнических сооружений ТИССС, посоветовали мне пройти по всей этой цепочке, чтобы понять смысл сейсмического дозора на Вахше. Сейчас Геннадий Сергеевич тоже ехал на Головную и, пользуясь свободной минутой, рассказывал:
— Главное — где и как строить... — говорил он. — Что надо знать о землетрясении? Где оно произойдет, его силу и время. На первые два вопроса современная сейсмология дает ответ с девяностопроцентной точностью. Остается вопрос прогнозирования времени, но и на него можно будет впоследствии ответить. Это позволило бы вовремя эвакуировать людей, но ведь предприятия и другие материальные ценности так быстро не вывезешь. Значит, главное — надежно строить. Особенно это важно для сооружений, способных, в свою очередь, спровоцировать катаклизм, например, для гидростанций и водохранилищ. Проблемами сейсмической защиты таких сооружений мы и занимаемся. Понятие «защита» включает в себя не только строительство по особым, так сказать, антисейсмическим законам, но и постоянное наблюдение за объектами, за берегами, где они возведены...
От перевала дорога медленно пошла вниз и час спустя уперлась в берег Вахша, в полосатый шлагбаум у въезда на Головную ГЭС. Затем «газик» пронесся по гребню плотины в нескольких шагах от свинцово-зеленой глади водохранилища и по пологому каменистому откосу сполз к двум домикам, стоящим на обрыве, словно под защитой плотины.
Нас встретил заведующий сейсмостанцией Иван Трофимович Финогеев. Высокий сухощавый человек средних лет, привыкший, видимо, к жизни сосредоточенной и замкнутой. Вообще здесь, как часто бывает на отдаленных станциях и в небольших экспедициях, работают всего двое — семья: сам Финогеев и его жена Валентина, инженер. Мои попутчики сразу же разошлись по своим объектам, а меня Финогеев повел осматривать хозяйство станции.
Во дворе к нам под ноги подкатываются два мохнатых щенка и начинают весело трепать шнурки ботинок. В загончике квохчут куры и орут петухи. Голуби лениво поднимаются в небо, где дрожат похожие на пух редкие хлопья снега.
— А ваш зверинец реагирует на землетрясения? — спрашиваю я.
— Как ни странно — нет. Один раз я сидел вон там, на берегу, с удочкой, вижу — рыба вдруг начала выскакивать из воды. В это время звонок на доме зазвенел — это у меня сигнал, что приборы сработали. Было балла три, но зверинец не обратил внимания... Так что полагаюсь только на приборы.
Иван Трофимович распахнул двери домика.
...Вдоль стен стояло с десяток осциллографов. Вернее, они были попарно прикреплены к небольшим деревянным платформам, подвешенным на тросах к потолку. Это для того, чтобы до минимума сократить воздействие посторонних колебаний и при землетрясении, и в обычное время — проедет грузовик, сбрасывают избыточную воду из водохранилища, просто кто-то хлопнет дверьми...
В углу, слева от небольшого пульта, через каждую секунду пульсирует сигнальная лампочка. Сухо, с метрономным стуком тикает хронометр. Ухо быстро привыкает к этому однообразному звуку, и он становится так же неощутим, как постоянно присутствующее мерное гудение турбин плотины. И когда через каждые 59 ударов проходит минутная марка — звенит пауза в один такт, это вызывает такое же болезненное ощущение, как шаг в темноте мимо ступеньки.
— У нас установлено восемь датчиков: в центре плотины, по гребню, на гранитном основании, где земляное тело плотины смыкается со скалой, и на стенке здания ГЭС, — рассказывает Иван Трофимович. — Сейчас мы проверим, все ли они готовы к работе.
Он подходит к пульту и нажимает на кнопку «Пуск». Мгновенно на экране вспыхивает надпись «Землетрясение» — и по ушам ударяет надрывный вой всех одновременно включившихся осциллографов.
— И часто загорается такой сигнал?
— Раз десять в год. Дело в том, что приборы настроены на регистрацию землетрясений, ощутимых человеком, то есть свыше полутора-двух баллов. А пятибалльное землетрясение здесь было один раз за девять лет. Станция работает в ждущем режиме. Когда происходит землетрясение и оно близко к порогу ощутимости или выше, срабатывает запускающий датчик и включаются все аппараты станции. Понятно?
Я согласно киваю и пытаюсь представить работу человека, который как бы держит в своих руках картину состояния плотины. Работа его, казалось бы, проста и незаметна. Регулярные обходы от датчика к датчику — проверить приборы, или, как говорят сейсмологи, «выверить на ноль», регистрация и расшифровка записей. Но когда не только проверки ради, не понарошку, а всерьез загорится сигнал «Землетрясение» и тревожной сиреной взвоют моторы осциллографов, Иван Трофимович без спешки, без лихорадки пройдет вдоль приборов, проверит, все ли работают нормально, и сядет к пульту, чтобы внести в журнал соответствующую запись. Как ни парадоксально, но каждый сейсмолог мечтает записать «хорошее землетрясение».
На каждодневные данные сейсмологов, на такие вот записи и опираются впоследствии инженеры, работающие над проблемами сейсмостойкого строительства.
Здесь же, на станции, спустя некоторое время я услышал такой профессиональный разговор. — Давай кило десять в параллель!
— Ага! Тогда на этом будет вылетать, а на этом...
— А ты канал прозвонил?
Специалисты, приехавшие из института, проверяли аппаратуру ЧИСС, то есть частотно-избирательной сейсмической станции. В руках у Вячеслава Голубятникова влажная проявленная лента осциллографа.
— Хорошо утром здесь тряхнуло. Вот, смотрите, — с удовлетворением говорит он.
— Как так? — удивляюсь я. — Ведь не было заметно.
Палец моего собеседника указывает место на ленте. Смотрю — будто кто-то старательно вел по бумаге прямую линию, потом рука дрогнула, и этот кто-то, разозлившись, начал ожесточенно чиркать вправо-влево. Это и есть запись землетрясения.
Оказывается, таких записей аппараты ЧИСС регистрируют до четырех тысяч в год, так что, по ее данным, «трясет» здесь в среднем 10—12 раз в день. Это очень слабые толчки, далекие от порога ощутимости. Но, работая над полученными лентами, можно синтезировать сейсмограмму сильного землетрясения. Эти теоретические данные сравниваются с записями сильных землетрясений, и вырабатывается методология расчета, которая потом, на новом месте, позволит в короткий срок составить по данным ЧИСС представление о сейсмической напряженности в районе и даже дать прогноз сейсмостойкости будущей плотины. Все это мне рассказывает Вячеслав Леонидович Голубятников, коренной душанбинец, 1939 года рождения, окончивший Душанбинский университет, кандидат физико-математических наук. У Славы седая голова и очень молодое лицо. Как потом выяснилось, почти все в секторе, да и во всем институте — ровесники. Большинство из них пришли в новорожденный Институт сейсмостойкого строительства и сейсмологии в начале 60-х в возрасте 23—24 лет: и Селезнев, и нынешний директор С. Негматуллаев. Они росли вместе с институтом, росли, не не старились. Как постоянное общение с пожилыми старит, так молодое дело не дает человеку стареть. Наверное, так.
...Мы уезжали с Головной. «Газик» легко забрался на откос, и домики станции остались внизу, как раз на том месте, где раньше пролегало русло Вахша. Я вспомнил, как Селезнев, говоря о задачах сейсмостанции, назвал главные: «Регистрация поведения плотины во время землетрясений и прогнозирование опасных развитии деформаций в будущем». Так что, оказалось, все наоборот — это плотина под защитой станции.
На следующий день я был в Нуреке.
«Плотина Нурекской ГЭС в три раза выше Исаакиевского собора, на 10 метров выше Эйфелевой башни». Эти цифры, взятые из проектных документов (прекрасные данные для будущих гидов!), поражают сами по себе, а если учесть, что построена плотина в «неспокойных» горах, то... Скольким специалистам пришлось поломать головы, чтобы создать наиболее безопасный, простой и точный проект этого гигантского сооружения!
Плотина не видна вся сразу, к тому же насыпана она из буро-красных пород, что и склоны Пулисангинского ущелья. Может быть, поэтому кажется, что между двух гор просто положена третья. Просто... И только забравшись по винтообразной, гудящей под колесами БелАЗов дороге на гребень, видишь весь размах стройки.
Две станции сейсмологов расположены вблизи плотины. Станция «Лангар» входит в состав Единой сейсмической службы наблюдений СССР; гидротехники здесь гости, аппаратура их стоит на станции, так сказать, сотрудничества ради. Заведующий .станцией — Виктор Николаевич Голосов; здесь он с самого начала стройки, а в Средней Азии ленинградец Голосов уже более двадцати лет...
«Лангар» — это тоннели, пробитые в теле скалы, и тяжелые металлические двери; это Глухие каменные мешки-тамбуры, нужные для того, чтобы в подземелье сохранялась постоянная температура — необходимое условие для точной работы приборов; это тревожный красный свет фотографического фонаря, при котором меняют светочувствительную бумагу в записывающих устройствах; это, наконец, расходящиеся под прямым углом штольни, в которых установлено множество аппаратуры. Есть среди приборов и американский «черный ящик», рассчитанный на запись девятибалльного землетрясения. Сейсмологи из США частые гости в Нуреке, и, по существующему соглашению о сотрудничестве, их приборы установлены здесь во многих точках. Американцы имеют большой опыт гидростроительства в сейсмоопасных районах, но такие высокие насыпные плотины они никогда не строили, и работа советских коллег в Нуреке им весьма интересна.
Перед самым зданием станции разложены бухты шлангов, стоят ящики с каким-то оборудованием. Оказывается, москвичи из сейсмической экспедиции Института физики Земли АН СССР налаживают акустическую пушку. Пушка, или, по-научному, пневмоисточник, выглядит мирно, даже бытово, так как сильно напоминает большой газовый баллон для плиты, только окрашенный в желтый, а не в красный цвет. В камеру опущенной в воду пушки закачивается воздух под давлением 120—150 атмосфер, следует «выстрел» — и вот вам имитированное землетрясение. При помощи его можно определить, как влияет наполненное водохранилище на сейсмичность района, так как существует, оказывается, возбуждаемая или наведенная сейсмичность, возникающая при образовании крупных резервуаров воды, таких, как Нурекское озеро.
...Станция Института сейсмостойкого строительства и сейсмологии называется «Сай-Лагерный». Сай — по-таджикски «ущелье», а Лагерный — потому что на этом месте стоял лагерь первой изыскательской экспедиции в Нуреке.
На станции мы задерживаемся минуты две. Надежда Михайловна Александрова, сотрудница института, и я надеваем резиновые сапоги, каски; наш провожатый — старший лаборант Анатолий Александрович Оренбуров, а по молодости просто Толя, берет фонарь, и мы отправляемся под землю, в самую глубь плотины, в бетонную «пробку», заткнувшую русло реки. Там одна из основных «точек» станции, там установлены приборы.
Оставив «газик» у здания ГЭС, мы десять минут спустя входим в тоннель, пробитый в береговой скале. Тоннель громадный — в нем спокойно могут разминуться два БелАЗа. Толя уверенно и как-то незаметно быстро шагает впереди. Так спокойно и даже как бы с некоторой ленцой ходят хорошие ходоки, привыкшие к большим расстояниям.
До «пробки» худо-бедно несколько километров. А пройти по всем подземным лабиринтам Нурека, протянувшимся на добрых сорок километров, — дня не хватит.
Сворачиваем в уходящий полого вниз тоннель поменьше, затем в еще меньший, похожий на тоннель метро. Здесь постоянно дует легкий сквознячок, лучше всякой вентиляции выдувающий выхлопные газы грузовиков и перекальную гарь электросварочных аппаратов.
Стены сочатся влагой, под ногами хлюпают лужи и ручейки. Это фильтрационная вода, под потолком и на протянутых вдоль стен кабелях она вырастила бугристые известковые сталактиты, матово отсвечивающие в желтоватом пламени редких фонарей. Мы проходим мимо насосного отделения, где тяжело гудят пампы, день и ночь откачивающие воду, и останавливаемся перед дверью в этакий белый кубик, поставленный у стенки тоннеля. Это и есть «точка».
Толя открывает дверь — внутри «кубик» такой же свежепобеленный, как и снаружи, посреди — прямоугольный постамент, это монолитная частичка громадной бетонной «пробки», запечатавшей старое русло Вахша. На постаменте тускло отсвечивают серебром приборы.
— Толя, давай помогу! — говорит Надежда Михайловна и начинает отвинчивать защитный корпус осциллографа.
— Ноль сильно ушел?
— Есть малость. Сейчас подтяну. А на этом?
— Здесь порядок.
Быстро, в четыре руки, они проверяют все аппараты. Главное — скорректировать точку отсчета: сейсмология любит точность. Толя гасит свет — сменить светочувствительную бумагу в кассете. Становятся особенно отчетливо слышны журчание воды и далекое натужное гудение помп. Темнота включает воображение: над нами, за скорлупкой тоннеля, трехсотметровая толща плотины, по ней с горизонта на горизонт ползут многотонные БелАЗы, а рядом с ними фигурки людей, таких же маленьких, как мы, потерянные в бетонных внутренностях Нурека. Но вспыхивает свет, и я снова вижу улыбающееся смуглое лицо Толи и Надежду Михайловну в шлеме, лихо набекрень надетом на красную вязаную шапочку.
— Все, порядок, пошли!
Похоже, что Толя Оренбуров знает каждый уголок подземных лабиринтов Нурека. И действительно, многие тоннели при нем закладывались, расширялись и закрывались. До того как прийти в сейсмологию, Толя работал электрослесарем на здании ГЭС, потом монтажником, устанавливал КИА — контрольно-измерительную аппаратуру в теле плотины, в ее бетонном основании. Поэтому и чувствует он себя уверенно, свободно среди всех бесконечных строительных и транспортных тоннелей, патерн, вентиляционных колодцев, камер и штолен.
Создание инженерно-сейсмической службы на Нуреке еще не завершено. Но пройдет время — и сейсмологи смогут улавливать каждый вдох и выдох, каждое движение этого огромного организма, выросшего на горных берегах Вахта.
Вечером в гостях у Толи в его двухкомнатной квартире, расположенной в центре города Нурека, я услышал, как он попал в эти края. Его жена Тамара сидела рядом на диване, вязала что-то пушистое и внимательно следила, чтобы у мужчин тарелки были полны и не кончалось в стаканах домашнее шипучее вино, приготовленное хозяином из дикого винограда, которого много в окрестных горах. Толю она называла ласково и строго — «муж».
— Сюда меня друг сманил, — рассказывал Толя. — Я после армии домой в Донбасс вернулся, работал, как и отец, на шахте, а друг мой на Красноярскую ГЭС подался. Ну и написал мне, давай, мол, на Нурек махнем, там ударная комсомольская стройка, на всю страну знаменита. И я поехал. Сначала на строительстве работал, а потом как-то раз позвали к себе сейсмологи — проводку на станции помочь сделать. Разговорились... Как узнали они, что я электротехнику знаю и радиодело, фотографией увлекаюсь, стали к себе звать. У нас на «Сай-Лагерном» все надо уметь самому делать, не звать же каждый раз специалистов из Душанбе. А потом понравилось мне это дело, в Нурекский вечерний энергостроительный техникум поступил на гидротехническое отделение, как раз по профилю. Женился, дочка родилась, квартиру нам дали...
— Прижились мы здесь, — говорит Тамара. — В прошлом году поехали в отпуск к моим родным на Кубань, так недели через три домой, в Нурек, потянуло.
— Стройка идет к концу, — продолжает Толя. — Я кончаю техникум, жена — вечернюю школу, можно было бы отсюда уехать. Раньше я думал: гидротехники только на больших стройках нужны, а сейчас, оказывается, любому крупному совхозу гидротехник нужен — везде мелиорация, везде гидротехнические сооружения. Мне бы, чтобы река или море километрах в пятидесяти были, чтобы рыбалка, охота...
— Послушай, муж, — тихо говорит Тамара, — может, мы на годик в Рогун поедем? А дальше посмотрим.
...Люди уже собираются на Рогун, а ГЭС существует пока только в чертежах и планах. Хотя на месте ее строительства, в 70 километрах выше Нурека, уже начались подготовительные работы. Но все-таки я могу сказать, что видел плотину Рогунской ГЭС, правда, в уменьшенном масштабе — 1:300. Модель плотины установлена на сейсмической платформе в огромном испытательном зале института в Душанбе. Даже в миниатюре Рогунская плотина представляет внушительное зрелище — 1,15 метра в высоту, а в длину — 5 метров.
Построена модель из специального материала, подобранного так, чтобы он имитировал с учетом масштаба природный грунт, из которого будет строиться настоящая плотина. Когда сейсмоплатформа приходила в движение, черная гора плотины начинала еле заметно вибрировать, а ее вершина зыбко дрожала, как кусок желе. Модель испытывали в прямом Нурекском «каньоне», где до нее проходила проверку модель Нурекской плотины: надо было сравнить сейсмостойкость новой, более мощной плотины с уже подтвержденными практикой экспериментальными данными модели Нурека. Потом будут испытания в смоделированном Рогунском «каньоне», имеющем форму латинской буквы «S». Так сейсмологи продолжают свою опытную цепочку Головная — Нурек — Рогун.
Перед отъездом из Нурека я познакомился с приехавшим из Душанбе в «Сай-Лагерный» Сашей Каримовым — студентом и самым молодым сотрудником сектора сейсмостойкости гидротехнических сооружений. Своей специальностью он выбрал инженерную прикладную сейсмологию. Выбрал — я не случайно акцентирую волевую сторону Сашиного решения; в этом сухощавом близоруком пареньке сразу же чувствовалось не так часто встречающееся в его годы точное знание, чего он хочет.
Вместе с Сашей мы целый день лазили по бетонным внутренностям плотины, ходили по ее гребню, где с одной стороны пляшут малахитовые волны водохранилища, а с другой — до горизонта, ограниченного поворотом ущелья, легла ступенями громадная стройка. Вечером, когда мы тряслись в «газике», возвращаясь в Душанбе, Саша рассказал красивую и печальную сказку о могучем юноше Норе, которого любовь вдохновила на подвиг — он хотел поставить гору поперек реки и повернуть Вахш на погибающие от засухи поля.
Любопытно, что будущий инженер-сейсмолог помнил именно эту легенду.
Ветер над Эресунном
С Атлантики рвется сильный свежий ветер. Дует он так, что приходится стоять к нему боком, съежившись, подняв воротник до макушки. Бетонная плита, на которой мы стараемся удержаться на ногах, означает самую высокую точку Вена, если не считать шпиля часовни, стоящей рядом.
Вен — остров в несколько квадратных километров, вынырнувший в незапамятные времена в проливе Эресунн, что отделяет Данию от Швеции. Швеция чуть ближе отсюда, наверное, поэтому остров и принадлежит «трем коронам». Блестящее сентябрьское солнце старается оживить угрюмые серо-зеленые волны, которые тяжело бьются о базальтовые глыбы.
Если повернуться спиной к Швеции, то чуть левее хорошо видны столпившиеся у моря здания полуторамиллионного Копенгагена. Там же поблескивают огромные серебристые портовые емкости для нефтепродуктов. Повернешь голову направо, и в туманной дымке возникают контуры Эльсинора, куда великий Шекспир когда-то поселил принца Датского. Сзади, в четырех-пяти километрах, шведский город Ландскруна — «Корона земли».
Ветер выбивает слезы из глаз. Спрыгиваем с плиты и через небольшое церковное кладбище медленно идем к дороге, ведущей в сердце острова. Гладкие полированные прямоугольники с печальными эпитафиями. Одна из них гласит, что некто Густавссон почил в далекой американской Миннесоте, но душою он здесь, со своими предками. Это один из героев Вильгельма Муберга — известного шведского писателя, создавшего эпопею о великом переселении более чем миллиона шведов из своей голодной и безземельной страны за океан.
Негромко щелкнула калитка, этот звук магически утихомирил на время ветер, и внезапно наступила благостная тишина. По обочинам — густая трава, да и на самой дороге сквозь щебенку проросли знакомые деревенские подорожники. Машин здесь — по причинам малости острова — немного. Мы осматриваемся. Впереди — несколько аккуратных чисто скандинавских двориков с коротко подстриженными газонами и фруктовыми деревьями близ домов. На яблонях оставалось еще немало крупных румяных плодов, хотя под напором ветра то одно, то другое яблоко срывалось вниз и глухо ударялось о жесткую траву газона.
— Красота-то какая! Ни выхлопных газов, ни дыма — ничего, кроме свежего ветра да зелени. И почему люди отсюда уезжают?! Когда осознают они, что качество жизни не измеряется материальным уровнем?! Когда же наконец человек поймет, что его растущие требования — это проявление инстинкта самоуничтожения?! — В голосе моего спутника Арне Линдквиста слышится неподдельное огорчение.
Линдквист — студент и местный активист всешведской организации «Союз в защиту окружающей среды». Он, ярый сторонник идеи «нулевого прироста» в промышленности. Арне и его единомышленники требуют остановить рост потребления энергии и промышленного производства, который, по их взглядам, неминуемо ведет к трагическому кризису в отношениях между человеком и природой. Выход — создание мелких предприятий, практически не загрязняющих среду и использующих предпочтительно энергию солнца, ветра и земного тепла. Арне не любит задумываться над могуществом крупного капитала и возможной защитной реакцией монополий — он искренний идеалист, убежденный в великой силе разъяснения.
— Я вас не зря сюда привез. После обеда нам предстоит еще одна поездка. А чтобы лучше понять то, что мы увидим вечером, надо было побывать на Вене. Именно здесь можно понять, что такое Среда. Здесь человек может обрести покой, избавиться от стрессов шумного города и заняться по-настоящему созидательным трудом. Уже в средние века люди понимали это. Вы, конечно, слышали имя Тихо Браге — великого астронома, который собрал уникальные для своего шестнадцатого века данные о движении планет. На основе тех данных Кеплер создал свои знаменитые таблицы. Так вот, здесь, на этом самом острове, Браге всматривался по ночам в космическое пространство, — взволнованно говорил Арне и словно видел перед собой Вен четырехсотлетней давности.
Он показал рукой на центр острова. Вскоре мы стояли возле небольшого домика-музея и круглой открытой площадки с выступающими там и сям остатками кладки. Да, здесь стояли Ураниборг и Шернеборг — замок музы Урании и замок Звезд. Отсюда с 1576 по 1596 год Тихо Браге без всяких оптических инструментов — но с поразительной точностью! — определял местоположение небесных светил. К сожалению, после короля Фредрика II, дарившего великого ученого своей милостью, на датский престол взошел Кристиан IV, и Тихо Браге пришлось эмигрировать в Прагу, где он вскоре и умер. От обоих замков практически ничего не осталось, но в музее хранится немало эскизов и рисунков, свидетельствующих о совершенном искусстве тех времен. А в 1946 году на месте Ураниборга был поставлен гранитный памятник Тихо Браге: взгляд ученого навеки устремлен к небу.
Мы продолжали путь и вскоре вышли к пристани. Пора было переправляться на континент. По дороге я узнал, что Вен, благодаря своему положению и живописной природе, привлекал внимание и морских разбойников, и августейших особ, приезжавших сюда на охоту.
Вскоре небольшой паром, набитый машинами, контейнерами, различными ящиками, уже маневрировал в узком фарватере. Совсем близко порт Ландскруны и бастионы крепости, построенной при короле Кристиане III, некогда надежно запиравшей пролив.
Днем раньше я уже побывал в Цитадели (это буквальное название крепости) и видел, что годы словно промчались стороной, нанеся ей малый урон. Да и городские власти, судя по четкому профилю кладки и земляного вала, стараются сохранять крепость, оставшуюся от беспокойного XVII века, когда местный правитель, вассал датского короля, предпочитал спокойно отсиживаться за земляным валом, рвом с водой и каменными стенами.
По прозрачной, дышащей холодом воде рва плавали утки. На дорожках, посыпанных гравием, ветер гонял желто-красную листву. Пожилой смотритель неутомимо сгребал ее и не обращал на нежданного посетителя никакого внимания. Услышав мою просьбу, он разогнулся, спокойно, буднично оглядел меня, и мы зашагали ко входу в Цитадель. Он отпер дверь, и я ступил на неровный каменный пол. Очаг, скамья для наказаний, в углу отверстие — там, внизу, каменный мешок каземата.
Когда я благодарю смотрителя за любезность, его лицо по-прежнему не выражает никаких особых чувств, хотя он и открыл музейную дверь в выходной день. Последнее, по-видимому, он не считает чем-то из ряда вон выходящим. Несколько общих фраз. Забавно слышать южношведский диалект.
В XVII веке, когда датчане отступали из этих краев, теснимые крепнущей сверхдержавой того времени — Швецией, — они оставили здесь «на память» не только крепости, но и часть своего языка.
Вечером того же дня я гулял по центральной улице Ландскруны с неизбежным для каждого шведского города названием — Кунгсгатан, улица Короля. Остановившись возле ярко освещенной витрины, я невольно прислушался к разговору двух пенсионеров. Нисколько не обеспокоенные текучей толпой, грозившей их проглотить, они невозмутимо выпевали «нешведские» дифтонги и стрекотали картавыми «р», свойственными только крайнему югу Швеции. Этот диалект — предмет вечных шуток со стороны остальных шведов. Но шутки незлые, а сам диалект удивительно живуч. Вспомнив Крепость, я спросил себя, что же окажется долговечнее — материя камня или материя языка?..
Послышался визг из кучки школьников, разместившихся на корме. Одновременно и мне в лицо ветер плеснул добрую пригоршню соленой воды.
— Представляю, как им было интересно на острове, — сказал я, кивнув на детей.
— Это верно, но только сейчас им в, школе нужно быть, а школа закрыта. Эти школьники — из Текоманторпа возле Ландскруны, куда мы направляемся. Часть их еще не приступила к занятиям. Вы, наверно, слышали... — Арне замолчал, а в моей памяти вереницей побежали аршинные газетные заголовки: «Бочки с ядом», «Вся местность заражена!», «Шведское Севезо»...
В нескольких километрах от Ландскруны машина пронеслась по последнему «лепестку» развязки и вскоре катила вдоль длинной ограды. Поселок Текоманторп, фабрика «БТ Чеми». За забором люди в скафандрах, напоминающих космические. В челюстях подъемника проржавевшая железная бочка. Порыв ветра доносит резкий зловонный запах...
История, как мне рассказал ее Арне и как я освежил в памяти по газетам, вкратце выглядит следующим образом.
В 1965 году в Текоманторпе была пушена фабрика, производящая гербициды. Вскоре жители поселка начали замечать головную боль, аллергию, раздражение слизистой оболочки глаз, трудности с дыханием. Отравление химикатами. Но доказательств не было. Никто не хотел платить за производство анализов. В поселке исчезала зелень, овощи приобрели странный вкус. Это продолжалось до тех пор, пока рабочие при прокладке канавы не натолкнулись на захоронения ржавых железных бочек, из которых порой просачивалась подозрительная жидкость. Дело попытались замять, манипулируя цифрами, фактами и допустимыми нормами. Но когда количество бочек стало исчисляться сотнями и когда в них, среди прочих отходов, были обнаружены ядовитейшие вещества — диносеб и диоксин, скандал разразился на всю Швецию. Дело в том, что диносеб — клеточный яд, не имеющий противоядия. При попадании даже в сверхмалых дозах в человеческий организм он вызывает смерть от удушья. Диоксин — яд того же типа, что и отрава, вызвавшая катастрофические последствия в итальянском городке Севезо.
Швеция словно проснулась. Вопрос был поднят на правительственном уровне. В результате расследования стало ясно, что предприятие «БТ Чеми» систематически нарушало все допустимые нормы хранения и правила дезактивации ядовитых веществ. Владельцы фабрики наживали миллионные прибыли на том, что отходы производства просто-напросто закапывались в землю, а зараженная вода по ночам сбрасывалась в протекающую рядам реку Браон, что в переводе — вот уж действительно ирония судьбы! — означает «Хорошая речка».
Подсчитали, что все меры по обеззараживанию местности обойдутся в круглую сумму — 20 миллионов крон. Директор фабрики давал маловразумительные объяснения, долго тянулось расследование, всплыли крупные суммы, кому-то куда-то уже выплаченные, запахло взятками, и директора решили все же привлечь к ответственности. А датские власти проверили родственное предприятие, расположенное по ту сторону пролива, в Кёге, и тоже обнаружились аналогичные факты, тоже разразился скандал.
Поделиться книгой: