Помоги проекту - поделись книгой:
Радужные мысли исчезли после первых минут похода. Каждый шаг по этой африканской земле давался с трудом, а до Абомея, как удалось выведать ранее у купцов, было миль сто. Солдат-рубщиков приходилось менять через каждые полчаса. Банная духота, мириады москитов обрушились на легионеров. Вскоре пятерых солдат хватил тепловой удар, и их отправили к берегу, где лагерем стали основные силы.
Но легионеров, пожалуй, более беспокоили не столько москиты, сколько тамтамы. Едва авангард углубился в лес, забухали эти африканские сигнальные барабаны. Казалось, стучат не они, а бьются, пульсируют в унисон сердца всех дагомейцев, и эти пульсирующие удары перебегают от веточки к веточке, от дерева к дереву. Солдаты, озлившись, пробовали стрелять, но от этого грохотанье тамтамов становилось только сильней и чаще.
К исходу дня лес неожиданно посветлел, авангард вышел на большую поляну, заросшую жесткой пластинчатой травой. Легионеры повеселели, подтянули амуницию. В каре они стали пересекать поляну. До опушки оставалось с полусотни шагов, и тут навстречу легионерам шагнула черная стена обнаженных женских тел.
Легионеры в растерянности опустили ружья. И тут вперед вышла туземка в леопардовом одеянии, что-то гортанно прокричала. Шеренга нагих дагомеек расступилась. Вторая шеренга подняла мушкеты. Огонь из «длинных голландцев» хлестнул по французскому каре. Поляна потемнела от порохового дыма...
В лагере между тем ждали вестей от авангарда. Было оговорено, что донесения о ходе продвижения должны направляться каждый день. К концу недели усатый полковник, командир экспедиционного легиона, потеряв всякую надежду, решительно двинул один из батальонов на розыски затерявшегося авангарда.
Снова девственный лес задрожал от пульсирующих звуков тамтамов, предупреждавших об опасности.
Батальон держался настороже, с опаской пробирался по зеленому тоннелю, прорубленному исчезнувшим авангардом. На месте сожженных им деревень под тысячью ног взбивался, как пыль на дороге, серый пепел. Наконец батальон ступил на поляну. Ничто не говорило о том, что недавно тут прошел авангард. Была примята трава, на земле виднелись следы от копыт. Дагомейцы, чтобы ввести в заблуждение врага, убрав трупы легионеров, прогнали по поляне скот.
За поляной стоял сплошной лес.
Французы с ожесточением врубились в джунгли. Сколько ни искали, никаких признаков пребывания авангарда не было. Он исчез, растворился в зеленом море...
На привал батальон расположился у неширокой речки. На песчаном берегу, от которого до леса было метров сто пятьдесят, запылали костры. Перед вечером охранение подняло тревогу. Легионеры похватали ружья. Из леса на лагерь молча надвигалась плотная стена безоружных нагих женщин. Солдаты заулыбались...
Снова первая шеренга рослых дагомеек расступилась по команде женщины в леопардовой одежде... От дружного залпа по гладкой поверхности реки пробежала рябь.
...В лагерь от побережья океана командир батальона вернулся с горсткой таких же оборванных, как и он, легионеров.
Сигнальные горны сыграли тревогу, привели в движение лагерь.
В полном снаряжении, с большим запасом патронов, с легкими походными пушками, навьюченными на лошадей, весь легион выступил в поход.
На пятый день колонны достигли деревни, стали на привал. Солдаты кинулись потрошить глиняные хижины. Залп из «длинных голландцев» ударил как гром. За ним — другой. Офицеры с трудом собрали солдат. Легион занял оборону на деревенской площади. По дыму определили, что стреляли из подступающего к хижинам буша. От деревенской площади нестройно полетели пули, по бушу хлестнула картечь. После неожиданной атаки дагомеек в каждой роте недосчитали по десять-пятнадцать человек.
Дагомейская армия изменила тактику: не нападала в открытую, устраивала завалы из деревьев, заманивала легион в болота. Случалось, колонны неделями топтались на месте или откатывались назад и искали обход. Но и там на их пути вставали смелые воительницы. Скоротечный бой, и они исчезали как призраки.
Силы легиона таяли. Со времени начала похода было уже потеряно две трети состава.
После очередного, как всегда неожиданного, нападения дагомеек усатый полковник стоял у входа своей палатки. По выгоревшему брезенту щелкали крупные капли: пришла пора дождей. При ударе о брезент капли разлетались. Мелкие брызги попадали на лицо, оседали на обвислых усах полковника.
В нескольких метрах от палатки стояло ироко — высокое тропическое дерево. По гладкому, мокрому от дождя стволу карабкался жук. Он взбирался футов на шесть-семь, останавливался. Бессильно царапал лапками по скользкой коре, сердито водил длинными усами. Силы жука иссякали окончательно, и он падал к подножию ироко. Потом снова пробовал взбираться, снова падал...
Дагомея казалась полковнику таким же ироко. Легион раз за разом карабкался по гладкому стволу и сползал обратно. Вершина — дагомейская столица Абомей — оставалась недосягаемой. Жуку не давал подняться дождь, легион стряхивали со ствола загадочные, отчаянные до безумия чернокожие женщины.
...Жук, упав в какой уж раз, куда-то исчез. Полковник, пребывая по-прежнему в мрачном настроении, подождал минут пять. Жук так и не появился. Полковник позвал горниста, приказал играть сигнал к отступлению...
* * *
Костер догорал. Со всех сторон на поляну наползала кромешная тьма. Где-то поблизости в лесу кричала сова, и от этого пугающего крика темнота казалась еще призрачней.
— Выходит, выстояли? — спросил я.
— Если бы оно так. — Старуха подбросила в костер последнюю ветку, уселась на землю. — Дагомейцы ждали поработителей на другой год — жрец предсказал, — но их не было. Силы собирали или еще что задерживало. Королю вздумалось тогда двинуть свою женскую армию на соседей — йоруба: вспомнил старую обиду. Те сидели в городе, наши сомиа пошли на штурм. Куда там! Иоруба были хорошие воины. Много сомиа пало в бою, немало йоруба пленили. Раненой попала в плен и моя мать. Победители были милостивы, поступили благородно: пленным даровали свободу, отпустили домой. Моя мать вернуться на родину не могла — долго не заживала рана. Пока она болела, дошли вести, что на Дагомею вновь навалились белые. Имели много пушек, новые винтовки, которые быстро стреляли. У наших такого оружия не было. Где ж было устоять женщинам со своими «длинными голландцами»? Последней погибла Санг. Говорили потом, что в ее теле насчитали тридцать пулевых ран. Видать, легионеры разъярились, ударили залпом... А без Санг, без армии королю стало не по силам выстоять против поработителей. Они захватили страну, устроили охоту за амазонками — их уже так и наши называть стали. Возвращаться моей матери в родные места было нельзя. К тому ж ей, в то время молодой девушке, приглянулся один йоруба. Поженились. Я в семье восьмой дочерью была. Так и прижились здесь...
Костер угас совсем. Лишь по углям бегали светящиеся змейки.
— Разговорилась я, — старуха встала. — Пора спать. К нам в хижину пойдете или как?
— В машине сподручней. Не так москиты будут докучать.
Ночь прошла незаметно.
Старуха накормила меня и, пока я ел, долго втолковывала, как выбраться на нужную дорогу.
— А где Амоке? — спросил я перед отъездом.
— С отцом и матерью в соседнюю деревню на рынок ушла. Я сейчас. — Старуха шагнула в хижину. Вернулась с гроздью кокосовых орехов, протянула мне: — Вам на дорогу. Пить, может, захочется. Амоке просила передать.
Я взял увесистую гроздь с желтеющими плодами. Стебелек, похожий на зеленую веревочку, был на конце овальным с темным налетом — хранил след пули...
До Иларо я добрался благополучно, без каких-либо приключений, затем вернулся в Лагос. Первое время довольно часто вспоминалась безымянная деревушка, рассказ старухи. Но йотом я решил предать его забвению — слишком необычными в пересказе старухи казались храбрые дагомейки. К тому же по старости она могла что-то напутать, присочинить. Но недавно я увидел книги историков и этнографов, где говорилось о женской армии, описывались военные сражения дагомеек.
Снова вспомнился лесной костер, и я решил передать рассказ старухи так, как он мне запомнился.
Терпеливая тайна Нан-Мадола
В начале остров Понапе в Каролинском архипелаге вообще долго и упорно «сопротивлялся» всем попыткам открыть его. Первым из европейцев его увидел испанский капитан Педро Фернандес де Куирос, чей корабль оказался в водах Каролинского архипелага в 1595 году. Однако капитан не сошел на берег — то ли что-то помешало ему, то ли не ожидал найти ничего интересного на затерянном в океанских просторах клочке земли. Так и оставался Понапе более двух столетий «белым пятном» на карте. Лишь в январе 1828 года капитан шлюпа «Сенявин» Федор Петрович Литке во время кругосветного плавания нанес на карту очертания Понапе и дал науке первые точные сведения о природе острова и о его жителях.
А еще спустя восемь лет разразилась сенсация. В 1836 году в Бостоне некий Джеймс О"Коннэлл выпустил книгу «Одиннадцать лет в Новой Голландии и на Каролинских островах», в которой описывал удивительные свои приключения.
В конце 1820 года ирландец О"Коннэлл нанялся матросом на китобойный барк «Джон Буль». Близ Каролинских островов «Джон Буль» потерпел крушение, и О"Коннэлл с пятью своими товарищами-матросами оказался в шлюпке, отданной на волю волн и ветра. Наутро четвертого дня обессилевшие и отчаявшиеся люди увидели на горизонте гористую землю. Когда шлюпка подошла к берегу, ее окружило множество каноэ, переполненных вооруженными туземцами. Однако, убедившись в полной беззащитности белых людей, островитяне свели их на берег.
Трепеща, ждали они решения своей судьбы. Им казалось, что самые худшие опасения начали оправдываться: в прибрежную деревню стали прибывать депутации из соседних поселений. Новоприбывшие тщательно рассматривали потерпевших кораблекрушение; особый восторг вызывала их белая кожа. После захода солнца на берегу загорелись огромные костры и начались пляски. По всем канонам матросского фольклора Южных морей это были верные признаки грядущего каннибальского пира. О"Коннэлл и его товарищи забились в угол хижины, не смея носа высунуть наружу. Вскоре к постройке, озаряемой светом костров, подошли вожди. О"Коннэлл решил, что наступил решающий момент.
И тогда он принял дерзкое решение.
О"Коннэлл выскочил из хижины, на мгновенье остановился перед застывшими от изумления понапейцами и... сделал первые па зажигательной ирландской джиги! Впрочем, как позднее выяснил О"Коннэлл, все их страхи были совершенно напрасны: на острове Понапе не было каннибалов, а на кострах, которые произвели столь сильное впечатление на матросов, было приготовлено традиционное праздничное блюдо туземцев: жареные собаки. Благодаря джиге авторитет О"Коннэлла сильно возрос, и вождь Ахундел, который принял в свою деревню находчивого ирландца, был необычайно горд доставшимся ему трофеем.
За этот поступок О"Коннэлл был признан настолько «своим», что Ахундел отдал ему в жены дочь и приказал татуировать своего зятя, как это было принято у понапейских воинов.
И все же в один прекрасный день, воспользовавшись чужим каноэ и записав на банановом листе названия соседних деревень, О"Коннэлл вместе с другим матросом, Кинаном, отправился в дальнейший путь.
«И самым удивительным приключением, — рассказывает О"Коннэлл, — происшедшим с нами во время этого путешествия, приключением столь невероятным, что поверить в него труднее, чем во все остальное, мною рассказанное, стало открытие... гигантских развалин, архитектура коих резко отличалась от нынешних построек островитян, а размеры были ошеломляющими. На восточной оконечности группы островов лежит большой плоский остров, который во время сильного прилива кажется разделенным водой на тридцать или сорок маленьких островков. Он отличается своей почти ровной поверхностью. Ни один камень не был занесен на этот остров игрой природы. В отдельных уголках его растут, зреют и разлагаются несобранными фрукты, ибо туземцы ни за что не соглашаются ни собирать эти плоды, ни даже прикасаться к ним...
С небольшого расстояния руины представлялись неким фантастическим творением природы, однако, приблизившись к ним, Джордж и я с удивлением поняли, что они воздвигнуты рукой человека. Прилив был высок, и нам удалось ввести наше каноэ в узкий канал — такой тесный, что в некоторых местах мы не могли бы разминуться с другим каноэ... На протяжении многих ярдов мы плыли между двух стен, столь близко расположенных друг к другу, что до любой можно было дотянуться веслом. Высота их достигала десяти футов; местами стены были сильно разрушены, но кое-где хорошо сохранились. На вершинах их простирали свои ветви кокосовые пальмы и реже хлебные деревья, создававшие густую и освежающую тень. Это было царство глубочайшего покоя — ничего живого, кроме нескольких птиц, мы не заметили. Как только была найдена удобная пристань, где стены немного отступали от берега канала, мы высадились на сушу, но бедняга туземец, сопровождавший нас, казалось, совсем потерял голову от ужаса, и никакими силами нельзя было заставить его покинуть каноэ. Стены замыкались кругами, но когда мы перебрались через них, то внутри не нашли ничего, кроме деревьев и кустарников; ни одного следа ноги человека, ни единого признака того, что человек когда-либо посещал это место. Мы обследовали кладку стен и обнаружили, что они состоят из камней различных размеров, от двух до десяти футов длиной и от одного до восьми футов толщиной. Вернувшись к каноэ, мы засыпали нашего туземца вопросами, но единственным ответом, который получили, было: «Аниман» (1 Аниман — духи в понапейской мифологии.).
По представлениям понапейцев, эти руины, которые они называют Нан-Мадол, были обиталищем духов, и, когда на следующий день О"Коннэлл собрался вновь посетить и тщательно обследовать эти циклопические развалины, островитяне ни за что не хотели отпускать полюбившихся им гостей в это «смертельное» путешествие. Они утверждали, пишет О"Коннэлл, что злые духи «не позволят мне уйти живым, если я вторгнусь в их святилище... Мы с Джорджем просто силой пробились к нашему каноэ под причитания: «Вы умрете! Вы хотите слишком много увидеть! Вы погибнете!»
О"Коннэлл и Кинан как раз и хотели как можно больше увидеть и понять. Нан-Мадол загадывал множество загадок, на которые мореходы не могли найти ответа, и О Коннэллу оставалось надеяться лишь на то, что «люди, знакомые с восточными древностями, посетят его и, быть может, сумеют по сходству этих руин с руинами какого-нибудь древнего народа определить происхождение здешнего племени».
Книга О"Коннэлла наделала много шума, а сам он стал знаменитостью. (Правда, весьма своеобразной — газеты прозвали его «Татуированным человеком», и публика валом валила в цирки, где он демонстрировал свою татуировку.) Но прошло еще более семидесяти лет, прежде чем ученые, как надеялся «Татуированный человек», всерьез заинтересовались Нан-Мадолом. В 1910 году Понапе посетил немецкий археолог Пауль Гамбурх, который выяснил фольклорную версию сооружения «тихоокеанской Венеции». В незапамятные времена, гласила местная легенда, два брата — Олсифа и Олсофа — каким-то образом захватили власть над всеми пятью племенами острова. С целью упрочить единство островитян они задумали воздвигнуть гигантский культовый центр, посвященный духам — добрым и злым. А поскольку понапейцы были народом мореплавателей, решили построить это святилище как можно ближе к морю. Поэтому-то и поныне. в часы прилива на «улицах» Нан-Мадола бурлят океанские волны.
Пауль Гамбурх выявил и другую версию, согласно которой приблизительно, в 1400 году нашей эры вождь одного из понапейских племен стал королем всего острова и приступил к сооружению Нан-Мадола. С тех пор и стал Нан-Мадол религиозным центром острова. Ученым, удалось также установить, что еще в 1800 году в Нан-Мадоле устраивались ритуальные обряды в честь священной черепахи.
Именно поэтому приступивший к «новому» открытию Нан-Мадола американский этнограф Сол Ризенберг, несколько лет назад обративший внимание на записки О"Коннэлла, считает, что построили Нан-Мадол предки современных островитян. Одним из доводов, подкрепляющих его убежденность, служит тот, что понапейцы использовали Нан-Мадол как святилище, как место для «ежегодных религиозных празднеств».
Но здесь многое непонятно. Постройка Нан-Мадола, судя по всему, была делом невероятной трудности. Карьер, из которого брали базальтовые плиты, находится в тридцати милях от святилища, на противоположной стороне острова. Только лишь для транспортировки этих плит при отсутствии, всякой техники потребовалось бы огромное количество рабочих рук. Да еще надо понять, как осуществлялся подъем базальтовых «бревнышек», вес которых нередко доходит до 25 тонн, на высоту трех-пятиэтажного дома. Ведь высота стен, в среднем равная девяти метрам, местами достигает восемнадцати метров, а толщина доходит до трех с половиной метров. Это тем более загадочно, что в Тихом океане, кроме Нан-Мадола, только на острове Пасхи воздвигались циклопические сооружения.
Поэтому-то и появилось предположение, что Нан-Мадол построили не прямые предки современных понапейцев, а пришельцы. Согласно этой версии около 750 года нашей, эры происходила великая миграция индонезийцев на восток. Индонезийцы могли принести технические знания на острова Тихого океана, в том числе и на Понапе. Пришельцы вполне могли поработить островитян и использовать их как рабочую силу для строительства гигантского святилища.
Появилась также и «катакликтическая» гипотеза, согласно которой когда-то Нан-Мадол стоял на суше и его «венецианские» каналы были обычными улицами. Ученые, придерживающиеся такой теории, предполагают, что Нан-Мадол — остаток некогда огромного и населенного высокоразвитым народом континента, в незапамятные времена опустившегося в океанские глубины. В доказательство своей теории они приводят тот факт, что на весьма удаленных друг от друга островах Тихого океана зачастую совершенно одинаковая флора и фауна. Наверное, будут и новые догадки о происхождении таинственных развалин, покуда ученым не удастся докопаться до истины. Именно докопаться, так как планомерных археологических раскопок на острове не проводилось.
...Каждый вечер лучи заходящего солнца окрашивают в пурпур густую зелень на вершине горы Монте-Санто, а на южной оконечности острова могучий океанский прилив врывается в каналы загадочного города-святилища.
Волны разбиваются об источенные временем, водой и ветром огромные базальтовые плиты и теряют свою голубизну, а шипящая пена вздымается все выше и выше в обиталище «терпеливой тайны», как в одной из публикаций был назван Нан-Мадол.
Ранголи — песком изображенное
Каждое утро по пути в университет, проходя мимо коттеджей преподавателей и бедняцких лачуг, жмущихся вдоль дороги, я обращал внимание на то, что вокруг даже самого невзрачного жилища очень тщательно подметено, а перед входом изображен узор, иногда простой, а подчас замысловатый. Над каждой дверью — гирлянды цветов. Цветы висели несколько дней, засыхали, их меняли, а узор обновлялся каждое утро. Этот орнамент, высыпанный порошком, чаще всего белым, — один из видов традиционного индийского декоративного искусства.
Именуется он «ранголи» — «высыпание». Ранголи — ежедневный радостный ритуал в жизни индийской семьи. Особенно старательно украшают вход в дни праздников или если ждут гостей. Как-то — уже дома — в одной из телевизионных передач я услышал, что узором у двери жена выражает свою любовь, уважение, покорность мужу, хозяину дома. И такое толкование вероятно: ведь узор этот высыпают женщины. Но мне кажется, что это слишком узкое объяснение искусства ранголи.
В Индии мне приходилось видеть, как в праздники брахманы раскрашивают полы в храмах, служащие — в учреждениях, дети — в школах. В домах отводят специальную комнату для совершения обряда «пуджи» — благодарственной молитвы. У каждой пуджи свой узор ранголи на полу.
Для этих узоров продают даже специальные трафареты: остается только засыпать их порошком. Пакетики порошка — растертого разноцветного камня — продаются целыми наборами. В обычные дни орнамент ранголи высыпают для того, чтобы открыть двери дома для счастья, удачи, радости. Кроме того, это дань уважения каждому, кто приходит в дом. И соседи в гороДах и селениях даже соревнуются, кто лучше украсит свой вход.
Иногда в Индии устраивают выставки-конкурсы на лучший оригинальный орнамент. Я был на одном таком конкурсе ранголи в Калькутте, куда съехались участницы со всех концов страны. Узоры высыпали на цементном полу огромной открытой террасы вокруг стадиона, прямо на глазах у зрителей.
Искусство ранголи не ограничивается только орнаментом. При помощи цветных порошков «рисуют» такие портреты, пейзажи или натюрморты, что их можно сравнивать с картинами, написанными маслом, акварелью.
Однажды в Секундерабаде, в самом центре площади у базара, я увидел небольшую толпу. Люди окружили слепого в рваном дхоти. Слепой сидел, прислонившись к холодному камню фонтана, запрокинув голову навстречу жгучим лучам солнца. Рядом были разложены небольшие пакетики. Он на ощупь отыскивал пакетик с порошком нужного цвета, брал из него щепотку и уверенным движением сыпал порошок в определенном месте. Через некоторое время собравшиеся увидели розового бога Кришну. Он сидел под деревом на зеленой лужайке и играл на флейте...
Как-то коллега по университету пригласил меня на выставку ранголи. Официально она была уже закрыта, но нас впустили в огромную мрачноватую комнату. На цементном полу разложены портреты в рамах. Так, по крайней мере, мне с первого взгляда показалось. Все картины, а их было около двадцати, были «нарисованы» четырнадцатилетним художником. Сам мальчик, Бхагулкар, уехал с матерью. Его отец — он же организатор выставки — охотно рассказал, что сын давно занимается ранголи, что у него было несколько выставок, что юный художник уже получил признание, победив в нескольких конкурсах. Затем он достал большой альбом, начал показывать фотографии работ сына. Фотографии были черно-белые и, конечно, значительно уступали цветным оригиналам. На одной из фотографий я увидел автора — худенького черноглазого мальчугана, каких в Индии можно встретить на каждом шагу.
Мы повернулись, чтобы еще раз посмотреть на картины Бхагулкара, но их уже не было. В центре комнаты лежала большая куча грязного порошка неопределенного цвета. Возле нее суетился с веником и ведром уборщик.
...Недолговечна жизнь «насыпанных» картин. И может быть, потому так тщательно их «рисуют», чтобы они навсегда запомнились тем, кому посчастливилось их увидеть?
Негоциация Ксенафонта Анфилатова
В 1805 году известный архангельский купец Ксенафонт Анфилатов пишет «министру коммерции» графу Н. Румянцеву следующее прошение:
«Сиятельнейший Граф Милостивый Государь Николай Петрович!
Поощряем будучи неусыпным Вашего Сиятельства о распространении Российской внешней торговли и кораблеплавания попечением, построил я в Архангельске собственно мне принадлежащих пять кораблей, которые ныне продолжают плавание только в Европейские порты.
Мое желание стремиться начать торговлю непосредственно в Северо-Американския области и доставить туда наши продукты и товары, а на против того приводить оттоле наличныя произведения на собственных Российских кораблях, куды и намерен отправить от Санкт-Петербургского и Архангельского портов из оных три корабля. Но как первый опыт сопряжен со многими излишними расходами, сверх того статься может по новости, что наши товары там, а тамошние здесь продать по необходимости должно будет в убыток, в вознаграждение чего осмеливаюсь Ваше Сиятельство покорнейше просить исходатайствовать у Его Императорского Величества Высокомонаршию милость, какую Высочайшей Воле даровать будет благоугодно.
С глубочайшим высокопочитанием и преданностью имею счастье быть Вашего Сиятельства Милостивого Государя всепокорнейший слуга Ксенафонт Анфилатова».
Это прошение имеет весьма сложную внешнеполитическую предысторию.
В 1776 году в результате борьбы американских колонистов против английского господства на политической карте мира появилось новое государство. Эта победа в значительной степени была обусловлена международным соглашением о так называемом «вооруженном нейтралитете». Заключено оно было рядом европейских стран по инициативе России. К этому договору, кроме России, примкнули Дания, Швеция, Пруссия, Португалия и германские государства.
А сущность его сводилась к провозглашению свободы торговли нейтральных стран со странами воюющими. То есть европейские державы потребовали от Англии, чтобы она отказалась от диктата на морях (в данном случае прекратила блокаду Соединенных Штатов). И правительство короля Георга III не осмелилось игнорировать этот ультиматум.
Но к концу XVIII века обстановка изменилась. Франко-американский союз канул в прошлое; в соседней Канаде стояли английские войска; господство Англии на море также было очевидным. Все это не могло не тревожить американцев. Независимость молодого государства, как говорится, «дышала на ладан», и неудивительно, что правительство Соединенных Штатов обращало свои взоры к Европе в поисках союзников или хотя бы дружественных нейтралов.
О том, какую большую роль сыграл в их судьбе пакт о «вооруженном нейтралитете», американцы не забыли. Не забыли они и того, кто был его инициатором. Вот и решили государственные мужи заокеанской республики отправить миссию в Петербург с целью установления дипломатических отношений. Послом, в Россию континентальный конгресс назначил Френсиса Дейне. Причем секретарем и переводчиком у него был Джон Адамс — будущий президент Соединенных Штатов.
Но конгрессмены не учли многого. Они назначили посла без агремана, то есть без согласия русского правительства, до установления дипломатических отношений. А главное, они не учли политические взгляды и симпатии Екатерины II. Американцы исходили из принципа: «Враг моего врага — мой друг», а конфликтные отношения между Петербургом и Лондоном были общеизвестны.
Конечно, «самодержица всероссийская» подножки зловредному премьеру Британской империи Вильяму Питту ставила с великим удовольствием. Но якшаться с мятежными подданными «государя брата своего» Георга III — это уж слишком!
Одним словом, приема у императрицы Дейне не получил и дипломатических отношений с Россией установить не смог. Однако в петербургских салонах он, судя по всему, получил достаточно теплый прием. Надо сказать, что лучшие умы России приветствовали борьбу американского народа за свою независимость, и то, что в Петербурге у Соединенных Штатов есть друзья, а следовательно, не все еще потеряно, Дейне, очевидно, уяснил. Во всяком случае, американская сторона не отказалась от попыток установить с Россией если не дипломатические, то хотя бы экономические отношения. Так, например, в качестве частного лица, но с ведома президента Джефферсона, в Россию отправился некий Джон Ледьярд. Официально миссия его имела следующую цель: достичь Камчатки, оттуда добраться до Аляски, а затем до американских владений, с тем чтобы проложить дорогу русско-американской торговле. Как следовало ожидать, экспедиция Ледьярда успеха не имела — Екатерина II повелела выдворить его из России.
Начало XIX столетия также мало способствовало налаживанию новых морских торговых путей. В жестокую схватку наполеоновской Франции с Англией было вовлечено большинство государств континента. И, как всегда бывает в подобных ситуациях, налаженные экономические связи оказались нарушенными. Каперы на морях, боевые действия на суше и, разумеется, многочисленные таможенные барьеры — все это било по карману европейских купцов, и, в частности, купцов русских. Именно поэтому Ксенафонт Анфилатов, прежде чем рискнуть отправить корабли в Америку, решил заручиться поддержкой министра коммерции.
Почему же именно с американскими купцами решил Анфилатов наладить торговлю? Да потому, что знал купец, откуда англичане получают колониальные товары. Знал он и то, что в Лондоне наживаются за счет их перепродажи русским потребителям.
Министр усмотрел в данном начинании полезное для государства предприятие и выхлопотал Анфилатову освобождение от налогов и пошлин (на один рейс), а также пособие в размере 200 тысяч рублей.
Ободренные, Анфилатов и его компаньон Иосиф Смолин принялись за дело. Было решено отправить сначала два корабля: из Петербурга в Бостон «Архистратиг Михаил» и из Архангельска в Нью-Йорк «Иоанн Креститель». На последнем в качестве каргадора (уполномоченного лица отправителя груза, для его сопровождения и продажи в пункте прибытия) отправился Иосиф Смолин.
Что отправляли за океан русские купцы, к сожалению, не установлено. В документах архангельской таможни сказано: «различные российские товары». Можно предположить, что это были железо, лен, пенька, кожа, а также готовые изделия (оружие, инструменты, канаты, ремни, фарфор и т. д.).
В конце августа или в начале сентября 1806 года (точная дата не установлена) корабли вышли в море, а уже 8 октября в Петербург с грузом американских товаров благополучно прибыл «Иоанн Креститель».
Что же касается «Архистратига Михаила», то его плаванье было не столь удачно. На обратном пути корабль дважды садился на мель в балтийских проливах, товары с него выгружались на берег, затем он ремонтировался в Копенгагене и прибыл в Ревель в конце 1806 года, имея на борту лишь часть принятого в Бостоне груза.
Вот тут-то пришлось Анфилатову побегать и покланяться. Во-первых, на «Архистратиге Михаиле» оказались запрещенные к ввозу товары. Во-вторых, часть груза была оставлена в Швеции, и в связи с начавшейся русско-шведской войной о его получении нечего было и думать. Только после заключения мирного договора в 1809 году такая возможность появилась. Но неприятности Анфилатова на этом не кончились: когда корабль прибыл наконец из Швеции, он был задержан в Архангельске таможенными крючкотворами.
Анфилатов метался из Петербурга в Архангельск и обратно, писал прошения в Коммерц-коллегию. Лишь к июню 1809 года все товары были доставлены в пакгаузы.
Какой же был коммерческий итог первой русской торговой экспедиции в Соединенные Штаты?
Надо сказать, что точный ответ на этот вопрос получить трудно. По исчислению таможни прибыль превышала миллион рублей. Сам же Анфилатов утверждал, что чистая прибыль составляла 150 тысяч рублей, ибо продажная цена некоторых товаров была завышена таможенными чиновниками, а главное, непредвиденные расходы поглотили значительную часть суммы, вырученной от продажи американских товаров. Перечень их сохранился в таможенных документах: гвоздика, гвоздичная головка, мускатный орех, перец, имбирь, какао, каролинское пшено (видимо, кукуруза), сахарный песок, сандал, брусковая краска, индиго, лавр, корица, красное дерево, кофе, ром и шоколад.
Поделиться книгой: