Помоги проекту - поделись книгой:
Мы по очереди наматывали лесу, и — наконец-то! — под водой чудовищным зигзагом метнулась тень. Еще два, еще три метра лески, и акулий плавник яростно рассек волну, фонтаны брызг обдавали нас с ног до головы. Альварес натянув плотные рукавицы, ухватился за тугую лесу. Вернер несколько раз провернул катушку и застопорил ее. Сильное тело акулы билось о борт катамарана, лодку качало, как при крепком шторме. Вернер всадил в рыбу багор, а Альварес несколько раз ударил акулу увесистой дубиной.
Промокшие, тяжело дыша, мы наконец смогли разглядеть добычу. Гладкая серая акулья туша была длиной больше двух метров. Обрубив лесу, Альварес отбуксировал акулу к корме катамарана и крепко привязал ее.
За несколько часов мы поймали еще трех акул. Размером они были раза в два меньше первой и сопротивлялись не столь активно. Крючки у нас кончились: пора было возвращаться на берег.
Как только катамаран остановился у причала, Альварес вытащил меньшие туши на прибрежный песок, сноровисто отсек им хвосты и подвесил акул к кромке причала: из рыб должна вытечь кровь, тогда розоватое акулье мясо станет белым.
Затем Альварес, разрезав туши на несколько кусков, бросил их отмачиваться в морскую воду — только так можно уничтожить неприятный запах рыбы.
Пока куски вымокали, старик взялся за большую акулу. Если плавники и туши ее сородичей он собирался использовать в пищу, то мясо старушки великанши не могли спасти для обеденного стола никакие кулинарные рецепты. Зато кожа ее была великолепна: прочная, толстая, густого серого цвета на спине и матово-белая на брюхе, с блестящей мозаикой плакоидных чешуек.
— За эту шкуру кожеделы дадут не меньше пятисот песет, — улыбался Альварес. — Они вымочат и выдубят ее, высушат, отполируют острые концы чешуи, и получится красивая эластичная кожа с зернистой поверхностью. Ее даже трудно будет отличить от настоящей шагрени.
Пока старик занимался кожей, мы развели костер, и вскоре в котелке забулькала уха — жирная, ароматная, наваристая. Белое акулье мясо превзошло все ожидания: своей нежностью оно напоминало парную осетрину.
Волны, разбиваясь, лизали берег у наших ног. Рядом с заходящим солнцем на прозрачном небе объявился рогатый месяц. Краски небосклона начали выцветать. День кончался...
Самое испанское из всех зрелищ
Несколько дней Лас-Пальмас жил ожиданием корриды. На серых стенах домов и выбеленных заборах пестрели красочные плакаты, возвещавшие о предстоявшем бое быков. Мальчишки, нанятые устроителями корриды за пять песет, обегали из конца в конец весь город, раздавая программки будущего представления. Крупным шрифтом в них было набрано: «В ближайшее воскресенье в 16 часов на «Пласа дель Торрос» встретятся шесть прекрасных севильских быков господина Санчеса с матадорами братьями Кампесинос и их куадрильей» (1 Куадрилья (испан.) — лица, участвующие в корриде. (Здесь и далее примечания автора.)).
Бой быков пришел на Канарские острова несколько столетий назад вместе с испанскими завоевателями. В те годы корридой на островах отмечали лишь очень важные события: возвращение морских экспедиций, заключение мира или освящение нового собора. Тогда это было массовое празднество, правда, больше напоминавшее бойню: четко усыновленного ритуала еще не существовало. На арену выезжали разодетые всадники с копьями наперевес и на потеху публике устраивали кровавое представление. Если, паче чаяния, бык сбрасывал всадника с лошади, тот вынимал шпагу и с помощью слуг безыскусно убивал животное. К XVIII веку в Севилье уже открылась первая школа тавромахии (1 Тавромахия — искусство корриды, от греч. — борьба с быком.). Повсюду возникали «пласы» — арены для корриды, складывались правила боя. То была эпоха процветания корриды. Бывшие вояки и беззастенчивые колонизаторы Нового Света обнаружили изрядную любовь к наряду тореро.
Немало лет прошло, но пристрастие к сильным ощущениям по-прежнему влечет жителей Канарских островов к «самому испанскому» из всех зрелищ — корриде. Нельзя, правда, сказать, что бой быков всем по вкусу.
Однажды в небольшом лас-пальмасском кабачке я стал свидетелем спора. За соседним столиком сидел внушительной комплекции человек, круглое лицо его было багровым от гнева.
Он яростно жестикулировал, доказывая своему собеседнику — элегантно одетому сеньору, тощему, словно рыцаре печального образа:
— Ваши корриды — издевательство над животными, а тореадор — отжившая профессия варваров! Это дикое развлечение, которого надо стыдиться, а его рекламируют. И где?! — в самой католической стране мира.
— А я люблю корриду. Как люблю и острую приправу, от которой пресные чуррос (1 Чуррос (испан.) — толстая короткая вермишель, жаренная в масле.) становятся вкуснее...
«Рыцарь», залпом осушив стакан, продолжал уже на более высокой ноте:
— Все мы любим иногда бросить взор в прошлое, немного пожить жизнью предков. Грубые забавы побеждают в нашей душе таинственные силы... И что с того? Это не единственное варварское развлечение на свете... Но если истребление животных внушает вам такое отвращение, почему вы не боретесь против других, куда более мрачных трагедий?
Внимательные посетители несмело переглянулись — никто не рискнул продолжать опасный разговор. Возмутитель спокойствия — толстый сеньор с багровым лицом — вспомнил о своей тарелке и с преувеличенным аппетитом принялся доедать порцию чуррос...
Есть в Лас-Лальмасе недалеко от порта мрачное серое здание, известное многим канарцам, — биржа труда. У стен этого дома начинают свой день множество безработных.
Когда-то пришли к воротам биржи труда и сыновья Альвареса. Пришли — и растворились в толпе. А затем отправились искать счастье за границей. Тех, кто покидает родину в поисках работы, испанцы называют «голодринас» — ласточки. О них говорят, что пройдет время, минуют трудности — и «голодринас», как ласточки весной, вернутся под родное небо. На это надеялись и сыновья Альвареса, отправляясь на заработки.
Прошло несколько лет, и они действительно вернулись на Канарские острова. Только по-прежнему без денег...
Последняя коррида Эль Кампесино-старшего
...Хуан вошел в «Пласа дель Торрос», как обычно, за два часа до корриды. Родриго появился позже, перед самым началом, уже облаченный в шелк и золото. У выхода на арену братья поздоровались, положив ладони на плечи друг друга, на блестящую парчу своих чалеко
На арену выбежал первый бык. Капеадоры следовали за ним, размахивая плащами и заставляя быка яростно бросаться из стороны в сторону на раздражающий красный лоскут. Вперед выступили бандерильеро
Бык ревел от неотмщенной боли. Его мощные ноги дрожали, тяжело раздувались и опадали бока.
Это было отличное животное. На каждый десяток телят в ганадерии
Когда бандерильеро оставили пласу, в центр арены вышел Родриго. Он развернул перед быком кроваво-красную мулету, нетерпеливо топнул ногой. Бык ринулся вперед, промчавшись в опасной близости от тела матадора, рога скользнули по атласу его одежды. В конце концов, измотанный каскадом движений, бык замер, свирепо глядя блестящими глазами на красный лоскут.
Матадору протянули шпагу. Родриго подхватил ее. Лицо его блестело от пота. Он медленно пошел на быка, метя острием клинка в одну-единственную точку между воткнутыми в шею бандерильями. Затем резким движением бросился вперед, минуя грозные рога. Шпага по самый эфес вошла в тело животного. Бык задрожал, подогнув передние ноги, наклонил голову с налившимися кровью глазами и рухнул на песок.
На арену выпустили второго быка — огромное животное красивой масти, отличавшей севильских быков из знаменитой ганадерии сеньора Санчеса.
Бандерильеро быстро сделали свое дело. Теперь пробил час Хуана.
Увы, удача не сопутствовала ему. Удары не достигали цели. Два раза шлага скользнула по шкуре быка, дважды упиралась в кость. Трибуны оглушительно свистели. Мой сосед возмущался:
— Вместо того чтобы поразить быка в сердце одним или двумя ударами, он потратил уже четыре!
Бык шел по арене с опущенной головой и жалобно мычал, точно просил избавить от бесполезных мучений. За барьером появился альгвазил
— Это первое предупреждение, — пояснил мне сосед. — Если матадор получит еще два, быка отведут в корраль
Хуан вновь шел на быка. Шпага вошла в тело лишь на несколько сантиметров и отлетела от толчка. Бык же оставался на ногах, фыркая и раздувая ноздри.
Альгвазил вторично поднял руку.
И в последний раз Хуан бросился вперед. Все ждали, что бык свалится, но после столкновения он снова отбежал с бешеным ревом. Шпага лежала на песке.
В воздух опять взметнулась рука альгвазила...
Рождество Альварес встречал вместе с сыновьями в родном Аргинегине. В ночь под Новый год он сорвал в саду две янтарные грозди сладкого винограда. В семье была традиция: когда часы в ночь на Новый год бьют двенадцать раз, надо успеть, не отставая от ударов часов, съесть двенадцать крупных виноградин. Кто сумеет это сделать, будет счастлив в новом году. Альварес протянул грозди сыновьям. У них вся жизнь была еще впереди, и старику очень хотелось, чтобы им сопутствовала удача.
«Отмеченный огненной страстью…»
Харитон Славороосов... Он возглавлял список русских летчиков-добровольцев, который я подготовил, отправляясь на поиски, ибо он совершил подвиг, всколыхнувший в октябре 1914 года всю Францию. Во время выполнения боевого задания Славороосов заметил, что из вражеского тыла приближается к линии фронта французский самолет «Блерио». Аэроплан вел себя странно — кренился, клевал носом, опасно терял высоту. Стало ясно — либо ранен пилот, либо повреждена машина, возможно, случилось то и другое. Через несколько минут «Блерио» почти падает между французскими и немецкими окопами. Летчика не видно, и Славороссов, не колеблясь ни мгновения, делает то, что еще никто не делал, — он садится на поле боя...
Воодушевленные храбростью летчика, французские пехотинцы ринулись к самолетам, но то же самое сделали и немцы, стремясь захватить ценную добычу. Разгорелся бой. Тем временем Славороссов вытаскивал из-под обломков машины раненого летчика, не зная, что спасает весьма известного человека — сенатора Реймона, возвращавшегося с ценными для французского командования авиаразведывательными данными.
В воспоминаниях президента Франции Пуанкаре есть запись: «Одним из наших самых отважных военных летчиков был Реймон, сенатор от департамента Луары. На днях при перелете над неприятельскими позициями севернее Туля он был тяжело ранен. Ему пришлось сделать вынужденную посадку впереди линии нашего франта, и, чтобы выручить его, наши войска должны были вступить в жаркий бой. Смертельно раненный, он тем не менее в состоянии был сообщить результаты своей разведки».
Видимо, Пуанкаре читал сообщение во французской газете: «Геройская смерть сенатора Реймона. Военная Медаль русскому летчику Славороссову», но не счел нужным занести имя героя в свои дневник. Спасен же был сенатор только благодаря мужеству Славороссова, который и доставил его в госпиталь. «Командующий армией, — продолжает газета, — благодарил русского летчика Славороссова и наградил его высшей наградой — Военной Медалью, которую снял со своей груди...»
К сожалению, в архивах ВВС Франции пока еще не удалось найти личного дела Славароссова, хотя месье Лешуа, который искренне старался мне помочь, недавно сообщил, что дело движется и постепенно накапливаются новые документы о русских добровольцах.
Вот еще выписка из приказа по французской армии; «Славороссов, русский пилот, вступивший добровольцем во время войны, отличается своим стремлением всегда принимать участие во всех самых сложных заданиях. Начиная с августа 1914 года выполнил в интересах армии несколько очень важных разведывательных полетов в глубокий тыл противника.
Непрестанно подает наилучшие примеры храбрости, энергичности, хладнокровия, беззаветной преданности.
Награды: Военная Медаль за боевые подвиги. Военный Крест».
Есть свидетельство известного авиационного летописца Жака Мортана. Отмечая подвиги русских авиаторов, он, в частности, пишет о Славороссове: «Его, как выдающегося авиатора, знают все. Он соединяет в себе педантизм профессионала-летчика с творчеством высокохудожественной натуры.
Бывало, прикованный к небу, следишь с напряженным вниманием за воздушными эволюциями Славороссова. Чего тут только не было! И мертвая петля, и скольжение на крыло, и падение на хвост, и множество других вариаций. Но все это проделывалось без резкостей, без угловатостей, с той законченной пластикой, в которой чувствуется художественная натура авиатора».
Кто же такой Славороссов, как он пришел в авиацию, что известно о его дальнейшей судьбе?
После первой публикации откликнулись читатели «Вокруг света». Владимир Чеховской прислал из Армавира несколько вырезок с материалами, опубликованными в городской газете, где по счастливому совпадению работала близкая знакомая семьи Славороссовых Тамара Павловна Истомина, рассказавшая о прославленном летчике.
Халид Агаев из Грозного сообщил интересную деталь: «В годы 1910—1912-й я был учеником грозненского училища. Мы очень любили по воскресеньям ходить на городской трек смотреть велосипедные гонки. Лучшим рекордсменом на Северном Кавказе тогда считался Славороссов. Потом он куда-то уехал. Тогда же я слыхал, что он стал летчиком».
Были и другие письма, звонки по телефону. Старый летчик-наблюдатель Евгений Павлович Смирнягин принес мне редкую фотографию, но о ней рассказ впереди. А главное — откликнулся на публикацию сын Славороссова, Алексей Харитонович, инженер, журналист, заместитель редактора одного из отраслевых журналов.
Готовясь к встрече с сыном прославленного летчика, вновь просматриваю свою картотеку. Вот выписка из журнала «Аэро» за 1914 год: «3 марта на заседании совета Всероссийского аэроклуба постановлено командировать авиатора А. Е. Раевского во Францию с целью обучения демонстрированию мертвых петель... На заседавши было доложено, что мертвым петлям в настоящее время уже обучаются авиаторы: М. Н. Ефимов, А. М. Габер-Влынский и X. Славороссов».
Здесь, как бывший авиатор, не могу не сделать небольшого отступлений. Мертвая петля впервые была исполнена замечательным русским летчиком Петром Николаевичем Нестеровым. Почти в то же время, но позже Нестерова, ее выполнил французский авиатор Пегу, которому ошибочно приписывали приоритет и который сам отрицал его, воздавая должное русскому летчику. Зачем же надо было уезжать во Францию русским летчикам, чтобы учиться делать эту фигуру высшего пилотажа?
30 августа 1913 года газета «Биржевые ведомости» публикует интервью с неким ответственным лицом из военного ведомства под заголовком: «За полет вниз головой поручику Нестерову грозит тридцать дней ареста». Вот как оценивало «некое лицо» творческое дерзание Нестерова. «В этом поступке больше акробатизма, чем здравого смысла. Мертвая петля Нестерова бессмысленна и нелогична. Нестеров был на волосок от смерти, и с этой стороны он заслуживает полного порицания и даже наказания... Мне лично кажется, что вполне справедливо будет, если командир авиационной роты, к которой принадлежит Нестеров, поблагодарив отважного летчика за смелость во время полета, посадит его на тридцать суток под арест...»
Вот почему уезжали русские летчики во Францию овладевать новой фигурой. Не случайно газеты сообщали как о сенсации, что «...Раевский начал 7 апреля упражнение в мертвых петлях, совершив последовательно 11 мертвых петель (школа Блерио)», или о Габер-Влынском: «Приехав в Париж с намерением либо сделать мертвую петлю, либо умереть, он поступил в школу... Но французы, не веря в способности русского летчика, все оттягивали его обучение...
Число русских авиаторов, летавших вниз головой, доходит теперь до пяти (выделено мной. — Ю. Г.).»
И среди этих первых храбрецов, летавших вниз головой, был и Харитон Славороссов. Что же расскажет о нем сын, какие документы сохранились в семье?..
И вот мы сидим рядом. Коренастый, широкоплечий, с крупными чертами лица, похожий на отца, Алексей Харитонович разложил папку с документами.
— Вы правильно предположили, что отец родился не Славороссовым. Его настоящая фамилия — Семененко, но еще юношей, начав успешно выступать на Одесском велотреке, он взял себе этот псевдоним... Россию прославить хотел. А ему так трудно было, что называется, в люди выбираться. Крестьянский сын, родился в селе Домошлине Черниговской губернии 11 октября 1886 года. У меня сохранилась его автобиография...
«Будучи бедным малоземельным крестьянином, отец мой в голодный, кажется, 1892 или 1893 год уехал в Одессу на заработки. Будучи неграмотным, он перепробовал несколько профессий и наконец утвердился дворником. Всех детей у нас было восемь человек, но четверо умерли в раннем детстве...»
Так начался жизненный путь этого человека.
Вначале Харитон учился в «народной школе», затем в школе ремесленных учеников, окончив которую получил звание подмастерья. Как и любой одесский мальчишка, он, конечно, мечтает о море. Но Одесское мореходное училище оказалось для Харитона недоступным, и он поступает в школу корабельных машинистов-механиков Русского общества пароходства и торговли. Кончает ее и начинает плавать по Черному морю. Морская карьера оказалась недолгой. «Возразив на какое-то грубое замечание второго механика, — читаю строки автобиографии, — был уволен. Не находя долго службы, я поступил в велосипедную мастерскую. Здесь я научился делать велосипеды и увлекся велосипедным спортом, которым занимался с 1904 по 1910 год».
В то время «вся Одесса» была заражена велосипедным спортом, а каждый мальчишка мечтал быть не только моряком, но и Уточкиным — легендарным, великим Уточкиным. Велосипедистом, автомобилистом, авиатором. Так Харитон стал велогонщиком, подружился с Уточкиным. И не хотел отставать от него и в авиации. (Вообще любопытно — первым русским летчиком стал именно профессиональный велогонщик Михаил Ефимов, тоже, кстати, одессит.)
Но денег на обучение не было. И Славороссов — со своим гоночным псевдонимом Харитон уже не расставался — поступает механиком к известному летчику Сегно, которого пригласили работать в Варшаву. Шел 1910 год. Сегно работал на авиационном заводе «Авиата», при котором была открыта летная школа.
...Первый вылет Славороссова — и... первое крушение. При посадке. Взбешенный Сегно отстраняет будущего аса от полетов с убийственным заключением: «Из Славороссова никогда летчика не будет за отсутствием данных».
И тогда Славороссов в свободное время собирает самолет из нескольких разбитых, списанных и тайком, до начала работ, «облетывает» его. И в один прекрасный день...
Происходили, как тогда говорили, «публичные полеты» летчиков школы Сегно. Механик Славороссов, выпустив всех на старт, упросил Сегно разрешить и ему сделать полет, пробный, недолгий. И... разразился скандал. Набрав высоту, Славороссов стал парить над Варшавой, описал несколько кругов над городом и превосходно приземлился. А на земле Славороссова встретили чуть ли не с полицией. Дело в том, что такого полета Славороссов не имел права делать — у него не было звания летчика, которое давалось только после специального экзамена. Но полет, приведший в восторг и специалистов, и тысячи горожан, отмеченный тут же прессой, уже ничто зачеркнуть не могло. Вскоре пришло официальное признание. 14 августа 1911 года Харитон Никанорович сдает экзамен и получает пилотский диплом за номером сорок один.
Отныне путь в авиации X. Славороссова — как вехи — отмечают газетные сообщения того времени. И потому я «предоставлю слово» сообщениям отечественной и зарубежной прессы, воспоминаниям современников, самой автобиографии летчика.
«На Мокотовском аэродроме осталось двое: Славороссов и я. Славороссов собирался на заграничные авиационные состязания и поэтому летал-тренировался как дьявол, забираясь под облака.
Много летал над Варшавой и я, разглядывая с высоты убегающую ленту Вислы — и карточные домики.
Весной на прощанье мы устроили «открытие весеннего авиационного сезона», собрав массу зрителей.
На другой день телеграммы газет России извещали о «замечательных по красоте и смелости» наших полетах.
Да, это были действительно исключительного мастерства полеты Славороссова, ну а я слегка тянулся за учителем, как мальчик за папой» (В. Каменский. Путь энтузиаста).
«...На «Блерио» пролетел под мостом через Вислу, первый в мире трюк подобного рода, за что заплатил приличный штраф» (X. Славороссов. Автобиография)...
«Лето и осень 1912 года я проехал по разным городам и курортам, устраивая публичные полеты... Я побывал в Карлсбаде, Мариенбаде, Праге, Фиуме, Меране, Боцене, Брикселе и других местах.
Поздней осенью я получил приглашение От фирмы «Капрони» в Милане поступить к ним на службу. Фирма хирела, и я должен был сделать ей рекламу. Капрони знал меня по состязаниям в Вене, где он выступал довольно неудачно со своей машиной и своим пилотом Бурготи.
Рекламу конструктору Капрони я сделал, установив на его машине несколько рекордов и выиграв перелет Милан — Рим, прилетев туда первым» (X. Славороссов. Автобиография).
«Каной-то злой рок преследует всех русских летчиков. Телеграммы известили, что 6 апреля... при спуске известного русского авиатора X. Славороссова произошел взрыв бака с бензином. Робер Галло, летевший в качестве пассажира, получил при падении настолько тяжелые повреждения, что не мог выбраться из горящих обломков аэроплана и, когда подоспела помощь, представлял собой обуглившийся труп... Славороссов был отброшен к хвосту аппарата. В бессознательном состоянии, почти умирающий, он был перенесен в военный госпиталь.» Из последних известий выяснилось, что Славороссов при падении получил перелом левой ноги и пяти ребер, правая нога вся обгорела, кожа с лица сорвана, и констатировано общее тяжелое сотрясение мозга и всего организма. 36 часов летчик находился в бессознательном состоянии. Пользующие Славороссова врачи все же не теряют надежды вернуть его к жизни» («Новое время», 8 апреля 1913 г.)
«Я потерпел страшную катастрофу, загоревшись в воздухе. Пассажир мой сгорел, я же, изуродованный, выжил, пролежав в одном из госпиталей Турина шесть месяцев» (X. Славороссов. Автобиография).
Прервем на время цитирование источников... Катастрофа была действительно страшной. Перевернувшийся горящий самолет накрыл Славороссова и придавил ему могу. И он, как сам пишет, «сломал часть своей уже обгоревшей ступни» и отполз в сторону...
И вот вышел из госпиталя инвалид, твердо решивший — буду летать! Славороссов уезжает из Италии, и его имя опять появилось среди участников авиационных соревнований. Перед самым началом первой мировой войны газеты вновь сообщили о гибели Славороссова на Венском авиационном митинге, который проходил на аэродроме Аспери. Газетчики поторопились вновь — Славороссов остался жив!
«...Я устроился гастролирующим пилотом в фирме «Кодрон и Моран», летая от случая к случаю на Тех и других самолетах, постепенно завоевывая себе положение. Но вдруг разразилась война. Все французские летчики записались добровольцами в армию, то же сделал и я. Меня назначили в 1-й Авиационный полк в Дижон, а после перевели в школу в Бурже, где я сдал экзамен на военного летчика.
В Бурже я встретил знакомого мне еще по Парижу русского летчика Акашева...» (X. Славороссов. Автобиография).
...Это был тот самый Константин Акашев, которого в России не взяли в авиацию по причине политической неблагонадежности. Он и в самом деле был революционером, бежал за границу из туруханской ссылки. Вернувшись на родину, Акашев работал на заводе Лебедева, активио участвовал в Октябрьской революции, а затем был одним из организаторов советской военной авиации, начальником Главвоздухофлота. (Там же, в Бурже, познакомился Славороссов еще с одним русским летчиком-добровольцем, Эдуардом Томсоном, питомцем Московской школы пилотов, бежавшим из Германии, где был интернирован в начале войны. А вообще Славороссову везло на встречи. Его механиком, начиная с первых дней службы во французской авиации, был русский шофер Константин Айсбург. Кто он, как попал во Францию, пока еще установить не удалось. Имя этого человека я узнал только теперь, читая автобиографию Славороссова.)
«Французы быстро перекрестили нашего героя в «Славо» — так его звали друзья-летчики. Прославленный летчик-рекордсмен Жюль Ведрин, по происхождению тоже русский, говорил мне: «Если я когда-нибудь знал русских людей, отмеченных огненной страстью к воздуху. Славо был одним из первых в их числе. Почти все его полеты на фронте отмечены этой страстью, небывалой, исключительной храбростью. Он доказал это своим подвигом осенью первого года войны» (Э. Меос. Из письма сыну X. Славороссова).
В феврале 1915 года Славороссов увольняется из французской армии и возвращается в Петроград. Поступив на самолетостроительный завод Лебедева, Славороссов, как он сам пишет: «Заведовал сдачей иностранных самолетов типа «Морис Фарман». Одновременно я восстановил школу Аэроклуба. Тут, помимо официальных учеников, я нелегально выучил летать матросов Томашевского и Пасикова, а также солдат Гульбе и Захарова». (Ученики не посрамят Славороссова. А. И. Томашевский — один из первых авиаторов, награжденных орденом Красного Знамени в годы гражданской войны.)
Славороссов давно мечтал об образовании. По семейным обстоятельствам оказавшись в Томске, он сдал экстерном экзамены за реальное училище и поступил в Политехнический институт. Там же после освобождения города Красной Армией вступил в нее добровольцем и вскоре был откомандирован в Москву для продолжения учебы. Так Харитон Славороссов стал слушателем института Красного Воздушного Флота (ныне Военно-воздушная инженерная академия имени профессора Н. Е. Жуковского).
Состав слушателей был весьма своеобразным: вместе с бывалыми авиаторами — участниками гражданской войны — учились в академии вчерашние выпускники трудовой школы. Первыми питомцами академии стали боевые летчики — орденоносцы Сергей Козлов, Карл Стоман, авиамеханик Назаров, Харитон Славороссов, которому было далеко за тридцать. С понятным почтением смотрели на них юные сокурсники — Михаил Тихонравов, ставший одним из первых создателей ракет и космических кораблей, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии, профессором, в будущем такие крупные ученые, как Борис Горощенко, Владимир Пышнов...
В архиве музея академии мне показали копию диплома Славороссова за номером 17, окончившего ее в 1925 году «по инженерному факультету». Со званием «военного инженера-механика воздушного флота» Славороссов был откомандирован в Добролет, где он по совместительству работал, еще будучи слушателем академии.
Поделиться книгой: