Помоги проекту - поделись книгой:
Остров Барсакельмес кажется точкой на карте. Его сравнительно небольшие размеры (185 квадратных километров) и привлекли ученых, когда они решили провести смелый эксперимент...
Но сначала о Бадхызе. Заповедник в Бадхызе создали для того, чтобы спасти от исчезновения единственных представителей диких лошадей в фауне нашей страны. Некогда куланы («лошадь — полуосел», как окрестил их известный путешественник Паллас, впервые описавший куланов в 1775 году) были распространены очень широко. Неисчислимые косяки паслись от Днепра до Амура, от Урала до Индии. Но в начале нашего века куланы начали исчезать повсеместно: очень высоко ценился их целебный жир, мясо и шкура, из которой изготовляли шагрень — цветной сафьян. Куланы погибали еще и потому, что исчезали привычные им водопои, вблизи которых все чаще и чаще селились люди, осваивающие пустыню. В 30-х годах в последний раз видели куланов в Казахстане, совсем немного оставалось их в Туркмении, и если бы не указ 1941 года, куланы, возможно, исчезли бы совсем.
Ныне эти животные охраняются во всем мире. Общее количество куланов, по подсчетам ученых, составляет несколько тысяч голов, из них более тысячи живет в Бадхызе. Можно сказать, что древнейший вид животных спасен от вымирания.
И в немалой степени этому способствовал рискованный эксперимент, который провели ученые четверть века назад. Тогда в Бадхызе каждое животное было, как говорится, на учете, но все-таки решили переселить семь туркменских куланов в Казахстан. Высадили их в заповеднике, на острове Барсакельмес, на ограниченной территории которого удобно было вести наблюдения за переселенцами.
Когда я приехал в Барсакельмес, мне сказали, что увидеть куланов не так-то просто: здесь их нельзя выследить у водопоев, они ходят пить воду к морю. Однако в первый же день, следуя берегом, я наткнулся на испуганно шарахнувшихся в глубь острова пятерых скакунов. К сожалению, снимать было нельзя — сгустились сумерки, а ведь ради съемки я прошел без малого километров пятнадцать... Вернулся на центральную усадьбу заповедника уже глубокой ночью.
— Этак, чего доброго, — сказал поджидавший меня с фонарем Амангельды Ильясов, старший егерь заповедника, — вы нашим змеям да скорпионам всю ночную охоту испортите. Задавите еще кого-нибудь ненароком. Отправляйтесь-ка лучше завтра с Есенгали на маяк — метеостанцию. Там в эту пору всегда большой косяк ходит. Может, и повезет, увидите своих куланов.
Куланы на острове живут вольно. Амангельды рассказал, что в первые годы, в снежные зимы, их пытались подкармливать, но потом бросили.
— Даже в самые голодные годы к подкормке не подходили, — говорил Амангельды. — Помрут, а подачки не возьмут — гордые! Вся забота у нас теперь, чтобы зимой, когда на море лед встанет, волки на остров не забрались. А ведь был случай, четыре дня ходили за серым. Ветер, метель, от усталости с ног валились. С рассвета до темноты искали, пока не выследили и не убили. Много бед мог бы натворить...
Воздух еще хранил тепло дня. И я вспомнил выжженную, растрескавшуюся землю такыров, пески и палящий зной. С трудом представил себе, что в этой пустыне бывает снег, метель, что ломающийся лед при шторме с треском выползает на берег...
С утра во дворе заповедника началась суета. Студенты-экологи из Ленинграда, вот уже много лет ведущие наблюдения за природой острова, принялись загружать в прицеп раскладушки, матрацы, котелки, ящики с приборами, собираясь организовать в районе маяка еще одну наблюдательную площадку. Есенгали Дусенбаев, которому надо было доставить на метеостанцию еще и пресную воду, копался в капоте враз забарахлившей автоцистерны. День обещал был жарким, солнце зловеще поблескивало расплавленным металлом. И старый Курмаш Карасакалов, бухгалтер, взявшийся опекать меня, сказал, что «однако, на дорогу чая пить надо маломало».
Пожелав ехать с прохладцей, я уселся к студентам в прицеп и под их веселые песни часа полтора задыхался в пыли. Она поднималась из-под колес автоцистерны, окружала нас дымовой завесой, лишая возможности видеть не то что пейзаж, но и друг друга. Только остановившись у колодца, единственного на всем острове, мы оглядели себя и расхохотались: все стали неузнаваемыми, похожими на мельничных подмастерьев.
Есенгали, заправив цистерну водой, настоял, чтобы я уселся к нему в кабину. Боясь за объективы, я уступил, но оставшаяся дорога не показалась мне слаще. Солнце к тому времени выбралось на огневой рубеж и калило машину с такой силой, словно задалось целью расплавить ее. Пот прошибал не хуже, чем в финской сауне. Но теперь хотя бы были видны растрескавшиеся такыры, заросли полыни и редкий кустарник с ядовито-зелеными вкраплениями саксаула.
Изредка, срезая дорогу, выбегали и мчались, пригнув голову, словно собравшись бодаться, табунки сайгаков. Пока двигалась машина, пустыня казалась наполненной жизнью, но стоило остановиться, все вокруг словно замирало...
— Да, — устало соглашался Есенгали, не пытаясь отирать с лица пот. — Джейраны и сайгаки осторожны. Только с машины их, пожалуй, и увидишь. Пешего человека близко не подпустят. Куланов в одиночку тоже отыскать трудно. Только бы нам успеть, чтоб они с того пастбища не ушли...
Мы уже въезжали на невысокое плато, где среди выгоревшей коричневой травы, без привычных заборов и палисадничков, одиноко стояли три домика метеостанции. Между ними было развешано на просушку детское белье, которое здесь, среди безлюдного унылого пейзажа под немилосердно палящим солнцем, воспринималось как дерзкий вызов стихии.
Хозяева метеостанции, супруги Василенко, не заставили гостей долго ждать, пригласили в прохладную полутемную горницу. Дородная молодайка Вера с украинской щедростью поставила перед каждым по огромному бокалу чаю, слаще которого я в жизни не пивал. Должно быть, здорово выпарился за дорогу.
Так, попивая чаек и поглядывая в раскрытую настежь дверь, за порогом которой виднелись море, белые пустынные пляжи, заросли саксаула и выгоревшая пустыня, мы вели неспешный разговор, рассуждая о том, как нелегко, должно быть, жить здесь вдали от людей, летом воюя с жарой, а зимой — с морозами и штормовыми ветрами. Но, с другой стороны, хорошо испытать почем фунт лиха, разобраться в себе, понять, что не давало покоя в жизни прежней, где все было гладко.
— Мы не жалуемся, — загадочно улыбалась Вера, словно не договаривая, что и в этой жизни могут быть свои радости. — Когда мы сюда получили направление, сразу же решили: не понравится — уедем. И уезжали, собирались больше не возвращаться, но время проходит, и тянет Барсак...
Не успела Вера договорить, как в освещенный солнцем круг, видный в проеме двери, один за другим стали входить грациозные животные. Они походили скорее на зебр, чем на ослов — невысокие, изящные, с желтовато-апельсиновой лоснящейся, как шелк, кожей, с белым животом и ногами с черными копытами. Вскидывая головой в сторону дома, они пряли высокими ушами, охаживая себя короткими ударами хвоста, и, удовлетворившись осмотром, принимались щипать траву. Куланы! Вот это удача! Я не верил своим глазам! Подхватил фотоаппаратуру и бросился из дома, забыв про жару.
— Да не волнуйтесь, не спешите, — услышал вслед. — Подходите спокойней, сразу они не убегут...
Спрятаться было негде, и я пошел в обход, норовя подойти к куланам с подножия плато. Рассыпавшееся по склону стадо насторожилось, животные медленно начали сходиться, собираясь в группы...
Останавливаясь и снимая длиннофокусным объективом, я не мог отделаться от ощущения, что реальные куланы все-таки мало напоминают мне легендарных существ, описанных неоднократно.
Помните у Бальзака в «Шагреневой коже»: «...он скачет, как косуля, летает, как птица. Басни о крылатых конях, о нашем Пегасе, без сомнения, родились в тех странах, где пастухи могли часто видеть, как онагр (кулан) прыгает со скалы на скалу... Это существо таинственное, его глаза снабжены отражающей оболочкой, которой жители Востока приписывают волшебную силу... его бег можно сравнить лишь с полетом птицы; лучшие арабские и персидские кони не угнались бы за онагром...»
В эту минуту куланы скорее походили на безбоязненное стадо домашних ослов. Их было голов пятьдесят, а может, и больше. С осторожностью, но без всякой боязни поглядывая на меня, они выстроились в шеренгу, неторопливо отошли на сотню метров и вновь остановились. Я продолжал преследовать их. Ведущая самка снова стала спускаться по склону плато. Стадо последовало за нею, но из низины вдруг раздался тревожный, похожий на лошадиное ржание крик, и, взглянув туда, я увидел мчащегося навстречу косяку молодого жеребца. Его разъяренный вид не сулил ничего доброго.
Но странно, вожак, замыкавший стадо, стоял, не двинувшись с места, в одиночестве, и равнодушно взирал на чужака. А тот тем временем ворвался в косяк, куланы ринулись за самкой, но какую-то часть стада жеребец все же успел отсечь и, брыкая задними ногами, изогнув голову, повел ее к своему небольшому косяку.
Сомнения, что я своим преследованием помешал вожаку показать свою силу, не покидали меня, и я решил, чтобы не натворить больших бед, оставить куланов в покое. Спасаясь от жары, я направился прямо к морю.
От полосы песка струился жар, в мареве приподнялись, заколыхались несуществующие озера. Вдали проплыли огромные, как фрегаты, белые лебеди-шипуны. Я обернулся: куланов нигде не было, они, как мираж, растворились в пустынной дали...
С незапамятных времен человек пытался приручить куланов. Они легко переносили не только жару пустынь, но и сорокаградусные морозы и разреженность высокогорья. За минувшие тысячелетия давно приручены дикие лошади, верблюды, овцы, но куланы так и не вошли в ранг домашних животных. Не раз люди пытались заполучить скоростные качества и неприхотливость куланов косвенным путем, пробуя случать их с ослами и лошадьми, но мулы не давали потомства.
Мне припомнился рассказ Курмаша о том, как везли куланов на Барсакельмес. Их сгружали на берег в ящиках, и один неожиданно упал в море. Все, кто стоял вокруг, не раздумывая, попрыгали в воду. Слишком дорогим был груз. Немало животных за время существования на острове охотничьего заказника, а потом и заповедника, пытались акклиматизировать на Барсакельмесе, но более ценных, чем куланы, на остров еще не выпускали. Новоселы долго не давали потомства, тогда привезли еще одного жеребца — по кличке Бадхыз. От него, собственно, и начался род барсакельмесских куланов, достигающий ныне ста сорока голов.
Припомнились мне и долгие разговоры с Владимиром Васильевичем Жевнеровым — старшим научным сотрудником заповедника, который благодаря успешным работам своих предшественников поставлен ныне в довольно-таки сложное положение. Тридцать лет назад считались редкостными сайгаки, и ради спасения их несколько экземпляров завезли на остров. Взятые под защиту, сайгаки размножились, перестали быть исчезающим видом и являются теперь на острове пастбищными конкурентами куланов и джейранов. Хочешь не хочешь, а приходится ради спасения более редких животных поступаться сайгачьими стадами, хоть и не к лицу это заповеднику... Как ни странно, но волнение Жевнерова по поводу размножившихся сайгаков показалось мне обнадеживающим: видимо, наступят и такие дни, когда куланы с Барсакельмеса двинутся по замерзшему морю своим ходом в сторону, где гуляли когда-то их предки и где память о них еще сохранилась в названиях рек, урочищ и мысов.
...Жара незаметно спала. Пропали миражи, перестало струиться марево над tпеском. Поплутав среди зарослей тамариска, я увидел знакомый, но уже поредевший косяк куланов. Матерый вожак всхрапнул, вздыбил шею, заставив взъерошиться гриву, и сразу же стал похожим на жеребца в лошадином стаде. Сильно ударяя копытами о землю и пригнув яростно голову, он направил косяк в низину, где была территория молодого жеребца. Подзадоривая косяк ржанием и грозным храпом, вожак погнал своих кобылиц к притаившемуся стаду, заставил их смешаться и, совершая круги вокруг пополнившегося табуна, повел его в гору. Молодой вожак не хотел уступать, он принял бой. Матерый бил его задними ногами, мчался кругами, роняя пену и успевая уйти от ударов. Молодой проигрывал схватку...
— Ничего страшного, — выслушав меня, сказал Есенгали, когда ночью при свете фар мы возвращались с ним на центральную усадьбу. В темноте внезапно вспыхивали глаза затаившихся зверей, из-под колес выскакивали тушканчики. — Хороший вожак водит косяк до десяти лет, и кобылы сами к нему идут. Но таковы законы природы, вожака потом изгоняют, и до конца жизни он должен жить в одиночестве.
— И что самое интересное... — добавил он, — изгнанные из стада вожаки без всякой боязни приходят к человеческому жилью. Позволяют гладить себя, берут пищу из рук. Я думаю, может, и все куланы такие? Только мы, люди, к ним еще подхода не нашли?
Может быть. Но одно ясно, теперь куланам нечего бояться.
А. А. Милн. Бокал вина
Я в жутком затруднении, не знаю, как поступить. Впрочем, изложу все по порядку...
— Один из принципов, которые я усвоил за время службы в Скотленд-Ярде, — изрек старший полицейский инспектор, — очень прост: внешняя картина преступления не всегда обманчива, преступление могло быть совершено именно так, как говорит об этом оставленный след, а прямые, я бы сказал, слишком прямые улики не всегда следует принимать за инсценировку.
Он налил себе вина и передал бутылку мне.
— Мне кажется, я не совсем понимаю вас, — сказал я, надеясь этим поощрить его к продолжению разговора...
...Дело в том, что я пишу детективные рассказы. Если вы ничего не слышали обо мне, то лишь потому, что, видимо, не читаете детективов. Мною написаны, например, «Убийство на черной лестнице» и «Тайна пересушенного шиповника», если упомянуть только два из имевших успех произведений. Этим, я полагаю, объясняется интерес, проявленный ко мне старшим полицейским инспектором Фредериком Мортимером, ну и, конечно, мой интерес к нему. Постепенно мы сблизились, и у нас стало традицией раз в месяц обедать вместе. Он любил порассказать о своих расследованиях, а я, естественно, был внимательным собеседником. Но в этот вечер, должно быть, вино слишком ударило нам в голову...
— Мне кажется, я не совсем понимаю вас, — повторил я.
— Я пришел к выводу, что простой путь совершения преступления часто является для преступника наилучшим. Это вовсе не означает, что преступник — человек с примитивным мышлением. Наоборот, он достаточно хитер и прекрасно понимает, что в простое решение именно в силу его простоты верится с трудом.
Это звучало противоречиво, и потому я попросил:
— Приведите пример.
— Ну, возьмем дело о бутылке вина, посланной лорду Хедингему в день рождения. Рассказывал я вам когда-нибудь эту историю?
— Нет, — ответил я, наливая себе вина и передавая бутылку инспектору.
Он наполнил свой бокал и задумался.
— Нам позвонили в Ярд, — начал Мортимер, — и сообщили, что дворецкий лорда Хедингема внезапно умер в городском доме его светлости на Брук-стрит и что предполагается убийство путем отравления. Мы тотчас отправились на место. Вести это дело было поручено инспектору Тотмену. В то время я был еще молодым полицейским сержантом и работал под его началом. Это был энергичный солдафон с колючими рыжими усиками.
Со своей работой он справлялся неплохо, хотя действовал слишком уж ортодоксально и не без показного блеска. Однако воображения у него не было ни на грош, и в любом деле его занимало лишь одно: что может извлечь из этого инспектор Тотмен для своей карьеры.
Откровенно говоря, я не любил его. Внешне мы были дружны — для этого достаточно было с ним не ссориться; более того, у него хватало тщеславия считать, что я безмерно восхищаюсь им. Да и по службе я смог бы продвигаться значительно быстрее, если бы Тотмен не стремился удерживать меня под своим начальством, чтобы использовать мои мозги для собственной выгоды. Ну да хватит об этом...
...Итак, мы нашли дворецкого распростертым на полу в его кладовой. Открытая бутылка «Токая», разбитый винный бокал с остатками жидкости не оставляли сомнения в причине смерти.
Вино было получено за час-полтора до случившегося вместе с визитной карточкой сэра Вильяма Келсо. На карточке было напечатано короткое послание примерно такого содержания: «Благословляю тебя, Томми, и прими от меня этот скромный подарок». Я, конечно, дословно не помню, но за смысл могу поручиться. По случаю дня рождения лорда предполагался небольшой семейный ужин. Сэр Вильям Келсо, должен вам пояснить, был старейшим другом Хедингема, к тому же породнившимся с ним после женитьбы лорда на его сестре; вообще-то сэр Вильям должен был и сам присутствовать на торжестве. Это был холостяк, лет около пятидесяти, преданный брат и добрый дядя для своих племянника и племянниц.
Так вот... Дворецкий принес бутылку с визитной карточкой сэра Вильяма Келсо его светлости где-то около шести часов, и лорд Хедингем, взяв карточку, произнес что-то вроде: «Добрый старый Билл. Мы разопьем это вечером, Перкинс», и Перкинс ответил: «Слушаю, милорд», и вышел с бутылкой. Карточка осталась лежать на столе. То, что произошло после этого, предельно ясно. Перкинс открыл бутылку, намереваясь перелить ее содержимое в графин, но не смог устоять перед соблазном попробовать новое вино. Дворецкий налил полный бокал, выпил... и умер почти мгновенно.
— Боже мой! Какое везение! — прервал я Мортимера. — Я имею, конечно, в виду лорда Хедингема и его семью.
— Действительно, — подтвердил Мортимер, вращая в руках свой бокал. — Содержимое бутылки подвергли анализу: в вине оказалась сверхсмертельная доза синильной кислоты. Естественно, мы сделали все, что полагается в подобных случаях: с молодым Робертсом, славным парнишкой, который часто работал с нами, я обошел все окрестные аптеки и виноторговцев; инспектор Тотмен допросил всех сверху донизу, начиная с сэра Вильяма и лорда Хедингема...
К концу недели все, что мы могли утверждать, сводилось к следующему.
Убийца имел возможность раздобыть одну из визитных карточек сэра Вильяма Келсо и знал, что Джона Ричарда Мервина Плантагенета Карлоу, десятого маркиза Хедингема, близкие друзья называют Томми. Из этого Тотмен сделал вывод, что убийца из круга родственников и друзей Хедингема — Келсо. Я это оспаривал, указывая на следующее: а) визитные карточки раздают скорее посторонним, чем близким друзьям, разве что в случаях официальных приглашений, когда эти карточки могут оставаться в вазе или на подносе в холле, откуда каждый может их украсть; б) тот факт, что лорда Хедингема называли Томми, был известен многим, так как это упоминалось в светской хронике, наиболее же убедительно то, что убийца не знал, что сэр Вильям Келсо должен быть на ужине. Потому что хоть какое-то упоминание о подарке было неизбежным — либо в момент прибытия сэра Вильяма, либо когда вино будет подано. И если бы он возразил, что бутылка прислана не им, она сразу же вызвала бы подозрение. Случилось, правда, так, что Перкинс выпил вино еще до прихода сэра Вильяма. К тому же и сэр Вильям, и лорд Хедингем уверяли нас, что они всегда ужинают вместе в дни рождения друг друга и что, по их убеждению, об этом знают все их друзья.
В итоге у нас сложилась такая версия убийства. Преступник имел какую-то вескую причину ненавидеть лорда Хедингема и без колебаний решился на самую страшную месть. Он знал, что сэр Вильям Келсо — друг его светлости, что Келсо называл его Томми и что Келсо, естественно, мог преподнести лорду бутылку вина в день рождения. Но он не знал, что сэр Вильям собирался быть у его светлости в этот вечер.
Поэтому убийца скорее всего не мог быть из числа работавших или живших в доме лорда Хедингема. Однако он имел возможность завладеть визитной карточкой сэра Вильяма.
Случилось так, что этой версии полностью соответствовал один человек. Этого парня звали... постойте... Мерривейл, Мэдж... впрочем, какая разница... Мертон — вот как его звали. Он шесть месяцев прослужил камердинером у его светлости, был заподозрен в краже и уволен без рекомендации. Именно такой человек отвечал нашей версии. Две недели мы его разыскивали. И когда наконец нашли, то выяснили, что у него стопроцентное алиби — лучшего не надо. — Старший полицейский инспектор поднял руку, и я подумал, что он, должно быть, в молодости таким жестом останавливал транспорт. — Вы, наверное, хотите возразить, что чем лучше алиби, тем оно и хуже. Иногда бывает и так, я согласен, но не в данном случае. Ибо Мертон находился в тюрьме в течение двух последних месяцев. И в чем, вы думаете, он обвинялся в ожидании суда?.. Он обвинялся в убийстве, и притом, заметьте, в убийстве путем отравления.
— Боже!.. — вставил я. И воспользовался случаем, чтобы наполнить бокал моего друга.
— Можете себе представить,— продолжал он после паузы, — каким это явилось для нас ударом. Мы пришли к твердому убеждению, что убийство совершил Мертон, не подумав о самом простом, не проверив: а была ли у него вообще такая возможность! И теперь, доказав, как дважды два — четыре,, что он был способен на это, мы одновременно установили, что он убийства совершить не мог.
Я сказал Тотмену: «Давайте переждем несколько дней, с тем чтобы каждый из нас обдумал создавшуюся обстановку, а затем объединим идеи и примемся за дело со свежими силами».
Тотмен подергал свои усики и самодовольно усмехнулся:
«Не думаете ли вы, что я стану признавать свою неправоту, когда доказал, что я прав?»
Надо сказать, Тотмен говорил «я» всегда, когда заимствовал что-либо у меня!
«Разоблачение Мертона — моя заслуга... Он заготовил бутылку, потом оказался в тюрьме, а его жена или кто-то еще...»
«...Доставили бутылку с трогательной наклейкой «Яд — не вручать до рождества»...» — продолжил я, ибо его самодовольный тон стал меня раздражать.
«Не старайтесь казаться большим остолопом, чем вы есть в действительности, — резко перебил меня Тотмен, — и не наглейте, иначе схлопочете неприятности».
Я смиренно извинился и заверил его, что мне «очень приятно с ним работать». Он простил меня, и мы снова стали друзьями. Похлопывая меня по плечу, он мягко сказал:
«Поезжайте в деревню, где жил Мертон, и составьте для меня толковый отчет о той бутылке — как она проделала путь от его жилища до Брук-стрит и кто доставил ее Хедингему. Я же собираюсь в Лезерхед. Дайте знать о себе в пятницу утром, и мы посмотрим, что у нас получилось. У меня ведь день рождения, и я чувствую, мне должно повезти».
Лезерхед — это то место, где Мертон совершил преступление. А насчет своего злополучного дня рождения Тотмен говорил мне уже третий раз.
Я поехал автобусом в Хемпстедскую пустошь. Обошел раз двадцать вокруг Овечьего пруда, и с каждым кругом теория Тотмена казалась мне все глупее и глупее. Я все больше убеждался, что преступник заставил нас втиснуться в узкие рамки тонко и ловко навязанной им версии. Это звучит фантастично, понимаю, но я почти физически ощущал, что убийца подталкивает нас в спину, направляя по угодной ему дорожке.
Я присел на скамью, набил трубку и сказал себе: «Ладно! Преступник хотел, чтобы я поверил в то, во что я действительно поверил, значит, он вел игру не так просто, а намного сложнее. Это означает: истинно именно то, что лежит на поверхности, а не то, в чем преступник хотел нас убедить. Теперь, Фред, ты начнешь все сначала, и отныне ты не будешь идти у него на поводу».
И конечно, самое первое, что пришло мне в голову теперь, было то, что преступник хотел убита, именно дворецкого!
Мне уже казалось невероятным, как могли мы раньше не подумать об этом. Какой дворецкий не устоял бы перед соблазном и не отведал бы стаканчик, переливая хозяйское вино в графин? Значит, можно было не сомневаться, что Перкинс станет первой жертвой отравленного вина.
«Однако — стоп. Не спеши, Фред», — прервал я сам себя. Возможны возражения. Первое: Перкинс мог быть исключением и вовсе не был любителем попробовать хозяйские вина. Второе: даже если Перкинс и был таким «любителем», он мог в тот вечер, скажем, неважно себя чувствовать и припрятать стаканчик, чтобы выпить его позже. Не слишком ли рискованно было для убийцы — ведь он хотел отравить только Перкинса и ничего не замышлял против семьи лорда Хедингема — всецело зависеть от того, выпьет дворецкий первым или нет?
Внезапно я увидел решение, которое все объяснило. Это вовсе не было бы рискованно, если бы: а) убийца наверняка бы знал о привычках дворецкого; б) мог бы в случае необходимости предостеречь семейство лорда. Иначе говоря, если бы он был другом семьи, присутствовал на ужине и, не вызывая подозрения, мог вовремя предотвратить опасность.
В таком случае это мог быть только сэр Вильям Келсо. Потому что сэр Вильям Келсо был единственным человеком в мире, который мог сказать: «Не пейте это вино. Я не посылал вам его. Это мистификация... если не больше...»
Почему мы не подозревали его с самого начала? Одна из причин, конечно, заключалась в нашем предположении, что жертвой был намечен кто-то из Хедингемов, а в преданности сэра Вильяма этой семье никто никогда не сомневался. Но главной причиной было наше допущение, что наиболее невероятным поступком со стороны преступника было бы приложить к отравленной бутылке свою визитную карточку. Мы заблуждались, забывая, что наиболее невероятный поступок со стороны преступника может быть наиболее вероятным поступком, если преступник по-настоящему умен.
Чтобы окончательно убедиться в правильности своей версии, мне оставалось установить мотивы преступления... И вот я решил доставить себе удовольствие послеполуденного чаепития с экономкой лорда Хедингема. Мы переглядывались с ней еще раньше, во время моих посещений этого дома, а в те годы я пользовался успехом у женщин. Когда я ушел от нее, то знал две вещи — Перкинса не любили не только внизу, но и наверху.
«Удивительно, как они терпели его. А ее светлость совсем изменилась в последнее время».
«Как изменилась?» — спросил я.
«Сразу как-то помолодела, если вы понимаете меня, сержант Мортимер. Снова стала как девушка, благослови ее господь!»
Я понимал, о чем шла речь. Догадка моя подтверждалась. Шантаж.
Что предпринять дальше? Чего стоили мои «драгоценные» выводы? Да ровным счетом ничего. Прямых доказательств у меня не было. Если бы Келсо оставил хоть одну прямую улику, тогда моя версия почти наверняка убедила бы присяжных. Впрочем... улика была: визитная карточка! Но эта единственная улика одновременно доказывала его полную невиновность. Тотмен просто посмеется надо мной. Я задумался, а не удастся ли мне самому посмеяться над ним...
Я сел в автобус и отправился в Реджент-Парк, чтобы детально обдумать там сложившуюся ситуацию. И тут, очутившись у Ганноверской террасы, я увидел Робертса.
«Хелло, молодой человек! Каким ветром вас сюда занесло?»
«Хелло, мой сержант, — усмехнулся он. — Я только что беседовал со своим однокашником — камердинером сэра Вильяма Келсо. По мнению Тотмена, он должен был хорошо знать Мертона. Как говорится, между ними, камердинерами...»
«Вернулся ли инспектор Тотмен?» — спросил я.
Роберте вытянулся в струну и ответил:
«Никак нет, сержант Мортимер, возвращение инспектора Тотмена из Лезерхеда, графство Суррей, ожидается не ранее чем сегодня к ночи».
Поделиться книгой: